Текст книги "Чудо любви (сборник)"

Глава 8

В его спальне Джулиана села на маленький диванчик, обитый золотой парчой.

Будто во сне она наблюдала, как он медленно снял пиджак и развязал свой ослепительно-белый галстук. Тысячами колоколов бешено звенел в ее голове сигнал тревоги, вызывая слабость и головокружение. А может, это было воспоминание о его губах, внезапно прижавшихся к ее рту, отчего голова пошла кругом?

Она опустила глаза – сейчас это показалось ей самым подходящим к случаю, но вдруг внимание ее привлекло что-то внизу.

Освободившись от пиджака и галстука, Николас расстегнул ворот рубашки и направился к полированному столику, где был оставлен поднос со стаканами и графинами. Вынув пробку из графина с коньяком, он обернулся через плечо и хотел было спросить ее, не хочет ли она что-нибудь выпить, но то, что он увидел, заставило его недовольно нахмуриться и подойти к ней ближе. Девушка сидела на диване, но согнулась почти пополам и наклонилась к полу, что-то там рассматривая.

– Что вы делаете? – изумленно спросил Дю Вилль. Она ответила, не поднимая головы:

– У меня, кажется, что-то случилось с ногами, они куда-то делись.

– Что вы хотите этим сказать? – с раздражением спросил Николас. Ему пришло в голову, что почти все, что она делала и говорила в лабиринте, – скандальное и потешное одновременно, включая просьбу опозорить ее, – было скорее всего результатом опьянения или игры больной психики.

– А ну-ка встаньте! – резко сказал он, придав своему голосу нарочитую грубость.

Джулиана оцепенела от его тона и медленно выпрямилась. Ошеломленная такой переменой, она встала, как он приказал, не в состоянии поверить, что этот недружелюбный, прямо-таки грозный человек – тот самый, который только что шутил с ней и… и даже поцеловал.

Николас понял, что она совершенно поражена и сбита с толку. И с яростью, подогреваемой разочарованием и отвращением к своей собственной наивности, он язвительно произнес:

– Вы можете сказать хоть что-нибудь такое, чтобы я убедился, что вы в данный момент находитесь в здравом уме и твердой памяти?

Джулиана вздрогнула, потрясенная его тоном. В его голосе послышались те же резкие, повелительные нотки, то же презрительное высокомерие, которые так унизили и возмутили ее в Гайд-парке. Ее реакция была несколько замедлена действием бренди и тем, что она испытывала почти шок, но, когда Джулиана собралась с духом, ответ ее прозвучал столь же непосредственно и эффектно, как и его вопрос, разве что более сдержанно. Она хотела, чтобы эта ночь осталась в его памяти и в его сердце.

– Думаю, что смогу, – мягко сказала Джулиана, высоко подняв голову, и только голос ее слегка дрогнул. – Начнем с греческой философии?

Заложив руки за спину, она отвела взгляд в сторону, будто рассматривая роспись над камином, и начала свою речь:

– Сократ создал интересное учение о познании и этике. Платону удалось его развить…

Джулиана замолчала, отчаянно пытаясь привести в порядок собственные мысли и вспомнить, что еще она знает о философах – древних или более современных.

– Из более современных философов… – продолжала она, – моим любимцем является Вольтер. Я наслаждаюсь его чувством юмора. Из самых же современных…

Ее голос прервался: Джулиана услышала, что он подходит к ней сзади, но, сделав над собой усилие, продолжила:

– Из современных философов я могу назвать одну женщину, с которой была знакома лично. Ее звали Сара.

Николас остановился позади нее почти вплотную, и она прямо-таки ощутила его близость. Поколебавшись мгновение, Джулиана спросила:

– Познакомить вас с самой любимой теорией Сары?

– Непременно, – сокрушенно прошептал он, и она почувствовала, как его дыхание обжигает ей волосы.

– По теории Сары женщины когда-то считались важнее мужчин, но мужчины, завистливые и хитрые, нашли способ…

Тело Джулианы напряглось, потому что он обхватил руками ее плечи и сильно притянул девушку к себе.

– …Мужчины нашли способ убедить нас и самих себя, что женщины глупы и…

Его горячие губы коснулись чувствительного места за ухом, и дрожь желания стремительной волной пронзила ее тело.

– Продолжайте, продолжайте, – бормотал он мягким, бархатным голосом, а губы его щекотали ей ушко.

