Текст книги "Всевластие любви"

– Из этой деревенщины толку не будет! – заявила Сидлоу с выражением мрачного удовлетворения, после того как незадачливая горничная удалилась. – Я предупреждала миледи, что нечего брать в дом это деревенское чучело!

Кейт решила, что благоразумнее всего пропустить эти слова мимо ушей, и спросила Сидлоу, можно ли ей навестить тетю. Однако Сидлоу решительно воспротивилась этому, заявив, что доктор дал миледи выпить настойку опиума, и она сейчас спит.

– Она сказала мне, мисс, что чувствует себя так, будто ее вздернули на дыбу и вывернули все суставы, а она не из тех, кто любит жаловаться! Что же касается головной боли, то мне даже не надо было говорить, что голова у нее просто раскалывалась, я и сама догадалась об этом, глядя, как она мечется по подушке! И я ничем не смогла снять эту адскую боль – даже припарки к ногам не помогли! Поэтому мне пришлось послать за доктором Делаболем невзирая на то, что миледи противилась этому. Уж я-то знала, что у нее сильный жар!

В дверь снова постучали, Сидлоу самолично открыла ее и спросила:

– Ну, что тебе нужно?

Кейт, увидев, что за дверью стоит Пеннимор, холодно произнесла:

– Достаточно, Сидлоу, вы можете идти.

Сидлоу, побелев от гнева, повернулась к ней и стала глотать ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Не обращая на нее никакого внимания, Кейт мягко улыбнулась Пеннимору и спросила:

– Что случилось, Пеннимор?

Пеннимор был слишком хорошо воспитан, чтобы хотя бы выражением глаз выдать свое торжество. Он вел себя так, словно Сидлоу не существует, и, когда она, ворча, покидала комнату, он даже бровью не повел. Ровным, спокойным голосом он произнес:

– Меня послал сэр Тимоти, мисс, чтобы попросить вас оказать ему честь, отобедав с ним. В его комнате, мисс.

– Как это мило с его стороны! – воскликнула Кейт. Ей вовсе не улыбалось провести весь вечер в компании с Торкилом и доктором, и она произнесла эти слова с искренней благодарностью. – Прошу вас, скажите сэру Тимоти, что я ему очень признательна за приглашение и сейчас же приду к нему!

Пеннимор поклонился:

– Обед для сэра Тимоти будет подан немедленно, мисс. Мы немного запоздали сегодня из-за неожиданной болезни ее светлости. Некоторые слуги, как это ни прискорбно, позабыли о своих обязанностях!

– Да, мне уже дали это понять, – ответила Кейт, и глаза ее лукаво сверкнули.

На лице Пеннимора внезапно промелькнула гримаса отвращения.

– Да, мисс. К несчастью, у миссис Торн очень слабые нервы. Прислуга, конечно же, всегда берет пример с экономки, и если та впадает в панику, то трудно винить подчиненных в том, что они совершенно потеряли голову. А повар, как это всегда бывает, иностранец, а с иностранца и взятки гладки, – добавил он, но не возмущенным, а скорее снисходительным тоном. Произнеся эту тираду, Пеннимор слегка поклонился и ушел.

Кейт, приехав в Стейплвуд, очень быстро поняла, что старшие слуги разделились на два лагеря – один сохранял преданность сэру Тимоти, в другом же собрались приверженцы леди Брум. Пеннимор и Тенби, камердинер сэра Тимоти, возглавили первый лагерь, в который, помимо них, входили еще два лакея, кучер и главный конюх; Сидлоу же и миссис Торн, прибывшие в Стейплвуд вместе со своей хозяйкой, были горячими приверженками леди Брум. Уолли, подумала Кейт, был, вне всякого сомнения, тоже из этого лагеря, как, по-видимому, и Баджер. Слуги, возглавлявшие два лагеря, жили в постоянной вражде, и хотя они скрывали взаимную неприязнь под личиной утонченной вежливости, их вражда от этого не становилась слабее. Кейт, уязвленная высокомерием Сидлоу, не могла удержаться от смешка, представив себе, как бесится Сидлоу после того, как она столь бесцеремонно выставила ее из комнаты за ее бестактность в отношении Пеннимора. Но тут же Кейт стала ругать себя за то, что была столь жестока с Сидлоу, ведь та искренне любила миледи и не находила себе места от беспокойства.

