Текст книги "В чертогах марсианских королей"

Ощущение было очень сильным. Я долго не мог восстановить дыхание.

Женщина, которая стала причиной этого, коснулась пальцами моих губ. Она провела ими медленно, но со смыслом, в этом я был уверен. А потом растворилась в группе.

– Что она сказала? – спросил я Пинк. Та улыбнулась.

– Конечно, ты знаешь. Если бы ты мог избавиться от слов… Но, в общем, она имела в виду «как хорошо для тебя». Это также переводится как «как хорошо для меня». И «меня» в этом смысле означает всех нас. Организм.

Я понял, что должен остаться и научиться говорить.

* * *

У коммуны бывали и взлеты, и падения. В целом они их ожидали, только не знали, какую форму они могут принять.

Зима погубила многие плодовые деревья. Они заменили их гибридными сортами. Из-за ураганов они потеряли часть удобрений и почвы, потому что клевер не успел укорениться и закрепить ее. Их планы были нарушены судебными действиями, и они более года не могли привести дела в рабочую колею.

Вся их рыба погибла. Они пустили тушки на удобрения и стали разбираться в том, что могло пойти не так. Они использовали трехступенчатую экологию того типа, которую впервые использовали «Новые алхимики» в семидесятые[4]4
   «Институт новой алхимии» (New Alchemy Institute) был исследовательским центром, который проводил первопроходческие исследования в области органического сельского хозяйства, аквакультуры и дизайна биошелетов в период с 1969 по 1991 год.


[Закрыть]. Она состояла из прудов, накрытых куполами: в одном находилась рыба, во втором разместились бактерии и дробленые раковины в одной секции, и водоросли в другой, а в третьем жили дафнии. Вода с отходами жизнедеятельности рыб прокачивалась через раковины и бактерии, которые выполняли ее детоксикацию и превращали содержащийся в ней аммиак в удобрение для водорослей. Вода с водорослями перекачивалась в следующий пруд для кормления дафний. Затем дафнии и водоросли перекачивались на корм рыбам, а обогащенная вода служила удобрением для тепличных растений во всех куполах.

Они провели анализ воды и почвы и выяснили, что из примесей в раковинах выделялись химикаты, которые накапливались далее по пищевой цепи.

После тщательной очистки они перезапустили цикл, и все пошло хорошо. Но они потеряли деньги за первый урожай.

Они никогда не голодали. И не мерзли – солнечного света было в избытке круглый год, чтобы давать энергию для насосов и пищевого цикла, а также для обогрева жилищ. Здания они построили наполовину заземленными, учитывая нагревающие и охлаждающие возможности конвекционных потоков. Но им пришлось потратить часть своего капитала. Первый год закончился для них с убытком.

Первой же зимой в одном из зданий начался пожар. Двое мужчин и девочка погибли из-за неисправности системы пожаротушения. Это стало для них шоком. Они полагали, что все будет работать так, как рекламировалось. Никто из них не разбирался в особенностях строительства, в оценках надежности как противоположностям реалиям. Они обнаружили, что несколько их установок не соответствуют спецификациям, и ввели программу периодической проверки всего.

Они научились разбирать и ремонтировать на своей ферме все. Если что-то содержало настолько сложную электронику, что они не могли ее чинить, то они ее демонтировали и заменяли на что-нибудь более простое.

В социальной области их прогресс был намного более успешным. Джанет мудро решила, что будут только два жестких и четких правила в области их взаимоотношений. Первое – она отказалась стать их президентом, председателем, шефом или верховным главнокомандующим. Она с самого начала видела, что им необходима движущая личность, чтобы завершить планирование, купить землю и выковать чувство цели из неоформленного желания альтернативы. Но, приведя их на землю обетованную, она отреклась. С этого момента они будут жить в демократическом коммунизме. Если он потерпит неудачу, они испробуют новый вариант. Все что угодно, кроме диктатуры с ней во главе. Она не желала в таком участвовать.

