Текст книги "Сёстры озёрных вод"

Демьян

В чаще токовал глухарь. Скрытый хвоей, тяжелый, с иссиня-черными перьями, он все звал и звал к себе в объятия далекую птицу, чтобы разделить с ней одиночество леса. Зов его – ритмичный, цокающий – эхом разносился среди деревьев, но оставался безответным. Май – время встреч и знакомств – давно прошел, оставив в памяти медовый запах первоцветов. Птицы разбились на пары, свили гнезда, а теперь опасливо сидели по своим обиталищам, ожидая, когда новая жизнь проклюнется через тонкую скорлупу. Некому было ответить тоскующему глухарю, кроме эха.

– Запоздал чего-то ты, парень, – буркнул Демьян, прикасаясь ладонью к шершавому стволу ближайшей сосны, и тут же забыл про незадачливую птицу.

Дерево полнилось беспокойством. Жизнь бурлила в нем, от корней уходя к самой макушке и снова возвращаясь к корням. А через них и дальше, туда, где под толщей земли скрывалась истинная суть этих мест. Лес был встревожен, лес был опечален, лес негодовал, лес требовал объяснений.

– Ну-ну, тише вы… – Демьян осторожно провел пальцами по коре.

Кроны деревьев недовольно зашумели.

Демьян поморщился, вытер рукавом заношенной куртки вспотевший лоб и твердо произнес, обращаясь к сосне:

– Так было нужно.

Лес зашумел еще сильнее, взволнованно затрещали ветки. Где-то в отдалении с треском рухнуло старое дерево. Глухарь оборвал песню, поднялся на крыло и полетел, задевая грузным телом кусты. Ветер завыл совсем уж зло, принеся тяжелый дух непроходимой чащи. С мягким всхлипом всколыхнулась земля, потеряла твердость, обратилась в топь.

– Тише, я сказал! – Ладонь хлопнула по стволу. – Лето на дворе, не пора еще вам дары принимать. Я и без того за девчонку эту заплатил, что еще? Чего гневаетесь? Тише-тише… Это же я, лесовой ваш… Тише…

Рядом упала сухая ветка. Увесистая, острая на конце. Но ветер начал стихать. Демьян медленно отвел руку и попятился от сосны. Та мрачно высилась над ним – спокойная снаружи, гневающаяся внутри.

Стараясь не поворачиваться к ней спиной, лесовой отступил чуть дальше, снял с пояса теплую тушку зайца и осторожно положил к корням. Замер, сам не зная, то ли кивнуть на прощание, то ли поклониться, и скользнул в сторону, скрылся в чаще.

Мертвый заяц остался лежать во влажном мху, слепо глядя перед собой остекленевшими глазками-бусинками. Его пушистое тельце медленно погружалось в болотную гниль. Дар был принят. Шаткое равновесие восстановилось. На этот раз.

Олеся

Когда сознание, прорвавшись через кисель, все-таки вернулось, Леся попыталась встать, но потолок закружился перед глазами, так и норовя рухнуть, погрести ее под собой. Накатила тошнота. Олеся прижала ладонь ко рту, но успела только свеситься с края кровати, и ее вывернуло на пол.

За дверью послышались легкие шаги. Но вместо недавней мучительницы с медными волосами в комнату проскользнула молоденькая девушка в свободном платье. На секунду Олеся встретилась с ней глазами – серые, глубокие, точь-в-точь такие же, как у хищной птицы, назвавшейся Аксиньей. Только девушке они предавали робкий, почти испуганный вид.

– Меня тут… – сипло начала Леся, но сбилась. – Извини…

Девушка ничего не ответила, только шагнула к кровати, присела на корточки и принялась вытирать лужу. Ровный пробор ее длинных русых волос теперь маячил перед носом Леси.

– Мне очень неудобно, правда… – пробормотала она, чувствуя, как краснеет.

– Ты хворая, так бывает. Не думай, – чуть слышно ответила девушка и еще ниже склонилась над полом.