Джулиана попыталась, но не смогла вымолвить ни слова, лишь прерывисто вздыхая, она вновь теряла над собой контроль и продолжала убеждать себя, что поступает правильно и события развиваются должным образом. Да, это или сэр Фрэнсис Беллхейвен, сладкая запретная пытка, которую она будет лелеять в воспоминаниях всю свою жизнь, или жизнь с человеком, который вызывает у нее отвращение. Она не хотела противиться происходящему.

Николас почувствовал, как бешено застучало ее сердце под его ладонью, скользнувшей вверх по лифу и застывшей в предвкушении, что сейчас он коснется полной, дразнящей груди девушки. Он нежно поцеловал ее гладкий висок и спустился губами к шелковистой коже щеки. Она пахла воздухом и цветами, и Николасу показалось, что он держит в руках… молодое деревце.

Джулиана дышала так, будто только что бежала, и сердце ее стучало… от испуга.

Николас поднял голову и молча повернул девушку лицом к себе. С изумлением смотрел он на ее лихорадочно горящие щеки и глаза – глаза, походившие на темно-синие озера, глаза, смотревшие на него с сомнением и нерешительностью.

Щеки ее покраснели от смущения, когда он стал внимательно изучать ее прелестное лицо, пытаясь найти хоть что-то, свидетельствующее о том, что для нее нет ничего нового или ужасного в таком обращении. Николас искал следы опыта и искушенности.

Но нашел только невинность. Она впервые была наедине с мужчиной. И у нее вообще не было никакого опыта. Но все-таки он хотел ее. Более того – Дю Вилль с изумлением понял, что именно из-за этого он хочет ее втрое сильнее. Она пришла к нему за этим, она просила его сделать это, хотела даже заплатить ему за это.

И все же Николас колебался. Приподняв большим и указательным пальцами ее подбородок, он посмотрел ей в глаза. Голосом, не выражающим ничего, кроме желания убедиться в правдивости своих предположений, Николас спросил:

– Вы совершенно уверены, что пришли сюда… чтобы сделать… это?

Джулиана судорожно сглотнула слюну и слегка кивнула.

– Все, что я хочу, – это побыстрее покончить с этим делом и забыть о нем.

– Так вы абсолютно в этом уверены?

Она кивнула, и он вознамерился сделать то, чего жаждал все это время. Но когда Николас уже склонился к ней, ему пришла в голову мрачная мысль, что он не просто лишает невинности девственницу – он губит ангельскую душу. И все же Дю Вилль с настойчивой нежностью набросился на ее губы, вынуждая отвечать ему, сжимая ее в своих объятиях так крепко, что девушка застонала. А потом его руки вдруг оказались у нее на груди, и он сжал ладонями упругие трепещущие округлости.

– Нет! – Она вырвалась с такой неожиданностью, что застала Николаса врасплох.

– Я не могу! Я не могу! Только не это!

Она отчаянно замотала головой, а Дю Вилль смотрел на нее в полном изумлении.

Ведь только что девушка отвечала на его поцелуи, ее руки нежно обнимали его за шею, а тело бессознательно льнуло к нему. И вдруг, освободившись от его объятий, она кинулась через всю комнату, распахнула дверь и на пороге…

…Столкнулась с Валери и еще с какой-то женщиной. Та бормотала, что у нее похитили дочь, и требовала обыскать весь дом. И, словно во сне, в ночном кошмаре, он узнал в ней даму, которая настойчиво пыталась заговорить с ним когда-то весной в парке. Покровительственным и бережным жестом она обняла за плечи девушку, которую только что обнимал он.

Но теперь почтенная леди вела себя совершенно иначе. Она уже не рассыпалась перед ним в любезностях – мол, как приятно встретиться с вами, – а посмотрела на Николаса с торжеством и злорадством и сказала:

– Я сейчас уложу свою дочь в постель, а потом приглашу своего супруга, и мы все обсудим втроем.

Глава 9

«Джулиана!» – привычный голос матери казался каким-то хриплым визгом.

Голова у Джулианы просто раскалывалась, она едва могла открыть рот, будто у нее разом разболелись все зубы. Все было ужасно – и только ее мать вела себя совершенно спокойно. Ее мать, которая, как казалось Джулиане, должна была бы выглядеть разъяренной и отречься от нее даже за меньшие проступки, чем те, что она позволила себе прошлой ночью, была сама приветливость и само понимание.