Вторым правилом стало не принимать ничего. Еще никогда не существовало общины слепоглухих, живущих самостоятельно. У них не имелось ожиданий для удовлетворения, им не было нужды жить так, как живут зрячие. Некому было говорить им не делать чего-то просто потому, что это не сделано.

Каким будет их общество, они представляли не яснее, чем кто угодно.

Они были втиснуты в форму, которая не соответствовала их потребностям, но за ее пределами они не знали ничего. Им пришлось искать поведение, имеющее смысл, моральные поступки для слепоглухих. Они поняли основные принципы морали: ничто не морально всегда, и все морально при правильных обстоятельствах. Все это должно соотноситься с социальным контекстом.

Они начали с чистого листа, не имея модели для образца.

К концу второго года они получили этот контекст. Они его постоянно модифицировали, но базовая структура была создана. Они узнали себя и кто они такие, как никогда бы не смогли узнать в школе. И определили себя на собственных условиях.

* * *

Свой первый день в Келлере я провел в школе. Это был очевидный и необходимый шаг. Я должен был выучить амслен.

Пинк была добра и очень терпелива. Я выучил базовый алфавит и стал упорно его осваивать. К полудню она уже отказывалась со мной разговаривать, заставляя говорить руками. Она соглашалась говорить, только когда я настаивал, а со временем перестала совсем. После третьего дня я уже произносил лишь слово-другое.

Это не значит, что я внезапно стал разговаривать свободно. Вовсе нет. К концу первого дня я знал алфавит и мог с трудом добиться, чтобы меня понимали. Мне же гораздо хуже удавалось читать слова, по буквам выстукиваемые у меня на ладони. Еще очень долго мне приходилось смотреть на ладонь, чтобы увидеть, что мне говорят. Но, как и с любым языком, со временем начинаешь на нем думать. Я свободно говорю по-французски и помню свое изумление, наконец-то достигнув этапа, когда уже не переводил мысли, прежде чем произнести. В Келлере я его достиг примерно за две недели.

Помню один из последних вопросов, который я задал Пинк вслух. Это было то, что меня тревожило.

– Пинк, я здесь желанный гость?

– Ты здесь уже три дня. Разве ты чувствуешь себя отвергнутым?

– Нет, это не так. Наверное, мне просто нужно услышать ваши правила по отношению к пришельцам. Как долго мне здесь можно будет оставаться?

Она нахмурилась. Это был, очевидно, новый вопрос.

– Ну, практически, пока большинство из нас не решит, что мы хотим, чтобы ты ушел. Но такого никогда не было. Никто здесь не оставался дольше, чем на несколько дней. Нам никогда не приходилось разрабатывать правило, что делать, например, если кто-то видящий и слышащий захочет к нам присоединиться. Пока никто не хотел, но, думаю, такое может случиться. Предполагаю, что они не захотят такое принять. Они очень независимы и ревностно относятся к своей свободе, хотя ты мог этого и не заметить. Не думаю, что ты когда-либо станешь одним из них. Но пока ты желаешь считать себя гостем, то, возможно, можешь остаться хоть на двадцать лет.

– Ты сказала «они». Разве ты не включаешь себя в эту группу?

Она впервые проявила легкую неуверенность. Жаль, что в то время я не умел читать язык тела лучше. Думаю, руки смогли бы поведать мне несколько томов о том, что она думает.

– Конечно, – ответила она. – Дети – часть группы. Она нам нравится. Я точно не захотела бы жить где-то в другом месте, исходя из моих знаний о внешнем мире.

– Я тебя не виню. – Тут многое осталось недосказанным, но я знал недостаточно, чтобы задать правильный вопрос. – Но разве никогда не было проблемой обладать способностью видеть, когда никто из твоих родителей этого не может? Они тебе не… завидуют в каком-то смысле?

На этот раз она рассмеялась.

– О нет. Никогда. Для этого они слишком независимые. Ты сам видел. Они не нуждаются в нас для чего угодно, что они не могут сделать сами. Мы – часть семьи. Мы делаем в точности то же, что и они. И это действительно не имеет значения. В смысле зрение. И слух тоже. Просто оглянись. Есть ли у меня особые преимущества из-за того, что я вижу, куда иду?