И тут же перед глазами встала совсем другая картина. Высокие потолки больничной палаты, тошнота и стыд, пробегающий по спине ознобом. Олесю рвет в пластмассовый тазик, а бабушка гладит ее по волосам. Коротким, остриженным кое-как. Бабушкина ладонь дрожит, и от этого дрожит и сама Олеся. Бабушкин страх множится в ней, оглушая.

Желчная горечь наполняет рот. Бабушка, куда более старенькая и осунувшаяся, чем в предыдущих воспоминаниях, тянется к стакану с водой – он стоит на окрашенном в зеленое шкафчике. Леся дергается от новой судороги, толкает бабушкин локоть. Стакан падает на пол и разбивается. Пол блестит от осколков и воды, Леся видит, как бегают по ним солнечные зайчики. Тянется пальцами – тонкими, длинными, худыми. Бабушка что-то говорит ей, но поздно. Осколок уже впился в кожу, по бледной коже струится кровь. Леся не может отвести от нее глаз, пока бабушка не промокает ранку салфеткой.

Олесю снова рвет в тазик, но красота алого на белом остается в памяти.

«Вот так же будет, когда я все закончу», – рассеянно думает она, и мысль эта остается с ней, когда все остальное заполняет кисель беспамятства.

Девушка тем временем уже вытерла лужицу и проворно поднялась, отступая от кровати.

– Пить хочешь? – спросила она, стараясь не встречаться с Лесей взглядом.

– Да, спасибо.

Шершавая чашка была приятной на ощупь. Леся сжала ее в пальцах, таких же длинных и бледных, как в странном воспоминании. Она точно помнила палату, и деревья за окнами, и тазик, и тошноту. Но где находилась больница, а главное, почему сама она находилась в ней, ускользало. Истончалось. Ни схватить, ни рассмотреть, ни понять.

– Ты пей. – Девушка продолжала стоять в паре робких шагов от кровати. – Матушка сказала, тебе пить нужно больше. Чтобы с водичкой и жизнь вернулась.

– Матушка? – переспросила Леся, делая первый глоток. Вода оказалась холодной и очень вкусной. С легким, чуть заметным привкусом незнакомых трав.

– Матушка Аксинья.

– Так она… – Олеся вспомнила тяжелый взгляд серых глаз, цепкие прикосновения рук, властных и сильных. – Она твоя мама?

– Нет, – чуть заметно улыбнулась девушка. – Она мне теткой приходится. – И замолчала, словно побоялась сболтнуть лишнее.

– Почему же тогда матушка? – Леся допила воду и опустилась на подушки. Ей стало совсем сонно.

Девушка сделала два легких шага и подхватила чашку из слабых Олесиных пальцев.

– Она всей земле этой мама… – Шепот потонул в убаюкивающей волне, которая набежала на Лесю мягким течением. – И мне, и Степушке, и Демьяну, и Лежке, и Фекле… Всем она мама. И тебе теперь тоже. Поспи еще.

– Да что со мной?.. – в который раз попыталась спросить Олеся, только язык ее не слушался.

– Хворая ты, – донесся до нее голос. – Спи, сон на второй седмице самый сладкий… Спи, сестрица, спи…

И Леся уснула. А когда проснулась в следующий раз, то дурнота исчезла. И голова перестала гудеть, и сила вдруг наполнила ее, хоть вскакивай с постели да беги. Бегать Леся не стала, но с кровати осторожно поднялась. Попробовала силы, покачнулась на носках. Тело стало гибким и свободным. Только плотная повязка слегка стесняла ощущение полной и всеобъемлющей легкости.

Олеся тихонечко засмеялась и рванула на себя край ткани. Та легко скользнула на пол. Леся пригладила волосы – никогда еще она не ощущала их такими пышными. Взмахнула головой, и локоны – русые, чуть отдающие медью, – свободно рассыпались по плечам.

Где-то далеко, в отголосках памяти, вспыхнуло непонимание. Как же так? Русой она не была лет с тринадцати, когда первый раз покрасилась. Кажется, в темный. Или нет. В рыжий. Или это было потом? Или не было вообще? А что тогда было?..

