Текст книги "Поправки"

Иногда, на свадьбе у не столь близких друзей, Инид отмечала, что невеста потяжелее или намного постарше жениха или что родня со стороны жениха явилась из глухого фермерского городишки и явно трепещет перед фешенебельностью «Дипмайра». В таких случаях Инид жалела героев дня, предчувствовала, что их супружеская жизнь с первого же дня пойдет вкривь и вкось. Правда, обычно единственным диссонансом на приеме в «Дипмайре» звучал не вполне пристойный тост, провозглашенный вторым шафером, нередко приятелем жениха со студенческих лет, усатым, с вялым подбородком, раскрасневшимся от выпивки. Судя по акценту, родом парень был вовсе не со Среднего Запада, а из какого-нибудь города на востоке страны, он просто хотел выпендриться, делая «шутливые» намеки на добрачный секс, отчего жених и невеста либо краснели, либо смеялись, прикрыв глаза (не потому, что такого рода юмор их забавлял, а потому, что из деликатности не желали показать глупцу, сколь оскорбительна его болтовня). Альфред вытягивал шею, как всегда ничего не расслышав, а Инид обводила взглядом зал в поисках подруги, с которой могла бы обменяться неодобрительным взглядом.

Альфред тоже любил свадьбы, единственный праздник, имевший, с его точки зрения, определенную цель. Ради такого случая он санкционировал расходы (новое платье для Инид, новый костюм для себя самого, высококачественный набор мисок для салата из тикового дерева, десять предметов, в подарок), которые в иной ситуации отверг бы как нерациональные.

Инид предвкушала, как Дениз повзрослеет, закончит колледж и они устроят самую что ни на есть элегантную свадьбу и прием (увы, не в «Дипмайре», ведь Ламберты чуть ли не единственные в кругу своих друзей не могли осилить астрономические цены «Дипмайра») в честь Дениз и высокого широкоплечего молодого человека, возможно скандинавского облика, чьи прямые льняные волосы как бы уравновесят слишком темные и круто вьющиеся локоны, унаследованные Дениз от Инид, но во всем остальном жених будет под стать невесте. У нее чуть сердце не разорвалось, когда октябрьским вечером (и трех недель не прошло с тех пор, как Чак Мейснер устроил для своей дочки Синди самый роскошный прием, какой только видали в «Дипмайре», – все мужчины во фраках, фонтан из шампанского, вертолет у восемнадцатой лунки и фанфары духового октета) Дениз позвонила домой и сообщила новость: они с боссом съездили в Атлантик-Сити и зарегистрировали в мэрии брак. У Инид были крепкие нервы (приступами тошноты она никогда не страдала), но тут ей пришлось передать трубку Альфреду, бежать в ванную и на коленях бороться с рвотными позывами.

Минувшей весной в Филадельфии они с Альфредом побывали в шумном ресторанчике, где Дениз губила свои руки и молодость. После ланча – вполне вкусного, но чересчур обильного – Дениз решила познакомить их с «шефом», у которого прошла выучку и который вовсю гонял ее. «Шеф», Эмиль Берже, неулыбчивый коротышка средних лет, еврей из Монреаля, расхаживал по своим владениям в заношенной белой футболке (повар какой-то, а не шеф, подумала Инид: ни белой куртки, ни колпака) и явно предпочитал не бриться. Она бы и так заведомо невзлюбила этого типа и постаралась осадить его, даже если б не подметила, что дочка чуть ли не болезненно привязана к нему и ловит на лету каждое его слово.

«Крабовые запеканки чересчур сытные, – укорила Инид Эмиля, заглянув на кухню. – Больше одного кусочка не проглотишь».

Он и не подумал попросить прощения, повиниться, как поступил бы вежливый молодой сентджудец, а не без ехидства признал, что-де хорошо бы, конечно, приготовить «легкую» крабовую запеканку, будь это в человеческих силах и не в ущерб вкусу. Но как это сделать? Вот в чем вопрос, миссис Ламберт: как сделать крабовое мясо низкокалорийным? А? Дениз жадно внимала этому диалогу, словно сама его сочинила или хотела выучить на память. Прощаясь у дверей ресторана с дочерью (той еще предстояло отработать четырнадцатичасовую смену), Инид не преминула заметить: «Экий коротышка! И с виду типичный еврей!»

