Текст книги "О мышах и людях. Жемчужина. Квартал Тортилья-Флэт. Консервный Ряд"

– Нет, – ответила она, – мы пойдем с тобой.

– Один я хожу быстрее, – резко возразил Кино. – К тому же со мной Койотито в большей опасности.

– Нет, – повторила Хуана.

– Ты должна остаться. Это разумно. Таково мое желание.

– Нет.

Кино заглянул ей в лицо, но не увидел ни слабости, ни страха, ни сомнения. Глаза Хуаны ярко блестели. Кино беспомощно пожал плечами, но ее решимость придала ему сил. Когда они снова тронулись в путь, это уже не было паническое бегство.

По мере приближения к горам пейзаж быстро менялся. Теперь они шли по длинным гранитным обнажениям, между которыми зияли глубокие трещины. Где мог, Кино ступал по голому, не сохраняющему следов камню и перепрыгивал с уступа на уступ. Он знал: всякий раз, как охотники сбиваются со следа, они вынуждены ходить кругами и зря терять время. Поэтому теперь он шел к горам не напрямик, а петлял, порой возвращался к югу, оставлял какую-нибудь метку и продолжал путь по голому камню. Склон круто поднимался вверх, и Кино тяжело дышал на ходу.

Когда солнце начало клониться к голым зубьям каменных гор, Кино направился к темной расселине в стене гор. Кино знал: если где-то есть вода, то именно там: даже отсюда он различал какую-то слабую растительность. И если где-то можно найти проход в этой монолитной каменной стене, то искать его нужно там же. Здесь таилась своя опасность: следопыты тоже подумают о расселине в первую очередь, – однако опустевшая бутылка из-под воды решила дело. Солнце уже садилось, когда Кино с Хуаной начали устало взбираться по крутому склону.

Высоко в серых каменных горах, под хмурой вершиной, из трещины в скале струился ручей. Летом его питал лежащий в тени снег. Бывало, ручей пересыхал совсем, и тогда на дне обнажались голые камни и сухие водоросли. Обычно же он весело журчал, холодный, прозрачный и чистый. В пору шумливых дождей ручей иногда превращался в бурный поток, и тогда в расселину обрушивался пенный водопад, но чаще это была просто узкая струйка воды. Вода образовывала озерцо, падала с высоты сотни футов и образовывала следующее, а когда оно переполнялось, падала вновь. Так ручей и спускался, словно по ступеням, пока не достигал каменистого предгорья и не исчезал совсем. К тому времени от него почти ничего не оставалось: всякий раз, как он перетекал с уступа на уступ, его жадно вбирал засушливый воздух, а вода из озерец выплескивалась на сухую растительность. Со всей округи к ручью сходились животные: горные бараны и олени, пумы и еноты, мыши – все приходили сюда на водопой. По вечерам к маленьким озерам, похожим на выдолбленные в расселине ступени, слетались птицы, проводившие день в зарослях на предгорье. Там, где скапливалось достаточно земли, чтобы уцепиться корнями, зеленела разнообразная растительность: дикий виноград и миниатюрные пальмы, венерин волос, гибискус и высокая пампасная трава с остроконечными листьями и собранными в метелки цветами. В самих озерцах обитали лягушки и водомерки, а по дну ползали водяные черви. Все, что любило воду, стремилось сюда. Дикие кошки подкарауливали здесь добычу, разбрасывали по берегу перья и лакали воду сквозь окровавленные зубы. Вода делала озерца местом жизни – и местом смерти.

Нижний уступ, где ручеек разливался озерцом, прежде чем упасть вниз и затеряться среди каменистой пустыни, представлял собой небольшую гранитную площадку, покрытую песком. Сверху сочилась лишь тонкая струйка воды, однако ее хватало, чтобы наполнить озерцо до краев. Под обрывом зеленели папоротники, по каменной стене карабкался дикий виноград, и самые разные травы и кустики находили здесь приют. После половодья вокруг водоема образовался маленький песчаный пляж, и в сыром песке рос ярко-зеленый водяной кресс. Берег был изборожден следами животных, которые приходили сюда напиться воды и поохотиться.