Мне пришлось признать, что нет. Но все же оставался намек на нечто, о чем она умолчала.

– Я знаю, что тебя тревожит. Насчет пребывания здесь.

Ей пришлось вернуть меня к первоначальному вопросу – я задумался и отвлекся.

– И что же?

– Ты не ощущаешь себя частью повседневной жизни. Ты не выполняешь свою долю обязанностей. А ты очень совестливый и хочешь вносить свой вклад. Я это вижу.

Она прочитала меня правильно, как и обычно, и я это признал.

– И ты не сможешь этого делать, пока не научишься говорить со всеми. Так что давай вернемся к урокам. У тебя все еще очень неуклюжие пальцы.

Работы предстояло много. Первое, что я должен был освоить, – не торопиться. Работники они были медленные и методичные, делали мало ошибок, и их не волновало, что на работу может уйти весь день, лишь бы она была сделана хорошо. Когда я работал один, мне не нужно было об этом беспокоиться: подметание, сбор яблок, прополка огородов. Но когда я включался в командную работу, мне приходилось осваивать новый темп. Зрение позволяет делать многие аспекты работы сразу, с помощью нескольких быстрых взглядов. Слепой выполняет каждый аспект по очереди, если в работе есть несколько этапов. Все должно быть подтверждено касанием. Зато в конвейерной работе они могли быть намного быстрее меня.

Из-за этого у меня могло возникнуть ощущение, что я работаю двумя большими пальцами, а не всеми сразу.

Я никогда не намекал, что могу сделать что-либо быстрее за счет зрения или слуха. Они вполне справедливо посоветовали бы мне не лезть не в свое дело.

Принятие помощи от зрячего было первым шагом к зависимости, и, в конце концов, им и дальше пришлось бы делать ту же работу после того, как я уйду.

И это вновь побудило меня задуматься о детях. Я начал утверждаться в мысли, что существует некий подтекст обиды, возможно, и неосознанной, между родителями и детьми. Было очевидно, что они очень любят друг друга, но как дети могут не обижаться на то, что родители отвергают их талант? Так, во всяком случае, размышлял я.

Я быстро встроился в повседневную жизнь. Ко мне относились не лучше и не хуже, чем к любому, что меня удовлетворяло. Хотя я никогда не смогу стать частью группы, даже если пожелаю, не было абсолютно никаких признаков того, что я не полноценный ее член. Именно так они относились к гостям – как если бы они были одними из них.

Жизнь здесь была полноценной в том смысле, какой никогда не была в городах. Такое пасторальное умиротворение не было уникальным для Келлера, но люди здесь получали его щедрыми порциями. Ходить босиком по земле – это нечто такое, чего никогда не ощутишь в городском парке.

Ежедневная жизнь была деловой и удовлетворяющей. Нужно было кормить кур и свиней, заботиться о пчелах и овцах, ловить рыбу и доить коров. Работали все: мужчины, женщины и дети. Казалось, что все здесь согласуется без очевидных усилий. Каждый, похоже, знал, что делать, когда это требовалось сделать. Можно представить это в виде хорошо смазанной машины, но мне никогда не нравилась эта метафора, особенно по отношению к людям. Я представлял их организмом. Любая социальная группа – тоже организм, но этот работал. В большинстве других коммун, в которых я побывал, имелись откровенные недостатки. Нужные дела не делались, потому что все были слишком обдолбанные, или не могли себя заставить, или вообще не видели необходимости их делать. Подобное игнорирование заканчивалось тифом и эрозией почвы, замерзающими насмерть людьми и вторжением социальных работников, забирающих у вас детей. Я видел, как такое происходило.

Но не здесь. Они хорошо представляли картину мира такой, какая она есть, а не розовыми заблуждениями, на которые опирались другие утописты. Они делали те дела, которые требовалось делать.