В эту минуту Инид не слишком владела собой, в голосе слышались пронзительные, визгливые нотки. Судя по отсутствующему взгляду Дениз и поджатым губам, ей удалось-таки задеть дочкины чувства. Но, в конце концов, она всего лишь сказала правду. Ни на секунду у нее и мысли не мелькнуло, что Дениз, при всей ее незрелости и романтичности, при всей ее непрактичности в карьере, встречалась с таким человеком, как Эмиль, – с ее-то красивым личиком и фигуркой, ведь ей всего двадцать три года, целая жизнь впереди. Насчет того, как молодая женщина должна распоряжаться своим очарованием в годы девичества (ведь замуж теперь выходят отнюдь не рано), у Инид не было твердого мнения. В общем она предполагала, что молодежи нужно общаться группками по три и более человек, словом, собираться компаниями! Единственный принцип, который она отстаивала с тем большей категоричностью, чем больше его высмеивали в средствах массовой информации, – это аморальность добрачного секса.

И все же в тот октябрьский вечер, стоя на коленях перед унитазом, Инид едва не впала в ересь: не лучше ли было в материнских поучениях пореже упоминать брак? Ей подумалось, что опрометчивый поступок Дениз, по крайней мере отчасти, вызван желанием поступить согласно требованиям морали, угодить матери. Словно зубная щетка, брошенная в унитаз, словно мертвый сверчок в салате, словно подгузник, забытый на обеденном столе, предстала перед Инид тошнотворная нелепость: лучше бы Дениз совершила прелюбодеяние, лучше бы осквернила себя, предавшись недолгому эгоистическому наслаждению плоти, лучше бы отреклась от целомудрия, которого каждый порядочный молодой человек вправе требовать от будущей невесты, – все лучше, чем стать женой Эмиля! Как только Дениз могла заинтересоваться этим человеком?! С Чипом и даже с Гари Инид натыкалась на ту же проблему: дети не укладывались в ее рамки. Не хотели того, к чему стремилась она сама, ее друзья и дети ее друзей. Хотели чего-то совсем другого, скандально другого.

Краем глаза Инид отметила, что коврик в ванной запачкан сильнее, чем она думала, надо его сменить перед праздниками. Из гостиной доносился голос Альфреда, он предлагал выслать Дениз два билета на самолет. Инид поразило, с каким спокойствием муж отнесся к этому известию. Его единственная дочь приняла самое важное в жизни решение, а с ним даже не посоветовалась! Однако когда Альфред положил трубку, ограничившись простым комментарием, что жизнь полна неожиданностей, Инид (она уже вышла из ванной) увидела, как странно дрожат его руки. Дрожь была неровная и куда более сильная, нежели та, что порой нападала на Альфреда после лишней чашки кофе. Всю следующую неделю Инид, как могла, исправляла унизительное положение, в какое поставила ее Дениз. Во-первых, обзванивала ближайших друзей и с деланым восторгом сообщала: Дениз выходит замуж! за очень симпатичного канадца, но на бракосочетание она приглашает только ближайших родственников, а друзьям представит мужа на очень скромном, совершенно неформальном домашнем приеме на Рождество (никто из друзей не поверил ее энтузиазму, однако все оценили мужественную попытку скрыть обиду, у некоторых даже хватило чуткости не задать неловкого вопроса, в каком магазине новобрачные оставили список подарков); во-вторых, не спрашивая разрешения у дочери, заказала двести извещений, не только затем, чтобы придать этой скоропалительной свадьбе более пристойный вид, но и в надежде немножко тряхнуть подарочное дерево, получить какое-никакое возмещение за десятки и сотни тиковых салатных мисок, которые они с Альфредом дарили последние двадцать лет. Всю эту долгую неделю Инид постоянно видела перед собой трясущиеся руки Альфреда, так что, когда он согласился наконец пойти к врачу, а затем получил направление к доктору Хеджпету, который диагностировал «паркинсон», Инид подсознательно связала его недуг с Денизиным известием и, хотя доктор Хеджпет уверял, что «паркинсон» имеет чисто физиологические причины и развивается исподволь, возложила на Дениз вину за болезнь мужа, столь осложнившие ее дни. К праздникам, когда доктор Хеджпет снабдил ее и Альфреда брошюрами, чьи тусклые трехцветные схемы, гнетущие графики и отвратительные медицинские фотографии предвещали столь же тусклое, гнетущее, отвратительное будущее, Инид совершенно уверилась, что Дениз со своим Эмилем погубила ее жизнь. Однако Альфред строго-настрого наказал жене принять Эмиля как желанного гостя. И вот, устраивая прием в честь новобрачных, Инид с приклеенной улыбкой по сто раз выслушивала вместо соболезнований вполне искренние поздравления старинных друзей семьи, которые любили Дениз, считали ее милой девочкой (еще бы, ведь Инид, воспитывая дочь, внушала ей, как важно быть внимательной к старшим; а кстати, что такое этот брак, как не доведенная до абсурда почтительность к старшему?!). Она достойно сыграла свою роль, выполнила распоряжение Альфреда, встретила немолодого зятя со всей сердечностью, ни единым словом не обмолвилась насчет его религии – и какой же стыд и гнев охватили ее, когда через пять лет Дениз развелась с Эмилем, а Инид пришлось сообщать друзьям и эту новость! Она придавала браку огромное значение, изо всех сил старалась примириться с этим браком, а у Дениз даже не хватило совести сохранить его.

