Текст книги "Тысячеликий герой"

Последнее приключение, когда все преграды и великаны-людоеды остались позади, обычно представляется как мистический брак победоносного героя – души с царственной Богиней Мира. Это переломный момент – в минуту поражения, в зените или на краю земли, в центре Вселенной, под сводами храма или в самом потаенном уголке нашего сердца.

На западе Ирландии есть сказка о принце Острова Одиночества и хозяйке удивительного пылающего колодца Туббер Тинти. В поисках чудодейственного снадобья для королевы Эрина, отважный юноша отправился за водой из колодца Туббер Тинти. По совету своей тетки-волшебницы, встретившейся ему на пути, принц верхом на подаренной ему теткой безобразно грязной, тощей, маленькой, косматой лошаденке пересек огненную реку и благополучно миновал рощу ядовитых деревьев. Лошадь со скоростью ветра промчалась мимо замка Туббер Тинти; принц запрыгнул с нее в открытое окно и оказался внутри, цел и невредим.

Там повсюду, куда ни глянь, спали морские и земные чудовища – огромные киты, скользкие угри, медведи и прочие звери. Принц, пробираясь мимо них и перешагивая через них, наконец подошел к огромной лестнице. Поднявшись наверх, он вошел в комнату, где увидел прекраснейшую женщину, она спала на кушетке. «Мне нечего сказать тебе», – подумал он и пошел дальше; и так он заглянул в двенадцать комнат. В каждой была женщина прекраснее, чем в предыдущей. Но когда он подошел к тринадцатой комнате и открыл дверь, взор его был ослеплен блеском золота. Он застыл на месте, пока снова не обрел способность видеть, а затем вошел. В большой светлой комнате стояла золотая кровать на золотых колесах. Колеса непрерывно вращались; кровать постоянно двигалась по кругу, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Там почивала королева Туббер Тинти; и хотя двенадцать ее девушек были прекрасны, рядом с ней красота их меркла. В ногах кровати находился сам Туббер Тинти – огненный колодец. Колодец был закрыт золотой крышкой и вращался вместе с кроватью королевы.

«Клянусь, – сказал принц, – я отдохну здесь немного». И он прилег на кровать и не вставал с нее шесть дней и ночей.[154]154
  Jeremiah Curtin, Myths and FolkLore of Ireland (Boston: Little, Brown and Company, 1890), pp. 101–6.


[Закрыть]

Хозяйка Дома Сна – это хорошо известный персонаж сказок и мифов. Мы уже сталкивались с ней, говоря об образах Брунгильды и маленькой Спящей красавицы.[155]155
  См. с. 57.


[Закрыть] Она – образец красоты, воплощение мечтаний, желанная цель земных и внеземных поисков каждого героя. Она мать, сестра, возлюбленная, невеста. Все, что в этом мире манит нас, все, что сулит наслаждение – все это знаки ее существования, если не в реальном мире – в его городах и лесах, то в глубинах сна. Ибо она – воплощение совершенства; она сулит душе, однажды познавшей ее и вновь вернувшейся в обыденный мир из иного мира странных грез и причудливых видений блаженство, которое посетит ее вновь и вновь, она несет покой, она питает, она – «хорошая мать», молодая и красивая, которую мы когда-то познали и даже ощутили ее вкус, давно, в далеком прошлом. Время наложило на нее печать и отняло у нас, но она не исчезла навсегда, а словно застыла вне времени на дне вечного моря.

Однако сохранившийся в памяти образ не только милосерден; ибо в скрытой сфере детских воспоминаний взрослого человека также сохраняется, а иногда могущественно существует образ «злой» матери: 1) отсутствующей, недоступной, против которой направлены агрессивные фантазии и от которой со страхом ждут ответной агрессии; 2) не разрешающей чего-то, налагающей запреты, карающей матери; 3) матери, насильно удерживающей подле себя взрослеющего ребенка, пытающегося оттолкнуться от нее; и наконец, 4) желанной, но запретной матери (эдипов комплекс), само присутствие которой является опасным соблазном (комплекс кастрации). Это и лежит в основе образов столь недосягаемых великих богинь, как целомудренная и ужасная Диана – ее расправа над юным охотником Актеоном лишь дает нам понять, какой ужас заключен в подобных символах запретных желаний ума и тела.