Солнце уже перевалило за горы, когда обессиленные Кино с Хуаной вскарабкались по крутому склону и добрались до маленького водоема. Отсюда была видна вся иссушенная солнцем пустыня вплоть до синеющего вдали залива. Хуана тяжело опустилась на колени. Первым делом она умыла малышу лицо, а затем наполнила бутылку и дала ему напиться. Койотито устал и капризничал. Он тихо всхлипывал, пока Хуана не дала ему грудь, а тогда довольно загулил и зачмокал. Кино пил долго и жадно. Он растянулся на берегу, расслабил все мускулы и лежал, наблюдая, как Хуана кормит ребенка. Через минуту Кино встал, подошел к краю уступа, где вода переливалась вниз, и пристально вгляделся вдаль. Его внимание привлекла какая-то точка. Кино напрягся: у подножия склона он увидел двоих следопытов. Они казались едва ли больше двух копошащихся на земле муравьев, позади которых полз третий, более крупный.

Хуана оглянулась на мужа и увидела, как напряглась его спина.

– Далеко? – тихо спросила она.

– Будут здесь к вечеру, – ответил Кино и посмотрел на длинную, круто уходящую вверх расселину, по которой сбегала вода.

– Нужно уходить на запад, – добавил он и окинул взглядом гладкую каменную стену в стороне от расселины. Футах в тридцати над головой Кино заметил несколько маленьких, выдолбленных ветром пещерок. Он сбросил сандалии и полез наверх, цепляясь пальцами ног за голый камень. Пещерки оказались неглубокие, всего несколько футов в длину, зато слегка уходили вниз. Кино заполз в самую просторную и понял, что снаружи его не видно. Он быстро спустился к Хуане и сказал:

– Нужно подняться наверх. Быть может, там они нас не найдут.

Хуана беспрекословно наполнила бутылку, и Кино помог ей залезть в пещеру. Затем он поднял свертки с едой и передал Хуане. Она сидела у входа и наблюдала за ним. Кино не стал стирать следы на песке, а вскарабкался на обрыв рядом с озерцом, цепляясь за дикий виноград и папоротники. Поднявшись на следующий уступ, он спустился назад и внимательно осмотрел гладкую каменную стену, в которой была выдолблена пещера: не осталось ли следов. Наконец Кино тоже залез наверх и устроился рядом с Хуаной.

– Когда они поднимутся выше, мы снова спустимся на равнину. Боюсь только, как бы малыш не заплакал. Смотри, чтобы он не плакал.

– Малыш не заплачет, – пообещала Хуана. Она заглянула в глаза Койотито, и он серьезно посмотрел на нее в ответ. – Он понимает.

Кино лежал у входа в пещеру, положив подбородок на скрещенные руки, и наблюдал, как синяя тень горы постепенно вытягивалась, пока не доползла до залива и не накрыла собой всю пустыню.

Враги не появлялись еще долго: видимо, не могли распутать след. До озерца они добрались только в сумерках. Все трое шли теперь пешком, так как лошадь не смогла бы подняться по крутому склону. Сверху они казались тремя тоненькими тенями в вечерней мгле. Следопыты обшарили песчаный берег и, прежде чем напиться, внимательно изучили нарочно оставленный Кино след. Человек с ружьем сел на землю, а следопыты опустились на корточки подле него. В полутьме огоньки их сигарет то вспыхивали, то гасли. Затем Кино увидел, что они ужинают, и услышал неясный гул голосов.

Настала ночь, черная и непроницаемая в этом узком горном ущелье. Пришедшие на водопой животные принюхались, почуяли людей и отступили обратно в темноту.

За спиной у Кино раздался шепот:

– Койотито…

Хуана уговаривала сына не шуметь. Малыш всхлипнул, но как-то приглушенно, и Кино понял, что Хуана накрыла ему голову шалью.

Внизу зажглась спичка, и в ее мимолетном свете Кино заметил, что двое преследователей спят, свернувшись по-собачьи, а третий на часах. Огонек тут же погас, но перед глазами осталась картинка. Кино отчетливо видел всех троих: двое спят, третий сидит на корточках, и между колен у него ружье.

Кино бесшумно отполз в глубь пещеры. В темноте глаза Хуаны светились, отражая низкую звезду. Он осторожно придвинулся к ней вплотную и приблизил губы к самому ее уху.

– Я нашел выход, – прошептал он.

– Они же тебя убьют!

– Если первым доберусь до человека с ружьем, – главное, добраться до него первым, – все будет хорошо. Остальные двое спят.

Хуана высвободила руку из-под шали и стиснула его запястье.

– Они увидят твою одежду в звездном свете.

– Не увидят. Но уйти я должен до восхода луны.

Он попытался найти для нее ласковое слово, однако на ум ничего не пришло.

– Если меня убьют, отсидись в пещере, а когда они уйдут, отправляйся в Лорето.

Ее рука у него на запястье слегка задрожала.

– Выбора нет, – сказал Кино. – Это единственный выход. Утром они все равно нас обнаружат.