Радость, было наполнившая ее беззаботным ликованием, тут же потускнела. Леся присела на краешек кровати, опустив руки на подол длинной рубашки. Небеленая ткань, жесткая, но приятная телу, легко мялась. Олеся попыталась вспомнить, почему выбрала именно ее. Но тут же поняла, что не помнит, как одевалась раньше.

И вообще ничего не помнит. Стоило только попытаться отряхнуть воспоминания от пыли, как голова снова тяжелела, наполняясь болью. Пальцы не могли нащупать рану, но Леся точно знала: она была. И кровь была, и страх, и бег по шумящему лесу, подгоняющему вперед.

Только осколки, на которые так легко крошилась память, не получалось собрать воедино. А тишина, окутывавшая дом, сбивала с толку. Олеся поднялась и осторожно подошла к двери. Снаружи было темно и пусто.

Она шагнула через порог и, хватаясь вспотевшей ладонью за стену, прошлась по коридорчику. Нога тут же задела пустую кадку. Та шумно завалилась набок. Леся замерла, ожидая услышать тяжелые шаги, но в доме, кажется, никого не было.

Ни испуганной девушки, ни ее суровой матушки.

Коридор быстро закончился двумя дверями. Одна – тяжелая, обитая звериной шкурой, – оказалась запертой. Вторая легко распахнулась. Леся зажмурилась от хлынувшего на нее солнечного света.

За порогом начиналась крытая терраска, деревянная, как все кругом. Дом стоял на широкой поляне, а ее со всех сторон обнимал лапами лес. Даже стоя в дверях, Леся могла разглядеть, как он вырастает, словно стена, густой и высокий. Будто кем-то прочерчена граница, разделяющая место человека и владения лесных жителей. В мрачном облике леса скрывалось что-то настолько жуткое, что Леся попятилась в темноту коридора.

Она вернулась в комнату и принялась мерить ее шагами, а та давила деревянными стенами, незнакомыми запахами и солнцем, бьющим в распахнутые окна. Никто не держал Лесю взаперти. Дверь свободно скрипела на легком сквозняке, открывай да беги. Только куда бежать?

Кругом лес. Один только непроходимый лес.

Из открытого окошка послышались голоса, и Леся испуганно осела на кровать. Она успела забраться под одеяло и закрыть глаза, прежде чем говорившие приблизились к дому.

– Я же говорила, спит еще озеро… Нет ему дела до наших бед. – Голос был женским, но Аксинье не принадлежал.

– Рано пока нам сдаваться, понятно, Глаша? – А вот это уже была она, эти стальные нотки Леся ни с чем бы не перепутала. – Девку только привели. Еще не очухалась, а ты уже все решила… Поглядим.

– А она сама-то какая? – Названная Глашей кашлянула, но любопытства это не скрыло.

– Хворая. – Аксинья тяжело вздохнула. – Хворых нам лес и посылает. Где ж других найти? Хорошо хоть эту Демочка привел…

– Пообвыкся уже?

– А куда ему деваться? Род позвал – он пришел. Я знала, что так будет. Сколько ни гуляй, если кровь в тебе кипит, то она сильнее…

– Уж в нем-то кровь всегда кипела! – Глаша визгливо засмеялась.

– Ты, сестрица, язык бы свой прикусила. – Сталь в голосе Аксиньи стала ледяной. – Вспомни, кто он теперь, Демьян-то наш, и прикуси.

Женщины помолчали и разошлись. Шаги одной быстро стихли во дворе, вторая же прошлась по терраске вдоль коридора и заглянула в комнату. Окаменевшая от ужаса Олеся осталась лежать без движения. Аксинья еще немного постояла над ней, прислушиваясь к дыханию, развернулась и вышла, заперев за собой дверь.

Демьян

Стремительно темнело. Идти по тропинке между двух болот было сложнее всего. Демьян то ускорял шаг, то проваливался почти по колено в гниль, подобравшуюся к самому краю людской тропы.

– Да чтоб тебя! – ругался он сквозь зубы.