– От Эмиля-то получаешь весточки? – спросила Инид.

– Иногда, – ответила Дениз, вытирая посуду на кухне у Чипа.

Устроившись за обеденным столом, Инид вырезала скидочные купоны из журналов, которые привезла с собой в сумке «Нордик плежелайнз». Шквалы дождя ударяли в окна, сотрясая и затуманивая стекло. Альфред дремал в шезлонге Чипа.

– Я вот думаю, – продолжала Инид, – даже если бы все утряслось и вы остались вместе, Эмилю уже недалеко до старости. А это огромная нагрузка. Ты и представить себе не можешь весь груз ответственности.

– Ему и через двадцать пять лет будет меньше, чем сейчас отцу, – возразила Дениз.

– Не помню, рассказывала ли я тебе про мою школьную приятельницу Норму Грин, – начала Инид.

– Ты рассказываешь про нее буквально при каждой встрече.

– Тогда ты знаешь, как сложилась ее судьба. Норма познакомилась с этим человеком, Флойдом Войновичем, он был настоящий джентльмен, на много лет старше, имел высокооплачиваемую работу и сразу ее покорил! Все время водил к «Морелли», в «Стимер» и в «Бейзлон рум», но проблема заключалась в том…

– Мама!

– Единственная проблема, – подчеркнула Инид, – заключалась в том, что он был женат. Норме якобы не стоило об этом беспокоиться. Флойд уверял, что надо лишь немного подождать. Уверял, что сделал ошибку, что его семейная жизнь никуда не годится, что жену он не любил и не любит…

– Мама!

– …и собирается развестись. – Инид даже глаза прищурила, наслаждаясь ролью рассказчицы. Она знала, как раздражала Дениз эта история, но мало ли что ее саму не устраивало в жизни дочери, так что они квиты! – Это тянулось годами. Флойд был такой душка, он давал Норме все то, чего она не могла ожидать от сверстников. Она пристрастилась к роскоши, вдобавок она повстречала Флойда в том возрасте, когда девушки влюбляются по уши, а Флойд клялся, что вот-вот разведется и женится на ней. Тем временем мы с папой поженились, и у нас родился Гари. Помню, Норма заглянула к нам, когда Гари был еще совсем крошкой, и она просто с рук его не спускала. Она обожала малышей, ей очень нравилось держать Гари на руках, и мне было так жаль ее, ведь она столько лет встречалась с Флойдом, а он все никак не разводился. Я сказала ей: «Норма, ты не можешь ждать всю жизнь!» Она сказала, что пыталась прекратить эти встречи, ходила на свидания с другими мужчинами, но они были гораздо моложе и казались ей недостаточно зрелыми – Флойд-то был старше ее на пятнадцать лет и очень, очень зрелый, конечно, мужчина постарше способен привлечь молодую женщину именно своей зрелостью…

– Мама!