Я никогда не смогу описать все колесики и шестеренки (опять эта машинная метафора), благодаря которым это общество работало. Одни только пруды с рыбным циклом оказались достаточно сложны, чтобы привести меня в изумление. Я убил паука в одной из теплиц, а потом узнал, что его туда запустили, чтобы он поедал конкретные виды вредителей растений. То же самое было и с лягушками. В воде плавали насекомые, чтобы поедать других насекомых. Кончилось тем, что я боялся прихлопнуть поденку без предварительного одобрения.

Со временем мне рассказали кое-что из их истории. Были допущены ошибки, хотя удивительно немного.

Одна из них была допущена в области обороны. Поначалу они не приняли никаких мер безопасности, мало что зная о жестокости и случаях насилия, происходивших даже в самых отдаленных уголках штата. Оружие стало бы здесь логичным и предпочтительным выбором, но находившимся за пределами их возможностей.

Однажды вечером к ним прикатила полная машина пьяных мужчин.

Они услышали об этом месте в городе. И пробыли там два дня, перерезав телефонные провода и изнасиловав многих женщин.

Когда вторжение завершилось, люди обсудили все возможные варианты и выбрали органическое решение. Они купили пять немецких овчарок. Не тех психованных уродов, которых рекламируют как «охранных собак», а специально обученных в фирме, рекомендованной полицией Альбукерке. Они были натренированы и как сторожевые, и как полицейские псы.

Собаки были совершенно безопасны, пока пришелец не проявлял явную агрессию, и в такой ситуации их обучили не обезоруживать, а вцепляться в горло.

Как и большинство их решений, это сработало. Второе вторжение завершилось двумя покойниками и тремя тяжелоранеными – и все на одной стороне. В качестве подстраховки на случай организованной атаки они наняли бывшего морпеха, который обучил их азам «грязного» ближнего боя. В общине жили отнюдь не наивные дети-цветы.

Они превосходно ели три раза в день. Было время и для досуга. Работали они не целый день. Находилось время взять друга за руку и посидеть с ним на траве под деревом, обычно незадолго до заката, перед большим ужином. Хватало времени, когда человек мог остановить работу на несколько минут, чтобы поделиться чем-то особенным. Помню, как меня взяла за руку женщина, которую я должен назвать Высокая Зеленоглазая, и отвела к амбару на сваях, где в низком и прохладном просвете под полом росли грибы. Мы протиснулись туда, испачкав лица землей, сорвали несколько грибов и стали их нюхать. Она показала, как это надо делать. Пару недель назад я бы подумал, что мы погубили их красоту, но, в конце концов, она всего лишь визуальная. Я уже начал меньше полагаться на зрение, ведь оно так далеко от сущности объекта.

Она показала, что грибы все еще прекрасны на ощупь и на запах даже после того, как мы их явно уничтожили. А потом она ушла на кухню, набрав в фартук кучку грибов. В тот вечер они были прекрасны и на вкус.

И помню мужчину – назову его Лысый, – он принес мне доску, которую он и одна женщина обрабатывали рубанком в столярке. Я оценил пальцами ее гладкость, понюхал ее и согласился с ним, насколько доска хороша.

А после ужина начиналось Общение.

На третьей неделе я получил указание на свой статус в группе.

Это была первая реальная проверка того, значу я что-либо для них. В смысле значу ли нечто особое. Я хотел видеть их своими друзьями и, пожалуй, был немного огорчен мыслью о том, что с любым, кто сюда забредет, станут обращаться так же, как и со мной. Это было по-детски и несправедливо по отношению к ним, и я до какого-то момента даже не осознавал, какова реальность.

Я носил воду в ведре на поле, где был посажен саженец дерева. Для полива имелся шланг, но его пока использовали на другом конце деревни. Это дерево было недосягаемо для автоматических оросителей и засыхало. И я носил к нему воду, пока не будет найдено другое решение.

Было жарко, около полудня. Я набрал воды из крана возле кузницы. Поставил ведро за спиной и сунул голову под струю воды. На мне была хлопковая рубашка, расстегнутая на груди. Мне было приятно ощущать, как вода течет по волосам и пропитывает рубашку. И я простоял так почти минуту.