Поминать лихо в вечернем лесу было глупой затеей. Особенно когда лес этот еще не решил, простить ли зарвавшегося человека или уронить ему на голову вековой ствол ближайшей осины. Демьян размял напряженную шею, потуже завязал пояс и ускорил шаг. Если он сегодня и поспит, то на старой прогалине, до которой еще идти и идти.

И пока ветви, разросшиеся по бокам тропинки, больно стегали его, норовя попасть прямо в глаза, он старался думать о чем-то другом. О чем-то, не связанном со злым непроходимым лесом, в который ему так не хотелось, но пришлось вернуться.

Например, о шести годах жизни вдали отсюда. В мире, где все виделось простым и логичным. В мире, где все, что требовалось, – учиться и быть как все. Учиться, чтобы жить в маленьком закутке студенческой общаги. Не выделяться, чтобы остальные не почуяли чужака.

В этом мир леса и мир обычный оказались похожи. Мало что можно придумать страшнее, чем выдать себя человеком в стае волков. Если у тебя вышло обмануть всех по первости, то будь добр – держи марку и дальше. Бегай на четырех лапах, носи шкуру и вгрызайся в теплое брюхо ошалевшего от страха и боли оленя. Иначе в следующий раз сожрут тебя.

Демьяну, прожившему как-то целую осень среди серых спин и собачьего скулежа, это правило было знакомо. Потому, оказавшись в городе, он тут же натянул на себя личину человека мрачного, не слишком злого, но в обиду себя не дающего. И ведь вышло же!

Вначале его сторонились, после попробовали на зуб. А когда зубы эти разлетелись веером от одного его не слишком уж сильного удара, поджали хвосты и долго скулили, катаясь на брюхе. Вожачество над ними Демьяну было ни к чему. Слишком многое стояло на кону, чтобы глупо красоваться в полной своей звериной мощи.

Но своего он брал ровно столько, сколько считал нужным. Приличные оценки на зачетах, быт в чистой, пусть и тесной комнатушке, и будущее, до которого – только руку протяни. Ему оставалась-то половина курса, и он умчался бы прочь с этой земли так далеко, как вышло бы. Защитить диплом, сдать пару экзаменов да разбежаться с незатейливой, приятной Катей, которую пригрел под боком, чтобы коротать бессонные, безлесные свои ночи. И все.

Даже себе он не признавался, как тяжело порой было ему в каменном мешке. Как хотелось выбраться на волю. Вдохнуть прелый запах листвы, прикоснуться рукой к стволу, услышать ток жизни. Почувствовать себя лесом.

Но другая сторона этой жизни с ее скользким берегом, стоячей водой и тиной, с ее законами и спящей силой, пугала куда сильнее. Как и сама необходимость становиться частью всего этого. Главной частью. Незыблемой и вечной.

– Коли сбежал, так и не дергайся, – ругал Демьян сам себя, стискивая кулаки. – Как хорек позорный мечешься. Выбрал, так сиди.

Шесть месяцев оставалось ему до точки невозврата. Он даже календарик завел тайком, зачеркивал в нем дни, считал пустые клеточки. Молился бы, да тот, в кого Демьян верил, был слишком далеко. И, наверное, до сих пор гневался на беглеца. А может, и забыл его. Кто знает?

Все закончилось в мае. Отгремели праздники. Пьяные, шальные, пахнущие мертвой хвоей и волосами Катерины, ее кожей, ее дыханием и смехом. Хорошо им было тогда. Демьян почти забыл, чем все должно завершиться, пригрелся в ее объятиях, как пес, взятый с цепи в дом.

– Ты же меня бросишь, как закончится учеба, да? – спросила Катя в последнюю ночь, опадая на подушки, бессильная и горячая.

Смоляные волосы липли к влажной груди. Еще мгновение назад Демьян впивался в эту сладость губами, рычал, переходя с человечьего на звериный. А теперь они затихли в холодной комнате. И только потолок мерцал над ними, казенный и равнодушный.

– Дема, скажи, мы расстанемся? – Голос предательски дрогнул.