– И разумеется, молодым людям было не по карману все время водить Норму в разные шикарные места и осыпать ее цветами и подарками, как Флойд (уж он-то включал свое обаяние на полную мощность, когда она бывала им недовольна), к тому же многие молодые мужчины подумывали обзавестись семьей, а Норма…

– Была уже не так молода, – подхватила Дениз. – Я принесла сладкое. Пора подавать десерт?

– В общем, ты знаешь, чем все кончилось.

– Да.

– Очень печальная история, потому что Норма…

– Да, мама, я знаю.

– Норма осталась…

– Мама, я знаю эту историю. Ты, кажется, считаешь, что она имеет отношение к моей ситуации?

– Вовсе нет, Дениз. Ты ведь ничего мне не говорила про свою «ситуацию».

– Тогда с какой стати ты вечно рассказываешь про Норму Грин?

– Не понимаю, почему ты так расстраиваешься, если она не имеет никакого отношения к твоей «ситуации»?

– Я расстраиваюсь потому, что ты усматриваешь какую-то связь. Ты что, думаешь, я встречаюсь с женатым мужчиной?

Инид действительно так думала, но внезапно почувствовала такой прилив негодования, что едва не задохнулась.

– Наконец-то, наконец-то я избавлюсь от этих журналов! – объявила она, кромсая глянцевые страницы.

– Мама!

– Не стоит говорить об этом. Как говорят на флоте, держи язык за зубами.

Дениз стояла в дверях кухни, сложив руки на груди и сжимая свернутое в комок кухонное полотенце.

– С чего ты взяла, что я встречаюсь с женатым мужчиной?

Инид искромсала очередную страницу.

– Гари что-то тебе сказал?

Инид через силу покачала головой. Дениз из себя выйдет, если откроется, что Гари ее предал, и хотя Инид сама всю жизнь злилась на Гари то за одно, то за другое, она гордилась своим умением хранить тайны и не хотела подводить сына. Да, уже много месяцев она предавалась мрачным размышлениям по поводу «ситуации» Дениз и накопила массу гнева. Стоя у гладильной доски, подравнивая плющ и лежа ночью без сна, оттачивала формулу приговора: Подобного рода эгоизм я никогда не пойму, не прощу, или: Мне стыдно быть матерью человека, способного на такие поступки, или: В подобной ситуации, Дениз, все мои симпатии на стороне жены, на тысячу процентов, да, на тысячу процентов. Она твердо решила заклеймить аморальное поведение Дениз. Теперь у Инид появилась возможность высказать свое суждение дочери в лицо, но если Дениз станет отрицать обвинения, то и материнский гнев, и все заранее отрепетированные, отточенные фразы пропадут втуне. С другой стороны, даже если Дениз сознается, благоразумнее и впредь держать затаенные упреки про себя, нежели рискнуть и пойти на открытое столкновение. Инид требовались союзники для борьбы за Рождество в Сент-Джуде. Много удовольствия она извлечет из роскошного круиза, когда один сын скрылся не пойми куда, другой обидится на то, что она обманула его доверие, а дочь подтвердит худшие ее опасения!

Героическим усилием Инид смирила себя и покачала головой.

– Нет-нет! Гари ничего мне не говорил.

– Ничего не говорил о чем? – прищурилась Дениз.

– Дениз! – окликнул ее отец. – Перестань.

И Дениз, ни в чем не уступавшая матери, тут же повернулась и ушла на кухню.

Инид наткнулась на купон, суливший скидку в шестьдесят центов на «Не отличишь от масла!» при покупке «Английских лепешек Томаса». Ножницы разрезали бумагу и вместе с ней недолгое молчание.

– Уж одну-то вещь я точно сделаю за время круиза, – похвасталась Инид. – Разберусь с этими журналами.

– А Чипа все нет, – вздохнул Альфред.

Дениз выставила на обеденный стол десертные тарелки с кусочками торта.

– Боюсь, сегодня мы Чипа больше не увидим.

– Очень странно! – сказала Инид. – Мог бы позвонить по крайней мере.

– Бывало и хуже, – сказал Альфред.

– Десерт, папа. Мой шеф испек грушевый торт. Хочешь сесть к столу?