Выйдя из комнаты, Кейт обнаружила, что Сидлоу ждет ее в галерее. Тело Сидлоу было напряжено до предела; она сделала несколько шагов навстречу Кейт и произнесла ледяным голосом:

– Боюсь, мисс Кейт, что я, не спросив у вас разрешения, взяла на себя смелость открыть дверь Пеннимору, чем вызвала ваше недовольство. Надеюсь, вы будете так добры, что простите меня за это!

– Конечно же прощу, – ответила Кейт, и на лице ее промелькнула улыбка. – Ведь вы очень беспокоитесь о ее светлости, правда? Обещаю вам забыть об этом случае! Но, умоляю вас, не впадайте в отчаяние. Поверьте, моя тетя уже завтра будет себя чувствовать гораздо лучше. Я болела гриппом всего один раз в жизни, когда мне было десять лет, и, помнится, в первые сутки мне было так плохо, что я сказала няне, что умираю!

Сидлоу немного расслабилась и даже позволила себе хихикнуть, но, услышав то, что сказала дальше Кейт, она вновь напряглась. А сказала Кейт следующее:

– Надеюсь, вы, не задумываясь, обратитесь ко мне, если вам захочется немного отдохнуть, – я очень хочу быть полезной своей тетушке и с удовольствием посижу у ее постели, пока вы будете отдыхать.

– Благодарю вас, мисс, – ледяным голосом произнесла Сидлоу. – Но я не думаю, что у меня возникнет нужда в вашей помощи.

Кейт предполагала, что предложение будет отвергнуто, поэтому не стала настаивать, а только кивнула и начала спускаться вниз по лестнице.

Глава 14

Кейт никогда раньше не бывала в восточном крыле, но когда она миновала дверь, отделившую его от Большого зала, и Тенби проводил ее в салон, известный как хозяйская комната, она сразу поняла, что сэр Тимоти, предоставив жене распоряжаться остальной частью дома, по-видимому, запретил ей касаться убранства его собственных апартаментов. Комната была не то чтобы запущенна, но перегружена мебелью, как будто сэр Тимоти втиснул в нее все любимые вещи, нимало не заботясь о правильном их размещении, столь любезном сердцу леди Брум. Когда Тенби ввел Кейт в комнату, сэр Тимоти восседал в старомодном кресле-качалке, разговаривая с доктором Делаболем. При виде гостьи он поднялся и шагнул ей навстречу. Заметив ее оценивающий взгляд, он негромко спросил:

– Больше похоже на родной дом, а, Кейт?

Она рассмеялась:

– Вы правы, сэр! Добрый вечер, доктор Делаболь! Я слышала от Сидлоу, что тетя заразилась инфлюэнцей, которая появилась в округе, и чувствует себя очень плохо. Я надеюсь, ее недомогание не надолго?

– О нет, нет! – уверил он. – Но это, знаете ли, серьезная болезнь, очень серьезная! Весьма вероятно, она сляжет, и мы должны изо всех сил постараться уговорить ее не перетруждать себя: она обязана смириться с необходимостью провести в постели по меньшей мере неделю. Насколько я знаю ее светлость, это будет совсем непросто! – Он засмеялся. – Вы можете не поверить, но, когда я вывел ее из обморочного состояния, она немедленно попыталась вскочить на ноги и убеждала меня, что ничего страшного не произошло! А когда наша добрая Сидлоу сказала ей, что у нее был обморок, она фыркнула, добавив: «Чушь! Я никогда не падаю в обморок!» Однако, поскольку она обнаружила, что не в состоянии держаться на ногах, нам было дозволено отвести ее в спальню и уложить в постель. Большая удача, что удалось уговорить ее лечь, несмотря на то, что она не верит в свой обморок! Я как раз рассказывал сэру Тимоти, что я дал ей успокоительное средство, и она сейчас спит. Я еще раз зайду к ней вечером, но думаю, она проспит несколько часов. Да и Сидлоу будет находиться при ней: у нее, вы знаете, в спальне миледи есть раскладная кровать. На Сидлоу вполне можно положиться.