Актеон случайно увидел опасную богиню в полдень; в тот роковой момент, когда солнце завершает свой по-юношески полный сил подъем, останавливается и срывается вниз навстречу смерти. Посвятив все утро охоте за дичью, он оставил своих друзей отдыхать, с ними были испачканные кровью добычи собаки, а сам пошел куда глаза глядят, покинув знакомые ему охотничьи угодья, по окрестным лесам. Он пришел в долину, заросшую кипарисами и соснами. С любопытством он спустился туда и нашел пещеру, где тихо журчал родник, а вытекавший из него ручей привел его к озеру, поросшему камышом. В этом тенистом укромном уголке любила отдыхать Диана, и в тот час она нагая купалась там вместе со своими нимфами. Она оставила в стороне охотничье копье, колчан, лук с ослабленной тетивой, а также сандалии и платье. Одна из нимф уложила ее косы в узел; а другие поливали ее водой из больших кувшинов.

Когда молодой странник внезапно появился в этом укромном уголке, женщины подняли крик и окружили госпожу, стараясь своими телами скрыть ее от недостойного взора. Но ее голова и плечи возвышались над ними. Юноша не мог оторвать от нее взгляд. Она поискала взглядом свой лук, но он лежал далеко, поэтому быстро зачерпнула пригоршню воды и плеснула в лицо Актеону. «Теперь рассказывай всем, ежели сможешь, как ты увидел богиню без покровов», – гневно крикнула она ему.

На голове юноши выросли рога. Его шея вытянулась, стала большой и длинной, кончики ушей заострились. Его руки вытянулись до ног, а ладони и ступни превратились в копыта. В ужасе он помчался прочь, удивляясь тому, как стремительно бежит. Но остановившись, чтобы перевести дух и напиться воды, он увидел свое отражение в воде и в ужасе отпрянул.

Ил. 24. Диана и Актеон (мраморный метоп, эллинский период). Сицилия, 460 г. до н. э.

Затем его постигла страшная участь. Его собственные собаки, учуяв крупного оленя, с лаем бросились в лес. Сначала он на минуту обрадовался, услышав их, и остановился, но вдруг испугался и побежал. Стая преследовала его, постепенно приближаясь. Когда собаки нагнали его, и первая из них бросилась, чтобы вцепиться ему в бок, Актеон попытался окликнуть их по именам, но голос, вырвавшийся из его глотки, человеческим уже не был. Собаки вонзили в него свои клыки. Он упал, и его собственные товарищи по охоте, криками подгоняя собак, успели нанести ему последний милосердный удар, отнимающий жизнь, coup de grace.

Диана, чудесным образом знавшая о паническом бегстве и смерти Актеона, теперь могла быть спокойна.[156]156
  Овидий, Метаморфозы, III, 138–252.


[Закрыть]

Мифологическая фигура Вселенской Матери привносит в космос женственные черты первой питающей, ласковой заботы в жизни человека. Этот образ возникает спонтанно, ибо существует близкое и явное соответствие между отношением маленького ребенка к своей матери и отношением взрослого к окружающему его материальному миру.[157]157
  Cf. J. C. Flügel, The Psycho-Analytic Study of the Family (“The International Psycho-Analytical Library,” No. 3, 4th edition; London: The Hogarth Press, 1931), chapters 12 and 13.
  Профессор Флюгель отмечает: «Существует весьма общая связь между, с одной стороны, понятием ума, духа и образом отца и мужественным началом; и, с другой стороны, понятием тела, телесности и матерью, женским началом. Подавление эмоций и чувств, связанных с матерью [в нашей иудо-христианской традиции] привело к тому, что мы стали склонны относиться к своему телу как к чему-то вызывающему недоверие, мы презираем его, испытываем к нему отвращение или враждебность, и это отношение распространяется на планету Земля, на всю материальную часть вселенной, и одновременно с этим мы преувеличиваем знание духовной составляющей нашей жизни, и в том, что касается человека, и в отношении всего прочего. Представлется весьма вероятным, что большинство явно идеалистических направлений в философии так привлекают умы, сублимируя эту реакцию на мать, а более догматические и узкие материалистические направления философии, возможно, в свою очередь, изначально апеллируют к материнскому началу». (ibid., p. 145, note 2).