– Ступай с Богом, – прошептала Хуана, и голос ее чуть дрогнул.

В темноте Кино были видны только ее большие глаза. Он на ощупь отыскал Койотито, положил руку ему на голову, затем дотронулся до щеки Хуаны, и у нее перехватило дыхание.

Хуана видела, как на пороге пещеры Кино снимает свою белую одежду, грязную и рваную, но все же слишком заметную в ночной темноте. Смуглая кожа была ему куда лучшей защитой. Затем он привязал роговую рукоятку ножа к шнурку с амулетом, чтобы обе руки оставались свободны. К Хуане Кино больше не вернулся. На мгновение в проеме пещеры возник его черный силуэт, сгорбленный и безмолвный, и он исчез.

Хуана подобралась поближе к выходу из пещеры и высунулась наружу. Она выглядывала, точно сова из каменного дупла, а ребенок висел в шали у нее за спиной и спал, прижавшись щекой к ее плечу и шее. Кожей она чувствовала его теплое дыхание. Хуана шепотом повторяла обычную смесь заклинаний и молитв, «Аве Марию» вперемешку с древними заговорами от всякой черной нечисти.

Ночь казалась уже не такой темной, а на востоке, там, где должна была взойти луна, небо у горизонта слегка посветлело. Глядя вниз, Хуана могла различить огонек сигареты, которую курил дозорный.

Медленно, словно ящерица, Кино полз по гладкой гранитной стене. Он повесил нож за спину, чтобы не бился о камень. Широко расправленными пальцами Кино цеплялся за склон, босыми ногами нащупывал опору. Даже грудь его была плотно прижата к отвесу, чтобы не соскользнуть. Малейший шум – стук сорвавшегося камня, вздох, шорох кожи по голой скале – мог разбудить следопытов. Любой чуждый для ночи звук привлек бы их внимание. Однако безмолвной ночь не была: жившие у воды древесные лягушки щебетали, точно птицы, и высокий металлический звон цикад наполнял узкую расселину. А в голове у Кино звучала его собственная музыка, музыка врага, глухая и неровная, почти дремотная. Зато песня семьи стала теперь жесткой, хищной и грозной, точно рычание пумы. Это она гнала его вниз, на темного врага. Ей вторил резкий стрекот цикад, а древесные лягушки выводили отдельные фразы ее мелодии.

Кино полз бесшумно, словно тень. Одна босая нога скользнула вниз. Пальцы нащупали опору и прочно уцепились. Затем другая нога, одна рука, другая, и вот уже все тело незаметно переместилось ниже. Рот у Кино был открыт, чтобы даже дыхание не могло его выдать. Он знал, что не сделался невидимым. Если дозорный почувствует какое-то движение и посмотрит туда, где темным пятном выделяется на фоне скалы его смуглое тело, он пропал. Поэтому нужно двигаться так медленно, чтобы не привлечь внимания. Прошло немало времени, прежде чем Кино коснулся ногами земли и спрятался за низкорослой пальмой. Сердце у него оглушительно колотилось, лицо и ладони взмокли от пота. Кино дышал медленно и глубоко, чтобы успокоиться.

Теперь от врага его отделяло всего несколько шагов. Кино попытался вспомнить этот участок земли. Нет ли на пути камней, о которые можно споткнуться? Он принялся растирать себе ноги, чтобы не затекли, и обнаружил, что мышцы слегка подергиваются после долгого напряжения. Кино с беспокойством посмотрел на восток. Вот-вот появится луна, а действовать нужно прежде, чем она взойдет. Он видел в темноте силуэт дозорного; спящие находились вне поля его зрения. Но ему нужен именно дозорный. Напасть на него – быстро и без колебаний. Кино бесшумно перекрутил шнурок с амулетом и высвободил рукоятку ножа из петли.

Слишком поздно: не успел он выпрямиться, как из-за горизонта показался серебряный краешек луны. Кино снова присел позади пальмы.

Серп луны был старый и узкий, но он наполнил расселину резким светом и резкими тенями. Теперь Кино мог ясно различить фигуру дозорного, сидящего на песке у воды. Дозорный посмотрел на луну и закурил очередную сигарету – на мгновение огонек спички озарил его темное лицо. Ждать больше нельзя: как только враг отвернется, нужно прыгнуть. Ноги у Кино были напряжены, словно взвинченные пружины.

Но тут сверху долетел приглушенный плач. Дозорный прислушался и встал на ноги. Один из спящих пошевелился во сне, очнулся и тихо спросил:

– Что такое?