– Ой, кусок слишком большой для меня! – сказала Инид.

– Папа?

Альфред не отвечал. Нижняя губа у него вновь отвисла, и рот сложился в ту горькую усмешку, которая вызывала у Инид дурные предчувствия. Повесив голову, он обернулся к потемневшему, мокрому от дождя окну и тупо уставился в него.

– Папа?

– Ал! Десерт!

Что-то в нем словно оттаяло. Не отрывая взгляда от окна, Альфред приподнял голову, с неуверенной радостной улыбкой, будто увидал за окном кого-то близкого ему, дорогого.

– Ал, что там такое?

– Папа?

– Там дети, – сказал он, выпрямляясь. – Видите? – Он вытянул дрожащий указательный палец. – Вон они. – Палец отклонился вбок вслед за детьми, которых видел Альфред. – Вон там. И там.

Он обернулся к Инид и Дениз, очевидно полагая, что они будут в восторге от такого известия, но Инид отнюдь не испытывала восторга. Ее ожидал чрезвычайно шикарный круиз «Краски осени», и было жизненно важно, чтобы во время путешествия Альфред не допускал подобных ошибок.

– Ал, это подсолнухи, – поправила она его сердито и в то же время умоляюще. – Ты видишь в окне их отражение.

– А! – Он озадаченно покачал головой. – А я думал, дети.

– Нет, подсолнухи, – повторила Инид. – Ты видел подсолнухи.

Когда его партия после очередных выборов потеряла власть, а крах российского рубля прикончил литовскую экономику, рассказывал Гитанас, он в одиночестве проводил время в опустевшем штабе VIPPPAKJRIINPB17, на досуге создавая интернет-сайт (имя домена, lithuania.com, спекулянт из Восточной Пруссии уступил ему за полный грузовик мимеографов, печатающих устройств «ромашка», 64-килобайтовых компьютеров «Коммодор» и прочего офисного оборудования горбачевской эры – последние материальные свидетельства существования партии). Стремясь донести до всех катастрофу обремененных долгами малых народов, Гитанас сотворил сатирическую страницу «ДЕМОКРАТИЯ В ОБМЕН НА ПРИБЫЛЬ – КУПИТЕ КУСОЧЕК ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ» и разместил ссылки в американских чатах и новостных блоках, предназначенных для инвесторов. Посетителей сайта призывали слать деньги канувшей в небытие партии VIPPPAKJRIINPB17, «одной из самых уважаемых политических партий Литвы», «краеугольному камню» коалиции, правившей страной «в течение трех из последних семи лет», «лидеру общенациональных выборов в апреле 1993 г.», а ныне «прозападной, поддерживающей бизнес партии», преобразованной в компанию «Партия свободного рынка». Сайт Гитанаса сулил: как только компания «Партия свободного рынка» скупит достаточно голосов, чтобы выиграть национальные выборы, иностранные инвесторы не просто станут «акционерами» «Литва инкорпорейтед» («рыночного государства»), но будут вознаграждены пропорционально размерам своих вложений, что увековечит их «героический вклад» в «рыночное освобождение» страны. Пожертвовав всего 100 долларов, американский инвестор мог рассчитывать, что в Вильнюсе его именем будет названа улица («не менее двухсот метров длиной»); за 5000 долларов компания «Партия свободного рынка» вывесит портрет спонсора («минимальный размер 60х80 см, в орнаментированной позолоченной рамке») в Галерее национальных героев в историческом Доме Шляпелисов; за 25 000 долларов инвестор даст свое имя городу «с населением не менее 5 000 человек» и сможет осуществлять там «право первой ночи в современной гигиеничной форме», удовлетворяющей «большинству требований» Третьего международного конгресса по правам человека.

– Я просто ерничал, чтобы отвести душу, – пояснил Гитанас, примостившийся в уголке такси. – Но кто-нибудь смеялся? Вовсе нет. Они слали мне деньги. Я указал адрес, и чеки пошли косяком. Запросы по электронной почтe – сотнями. Какую продукцию будет выпускать «Литва инкорпорейтед»? Кто руководит компанией «Партия свободного рынка» и имеют ли эти люди достаточный менеджерский опыт? Могу ли я представить отчет о прежних доходах? Вправе ли инвестор назвать улицу или деревню в Литве именем своего ребенка или именем любимого покемона своего ребенка? Всем требовалась дополнительная информация. Брошюры и проспекты! Акционерные сертификаты! Биржевые сводки! Включены ли мы в списки такой-то и такой-то биржи? И так далее. Многие хотят приехать с визитом. И никто не смеется!