[Закрыть] Но во многих религиозных традициях этот архетипный образ встречается и сознательно используется в воспитательных целях, с тем, чтобы уравновесить ум и открыть для него природу зримого мира.

В тантрической литературе средневековой и современной Индии обитель этой богини называется Мани-двипа, «Остров Драгоценных Камней». Там в роще деревьев, исполняющих желания, стоит ложе-трон богини. Там простираются пляжи из золотого песка. Их омывают тихие волны океана, из нектара бессмертия. В богине кипит огонь жизни; земля, солнечная система, галактики уходящего вдаль космоса – все растет в ее лоне. Ибо она – создательница мира, вечная матерь и вечная дева. Она объемлет все сущее, питает страждущих и несет жизнь всем живущим на земле.

Она также есть смерть для всего смертного. Весь жизненный цикл существования свершается под ее властью, от рождения, к юности, зрелости и старости, к могиле. Она и лоно, и могила: свинья, пожирающая своих новорожденных детенышей. И так она объединяет и «доброе», и «злое», являя собой две формы сохранившегося в памяти образа матери, и не только собственной матери человека, но и матери вселенской. Верующий должен рассматривать и одну и другую с равным беспристрастием. Именно так человек очищает свой дух от своих инфантильных эмоций и обид, тогда его ум открывается непостижимому присутствию, которое существует в первую очередь не как «добро» или «зло» с точки зрения его детского комфорта, его благополучия и невзгод, но как закон и образ сущности бытия.

Священные тексты индуизма (шастры) подразделяются на четыре класса: 1) Шрути, которые считаются прямым божественным откровением; сюда входят четыре Веды (древние книги молитв) и некоторые из Упанишад (древние философские книги); 2) Смрити, которые включают традиционные учения ортодоксальных мудрецов, канонические наставления для домашних ритуалов и некоторые трактаты относительно мирских и религиозных законов; 3) Пурана, которые в основном являются мифологическими и эмпирическими произведениями; в них затрагиваются вопросы космогонических, теологических, астрономических и физических знаний; 4) Тантра – тексты, описывающие методы и ритуалы поклонения божествам и овладения сверхчеловеческой силой. Среди Тантр есть группа особенно важных писаний (называющихся агамы), которые, как считается, были непосредственно открыты вселенским богом Шивой и его богиней Парвати (поэтому они называются «Пятой Ведой»). Они поддерживают мистическую традицию, известную, в частности, как «тантра», которая оказала значительное влияние на поздние формы индуистской и буддийской иконографии. Тантрический символизм вместе со средневековым буддизмом проник из Индии в Тибет, в Китай и Японию.

Великий индуистский мистик прошлого столетия Рамакришна (1836–1886) служил во вновь возведенном храме в честь Космической Матери в Дакшинесваре, пригороде Калькутты. Скульптурное изображение богини в храме представляло ее в двух ипостасях одновременно – в ужасной и милосердной. Ее четыре руки представляют символы ее вселенской силы: верхняя левая рука угрожающе воздета с окровавленной саблей, нижняя – схватила за волосы отрубленную человеческую голову; верхняя правая рука поднята в жесте «не бойся», нижняя – простерта в даровании благ. На шее у нее ожерелье из человеческих голов; ее юбка сделана из отрубленных человеческих рук; ее длинный язык высунут, чтобы лизать кровь. Она представляет собой Космическую Силу, всеединство вселенной, единство всех противоположностей, она парадоксальным образом сочетает в себе ужас абсолютного разрушения с безличным, и при этом материнским утешением. Воплощение изменений, река времени, поток жизни, богиня одновременно создает, сохраняет и уничтожает. Ее имя – Кали, Черная; ее титул – Проводник через Океан Бытия.[158]158
  The Gospel of Sri Ramakrishna, translated into English with an introduction by Swami Nikhilananda (New York, 1942), p. 9.