Я услышал позади звук падения и ударился головой, когда слишком быстро поднял ее под краном. Обернувшись, я увидел женщину, лежащую лицом в пыли. Она медленно перевернулась, держась за колено. Я с ужасом понял, что она споткнулась о ведро, которое я беспечно оставил на бетонной дорожке. Сами подумайте: идете там, где точно знаете, что препятствий нет, и вдруг оказыватесь на земле.

Их система будет работать только на доверии, и оно должно быть полным – все и всегда должны вести себя ответственно. Я был принят в этот круг доверия и облажался. У меня стало мерзко на душе.

У женщины оказалась глубокая ссадина на левом колене, из которой сочилась кровь. Она ощупала ее, сидя на дорожке, и начала выть. Ей было страшно и больно. Из глаз катились слезы, она била кулаками по дорожке, завывая «хууу, хууу, хууу!» с каждым ударом. Она разозлилась и имела полное право злиться.

Она нашла ведро, когда я неуверенно протянул к ней руку. Она схватила ее и поднялась по ней до лица. Ощупала его, не переставая плакать, затем вытерла нос и встала. И пошла к одному из зданий.

Она немного хромала.

Я сел и ощутил себя отверженным. Я не знал, что делать.

Ко мне подошел мужчина. Это был Дылда. Я назвал его так, потому что он был самым высоким в Келлере. Он не был кем-то вроде полицейского, я потом узнал, что он оказался первым, кого встретила раненая женщина. Он взял меня за руку и ощупал лицо. Я увидел, как у него выступили слезы, когда он ощутил мои эмоции. Он попросил зайти в дом вместе с ним.

Там уже собралось импровизированное собрание. Можете назвать их судом присяжных. В него вошли те, кто оказался поблизости, в том числе и двое детей, всего человек десять или двенадцать. Все выглядели очень опечаленными. Была там и пострадавшая из-за меня женщина, ее утешали трое или четверо. Я буду называть ее Шрам из-за отметины на предплечье.

Все непрерывно говорили со мной на амслене, и было понятно, как им жаль меня. Они утешали и гладили меня, пытаясь облегчить мое состояние.

Прибежала Пинк. За ней послали, как за переводчиком, если понадобится.

Поскольку это была формальная процедура, им было необходимо точно знать, что я понимаю все происходящее. Пинк подошла к Шрам и немного поплакала вместе с ней, затем подошла ко мне и крепко обняла, показывая руками, как ей жаль, что такое произошло. Я уже фигурально паковал чемоданы. Похоже, чтобы изгнать меня, осталось лишь соблюсти формальность.

Потом все уселись на пол. Мы сидели близко, касаясь друг друга.

Слушание началось.

Общение происходило в основном на амслене, и лишь иногда Пинк вставляла несколько слов.

Я редко знал, кто именно что-то сказал, но это было нормально. Здесь группа говорила как единое целое. Ни одно их заявление не доходило до меня, не став согласованным мнением.

– Ты обвиняешься в нарушении правил, – сказала группа, – и в том, что стал причиной ранения (той, что я назвал Шрам). Оспариваешь ли ты это? Есть ли какой-либо факт, о котором мы должны знать?

– Нет, – ответил я. – Я был этому причиной. Это была моя небрежность.

– Понимаем. Мы сочувствуем твоему раскаянию, которое очевидно для всех. Но небрежность – это нарушение. Ты это понимаешь? Это нарушение, за которое ты (—). – Это был набор сигналов на языке жестов.

– Что это значит? – спросил я Пинк.

– Э-э… «предстал перед нами»? «Отвечаешь перед судом»?

Она пожала плечами, не удовлетворенная любой из версий.

– Да. Понимаю.

– Поскольку факты не оспариваются, мы согласны в том, что ты виновен. («Ответственный», – прошептала мне в ухо Пинк.) Отойди ненадолго, пока мы не примем решение.