Постукивая костяшками пальцев по окну, Чип рассматривал женщин на Шестой авеню. Дождь стихал, прохожие складывали зонтики.

– Кому идут эти доходы – вам или партии?

– Я нахожусь в процессе принятия решения, – сообщил Гитанас. Он извлек из кейса бутылку аквавита, из которой в офисе Иден наливал скрепившую их соглашение «рюмочку». Придвинулся к Чипу, передал ему бутылку. Чип отхлебнул изрядный глоток и вернул бутылку хозяину.

– Вы преподавали английский, – сказал Гитанас.

– Да, в университете.

– А откуда родом ваши родители? Из Скандинавии?

– По отцовской линии скандинавы, – подтвердил Чип. – По материнской – восточноевропейская смесь.

– В Вильнюсе вас примут за местного.

Чип торопился попасть домой до отъезда родителей. В кармане у него лежали денежки, тридцать сотенных, и его уже не так тревожило, что думают о нем старики. Вообще-то он припоминал, как несколько часов назад отец, весь дрожа, стоял на пороге, о чем-то просил. Потягивая аквавит и оглядывая женщин на тротуаре, Чип уже не понимал, почему старикан казался ему палачом.

Да, конечно, в смертной казни Альфреда не устраивало только одно: ее слишком редко применяют; верно и то, что за обедом, в Чиповом детстве, Альфред приговаривал к газовой камере или электрическому стулу исключительно чернокожих, ютившихся в трущобах на северной окраине Сент-Джуда («Ал! Ал!» – одергивала его Инид: к чему рассуждать о газовой камере и уличном насилии за семейным столом?) Как-то раз воскресным утром Альфред подошел к окну, пересчитал серых белок в саду, прикинул, какой ущерб они наносят дубам и газону, – так белые в «пограничных» кварталах прикидывали, сколько домов захватили «черные», – и решился на геноцид. Донельзя возмущенный – эти белки, заполонившие его небольшой палисадник, лишены всякого понятия о дисциплине, знай себе размножаются и не думают прибирать за собой! – он спустился в подвал и принес оттуда крысоловку. «Девятнадцать штук! – сказал он, когда Инид принялась неодобрительно качать головой, негромко, но внятно протестуя. – Девятнадцать!» Никакие эмоции не могли тягаться с этой точной, научно выверенной цифирью. В качестве приманки Альфред положил в ловушку кусочек белого хлеба, того самого, какой Чип, подсушив в тостере, только что ел на завтрак. Затем все пятеро Ламбертов отправились в церковь, и где-то между Gloria Pa t r i и «Осанной» юный бельчонок, отважившись на сопряженное с высоким риском поведение, свойственное экономически угнетенным классам, набросился на хлеб, и ловушка размозжила ему череп. Вернувшись домой, семья наткнулась на зеленых мух, пировавших на крови, сером веществе и разжеванном мякише, который вывалился из раздробленных челюстей бельчонка. Альфред стиснул зубы и выпятил подбородок, обычная гримаса неудовольствия, когда от него требовалась особая выдержка и самодисциплина, чтобы высечь кого-то из детей или доесть брюкву (он понятия не имел, сколь явно проступает на его лице отвращение к навязанным самому себе правилам). Принеся из гаража лопату, он отправил труп бельчонка вместе с крысоловкой в большой бумажный пакет, который Инид накануне наполовину заполнила выполотыми сорняками. Чип следовал за ним на расстоянии шагов в двадцать и увидел, как на пути из гаража в подвал Альфред слегка пошатнулся, его повело вбок, и, ударившись о стиральную машину, едва разминувшись со столом для пинг-понга, он бегом (Чип пугался, когда отец переходил на бег, он казался чересчур старым и правильным для таких упражнений) устремился в туалет. С тех пор белок никто не трогал.