– О да! В этом не может быть сомнений, – сказала Кейт. – Она решительно возразила, когда я предложила ей свою помощь! Впрочем, я этого ожидала: точно так же поступила бы моя нянюшка, если бы кто-нибудь предложил ей помощь в подобном случае!

– О, я бы на вашем месте не ходил в ее комнату, мисс Кейт. Это очень заразная болезнь, и какой смысл в том, чтобы еще и вы заболели!

– Я и не собираюсь, – ответила Кейт. – Я знаю, что стопроцентной уверенности не существует, но я однажды была в доме, где буквально вся семья была больна инфлюэнцей, за исключением повара, второй горничной и меня. Я ухаживала за хозяйкой дома, тремя ее детьми и двумя другими слугами, причем повар и я были единственными, кто не поддался инфекции. Так что я не боюсь.

Доктор весело рассмеялся и сказал, что теперь будет ждать вызова к ней; посоветовал ей день-другой не ходить к тетушке и лукаво предупредил сэра Тимоти, чтобы он передал миледи, что ей не следует больше болеть, если она не хочет, чтобы милорд находил утешение, кокетничая с молодой красивой леди.

Сэр Тимоти сопроводил эту остроту холодной усмешкой и с достоинством наклонил голову. Обескураженный доктор засмеялся снова, уже более сдержанно, и сказал, что ему следует поспешить к обеду, иначе Торкил потеряет терпение.

Сэр Тимоти улыбнулся снова, на этот раз приветливо, и доктор с поклоном удалился. Сэр Тимоти перевел взгляд на лицо Кейт, исполненное плохо скрываемого возмущения, и глаза его потеплели.

– Ну что вы, дорогая! Вот несносный старый гриб! Рыба-прилипала! Впрочем, он не дает мне помереть, за что я ему благодарен – или должен быть благодарен! Не хотите ли выпить со мной шерри?

– С удовольствием, сэр. Но если вы собираетесь и дальше вести разговор в таком тоне, боюсь, вы пожалеете, что пригласили меня к обеду, потому что я ударюсь в мрачные мысли и стану смертельно скучной!

– Это невозможно! – сказал он, тихо смеясь. – У вас веселый нрав, дитя мое, я не верю, что вы вообще способны быть смертельно скучной. – Разговаривая, он налил два стакана шерри и, вручив ей один из них с легким поклоном, вернулся в свое кресло.

– Не знаю, сэр, во всяком случае, я стараюсь не быть скучной. Что до веселого нрава – пожалуй, да! Я считаю себя жизнерадостной и… и стараюсь всегда усмотреть юмор в абсурдных ситуациях. Но это отнюдь не говорит в мою пользу: я всегда смеюсь не вовремя!

Дверь отворилась, и вошел Пеннимор в сопровождении лакея, несущего поднос с блюдами. Расставив их на столе, Пеннимор доложил, что стол накрыт, и сэр Тимоти церемонно подвел Кейт к столу, говоря:

– Я хотел пригласить Филиппа, чтобы вам было не так скучно, но этот глупый бычок уехал обедать с молодым Темплкомом. Он прислал весточку с конюшим. Примите мои за него извинения!

– Ну что вы, сэр! Разве не говорится в пословице, что один – слишком мало, а трое – слишком много?

– Хорошо сказано! – одобрил сэр Тимоти. – У вас острый язычок и быстрый ум! За это я и люблю вас, Кейт. Если бы у меня была дочь, я бы хотел, чтобы она походила на вас. Но скорей всего, это была бы маленькая жеманница, так что оно и к лучшему, что у меня дочери нет. Что вы нам предлагаете, Пеннимор?

– Рагу из голубей в грибном соусе, сэр. Или куриная грудка, как вам будет угодно.

– Под соусом бешамель! – добавила Кейт. – Я все знаю! Должны были быть телячьи котлеты, но я очень рада, что их нет, потому что я их не люблю!

– Так телячьих котлет не будет? – спросил сэр Тимоти, отвлекаясь от меланхолии, в которую он погрузился при воспоминании о своих дочерях, умерших в раннем детстве.