Я встал и подошел к стене, не желая смотреть, как они переговариваются, держась за руки.

В горле у меня застрял горячий комок, который я не мог проглотить. Потом меня попросили присоединиться к кругу.

– Наказание за твой проступок установлено обычаем. Если было бы иначе, мы хотели бы иметь возможность принять другое решение. Теперь у тебя имеется выбор: принять положенное наказание и погасить совершенный проступок, или отказать нам в юрисдикции и удалиться с нашей земли. Каков твой выбор?

Я попросил Пинк все это повторить, потому что было очень важно, чтобы я понимал суть предложения. Когда я уверился, что все понял правильно, то без колебаний принял наказание. Я был очень благодарен, что мне предложили альтернативу.

– Хорошо. Ты выбрал, чтобы с тобой поступили так, как мы поступили бы с любым из нас, совершившим такой же поступок. Подойди.

Все приблизились. Мне не сказали, что сейчас произойдет. Меня завели в круг и мягко подталкивали со всех направлений.

Примерно в центре группы сидела Шрам, скрестив ноги. Она опять плакала, да и я, кажется, тоже. Трудно вспомнить. Кончилось тем, что я оказался у нее на коленях лицом вниз. И она меня шлепнула.

Мне никогда не показалось такое невероятным или странным. Все естественно вытекало из ситуации. Все касались меня и гладили, высказывая ободрение через ладони, ноги, шею и щеки. Все плакали. Ситуация была трудной, и требовалась поддержка всей группы.

Подходили другие, присоединялись к нам. Я понял, что наказание исходит от каждого из общины, но только Шрам, пострадавшая личность, шлепала меня. Я причинил ей страдания еще и этим, не считая того, что из-за меня она расцарапала колено. Я возложил на нее обязанность наказать меня, вот почему она так громко всхлипывала – не от болезненной раны, а от мучительного осознания, что она вынуждена причинять боль мне.

Пинк позднее сказала, что Шрам настойчивее всех выступала за то, чтобы дать мне возможность остаться. Некоторые хотели изгнать меня сразу, но она оказала мне любезность, решив, что я достаточно хороший человек и достоин того, чтобы и она, и я прошли через испытание. Если вы не можете такое понять, то вы не осознали то чувство общности, которое я ощущал среди этих людей.

Это продолжалось долго. И было очень болезненно, но не жестоко. И в первую очередь не было унизительным. Немного унижения имелось, разумеется. Но, по сути, это был практический урок, преподанный наиболее прямым способом. За первые месяцы каждый из них получил такой урок, но недавно – никто. И он усваивается крепко, поверьте.

Впоследствии я много об этом думал. Пытался представить, как они могли поступить иначе. Знаете, шлепать взрослых людей – это действительно нечто неслыханное, хотя эта мысль пришла ко мне уже намного позднее. Когда меня наказывали, это казалось настолько естественным, что мне даже в голову не приходило, в насколько странной ситуации я оказался.

Нечто подобное они проделывали с детьми, но не так долго и не так сурово.

Для тех, кто моложе, и ответственность была легче. Взрослые были готовы мириться со случайной ссадиной или расцарапанной коленкой, пока дети учатся.

Но когда ребенок достигал возраста, когда его считали взрослым – то есть когда таково было мнение большинства взрослых или когда подросток сам назначал себе эту привилегию, тогда шлепание действительно становилось серьезным.

У них имелось и более суровое наказание, предназначенное для повторных или злонамеренных проступков. Им не приходилось прибегать к нему часто. Оно заключалось в бойкоте. В течение определенного времени к наказанному никто не прикасался. К тому времени, когда я про это узнал, я воспринял такое наказание как очень суровое. Объяснять его мне не потребовалось.

Не знаю, как это объяснить, но шлепание выполнялось с такой любовью, что я не чувствовал, что подвергаюсь насилию. Мне было не больнее, чем вам.

Я делаю это для твоего блага. Я тебя люблю, поэтому и шлепаю.

Они заставили меня понять эти старые клише своими действиями.