[Закрыть]

Однажды в тихий полдень Рамакришна увидел прекрасную женщину, которая вышла из Ганга и шла к роще, где он медитировал. Он понял, что она должна вот-вот родить. Через мгновение ребенок появился на свет, и женщина начала нежно качать его. Но вскоре облик ее стал ужасен, она схватила младенца своими, теперь страшными, челюстями и разорвала его на куски. Проглотив его, она снова вошла в Ганг и исчезла.[159]159
  Ibid., pp. 21–22.


[Закрыть]

Лишь гений, способный к высочайшему пониманию, может вынести всю полноту откровения возвышенности этой богини. Для более ограниченных людей она приглушает свой блеск и являет себя в образах, которые неразвитые личности в состоянии воспринять. Увидеть ее в полном блеске было бы невыносимо для любого духовно неподготовленного человека: свидетельством чему служит несчастный случай с Актеоном, сильным и молодым мужчиной. Он не был святым, а был охотником, не готовым к откровению образа, который следует созерцать без обычных человеческих (то есть инфантильных) оттенков и подтекстов желания, удивления и страха.

Ил. 25. Кали пожирает свою жертву (деревянная скульптура). Непал, XVIII–XIX вв. н. э.

Женщина, на образном языке мифологии, представляет все, что может быть познано. Герой – это тот, кто приходит, дабы познать. Он проходит путь инициации длиною в жизнь, и по мере этого образ богини преображается для него: она никогда не может быть величественнее, чем он сам, хотя всегда может обещать большее, чем он способен на данный момент постичь. Она манит, она направляет, она наставляет его разорвать свои путы. И, если он в состоянии соответствовать ее сущности, то и он, и она, познающий и познаваемая, будут свободны от всех ограничений. Женщина является проводником к возвышенному кульминационному моменту высшего акта познания всех чувств. Низменный взор низводит ее до низшего состояния; злой невежественный взгляд превращает ее в нечто банальное и безобразное. Но взор осмысленный возвращает ей ее истинное величие. Герой, который может принять ее такой, как она есть, без излишнего смятения, но с той сердечностью и твердостью, которых она требует, способен стать царем, воплощенным богом мира, сотворенного ею.

Так, например, есть рассказ об ирландском царе Эохаиде и его пяти сыновьях: о том, как они однажды отправились на охоту и сыновья заблудились. Изнывая от жажды, они один за другим отправились на поиски воды. Фергюс отправился первым:

и он пришел к колодцу, который охраняла старуха. И вот каков был ее вид: от головы до ступней вся она была были чернее угля; седые патлы, что пробивались сквозь кожу головы, были как хвост дикой лошади; а серпами своих позеленевших от времени клыков, что торчали у нее изо рта и загибались назад, касаясь ушей, она могла бы срубить зеленую ветку дуба в полном соку; почерневшие и помутневшие глаза ее слезились; нос кривой, с широкими ноздрями; морщинистый, весь в пятнах, отвратительный живот; кривые, распухшие голени с массивными лодыжками, ступни широкие, угловатые колени и синюшные ногти. Старая карга была омерзительна. «Так-так…» – произнес юноша. «Именно так», – ответила она. «Значит, ты сторожишь этот колодец?» – спросил он, и она ответила: «Да». «Ты не позволишь мне набрать немного воды?» – «Позволю, – согласилась она, – только если ты поцелуешь меня». – «Ну уж нет», – сказал он. «Тогда воды не получишь». – «Клянусь, – продолжал он, – что скорее умру от жажды, чем поцелую тебя!» После чего юноша отправился туда, где остались его братья, и поведал им, что не добыл воды.

Точно так же отправлялись на поиски воды Олиол, Бриан и Фиахра и так же приходили к тому же колодцу. Каждый из них просил у старухи воды, но отказывался целовать ее.