Желая развлечь его, Кейт ярко живописала последствия обморока леди Брум и то, как это отразилось на чувствах миссис Торн и на легковозбудимом темпераменте шеф-повара, не забыв упомянуть также об аналогии, обнаруженной Эллен между инфлюэнцей и параличом, разбившим одну из ее тетушек. Сэр Тимоти развеселился, и остаток обеда прошел достаточно гладко. Когда приборы были убраны, Пеннимор поставил перед хозяином графины с портвейном и бренди. Повинуясь движению души, он одобрительно посмотрел на Кейт и позднее сказал Тенби, что он давно не видел сэра Тимоти таким веселым. На что Тенби ответил:

– Нам ли не знать, мистер Пеннимор, – у него не так много поводов для веселья!

Пеннимор печально покачал головой и вздохнул, взглянув на слугу многозначительно, но не сказав ни слова. Тенби тоже вздохнул и тоже промолчал.

Оставшись наедине со своей гостьей, сэр Тимоти предложил ей бокал портвейна, но она отказалась, сказав, что ей больше подойдет карамелька, пока он будет занят своим вином.

– Если только вы не прикажете мне удалиться, сэр, – сказала она, касаясь пальцами края серебряного блюда перед собой. – Пожалуйста, не надо! Здесь у вас так уютно – это самый уютный мой вечер в Стейплвуде!

– Вам не очень по душе церемонность и помпа, правда, Кейт?

– Не по душе, – искренне согласилась она. – Во всяком случае, не каждый день!

– Мне тоже, вот почему я предпочитаю обедать в своей комнате. Но обычно я не разрешаю Пеннимору прислуживать мне. Только если Минервы нет дома или она больна. Лишать ее дворецкого было б уж слишком!

Кейт осмелилась заметить:

– Мне кажется, Пеннимор предпочел бы прислуживать вам, сэр.

– Да, он очень мне предан. Мы росли вместе. Он оставался со мной в трудные времена, как истинный друг. И Филиппа он любит так же, как и я. Очень жаль, что Филипп и Минерва недолюбливают друг друга, но иначе и быть не может: Минерва, знаете ли, равнодушна к детям. К тому же, когда они впервые встретились, Филипп вовсе не был очаровательным мальчиком: это был крепыш хулиган, вечно попадающий в неприятные истории и бесцеремонный с женщинами. – Он глядел в свой бокал с вином, и улыбка, вызванная приятными воспоминаниями, играла на его губах. – К тому же непослушный. Я-то так не считал, но, боюсь, Минерве он доставлял массу хлопот. Ей не нравилось, что я баловал его, – вероятно, это вполне естественно; а ему было неприятно, что она заняла место его тетушки. Он очень любил мою первую жену: она была единственной женщиной, которую он любил в те годы, потому что он почти не знал свою мать. Анна тоже его очень любила и никогда не ревновала. Хотя, Бог свидетель, она имела на это право, видя его, такого толстенького и крепенького, после того как похоронила своего собственного сына. Мы потеряли всех наших детей: двое родились мертвыми, один Джулиан успел подрасти и начать ходить, ковыляя на поводках; обе девочки умерли в младенчестве – зачахли! Все они были очень болезненные – все, и Джулиан тоже. А вот Филиппа не брала ни одна болячка! Иная женщина возненавидела бы его за это – но не Анна! Она считала его нашим утешением.

Он взглянул на портрет, висевший над камином:

– Это моя первая жена. Вы ее не знали.

Кейт, которая уже несколько раз украдкой взглянула на портрет, вставила:

– Я как раз спрашивала себя, не она ли это. Как бы мне хотелось знать ее.

– Она была ангел, – сказал сэр Тимоти просто.

Понимая, что он уносится мыслями в прошлое, Кейт хранила сочувственное молчание. Его глаза были прикованы к портрету, на губах блуждала задумчивая улыбка; и Кейт, тоже глядя на портрет, подумала, что невозможно представить большего контраста, чем между первой и второй леди Брум. Анна была настолько же светловолоса, насколько Минерва черна, и ничто в ее лице и томной позе не могло навести на мысль об энергичности, столь характерной для второй леди Брум. Возможно, это было погрешностью живописца, но в ее приятном лице недоставало решительности. Она была довольно хорошенькая, но не красивая: из той категории женщин, подумала Кейт, которых трудно различить в толпе. Другое дело – вторая леди Брум, ее яркая внешность никого не оставит равнодушным.