Демьян не ответил. Не стесняясь наготы, встал, открыл форточку, напустил в комнату мороза. Вдохнул, привычно различая в городских запахах далекие отголоски леса.

– Мне просто знать нужно, я не стану тебя уговаривать. – Катя приподнялась на локте.

В свете фонаря, бьющего через стекло, она была по-настоящему красивой. Демьян никогда особенно не задумывался, какая она – женственная, мягкая, волосы длинные, густые, и смотрит так с поволокой, что низ живота наливается горячей тяжестью, стоит только поймать ее взгляд.

А тут понял: красивая. Страстная, влюбленная, несчастная. И красивая.

Подошел к ней, встал на колени у кровати, прошелся пальцами по скулам, по щекам, стер две влажные полоски слез, опустил ладони ей на плечи. Посмотрел на нее. Катя смотрела в ответ строго, но просяще. Не отвела взгляд. Только губу закусила.

Он ей тогда ничего не ответил. Поцеловал раз, другой, опустил на подушку, придавил своим весом и долго любил. Так, как умел. Телом своим человечьим, коль душа звериная любить не умеет.

А наутро пришла телеграмма. И кто в наше время шлет телеграммы? Только нет в их долбаном царстве-государстве телефона, как у нормальных людей…

батюшка умер тчк срочно возвращайся тчк аксинья тчк твоя матушка тчк

Демьян не удивился тогда, будто знал, что так будет. Сразу пошел в деканат, показал бумажку с ничего не меняющим для них сообщением. Там поохали, пообещали академический отпуск. Откуда знать им было, что значат эти новости? Что мир их рухнул для Демьяна? Поманил-поманил – и исчез.

Пока собирал вещи, аккуратно и методично, представлял, как одетая в черный лен Аксинья идет через лес в город. Как расступаются перед ней звери, как замолкают птицы, как болото с чавканьем отползает прочь от ее ног. А она даже не замечает их раболепия. Шагает ровно, широко, без устали, смотрит только перед собой. И ни один мускул, ни одна морщинка не дрогнет.

– Вдовствующая, мать твою, королева… – процедил сквозь зубы Демьян.

Постоял немножко, пытаясь успокоить зверя, рвущегося наружу. Но не смог. Зарычал, швырнул в стену кубок по многоборью, который в шутку выиграл на первом курсе.

– Сука! – кричал он и метался по комнате, чуя, что попал в волчью яму. – Падаль! Тварь! Тварь!

У Катерины давно был свой ключ. Она приходила к нему между парами. Приносила горячего, убиралась потихонечку. Словом, делала все, что принято в мире человеческом, если ты спишь с кем-то четвертый год подряд. Демьян заметил ее, прижавшуюся к стене, с огромными, черными от страха глазами, только когда голос пропал окончательно.

– Демочка… – начала она, протягивая дрожащую руку.

Притронуться к себе он, конечно, не позволил. Рванул в сторону, застыл у окна, тяжело перевел дух.

– Что с тобой? – спросила Катя, немного помолчав. – Случилось чего?..

– Я уезжаю, – сипло ответил Демьян, удивляясь, что вообще может говорить.

Катерина дернулась, как от удара. Поджала губы.

– Это… из-за того, что я вчера… спросила?

Вчерашняя ночь казалась теперь чем-то очень далеким.

Демьян не сразу понял, о чем говорит Катя.

– Нет. – Махнул коротко стриженой головой, подумал, что волосы теперь придется отрастить. – Нет, что ты? Нет.

– А что тогда? – Катя сделала робкий шаг к нему, но остановилась, словно заметила, как зверино горят глаза. – Тебя отчислили?

Мотнул головой еще раз. Досадливо подумал, что разговор этот только тратит время, и протянул Кате бумажку, смятую в кармане.

Катерина схватила ее, быстро прочитала, болезненно вздохнула и подняла на Демьяна глазищи, полные слез.

– О господи, Демочка, твой папа?.. Мне так жалко… Дема!