Когда это закончилось, мы плакали вместе. Но вскоре это превратилось в счастье. Я обнял Шрам, и мы сказали друг другу, насколько сожалеем, что такое произошло. Мы поговорили – занимались любовью, если хотите, – и я поцеловал ее колено и помог его перевязать.

Остаток дня мы провели вместе, облегчая боль.

Когда я стал свободнее общаться на амслене, «пелена упала с моих глаз». Каждый день я обнаруживал новый слой смысла, прежде ускользавший от меня. Это было как чистить луковицу, обнажая все новый и новый слой. Всякий раз, когда я полагал, что добрался до сердцевины, открывался новый слой, который я прежде не мог разглядеть.

Я думал, что освоение амслена – это ключ для общения с ними. И ошибся. Амслен – это детский лепет. Долгое время я был младенцем, не умеющим даже ясно сюсюкать. Представьте мое удивление, когда, выучив амслен, я обнаружил, что существуют еще синтаксис, спряжения, части речи, существительные, глаголы, согласования и сослагательное наклонение. Я барахтался в приливной заводи на краю Тихого океана.

Под амсленом я подразумеваю международную азбуку языка жестов глухонемых. Любой может выучить ее за пару часов или дней. Но когда вы с кем-то разговариваете вслух, разве вы произносите по буквам каждое слово? Читаете ли вы букву за буквой, читая это? Нет, вы воспринимаете слова целиком, слышите группы звуков и видите группы букв как полный смысла гештальт.

Все в Келлере проявляли всепоглощающий интерес к языкам. Каждый знал несколько языков – устных языков – и мог бегло на них читать и говорить.

Еще детьми они понимали тот факт, что амслен – это способ общения слепоглухих людей с обычными. Для общения между своими он был слишком неуклюж. Он подобен азбуке Морзе: полезен, когда ты ограничен релейным режимом передачи информации, но не предпочтителен. Их способы взаимного общения были намного ближе к нашему типу письменного или вербального общения и – осмелюсь ли такое сказать? – лучше.

Я обнаруживал это медленно, сперва увидев, что, хотя могу быстро произносить слова по буквам руками, у меня уходит гораздо больше времени, чтобы что-то сказать, чем у любого из них. Такое нельзя было объяснить различиями в сноровке. Поэтому я попросил обучить меня их «стенографической» речи. И нырнул в учебу. На этот раз меня учили все, а не только Пинк.

Это было тяжело. Они могли произнести любое слово на любом языке не более чем двумя перемещениями рук. Я понял, что это проект на годы, а не на дни.

Вы учите алфавит и получаете все инструменты, необходимые для произнесения по буквам любого существующего слова. То, что письменная и устная речь основаны на одинаковом наборе символов – это огромное преимущество. Стенография отличается от этого радикально. Она не использует ничего из линейности и унификации языка жестов. Это не код для английского или любого другого языка. У нее нет общей конструкции или словаря с любым языком. Она была целиком сконструирована обитателями Келлера в соответствии с их потребностями. Каждое слово было чем-то таким, что я должен был выучить и запомнить отдельно от его произношения на языке жестов.

Месяцами я сидел на Общениях после ужина, произнося фразы вроде «моя любить Шрам много‑много хорошо», в то время как вокруг меня перекатывались и ослабевали волны разговоров, задевая меня лишь краями. Но я не сдавался, а дети были со мной бесконечно терпеливы. Постепенно я делал успехи. Поймите, что остальные разговоры, которые я буду пересказывать, происходили или на амслене, или в стенографии, ограниченной до различных степеней моего понимания. Со дня наказания я не говорил сам и не слышал сказанного вслух слова.

Пинк преподала мне урок языка тела. Да, мы занимались любовью. У меня ушло несколько недель, чтобы увидеть, что она существо сексуальное и что ее поглаживания, которые я упорно видел как невинные – как я определил их в то время, – были одновременно и невинными, и нет. Она понимала, как совершенно естественное, что в результате ее разговора руками с моим пенисом может начаться разговор иного рода. Хотя она была еще в середине пубертатного периода, все воспринимали ее как взрослую, и я принял ее таковой. И лишь культурное кондиционирование ослепляло меня и не давало понять, о чем она говорит.