И наконец, когда пришла очередь Ниала отправиться за водой, он также пришел к тому самому колодцу. «Женщина, позволь мне набрать воды!» – попросил он. «Я дам тебе воды, – сказала она, – только поцелуй меня». Он ответил: «Я не только поцелую, а даже и обниму тебя!» После чего он наклонился, обнял ее и поцеловал. Когда он сделал это и посмотрел на нее, то увидел девушку, грациознее которой не было во всем мире, с лицом, прекраснее которого не было во вселенной: каждой своей частичкой, от головы до пят, она была как только что выпавший снег, лежащий на обочинах дороги; у нее были округлые и царственные плечи, длинные, тонкие пальцы и прямые ноги, радующие глаз; ее гладкие, мягкие белые ступни отделяли от земли бледно-бронзовые сандалии; на ней была просторная накидка из чистейшей шерсти малинового цвета, а в платье – брошь из белого серебра; зубы ее сверкали жемчугом, у нее были царственные глаза и алый, как ягоды рябины, рот. «Эта женщина само очарование», – сказал юноша. «Воистину так». – «Но кто же ты?» – продолжал он. «Я Королевская Власть», – ответила она и произнесла следующее:

«Король Тары! Я Королевская Власть… Теперь иди к своим братьям, – продолжала она, – и возьми с собой воду; кроме того, отныне и вовеки веков королевство и верховная власть будут принадлежать тебе и твоим детям. И так же как вначале ты увидел меня уродливой, безобразной и отвратительной, а в конце прекрасной, – такова и королевская власть: ибо без сражений, без жестоких столкновений ее нельзя завоевать; но в конце концов тот, кто несмотря ни на что стал царем, будет благородным и справедливым».[160]160
  Standish H. O’Grady, Silva Gadelica (London: Williams and Norgate, 1892), vol. II, pp. 370–72. Различные версии истории можно найти в Chaucer Canterbury Tales, “The Tale of the Wyf of Bathe”; в Gower Tale of Florent; в средневековой поэме The Weddynge of Sir Gawen and Dame Ragnell; и в балладе XVII в. The Marriage of Sir Gawaine. См. W. F. Bryan and Germaine Dempster, Sources and Analogues of Chaucer’s Canterbury Tales (Chicago, 1941).


[Закрыть]

Такова королевская власть. Такова сама жизнь. Богиня, страж бездонного колодца – найдет ли ее Фергюс, или Актеон, или принц Острова Одиночества – требует, чтобы герой был наделен тем, что трубадуры и менестрели называют «милостью сердечной». Ни животное желание Актеона, ни утонченное отвращение Фергюса не могут постичь ее сущность, оценить ее способна лишь доброта: в романтической изысканной поэзии Японии X–XII столетий это называлось aware («милостивое участие»)…

 
В милостивом сердце Любовь находит пристанище,
Как птицы под сенью зеленой дубрав.
Прежде милостивого сердца природа
Не знала Любви, как и милостивого сердца – прежде Любви.
Ибо с появлением солнца тут же
И свет разливается; не могло быть
Прежде солнца рождения света.
Так и Любовь проявляется в милосердии
Самости; пусть даже
В жаре чрезмерном срединного пламени.[161]161
  Guido Guinicelli di Magnano (1230–75?), “Of the Gentle Heart,” translation by Dante Gabriel Rossetti, Dante and His Circle (London: Ellis and White, edition of 1874), p. 291.


[Закрыть]
 

Встреча с богиней (которая живет в каждой женщине) становится последним испытанием для героя и призвана проверить, достоин ли он любви (милосердие: amor fati), которая есть сама жизнь, устремленная в вечность.

Когда же искатель приключения в такой ситуации не юноша, а девушка, она благодаря своим качествам, своей красоте или своему страстному желанию достойна стать супругой бессмертного. В этом случае небесный жених спускается к ней и ведет к своему ложу – независимо от ее желания. И если она избегала его, то пелена спадает с ее глаз; если она искала его, то ее желание находит удовлетворение.

Девушку из племени арапахо, которая последовала за дикобразом по выросшему до небес дереву, заманили в лагерь небесного народа. Там она стала женой небесного юноши. Именно он, в образе манящего дикобраза, завлек ее в свое небесное жилище.