Папа. Так и сказала: папа. От слова этого, от мысли, что Батюшку вообще можно так назвать, Демьяну стало нестерпимо смешно. Он то ли всхлипнул, то ли подавился смешком. Но это его отрезвило. Сделал шаг к Кате, она чуть заметно дернулась, снова опустил ладони на ее плечи, втянул чутким, звериным носом ее дух – горячий, женский, сладкий – и покачал головой.

– Это неважно, Кать. Я все равно бы уехал.

Та отшатнулась, но он ее удержал.

– Ты правильно вчера спросила. И поняла все правильно. Спасибо тебе, правда, все же хорошо было… а теперь я… Поеду. Ладно?

Большие темные глаза пошли рябью слез. И это так отчетливо напомнило Демьяну воды спящего озера, что жалость, поднявшаяся было в нем, тут же утихла.

– Вот, значит, как, да? – спросила Катя, запинаясь. – Так, да?

– Да, вот так.

– Не зря мне девочки говорили… Что не надо с тобой. Что зверь ты, Дема. И нет в тебе души.

И вот тут он уже не сдержался. Захохотал. И смеялся, пока цокот Катиных каблуков за дверью совсем не стих. Теперь этот злой, неуместный хохот иногда еще звучал в Демьяне странным отголоском памяти.

Кажется, люди называют это совестью. Наверное, ее угрызениями это и было. Славная девушка Катя всегда была к нему добра. И не заслужила она такого прощания. А он, дурак, медведь бесчувственный, рассмеялся ей в лицо. Но как было ей объяснить, что глупые сороки-подружки первый раз в жизни оказались правы?

Зверь он. И нет в нем души.

Олеся

Леся спала и не могла проснуться. Странное состояние, описать которое не хватило бы слов. Она словно оказалась в другом измерении, где воздух, плотный, как стоячая вода, позволял парить над землей – легко и свободно, не прикладывая к тому усилий.

Так Леся и плыла над бескрайним лесом. Он раскинулся внизу подобно огромному существу, что грело спину под теплыми лучами вечернего солнца. Солнце не двигалось, не меняло расположения на небе – всегда стояло чуть выше горизонта, не скрываясь за ним, а лишь легонько трогая его красноватым боком. И эта неизменность доказывала Лесе, что все происходящее с ней – сон. Странный, долгий, а может, и бесконечный.

Может быть, она умерла? И этот лес, и этот воздух, держащий ее на лету, – последнее усилие затухающего сознания?

– Ну и пусть, – шептала Олеся, не слыша собственного голоса.

Вопросы перестали существовать. Сон ли это, смерть, чистилище, странный эффект забористой смеси? Да какая разница?

Главное, что лес под ней мерно шумел листвой. Такой разный, такой живой. Леся не могла отвести глаз от игры закатного света на его кронах. Они вспыхивали всеми оттенками зелени, как неспокойная, живая вода. Темная хвоя мешалась с молодой листвой, деревья-великаны высились над свежей порослью. Прогалины и круглые, как пятак, поляны. Вот на одну из них выскочил заяц, прижал длинные уши, припал к земле. Бока его тяжело вздымались. Леся чувствовала, как дрожит это маленькое худое тельце. Когда на поляну осторожно и медленно вышла оранжевая лисица, заяц понял, что обречен. Он взбрыкнул сильными лапами, комья земли полетели в стороны, но поздно. Одним грациозным прыжком лиса оказалась рядом и впилась в мягкую шею. Мгновение борьбы, и заячье тельце обвисло в ее зубах.

Леся смотрела, как капает на траву кровь, как лисица подхватывает мертвую тушку поудобнее и скрывается в зарослях, и не чувствовала жалости. Затейливые жизни леса не нуждались ни в чьем одобрении. Они просто были. И делали это хорошо. Лучше, чем Леся – что-либо в своей жизни.

Она так и не сумела восстановить непрерывную линию, которая бы нарисовала ее портрет. Но стойкое ощущение собственной незначимости, провальности всех начинаний, оставляла на языке явственный привкус железа.