Такси подъезжало к Юниверсити-плейс. Не заглянуть ли в «Сидар таверн», не вернуть ли барменше украденное, целую сотню ей отдать, чтобы простила, узнать имя и адрес, письма писать из Литвы? Чип подался вперед, хотел попросить водителя остановиться, но тут его осенила свежая идея: «Я украл девять баксов, я это сделал, такой я человек, и тем хуже для нее».

Откинувшись на спинку сиденья, он протянул руку за бутылкой.

У подъезда Чипова дома водитель отмахнулся от сотенной купюры – нет сдачи. Гитанас выгреб какую-то мелочь из кармана красной мотоциклетной куртки.

– Подождете меня в гостинице? – предложил Чип.

– Шутите? – усмехнулся Гитанас. – Нет, я вам, конечно, доверяю, но все-таки лучше подожду тут. Собирайте чемодан, можете не спешить. Возьмите пальто и шапку. Костюмы и галстуки. На этом можно сэкономить.

Привратник Зороастр куда-то подевался. Чипу пришлось отпереть подъезд своим ключом. В лифте он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы справиться с возбуждением. Нет, он ничего не боялся, был полон великодушия, готов обнять старика отца.

Но в квартире его никто не ждал. Родные уехали, наверно, минут пять назад. В воздухе ощущалось тепло их тел, слабый аромат духов «Белые плечики», которыми пользовалась Инид, и еще какие-то запахи, ассоциирующиеся с уборной и со старостью. На кухне царила небывалая чистота. В гостиной куда заметнее проступили следы вчерашней уборки. Книжные полки оголены, а теперь и ванная опустела, Джулия забрала шампуни и фен. Он чувствовал, что здорово пьян. И записки ему никто не оставил! На обеденном столе лишь кусок торта да ваза с подсолнухами. Нужно собирать чемоданы, но все внутри его самого и вокруг казалось таким чужим, что он медлил, присматриваясь. На листьях подсолнухов виднелись черные пятна, по краям они побледнели, пожухли, но мясистые головки все еще хороши, увесистые, точно шоколадные пирожные, с ладонь толщиной. В центре каждого цветка – точь-в-точь канзасская рожа! – небольшая светлая выпуклость, окруженная чуть более темным кольцом. «Могла ли природа изобрести более соблазнительную постель для мелких крылатых насекомых», – подумал Чип. Он коснулся коричневого бархата, и его накрыла волна восторга.

Такси с тремя членами семейства Ламберт прибыло на причал в центральном Манхэттене. Громада круизного лайнера «Гуннар Мюрдаль» загораживала и вид на реку, и Нью-Джерси, и половину неба в придачу. Пассажиры, по большей части старики, сбились у входа на пирс толпой, которая по ту сторону калитки втягивалась, истончаясь, в длинный, залитый светом проход. Что-то потустороннее сквозило в этой планомерной миграции, что-то жутковатое – в сердечности служащих «Нордик плежелайнз», в их белой форме, и тучи над головой рассеялись слишком поздно, успели омрачить день. Толчея и сумрак на берегу Стикса.

Дениз расплатилась с водителем и вручила багаж носильщикам.

– Куда ты сейчас? – спросила Инид.

– Обратно в Филадельфию. На работу.

– Прекрасно выглядишь! – внезапно расщедрилась Инид. – Тебе идут волосы именно такой длины.

Альфред схватил Дениз за руку, сказал «спасибо».

– Жаль, у Чипа выдался неудачный день, – пробормотала Дениз.

– Поговори с Гари насчет Рождества, – напомнила Инид. – И сама постарайся выкроить недельку.

Отвернув кожаную манжету, Дениз глянула на часы.

– Я приеду на пять дней, а Гари вряд ли выберется. И почем знать, что затевает Чип.

– Дениз! – нетерпеливо вмешался Альфред. – Поговори с Гари, пожалуйста.

– Ладно, ладно, поговорю.

Руки Альфреда бессильно болтались в воздухе.

– Сколько мне еще осталось?! Ты должна наладить отношения с матерью. И с Гари тоже.

– Ал, у тебя еще…

– Мы все должны наладить отношения!

Дениз никогда не плакала, но сейчас губы у нее задрожали.