Царская дочь из детской сказки на следующий день после приключения у родника услышала, как в дверь ее комнаты в замке постучали: это явился Король лягушек с требованием исполнить обещание. И, несмотря на огромное отвращение принцессы, лягушонок последовал за ней к ее креслу за столом, ел вместе с ней с ее маленькой золотой тарелочки и пил из ее чашечки и даже настоял на том, чтобы лечь спать с ней в ее маленькой шелковой постели. В гневе принцесса схватила лягушонка и швырнула о стену. Когда тот ударился об пол, то обернулся царским сыном с добрыми и прекрасными глазами. А потом мы знаем, что они поженились и в красивой карете отправились в ожидавшее юношу царство, где они стали царем и царицей.

А когда Психея прошла все трудные испытания, сам Юпитер дал глотнуть ей элексира бессмертия; и с тех пор она навеки соединилась с Купидоном, своим возлюбленным, в раю, где царит совершенство.

Православная и Римско-католическая церкви отмечают подобное таинство праздником Успения.

«Дева Мария вознесена в брачный чертог небесный, где Царь Царей восседает на звездном престоле. О Дева Премудрая, камо грядеши, лучезарная, аки утренняя звезда? Вся Ты краса и услада Дщерь Сиона, блага яко луна, избранна яко солнце».[162]162
  Антифоны праздника Успения Богородицы (15 августа).


[Закрыть]

Ил. 26. Дева Мария открывающаяся (раскрашенная деревянная скульптура). Франция, XV в.

Мистический брак с царственной богиней мира символизирует полное господство героя над жизнью; ибо женщина есть жизнь, а герой – познавший ее господин. А испытания героя, в результате которых он обрел опыт и совершил свои подвиги, символизировали те душевные испытания и пережитые кризисы, благодаря которым развивалось его сознание, пока он не стал достаточно силен, чтобы полностью обладать матерью-разрушительницей, своей суженой. В этот момент он узнает, что он и отец едины: он занимает место отца.

Если проблему описывать в такой утрированной форме, может показаться, что к интересам современного человека она не имеет никакого отношения. Но, в конечном счете, всякий раз, когда мы не способны справиться с жизненными коллизиями, это происходит в силу ограниченности нашего сознания. Войны и вспышки раздражения – это непосредственные проявления невежества; раскаяние – это запоздалое озарение. Весь смысл повсеместно распространенного мифа о пути героя заключается в том, что он должен быть примером для всех мужчин и женщин, независимо от их социального статуса. Поэтому он представлен относительно обобщенно. Человеку нужно понять, какое отношение лично к нему имеют эти обобщения, и использовать их, чтобы преодолеть сдерживающие его ограничения. Кто его великаны-людоеды? Это есть отражения его неразрешенных личных проблем. Что есть его идеалы? Это знаки того, насколько успешно он осмысливает свою жизнь.

На приеме у современного психоаналитика снова выходят на дневной свет вехи героического путешествия, отражаясь в сновидениях и иллюзиях пациента. Бездна за бездной обретают воображаемые формы, а психоаналитик выступает в роли жреца, помогающего пройти обряд инициации. И всегда странствие, такое увлекательное и яркое в начале пути, затем становится темным, жутким, внушает отвращение, а его призрачные образы вызывают страх.

Подобные сложности возникают оттого, что осознанные представления жизни редко соответствуют реальному положению вещей. Как правило, мы отказываемся признать, что и в нас, и в наших близких царит подавляющее, обороняющееся, зловонное, плотоядное, развратное нервное возбуждение, которое составляет сущность органической клетки. Мы склонны скорее все приукрашивать и истолковывать по-своему; мы всячески убеждаем себя, что все ложки дегтя в бочке меда, все волоски в супе – это просто чья-то злая воля.

Но когда мы внезапно осознаем или просто не можем более игнорировать то обстоятельство, что все, что мы думаем или делаем, неизменно несет на себе плотскую печать, то мы, как правило, испытываем отвращение: жизнь, явления жизни, органы жизни, в частности женщина как великий символ жизни – все это становится невыносимым для чистой души.

 
О, если б этот плотный сгусток мяса
Растаял, сгинул, изошел росой!
Иль если бы предвечный не уставил
Запрет самоубийству! Боже! Боже!
 

Так формулирует эту ситуацию Гамлет, восклицая:

 
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем властвует. До этого дойти![163]163
  Гамлет, акт I, сцена ii, ll (пер. М. Лозинского).