– Не знаю, – ответил дозорный. – Похоже на крик. Почти человеческий. Будто ребенок плачет.

– Наверное, просто сука койота с выводком. Щенки койотов пищат, что твои дети – не отличишь.

Пот каплями катился у Кино по лбу, жег ему глаза. Снова раздался тихий плач, и дозорный глянул наверх – на отверстие в каменном склоне.

– Может, и правда койот, – сказал он.

Кино услышал резкий щелчок взводимого курка.

– Если койот, то сейчас он у меня замолчит, – добавил дозорный и вскинул ружье.

Когда громыхнул выстрел, Кино был уже в прыжке. Огромный нож рассек воздух. Что-то сухо хрустнуло: это лезвие пронзило шею и вошло глубоко в грудь. Кино превратился в ужасную машину для убийства и действовал с нечеловеческой силой и быстротой. Одной рукой он выдернул из трупа нож, другой схватил ружье. Потом резко развернулся и, словно дыню, раскроил голову второму врагу. Третий, точно краб, отполз в сторону, соскользнул в озерцо и стал отчаянно карабкаться по обрыву, с которого тонкой струйкой стекала вода. Он цеплялся руками и ногами за спутанные лозы дикого винограда, всхлипывал и что-то жалобно бормотал. Но Кино сделался холоден и смертоносен, как сталь. Он взвел курок, тщательно прицелился и выстрелил. Следопыт рухнул в озерцо. Кино неспешно подошел к воде. В лунном свете ему были видны обезумевшие глаза врага. Он прицелился точно между ними и выстрелил снова.

Кино растерянно замер. Что-то было не так: какой-то сигнал пытался дойти до его сознания. Древесные лягушки и цикады больше не пели. И тут раскаленный от напряжения ум прояснился, и Кино узнал этот звук – отчаянный, тоскливый, душераздирающий крик, который доносился из пещеры в склоне горы. Крик смерти.

* * *

Каждый в Ла-Пасе помнит, как они вернулись. Возможно, кое-кто из стариков видел их возвращение собственными глазами, но даже те, кто слышал о нем от отцов и дедов, помнят его не менее ясно. Событие это поразило всех.

Золотой день незаметно перетекал в вечер, когда первые ошалелые мальчишки пробежали по городу с вестью: «Кино с Хуаной вернулись!» Разумеется, все поспешили на них посмотреть. Солнце клонилось к западным горам, отбрасывая на землю длинные тени. Возможно, именно поэтому возвращение Кино с Хуаной оставило такой глубокий отпечаток в душе у тех, кто его видел.

Они пришли в город по разбитой проселочной дороге. Шагали не гуськом, как обычно – Кино впереди, Хуана сзади, – а бок о бок. Солнце светило им в спину, и перед ними ползли две длинные тени: казалось, Кино с Хуаной несут с собой два столба тьмы. Кино держал на плече ружье, Хуана несла за спиной узелок из шали, где лежало что-то маленькое, тяжелое и безжизненное. Узелок, покрытый засохшей кровью, слегка покачивался при каждом шаге. Лицо Хуаны было сурово, изрезано морщинами и неподвижно от усталости и напряжения, которым она пыталась эту усталость побороть. Ее широко раскрытые глаза смотрели куда-то внутрь, и вся она казалась такой же далекой и недосягаемой, как небо. Зубы у Кино были стиснуты, губы плотно сжаты. Грозный, подобно надвигающейся буре, он внушал страх. Говорят, в обоих чувствовалось нечто, выходящее за пределы человеческого понимания: они прошли сквозь боль и теперь стояли по другую ее сторону, окруженные стеной почти магической защиты. Те, кто собрался на них посмотреть, подались назад, давая дорогу, и даже не попытались с ними заговорить.

Кино с Хуаной шли по городу так, словно его не существовало: не взглядывали ни направо, ни налево, ни вверх, ни вниз, а смотрели прямо перед собой. Они переставляли ноги мелкими рывками, словно ловко сделанные деревянные куклы, а вокруг них клубились столбы черного страха. Брокеры глазели на них сквозь зарешеченные окна, слуги припадали одним глазом к щели в воротах, матери заставляли младших детей отвернуться и прижимали их лицом к своим юбкам. Бок о бок прошли Кино с Хуаной через город из камня и штукатурки, миновали плетеные хижины. Соседи расступались, давая им пройти. Хуан-Томас приветственно поднял руку, да так и застыл с поднятой рукой и непроизнесенным приветствием на губах.