Олеся не помнила, к чему стремилась, но точно знала, что стремление это осталось без результата. А значит, нет особой важности в памяти, ускользнувшей от нее. И жалеть об этом не стоит. И думать не стоит. Особенно когда под тобой плывет бесконечный лес, а воздух, податливый и плотный, нежно обнимает тебя, как давно уже никто не обнимал.

– Все спит? – прорвался через завесу сна чей-то дребезжащий голос.

Леся почувствовала, как натянулось полотно неба, как зазвенели нити, удерживающие тело на лету.

– Все спит и спит, сколько ж можно? – Голос негодовал.

Чья-то рука схватила Олесю и принялась трясти. Лес всколыхнулся, зашумел в ответ. Секунда – и Олеся поняла, что падает. Она бы закричала, но подавилась воздухом, потерявшим былую плотность и теплоту. Ее снова оставили без поддержки. Снова оставили одну. Она вновь доверилась кому-то, чтобы упасть и долго потом лелеять сколы. Так уже было. Леся летела вниз и не хотела вспоминать. А вот разбиться и закончить все это – да. Этого она определенно желала.

За мгновение до того, как первые макушки высоких сосен впились бы в нее, безмолвно падающую, чья-то рука тряхнула ее особенно сильно. И все закончилось.

Она наконец смогла закричать. Крик вырвался из горла – сухого, будто обожженного, – и прозвучал жалобным хрипом. Олеся рывком села на кровати, озираясь.

Леса не было. Была все та же маленькая комнатка с деревянными стенами. И окно, за которым занимался рассвет. Через приоткрытые ставни в комнату лился упоительно сладкий, холодный дух просыпающейся земли.

В темноте сложно было различить того, кто стоял рядом с кроватью. Но цепкая старческая рука была смутно знакомой. А голос и того больше.

– Проснулась наконец? – спросила старуха, отпуская Лесино плечо. – Сильна ты спать!

«Глаша!» – поняла Олеся и тут же все вспомнила.

Как лежала на этой кровати, делая вид, что спит. Как напряженно прислушивалась к злому шепоту за окном. Как Аксинья назвала старуху с противным дребезжащим голосом сестрой, а после и по имени. И что говорили они странные слова, и что слова эти были про нее, про Олесю.

– То вопит, то каменеет… Припадочная, что ли? – спросила Глаша и присела на край кровати.

Леся ожидала почуять от нее тяжелый запах старого тела и мысленно сжалась, чтобы не выдать отвращения. Но старуха пахла сухими травами и чем-то, похожим на дух сырой земли. Она была старше Аксиньи. Чуть сгорбленная, с седыми космами, собранными в растрепанный пучок. Во тьме блестели ее глаза – два темных колодца. Но Олеся точно знала: при свете дня они серые, словно озерная вода.

– Гляди-ка, пробудилась, гостья наша! – Вскинула руки, с издевкой покачала головой. – Что снилось сладкого?

Леся хотела промолчать. Она и не думала рассказывать злобной старухе о плотном воздухе, о лесе, который раскинулся под ней, как добрый пес, не страшась оголить брюхо. Показать свое величие и жестокость. Заячью кровь, капающую на зеленую траву поляны.

– Я видела лес. – Губы сами растянулись в блаженной улыбке. – Большой и сильный. Он лежал подо мной, а я летела над ним. Это был хороший сон.

И пока онемевший, будто чужой рот выговаривал слова, Леся отстраненно наблюдала за старухой. Как та отпрянула, как скрипнула под ее весом кровать, как судорожно сжалась старческая ладонь, сминая покрывало. И как глаза сверкнули во тьме комнаты, будто отражение луны в спящем озере.

– Хороший, говоришь? – проскрипела Глаша. – Ну, хороший, так еще посмотри…

И потянулась к Лесе.

– Нет! – дернулась та, не разбирая от страха и темноты, где стена, а где край постели. – Не смейте! Не трогайте!

Но старуха уже прижала к ее лбу горячую шершавую ладонь и принялась шептать:

– Спи, девка! Хороший сон грех не досмотреть.