[Закрыть]
 

Простодушный восторг Эдипа от первого обладания царицей сменяется ужасом и нравственными страданиями, когда он узнает, кто эта женщина на самом деле. Как и Гамлета, его постоянно преследует образ отца, который воплощает для него нравственный идеал. Как и Гамлет, он отвергает радости обыденного мира и ищет во тьме иное, более высокое царство, чем то, в котором он живет, отравленное кровосмешением и изменой, где царит погрязшая в роскоши падшая мать. Стремясь к более нравственной жизни, он должен отрешиться от обыденного, отринуть искушения и подняться ввысь, в мир горний.

 
И многократно, ясно бог воззвал:
Эдип, Эдип, что медлишь ты идти?
И так уже ты запоздал намного![164]164
  Софокл, Трагедии (пер. С. Шервинского).


[Закрыть]
 

Отвращение терзает день и ночь душу Эдипа-Гамлета; мир, тело и прежде всего женщина становятся уже символами не победы, а поражения. Тогда отрицающая все мирское этическая система, монашеская и пуританская, радикально и стремительно преображает образы мифа. Герой уже больше не может наслаждаться невинностью по отношению к воплощенной богине, ибо она стала царицей греха.

«До тех пор, пока человек тяготеет к этому разлагающемуся телу, – пишет индуистский монах Шанкарачарйя, —

он нечист и страдает как от своих врагов, так и от рождения, болезни и смерти; но когда он думает о себе как о Чистом, как о сущности Добра и как о Недвижимом, он становится свободным… Преодолейте ограничения тела, инертного и развратного по своей природе. Не заботьтесь о нем больше. Ибо вещь, которую изрыгнули наружу (как вы должны были вытолкнуть наружу ваше тело), может вызвать лишь отвращение, едва лишь подумаешь о нем».[165]165
  Shankaracharya, Vivekachudamani, pp. 396 and 414 (Mayavati, 1932).


[Закрыть]

Такие убеждения знакомы Западу по житиям и писаниям святых.

Когда святой Петр увидел, что его дочь Петронилла слишком красива, он стал молить Бога, чтобы он наслал на нее лихорадку. Однажды, когда его ученики были подле него, Тит спросил: «Ты лечишь все недуги, почему ты не сделаешь так, чтобы Петронилла поднялась с постели?» И Петр ответил ему: «Потому что я доволен ее состоянием». Это никоим образом не означает, что он не мог излечить ее; ибо тут же он сказал ей: «Встань, Петронилла, и прислуживай нам». И девушка тут же выздоровела, встала и подошла, чтобы прислужить им. Но когда она закончила работу, ее отец сказал ей: «Возвращайся в постель, Петронилла!» Она вернулась, и ее тут же охватила лихорадка. Позднее, когда она стала совершенной в своей любви к Богу, отец исцелил ее окончательно.

В ту пору благородный господин, по имени Флакк, пораженный ее красотой, пришел просить ее руки. Она ответила: «Если ты хочешь жениться на мне, то пришли девушек, чтобы они проводили меня к твоему дому». Но когда девушки прибыли, Петронилла тотчас стала поститься и молиться. Получив причастие, она снова слегла в недуге и спустя три дня отдала свою душу Богу.[166]166
  Jacobus de Voragine, The Golden Legend, LXXVI, “Saint Petronilla, Virgin.” (Ср. с мифом о Дафне.) Более поздние христианские тексты, не желая представлять св. Петра, как возможного отца, повествуют о Петронилле, как о девушке, бывшей под его опекой.


[Закрыть]

В детстве святой Бернар Клервосский страдал от головных болей. Однажды к нему пришла молодая женщина, чтобы своими песнями облегчить его страдания. Но возмущенный ребенок выгнал ее из комнаты. И Бог вознаградил его за такое рвение; больной тут же встал со своей постели и был исцелен.