В ушах у Кино пронзительно, словно крик, звучала песня семьи. Он стал неуязвим и ужасен, и песня его превратилась в боевой клич. Кино с Хуаной прошли мимо выжженного квадрата, где когда-то стоял их дом, и даже не посмотрели в ту сторону; пробрались через заросли кустарника, обрамляющие песчаный берег, и осторожно спустились к воде. На разбитое каноэ они тоже не взглянули.

У самой кромки воды они остановились и поглядели вдаль. Затем Кино положил ружье на песок, порылся в складках одежды и достал великую жемчужину. Ее поверхность казалась серой и изъязвленной. Оттуда на него смотрели злобные лица, а в глубине полыхало зарево пожара. Кино увидел в жемчужине безумные глаза лежащего в воде человека, увидел Койотито с отстреленной макушкой. Жемчужина стала уродливой и серой, как злокачественный нарост. В голове у Кино звучала ее музыка, извращенная и безумная. Его рука слегка дрогнула. Он медленно повернулся к Хуане и протянул ей жемчужину. Хуана стояла рядом, по-прежнему держа на плече свою мертвую ношу. Она взглянула на жемчужину, затем посмотрела ему в глаза и тихо произнесла:

– Нет. Ты.

Тогда Кино размахнулся и со всей силы бросил жемчужину в море. Они смотрели, как она летит, сверкая и вспыхивая в лучах заходящего солнца. Потом по воде пошли мелкие круги. Кино с Хуаной еще долго стояли бок о бок и не сводили глаз с этого места.

Жемчужина упала в ласковую зеленую воду и пошла ко дну. Водоросли протягивали к ней свои подрагивающие ветки, словно манили к себе. На ее поверхности весело играли зеленые блики. Жемчужина опустилась на песок среди похожих на папоротники растений. Она лежала на дне, а далеко вверху зеленым зеркалом блестела поверхность воды. Копошащийся рядом краб поднял маленькое песчаное облачко, и когда песок осел, жемчужина исчезла.

Ее музыка становилась все тише, пока не смолкла совсем.

Квартал Тортилья-Флэт

Перевод с английского И. Гуровой

Предисловие

Когда я писал эту книгу, мне не приходило в голову, что моих пайсано можно счесть любопытной или смешной диковинкой, существами, замученными нуждой или приниженными. Все это люди, которых я знаю и люблю; люди, которые превосходно приспосабливаются к окружающей среде. Такое свойство человеческой натуры зовется истинно философским отношением к жизни, и это прекрасная вещь.

Знай я, что этих людей сочтут забавной диковинкой, я, наверное, не стал бы писать про них.

Когда я учился в школе, у меня был приятель. Мы называли его piojo[5]5
  Вошь (исп.).


[Закрыть]; у этого смуглого мальчугана, очень доброго и хорошего, не было ни отца, ни матери – только старшая сестра, которую мы все любили и уважали. Мы почтительно называли ее «девицей на часок». Ни у кого в городе не было таких румяных щек, и она частенько угощала нас хлебом с помидорами. Так вот, в домике, где жили piojo и его сестра, «девица на часок», кран кухонной раковины был отломан, а труба наглухо забита деревянной пробкой. Воду для стряпни и питья брали из унитаза. Для этого на полу рядом с ним стоял жестяной ковшик. Когда вода кончалась, стоило только дернуть ручку, и запас ее пополнялся. Использовать унитаз по назначению строжайше запрещалось. Однажды, когда мы запустили туда головастиков, хозяйка дома как следует отругала нас, а потом смыла наших питомцев.

Быть может, это – возмутительное нарушение благопристойности. Но я так не считаю. Быть может, это забавно – забавно, о Господи! Я долгое время приобщался приличиям, и все-таки я не могу думать о сестре piojo как о – есть ли слово гнуснее? – как о проститутке, а о его бесчисленных дядюшках, порой даривших нам монетки, как о ее клиентах.

Все вышесказанное сводится в конце концов к тому, что это не предисловие, а эпилог. Я написал эти рассказы потому, что они правдивы, и потому, что они мне нравились. Но литературные мещане отнеслись к этим людям с вульгарной высокомерностью герцогинь, которые жалеют крестьян, снисходительно над ними посмеиваясь. Рассказы эти напечатаны, и взять их назад я не могу. Но никогда больше я не отдам на поругание приличным обывателям этих хороших людей, веселых и добрых, честных в своих плотских желаниях и прямодушных, истинно вежливых, а не просто учтивых. Если, рассказав о них, я им повредил, то глубоко сожалею об этом. Больше это не повторится.

Adios[6]6
  Прощай (исп.).


[Закрыть], Монтерей

Июнь 1937 года. Джон Стейнбек