Никаких расспросов, никаких обвинений! Страдальчески свернувшись в жалкий комочек на сиденье экипажа у дверцы, Джулиана вдруг увидела, как дом, где все это с ней случилось, сначала повернулся к ней боком, затем проплыл мимо и исчез из виду.

– Я, наверное, заболела, – прошептала она.

– Нет-нет, дорогая, не надо, это было бы очень неприятно.

Джулиана все время пыталась проглотить какой-то комок в горле.

– Мы скоро приедем домой?

– Мы едем не домой.

– А куда мы едем?

– Мы едем… сюда, – ответила ее мать, прильнув к окошку и высматривая что-то прищуренными глазами, взгляд которых вдруг радостно просиял.

Джулиана сделала усилие, чтобы посмотреть, куда это – «сюда», и увидела симпатичный маленький домик, возле которого стоял экипаж ее отца и еще один – с крестом, украшающим карету сбоку. И тут она заметила часовню. А во дворе часовни, не обращая ни малейшего внимания на ее отца – будто его и не было рядом – и внимательно наблюдая, как подъезжает их экипаж, стоял Николас Дю Вилль.

И выражение его потемневшего, угрюмого лица было в тысячу раз более холодным, более презрительным, чем тогда, в парке.

– Зачем мы здесь? – закричала Джулиана, чувствуя, что сейчас потеряет сознание от потрясения, отвращения и головной боли.

– Чтобы присутствовать на твоем бракосочетании с Николасом Дю Виллем.

– Моем бракосочетании? Но зачем это, почему?

– Почему он на тебе женится? – сухо спросила ее мать, открывая дверцу кареты. – Потому что у него нет выбора. В конце концов, Дю Вилль – джентльмен.

Он знает правила, и он их нарушил.

Хозяйка дома и двое слуг видели, как ты выбежала из его спальни. Он погубил репутацию невинной, благовоспитанной молодой леди. Если бы он не женился сейчас на тебе, ты была бы опозорена, но и он никогда не смог бы назвать себя джентльменом и запятнал бы свое имя пэра. Он не может нарушить кодекс чести.

– Я не хочу этого! – закричала Джулиана. – Я ему об этом скажу!

– Я не хочу этого! – лепетала Джулиана четверть часа спустя, когда ее грубо втолкнули в карету новоиспеченного супруга. Все это время Николас хранил гробовое молчание, если не считать клятвы перед алтарем. Теперь же он произнес:

– Закройте рот и садитесь в карету.

– Куда мы едем? – спросила она, рыдая.

– В ваш новый дом, – ответил он со злым сарказмом. – Ваш новый дом, подчеркнул он.

Глава 10

Сидя перед туалетным столиком в своей спальне и мурлыча мелодию святочной песенки, Джулиана воткнула несколько веточек красных ягод остролиста за темно-зеленую ленту, стягивающую ее густые светлые локоны на макушке.

Вполне удовлетворенная своим видом, она встала, одернула складки светло-зеленого шерстяного платья, расправила широкие манжеты и направилась в гостиную, где перед весело потрескивающим камином собиралась поработать над своей новой рукописью.

Прошло уже три месяца с тех пор, как супруг Джулианы так бесцеремонно высадил ее перед этим маленьким живописным загородным домиком через несколько часов после венчания и тут же уехал, и с тех пор она ни разу его не видела и ничего не слышала о Николасе Дю Вилле. Но даже и сейчас все подробности того ужасного дня представали перед ее мысленным взором с такой ясностью, что каждый раз при этом воспоминании у нее от стыда перехватывало дыхание и судорогой сводило живот.

Это была грязная пародия на замужество – достойное завершение той невероятной истории, которая началась на маскараде. Совершенно не осуждая Джулиану за нарушение правил приличия накануне ночью, ее мать сочла, что девушка просто применила очень действенный и испытанный метод, заманив в ловушку самого завидного жениха сезона. Вместо того чтобы дать дочери сердечное материнское напутствие и советы в преддверии замужней жизни и по поводу будущих детей, мать Джулианы перед тем, как та пошла к алтарю, твердила ей о том, какие меха должна она потребовать от будущего супруга.

Отец Джулианы имел, безусловно, более здравый взгляд на реальное положение вещей: он понимал, что его дочь опорочила себя и что ее жених помог ей в этом.