Извечный враг человека, увидев в юном Бернаре такое устремление к целомудрию, постарался расставить для него ловушки. Однако, когда однажды юноша, подстрекаемый дьяволом, все-таки задержал свой взгляд на женщине, ему вдруг стало стыдно за самого себя, и он вошел в ледяной пруд, чтобы искупить свой грех, и оставался там, пока не продрог до костей. В другой раз, когда он спал, в постель к нему легла обнаженная девушка. Бернар, заметив ее, молча отвернулся от нее, уступив таким образом ей часть своего ложа, и снова уснул. Лаская и поглаживая его некоторое время, несчастная вскоре настолько устыдилась своего поступка, несмотря на все свое бесстыдство, что вскочила с кровати и бежала, полная отвращения к самой себе и восхищения перед юношей.

И однажды, когда Бернар вместе со своими друзьями гостил у одной богатой госпожи, она, увидев его красоту, воспылала страстью к нему. Ночью она поднялась со своего ложа и легла рядом с гостем. Но он тотчас, как почувствовал кого-то рядом с собой, начал кричать: «Воры! Грабят!». После чего женщина сразу же убежала, весь дом поднялся на ноги, зажгли фонари, и все бросились на поиски грабителя. Но так как никого не нашли, все вернулись в свои постели и уснули, кроме той самой госпожи, которая, будучи не в силах сомкнуть глаза, снова поднялась и скользнула в постель к своему гостю. Бернар опять стал кричать: «Воры!». И снова поднялся крик, и начались поиски. И даже после этого хозяйка дома в третий раз предприняла попытку и вновь была отвергнута; после чего она наконец отказалась от своей порочной затеи, либо испугавшись, либо осознав, что продолжать все это бесполезно. На следующий день в дороге спутники Бернара спросили его, почему ночью ему так навязчиво снились воры. И он ответил: «Мне действительно пришлось отражать нападения вора; ибо хозяйка пыталась лишить меня сокровища, потеряв которое, я бы уже никогда не обрел его вновь».

Все это убедило Бернара в том, что жить рядом со змеей опасно. Поэтому он решил уйти от мира и вступить в монашеский орден цистерцианцев.[167]167
  Ibid., CXVII.


[Закрыть]

Но и монастырские стены и уединение в пустыни не могут защитить от женского присутствия; ибо до тех, пор пока плоть отшельника облекает его кости и полна жизни, мирские образы всегда готовы смутить его. Святого Антония, который предавался аскезе близ египетских Фив, смущали сладострастные галлюцинации демонов-искусителей, которые, узнав о том, что он пребывал в уединении, слетелись к нему. Видения такого рода, с чреслами неотразимой привлекательности и манящими персями, на протяжении всей истории монашества смущали отшельников в их пристанищах. «Ah! bel ermite! bel ermite! Si tu posais ton doigt sur mon epaule, ce serait comme une trainee de feu dans tes veines. La possession de la moindre place de mon corps t’emplira d’une joie plus véhemente que la conquête d’un empire. Avance tes lévres…»[168]168
  Суккуб в облике богини Шебы: «О милый отшельник, милый отшельник! Если бы ты лишь пальцем коснулся моего плеча, то огонь загорелся бы в твоих венах. Только слегка коснись меня, и тебя охватит такое блаженство, по сравнению с которым обадание вселенной покажется тебе лишь малостью. Приблизь ко мне свои губы…» (перевод с фр.). – Примеч. ред. оригинала.


[Закрыть][169]169
  Gustave Flaubert, La tentation de Saint Antoine (La reine de Saba).


[Закрыть]

Вот что пишет Коттон Мадер из Новой Англии:

«Пустыня, через которую мы идем в Землю Обетованную, полна Огненных летающих змеев. Но, слава Богу, ни одному из них пока еще не удалось окончательно сбить нас с пути! Весь наш путь к Небесам лежит мимо Логова Львов и Леопардовых Гор; наш путь преграждают сонмища Дьяволов… Мы сирые и убогие странники в мире, который стал Полем Дьявола или Дьявольским Острогом, где каждый Укромный уголок есть прибежище Дьявола с сущей Бандой Разбойников, готовых наброситься на всякого, кто обращен своим ликом к Сиону».[170]170
  Cotton Mather, Wonders of the Invisible World (Boston, 1693), p. 63.


[Закрыть]