Она все еще глядела на портрет, когда вдруг почувствовала с некоторым беспокойством, что сэр Тимоти изменил направление взгляда и рассматривает теперь ее саму.

– Нет, – произнес он, словно прочитав ее мысли, – она нисколько не была похожа на вашу тетушку.

– Да, сэр, – сказала Кейт, не в состоянии придумать никакого другого ответа.

Он протянул тонкую руку, поднял графин и снова наполнил свой стакан.

– У вашей тетушки много прекрасных качеств, Кейт, – сказал он, тщательно взвешивая каждое слово, – но вы не должны позволять ей неволить себя.

– Я н-не собираюсь, – ответила озадаченная Кейт. – Но она никогда и не пыталась неволить меня! Она всегда была слишком добра ко мне… даже чересчур!

– Она очень целеустремленная женщина, – продолжал сэр Тимоти, будто не слыша слов Кейт. – И побуждает ее к действию то, что она – порой ошибочно – полагает своим долгом. Я не знаю, зачем она привезла вас сюда и почему проявляет к вам доброту, но я точно знаю, что делает она это не из сострадания. У нее есть какая-то скрытая цель. Я не знаю, что это может быть за цель, да я не очень-то и старался узнать.

Он оторвался от созерцания вина в бокале, устремив взгляд на Кейт. И она была потрясена, увидев в его глазах ироническую усмешку. Он снова принялся разглядывать вино в бокале и с циничным смешком изрек:

– Когда вы подойдете к концу ваших дней, дитя мое, вы тоже обнаружите, что вас уже ничто не способно взволновать. Вы будете слишком усталы, чтобы поднимать оружие против превосходящей силы. Приходит отрешенность.

– Но вас ведь еще волнует Стейплвуд! – воскликнула Кейт, желая поднять его настроение.

– Меня? Волновал когда-то, но в последние годы я и от него отдалился. Я начал понимать, что, когда я умру, мне все станет безразлично, ибо я никогда ни о чем уже не услышу.

Он поднес стакан к губам и сделал небольшой глоток.

– О, не глядите так подавленно! Если бы меня волновало… – Он замолчал, уставившись на тени позади стола, будто стараясь что-то в них разглядеть и в то же время страшась этого. Его лицо исказилось гримасой, и он медленно перевел взгляд на Кейт.

– Может, это и к лучшему, что нам не дано заглянуть в будущее! – произнес он с легким вздохом. – Меня и настоящее не сильно волнует, равно как и люди. Но вас, Кейт, я люблю, как собственную дочь, поэтому я и заставил себя воспрянуть из моей плачевной летаргии, чтобы предупредить вас: не позволяйте заставлять себя – ни силой, ни лестью – сделать что-либо такое, чего не приемлет ваше сердце и ваш здравый смысл.

Кейт хотела возразить, но сэр Тимоти с отсутствующим выражением на лице остановил ее движением руки.

– Я не знаю, что у Минервы на уме, и не желаю знать, – ворчливо произнес он. – Я слишком стар и слишком устал! Все, чего я хочу, – это чтобы меня оставили в покое!

Кейт сказала тихо:

– Да, сэр. Я никогда не нарушу вашего покоя. Вы можете быть в этом уверены!

Он выпил еще вина и, казалось, вновь обрел свою всегдашнюю отрешенность, а с ней и спокойствие. Он молчал минуту-другую, наблюдая игру огня свечей в вине, остававшемся в бокале, но вдруг вздохнул и сказал:

– Бедная Минерва! Ей следовало бы выйти замуж за общественного деятеля, а не за человека, который никогда не стремился блистать в обществе, да к тому же такого дряхлого. У нее много недостатков, но я не могу забыть, что, когда мое здоровье ухудшилось, она рассталась с той жизнью, которую любила, без единой жалобы, привезла меня домой – ибо я был слишком болен, чтобы самому принимать решения, – и никогда даже не намекнула, что ей хотелось бы вернуться в Лондон. У нее чрезвычайно развито чувство долга, как я уже говорил вам: достоинство, которое порой доходит до чрезмерности. Ей присуща также безграничная энергия, которой я, к стыду моему, лишен. Она ко всему прочему честолюбива: она мечтала, чтобы я занялся политикой, и не могла понять, что мне это абсолютно неинтересно, что у меня нет желания блистать в этом свете! Равно как и в любом ином, – добавил он задумчиво. – Мой брат Джулиан – вот кто был честолюбив! Это отец Филиппа, как вы поняли. У меня же всегда была лишь одна мечта: передать из рук в руки мое наследство сыну. Для меня имеет первостепенное значение продолжение рода. Ну да сейчас речь не обо мне. Когда доктора сказали Минерве, что лондонская жизнь мне вредна, и мы переехали сюда, со временем она поняла, что ей надо найти какое-то занятие, чтобы не истосковаться до смерти. Это достойно восхищения: другая женщина, с не столь сильным характером, возроптала бы и истощила себя страданием.

– Но вместо этого, – напомнила Кейт, – она посвятила себя тому, что было дорого вам, – занялась поместьем Стейплвуд!

Он чуть слышно рассмеялся:

– Такова ирония судьбы, не правда ли? Я научил ее любить Стейплвуд; я научил ее гордиться традициями семейства Брум; я одобрял ее, когда она сорила деньгами, перепланируя сады или заменяя всю мебель в доме, потому что она казалась ей чересчур современной. Вероятно, она была права. Возможно, столы и кресла красного дерева, купленные моим отцом, ковры, постеленные им, и правда не гармонировали с домом: я никогда так не считал, но я вырос с ними и воспринимал их как неотъемлемую часть самого дома. Но я не очень полагаюсь на свой вкус. Я помню, как Джулиан, приехав однажды к нам с визитом, сказал, что Минерва преобразила дом до неузнаваемости. Это была высокая похвала, потому что у него отличный вкус. Но по мере того как интерес Минервы к Стейплвуду возрастал, мой – уменьшался. Странно, правда?

– Может быть, – неуверенно сказала Кейт, – вы стали ощущать, что Стейплвуд теперь больше ее, чем ваш?

Он обдумал эти слова, слегка нахмурившись.

– Нет, не думаю. Я и по сей день этого не ощущаю. Я всегда знал, что в моей власти было бы всему положить конец, но я этого не сделал. Сначала – потому, что был рад, что она так пылко разделяет мои собственные чувства к Стейплвуду, а потом… о, потом… Отчасти потому, что я понимал свою вину: ведь именно я поощрял ее стремление посвятить себя поместью, и теперь, когда она научилась любить его, мог ли я осудить ее? А отчасти потому, что я не ощущал в себе достаточно сил, чтобы противостоять ей. – Ироническая усмешка снова тронула его губы. – Обычно я виню во всем свое угасающее здоровье, но истинная причина в том, что Минерва обладает куда более сильным характером, чем я. Она никогда не уклоняется от сражений и в них гораздо более изобретательна. Все, о чем я мечтаю, – это покой! Куда как неблагородно!.. Боже, как бессвязно я говорю. Одна из слабостей, присущих старости, дитя мое. Но я начал беспокоиться за вас. Я знаю вашу тетушку гораздо лучше, чем вы. Я рассказал вам о ее хороших качествах, и вы не думайте, что я их не признаю, когда говорю, что вы обманываете себя, если верите, что ее доброта и ласки проистекают от любви к вам. Бедная Минерва! Она совершенно незнакома с нежными чувствами, которые возвышают ваш пол и заставляют нас, грубые создания, обожать вас!

Кейт улыбнулась:

– Я не обманываю себя, сэр. Я благодарна моей тетушке за ее доброту, но я знаю, что она взяла меня сюда, чтобы служить – ах, я не то говорю! Но я уверяю вас, что не позволю ни запугивать себя, ни задабривать, и не терзайтесь за меня больше. Я очень хорошо могу за себя постоять.