Поэтому мы много разговаривали. С ней я понимал слова и музыку тела лучше, чем с кем-то еще. Она пела очень раскрепощенную песню губами и руками, свободную от чувства вины, открытую и свежую с обнаружением каждой ноты, к которой она прикасалась.

– Ты мало рассказывал о себе, – сказала она. – Чем ты занимался?

Не хочу создать впечатление, что это было сказано предложениями, какими я это словами отобразил. Мы разговаривали на языке тела, потея и обоняя друг друга. Она высказывала мысль руками, ногами, ртом.

Я дошел только до знака местоимения, первого лица единственного числа, и остановился.

Как я мог рассказать ей о своей жизни в Чикаго? Следует ли рассказать о раннем амбициозном желании стать писателем и как из этого ничего не получилось? И почему?

Отсутствие таланта или недостаток мотивации? Я мог рассказать о своей профессии, суть которой сводилась к бессмысленному перекладыванию бумаг, бесполезному для чего угодно, кроме Валового Национального Продукта. Мог поговорить об экономических подъемах и спадах, которые привели меня в Келлер, когда ничто уже не могло сбить меня с легкого скольжения по жизни. Или об одиночестве, когда в сорок семь лет ты так и не нашел человека, достойного любви, и никогда не был любим в ответ. Или о существовании в роли постоянно перемещенного лица в обществе из нержавеющей стали. Секс на ночь, пьяные загулы, работа с девяти до пяти, Управление городского транспорта Чикаго, темные залы кинотеатров, футбольные матчи по телевизору, снотворное, Джон-Хэнкок-центр[5]5
   100-этажный небоскреб в Чикаго. Главная его особенность заключается в пустотелой конструкции, напоминающей большую четырехугольную колонну.


[Закрыть], где окна не открываются, чтобы ты не мог вдыхать смог или выпрыгнуть. Это ведь я?

– Понимаю, – сказала она.

– Я путешествовал, – сказал я и неожиданно понял, что это правда.

– Понимаю, – повторила она.

Это был другой знак для того же понятия. Контекст тут определял все. Она слышала и понимала обе части меня. Знала: одна часть – это то, каким я был, а вторая – каким надеялся стать.

Она лежала на мне, легко положив ладонь на лицо, чтобы улавливать быструю смену эмоций, пока я думал о своей жизни впервые за многие годы.

И она засмеялась и игриво ущипнула меня за ухо, когда мое лицо поведало ей, что я впервые, уже не помню за сколько лет, счастлив. Не просто говорю себе, что счастлив, но действительно счастлив. На языке тела невозможно солгать – не более чем ваши потовые железы способны солгать детектору лжи.

Я заметил, что в комнате необычно пусто. Неуклюже задав вопрос, я узнал, что дома только дети.

– А где остальные?

– Они все снаружи на ***, – ответила она.

Это было примерно так: три резких шлепка по груди ладонью с растопыренными пальцами. В сочетании с конфигурацией пальца для «глагольная форма, герундий», это означало, что все они снаружи ***уют. Стоит ли говорить, что я почти ничего не понял?

Зато кое-что поведал язык ее тела, когда она это сказала. Я читал ее лучше, чем когда-либо. Она была огорчена и печальна. Ее тело сказало нечто вроде «Почему я не могу к ним присоединиться? Почему не могу (нюхать-ощущать вкус-прикасаться-слушать-смотреть) ощущать вместе с ними?». Это в точности то, что она сказала. Опять-таки, я недостаточно доверяю своему пониманию, чтобы принять такую интерпретацию. Я все еще пытался навязать свои концепции тому, что испытывал здесь. Я полагал, что она и другие дети в каком-то смысле обижены на родителей, потому что был уверен, что они должны быть обижены. Они должны чувствовать, что в чем-то превосходят родителей и что те их сдерживают.