Он смирился с происшедшим, заглушив горькие размышления по крайней мере одной полной бутылкой мадеры, и повел дочь к алтарю нетвердой, но бодрой и радостной походкой. В довершение всей этой неприглядной картины невеста ужасно страдала от последствий непривычного для нее опьянения, а жених…

Джулиана содрогнулась, снова вспомнив ненависть, вспыхнувшую в его взгляде в тот момент, когда его заставили повернуться к невесте и дать торжественную клятву быть ее мужем. Даже фигура священника, исполнявшего всю церемонию бракосочетания, ярко запечатлелась в ее памяти. Она помнила, как он стоял перед ними и как на его добром лице появилось выражение ужаса и растерянности, когда в конце церемонии на его предложение поцеловать невесту жених бросил на Джулиану взгляд, полный откровенного презрения, резко повернулся на каблуках и вышел из часовни.

В карете по дороге сюда, в этот дом, Джулиана пыталась заговорить с ним, все объяснить и извиниться. Он выслушал ее мольбы в полном молчании и процедил сквозь зубы:

– Если я услышу от вас еще хоть одно слово, вы окажетесь на обочине, прежде чем успеете договорить фразу!

За все эти месяцы, с тех пор как он высадил и бросил ее здесь как ненужный багаж, Джулиана сполна познала муки одиночества, но не те муки, когда смерть уносит близкого человека, а когда тебя отвергают, презирают и унижают.

Да, она пережила все это и даже сверх того, когда по Лондону пронеслись сплетни о его скандальной связи с хорошенькой танцовщицей из оперетты, – это случилось еще до того, как набрал силу и разбушевался шквал слухов о его неожиданной женитьбе.

Он специально мучил ее, она знала это. Это было ее публичное унижение, месть за то, что Джулиана и ее мать расставили ему ловушку. Да, он совершенно был в этом уверен, и теперь никто и ничто не смогло бы разубедить его. Но самым ужасным было то, что, когда Джулиана мысленно поставила себя на его место и увидела все происшедшее его глазами, она полностью поняла и оправдала его чувства и действия.

До прошлой недели все происходящее действовало на нее совершенно ужасающим образом. Джулиана пролила в подушку потоки слез, истязала себя, вновь и вновь вызывая в памяти ненависть в его глазах во время венчания, и написала ему не меньше десятка писем, пытаясь все объяснить. Его единственным ответом было короткое сообщение, доставленное ей секретарем мужа, в котором Николас уведомлял ее, что если она не прекратит попыток писать ему, то он вышвырнет ее из дома, который она сейчас занимает, и оставит без копейки.

Николас считал, что Джулиана должна прожить остаток своих дней в полном одиночестве, искупая грех, в котором был повинен не меньше ее. У Николаса Дю Вилля было еще пять домов, один великолепнее другого, – они были рассчитаны на прием больших и веселых компаний. И судя по слухам, просочившимся в газеты, и тем отрывочным сведениям, которые ей удалось выведать у Шеридан Уэстморленд, он устраивал в этих домах богатые приемы для своих многочисленных друзей, а также интимные свидания, без свидетелей, в чем Джулиана не сомневалась, в своей спальне.

До прошлой недели ее жизнь тянулась в мучительном одиночестве и отвращении к самой себе, и единственным облегчением были письма к бабушке, в которых она изливала свою душу. Но внезапно все изменилось и с каждым днем продолжало меняться в лучшую сторону.

На прошлой неделе она получила письмо от одного лондонского издателя, который изъявил желание купить ее новый роман. В своем письме мистер Фрамингем в восторженных выражениях сравнивал ее с Джейн Остин. Он отмечал ее юмор и замечательную наблюдательность там, где речь шла о надменности высшего общества и о тщетности попыток казаться своим там, где ты на самом деле чужой.

Издатель прислал также банковский чек, дополнив его обещанием гораздо большей суммы, как только ее первый роман выйдет в свет. Банковский чек означал независимость – это было признанием ее как личности, освобождением от того унизительного положения, в которое ее вверг брак с Николасом Дю Виллем. Это было… всем, абсолютно всем на свете!

Она уже представляла себе свое жилье в Лондоне: маленькую светлую квартирку в респектабельном районе… как раз то, о чем они мечтали с бабушкой, воображая, как она будет жить, когда получит наследство. К концу будущего года у нее появится достаточно денег, чтобы покинуть эту золоченую тюрьму, в которую она была заточена.