Сэр Тимоти, видимо, успокоился и предложил Кейт партию в пикет. Ей было ясно, что, каковы бы ни были его подозрения, он не станет искать им подтверждения, а тем более вмешиваться в планы своей супруги. Кейт его слишком любила, чтобы испытывать к нему презрение, но ей пришлось убедиться, что его слабохарактерность и вправду порой заставляет его поступать неблагородно. Возможно, причиной того, что он пасовал перед трудностями, было его нездоровье, но у Кейт сложилось впечатление, что он всю жизнь предпочитал глядеть в другую сторону, если сталкивался с какой-либо трудностью или неприятностью. Кейт понимала, что бессмысленно пытаться столкнуть сэра Тимоти с его супругой, и приняла предложение сыграть в карты со своей всегдашней сердечностью.

В глубине души ей больше всего хотелось сегодня вернуться пораньше в свою спаленку, чтобы наедине, в ночной тишине обдумать все, что с ней случилось в этот самый богатый событиями день в Стейплвуде. Необыкновенные приключения начались с беспокойного поведения Торкила в парке. Затем последовала ошеломляющая новость, что мистер Нид находится в Маркет-Харборо. И, наконец, вершиной всего было предложение мистера Филиппа Брума. Само собой, все остальное отодвинулось на второй план, и Кейт должна была честно признаться себе, что очень немного времени из того, которое она собиралась посвятить размышлениям, было бы потрачено на другие проблемы. Она почувствовала, что в мыслях ее полный сумбур, и она не способна сосредоточиться на игре в карты. Как ни странно, больше всего ее терзал не вопрос, принимать или нет предложение Филиппа, а множество мелких трудностей, которые Филипп, насколько она разбиралась в чувствах противоположного пола, счел бы пустячными. Но они вовсе не были пустяками ни для Кейт, ни для семейства Брум. Оставляя Стейплвуд, она оставит и все, что дала ей леди Брум, и как же быть тогда со свадебным платьем, если в кошельке у нее денег едва хватит на чаевые Эллен и Пеннимору? Из чьего дома выходит она замуж? Кто поведет ее под венец вместо отца? Эти детали могли показаться несущественными для Филиппа, но они будут иметь значение в глазах его родни. Он может сказать, что его не интересует мнение родни, но все же нормальный человек не может не желать, чтобы его невеста выглядела достойно. Невеста, которую не сопровождают родственники, которая идет в церковь с постоялого двора, неизбежно заслужит пренебрежение или даже жалость семейства Брум – а это будет для Филиппа острый нож.

Кейт спрашивала себя, приходят ли эти соображения в голову Филиппу и не жалеет ли он уже о своем опрометчивом предложении; и в таком случае, будет ли он искать предлог взять его назад или будет упорствовать далее из чувства чести? Ей казалось, что было бы легче для нее, если бы он отказался от своего предложения, и в то же время она чувствовала, что он не такой человек, чтобы играть сердцем девушки. Она так запуталась в своих беспокойных размышлениях, что сэр Тимоти спросил, не устала ли она.

Кейт не могла знать, что Филипп нисколько не жалел о сделанном им предложении и у него не возникало никаких недоуменных вопросов по этому поводу. А если бы и возникли, то не привели бы его в смятение. Напротив, он обрадовался бы возможным трудностям как посланному небом предлогу избежать пышного венчания, которое нравится женщинам гораздо более чем мужчинам. Если бы его спросили, как бы он хотел венчаться, он бы ответил без малейших колебаний, что предпочел бы, скромную церемонию без приглашения гостей, кроме шафера и Сары Нид, которая повела бы Кейт под венец.

Но в действительности в данный момент Филипп вовсе не думал о свадьбе. Приехав в Фрешфорд-Хаус, он оставил экипаж в конюшне и поручил заботу о лошадях старшему конюху мистера Темплкома. На полпути к дому он был встречен хозяином, который приветствовал его вопросом, не имеет ли в виду ее светлость леди Брум прекратить его визиты в Стейплвуд путем отказа в гостеприимстве его груму.

– Именно так, – с улыбкой согласился Филипп.

– Я так и подумал, что ты именно из-за этого велел мне прикусить язык. По-моему, она хватила через край, а? Я слыхал о хозяевах, которые имели привычку не размещать в доме форейторов и лошадей своих гостей – некоторые из них ставили условие брать не больше одного слуги! – но все же это чересчур – не принять твоего грума! В следующий раз она откажет и твоему камердинеру!