– Хорошо, папа, – сказала она. – Я с ним поговорю.

– Твоя мать хочет встретить Рождество в Сент-Джуде.

– Я поговорю с ним, обещаю!

– Ладно. – Он внезапно отвернулся от нее. – Довольно об этом.

Черный плащ Альфреда развевался и хлопал на ветру, но Инид, вопреки всему, сохраняла надежду, что погода будет в самый раз для круиза, никаких волн.

В сухой одежде, прихватив пальто и теплый спортивный костюм, а также сигареты, смертоносные «Мюррати» по пять баксов за пачку, Чип тем временем добрался вместе с Гитанасом Мизевичюсом до аэропорта Кеннеди и сел в самолет Нью-Йорк – Хельсинки (вопреки устному соглашению Гитанас купил билеты в туристическом классе).

– Сегодня будем пить, отоспимся завтра, – предложил он.

Они заняли места – одно у окна, другое ближе к проходу. Усаживаясь, Чип припомнил, как Джулия надула Гитанаса, представил себе, как она быстро спускается по трапу, опрометью мчится через здание аэропорта и прячется на заднем сиденье старого доброго желтого такси. Нахлынул приступ ностальгии, страха перед неведомым, любви к привычному, но, в отличие от Джулии, Чип не испытывал соблазна сбежать. Он задремал, едва пристегнув ремень, ненадолго очнулся при взлете и снова нырнул в сон, пока все пассажиры дружно не задымили сигаретами.

Гитанас извлек из кейса ноутбук, включил его.

– Итак, Джулия, – сказал он.

На миг одурманенному сном Чипу померещилось, что Джулией Гитанас назвал его.

– Моя жена, – пояснил Гитанас.

– А, ну да.

– Она принимает антидепрессанты. Иден присоветовала. Я так понимаю, Иден все за нее решает. Ты же видел, ей не терпелось прогнать меня из кабинета. Она бы меня и в город не впускала! Теперь я им ни к чему. Ну так вот, Джулия начала принимать антидепрессанты и однажды утром проснулась и поняла, что не хочет иметь дело с мужчиной, у которого шрамы от сигаретных ожогов. Так и сказала: довольно мужчин с ожогами от сигарет! Пришла пора что-то менять. Никаких ожогов. – Гитанас вставил в компьютер диск. – Но квартиру она хочет оставить за собой. Во всяком случае, адвокат хочет, чтобы она оставила ее себе. Адвокату платит Иден. Они сменили замки, пришлось заплатить консьержу, чтобы войти.

– Ожоги от сигарет? – переспросил Чип, пряча левую руку.

– Да. У меня есть ожоги. – Гитанас вытянул шею, проверяя, не подслушивает ли кто, но все пассажиры за исключением двух детишек, которые так и не открывали глаз, были заняты курением. – Советская военная тюрьма, – продолжал он. – Я покажу тебе, какую памятку они мне оставили.

Скинув с одного плеча красную кожаную куртку, он закатал рукав желтой футболки: от подмышки до локтевого сгиба тянулась цепочка мелких, сливающихся друг с другом шрамов.

– Девяностый год, – сказал он. – Восемь месяцев в бараках Красной Армии в суверенном государстве Литва!

– Ты диссидент, – сообразил Чип.

– Да! Вот именно! Диссидент! – Гитанас вновь сунул руку в рукав куртки. – Ужасно и прекрасно. Очень изнурительно, но тогда усталость не чувствовалась. Усталость пришла потом.

А чем был 1990 год для Чипа? Елизаветинские драмы, бесконечные пустые ссоры с Тори Тиммелман, тайное нездоровое увлечение некоторыми книгами из научной библиографии Тори, которые иллюстрировали бесчеловечное опредмечивание порнографии, – вот и все.

– Даже смотреть на это боюсь, – признался Гитанас. На экране компьютера всплыло тусклое черно-белое изображение кровати, вид сверху, чье-то тело под одеялом. – Консьерж сказал, у нее завелся парень, и я забрал улики. Систему наблюдения установил еще прежний квартировладелец. Инфракрасный детектор реагирует на движение плюс оцифровка кадров. Можешь посмотреть, если хочешь. Любопытно. Горячо.