– О, она не говорила, что не примет моего грума. Она просто отметила, что его присутствие излишне увеличит затраты на содержание хозяйства, и намекнула, что некие неудачные вложения капитала делают настоятельным для моего дяди сокращение расходов. А что до Ноуля, ей нет нужды просить меня не брать его с собой. С того момента, как слуги в Стейплвуде узнали, что он не старший-главный-доверенный лакей, они обращались с ним – даже Пеннимор! – с таким высокомерием, что он сам попросил меня не брать его больше туда. Ко мне приставлен Тенби, а поскольку я не принадлежу к тем денди, которые не могут одеться без посторонней помощи, то его обязанности не слишком обременительны!

– Я поражаюсь, как сэр Тимоти допускает такое! – вырвалось у мистера Темплкома.

– Он ничего не знает, – проронил Филипп. – И не узнает об этом от меня. Здоровье его далеко не прекрасное, возраст берет свое. Он живет в своем крыле и почти не выходит. Как вспомню… – Он вдруг прервал себя, плотно сжав губы.

– Весьма печально, – сочувственно сказал мистер Темплком. – Я не вижу его верхом последнее время. Я знаю, он больше не охотится, но он имел привычку объезжать кругом поместье, пока с ним не случился этот страшный приступ в прошлом году. Похоже, он так и не оправился. Думаешь, он собирается покинуть нас?

– Не знаю. Он так переменился! Похоже, он смирился и пустил все на волю волн – лишь бы его оставили в покое! Глядя назад, я признаю, что он всегда был слишком мягок для любой борьбы. Но в те дни, когда была жива моя тетушка, борьбы от него и не требовалось: они жили в полном согласии!

Темплком тактично воздержался от комментариев, ограничившись невнятным знаком согласия, но по истечении приличного случаю интервала он прокашлялся и позволил себе спросить:

– А что говорит о нем этот масленый проходимец?

Филипп без труда узнал в этом определении доктора Делаболя.

– А что бы ты ожидал! Он не видит причин для тревоги: «Ваш дядюшка – старый человек, у него слабое сердце». Он все внушает мне, что дяде нельзя волноваться, и городит частокол из медицинских терминов, если я прошу назвать более точный диагноз. Он, конечно, креатура Минервы, хотя…

Филипп замолчал и сдвинул брови, подыскивая слова. Криво усмехнувшись, он продолжил:

– Надо отдать ему должное, он внимателен к дяде и всегда вовремя дает ему отвлекающие средства, когда у него начинаются спазмы.

– А ты никогда не думал проконсультироваться у медицинских светил? У Крофта, или у Холфорда, или там… я плохо в них разбираюсь, но вроде как, если врач имеет практику в Лондоне, он должен быть знатоком!

– Да, я думал об этом, но мне отсоветовали – и не Делаболь или Минерва, а сам дядя! Он уверовал, что происходящее с ним неизбежно, и просил меня не подвергать его таким испытаниям, как опрашивание и обстукивание незнакомыми людьми. Что я мог поделать? Тем более что он, боюсь, прав.

Тем временем они подошли к дому, и мистер Темплком, понимающе кивнув, подтолкнул Филиппа ко входу, говоря:

– Я бы не удивился, если бы он и был прав. Это, конечно, печально, все же нет смысла горевать о том, чего нельзя исправить. Пойдем и пообедаем, чем Бог послал! Закусим по-походному – ты же знаешь, как я тут живу, с тех пор как матушка уехала с Долли в Лондон, оставив весь дом, завешенный холстиной!

Уже имея представление о походных трапезах мистера Темплкома, Филипп не волновался. Обед мог быть накрыт в малой столовой, и прислуживать мог один поваренок, но в представление мистера Темплкома о походных трапезах входили фазаньи яйца, филе семги под соусом из каперсов, птица и дрожжевой пирог. Никаких финтифлюшек, как мистер Темплком презрительно называл тартинки, трюфеля и желе, глубокомысленно полагая, что Филипп испытывает к ним не большее пристрастие, чем он сам.