Ночные же ее грезы не были такими радужными. Во сне Джулиана чувствовала себя такой же беззащитной, как и тогда, в лабиринте. Поставив ногу в ботинке на скамью рядом с ней, он смотрел куда-то в пространство, слушая, как она просит опозорить ее; тонкая сигара зажата между зубами, на губах играет легкая улыбка.

В этих снах он все время напоминал ей с усмешкой об обещанной плате. А потом целовал ее, и она просыпалась с гулко бьющимся сердцем и ощущением его губ на своих губах.

Но утром, когда в окна приветливо заглядывало солнышко, Джулиана снова с уверенностью смотрела в будущее, а прошлое…

Прошлое она оставила в спальне – в подушках, щедро орошенных слезами.

Сейчас, больше чем когда-либо, писательство стало ей убежищем.

В гостиной Ларкин, дворецкий, уже ставил поднос с завтраком – шоколад и тосты со сливочным маслом – на столик рядом с ее письменным столом.

– Спасибо, Ларкин, – произнесла она со спокойной улыбкой, опускаясь на стул.

Было уже далеко за полдень, и Джулиана была погружена в свою рукопись, как вдруг Ларкин прервал ее занятия.

– Миледи! – В его голосе чувствовалось нетерпение.

Она молча подняла руку с пером, этим красноречивым жестом прося подождать, пока докончит начатую фразу.

– Но…

Джулиана решительно покачала головой. Здесь, в этом доме, не случалось никаких неотложных дел – она знала это. В эту глушь никто не заезжал неожиданно, просто поболтать, и никакие дела по хозяйству не могли вызвать такой спешки. Хозяйство в маленьком имении работало как хорошо отлаженная машина – в соответствии с требованиями хозяина, и слуги если и спрашивали ее совета, то скорее из приличия. Она была лишь гостьей в этом доме, хотя у нее иногда возникало чувство, что слуги ей симпатизируют и сочувствуют, и в особенности дворецкий. Закончив начатую мысль, Джулиана, довольная, отложила перо и обернулась к вошедшему.

– Прошу прощения, Ларкин, – сказала она, заметив, что он чуть не разрывается от нетерпения, не в силах больше дожидаться, когда госпожа обратит на него внимание, – но если я не запишу сразу начатую мысль, то часто не могу ее потом вспомнить. Что вы хотели мне сказать?

– Его светлость, хозяин, только что прибыли, миледи! Он желает срочно говорить с вами в своем кабинете.

Джулиана подскочила, как от удара грома, – где-то в глубине сознания сверкнула мгновенно воскресшая надежда.

– Он приехал со своим слугой, – со значением продолжал дворецкий.

Она посмотрела на него в замешательстве: ей, незнакомой с образом жизни и привычками богатых людей, эта фраза ничего не говорила.

– Это значит, – доверительно и радостно сообщил Ларкин, – что он останется на ночь.

* * *

Стоя у окна кабинета, Николас с досадой смотрел на знакомый зимний пейзаж, который раньше ему так нравился, в ожидании этой хитрой маленькой бестии, на которой он вынужден был жениться, чтобы сохранить свою честь. Маскарад и события той ночи уже стерлись у него из памяти, но день бракосочетания он запомнил во всех подробностях.

Тот день начался с завтрака, который Валери принесла ему лично вместе с парой язвительных замечаний по поводу того, что он стал единственной «рыбкой» во всем Лондоне, глупо и доверчиво проглотившей наживку, подкинутую Джулианой, и попался в сети, расставленные ее расторопной мамашей. Прежде чем Николас выпроводил Валери из своей комнаты, она сделала все возможное, чтобы рассеять его иллюзии относительно невиновности Джулианы во всей этой истории, и тем не менее он отказывался верить в то, что Джулиана специально задумала поймать его в ловушку.

Он цеплялся за иллюзорную, утешительную мысль, что все это не что иное, как случайное совпадение.

С присущей ему наивностью и склонностью к самообману, которых Николас в себе и не подозревал, он умудрялся думать только о том, как она была обворожительна и как восхитительно было держать ее в объятиях. В своем безумии он даже сумел убедить себя, что Джулиана будет ему замечательной женой, и оставался в этом заблуждении все время, пока ждал у часовни. Если бы он не был так разъярен поведением своей отвратительной будущей свекрови, то, наверное, смягчился бы и развеселился при виде Джулианы, выходящей из коляски.

Его маленькая невеста была прямо-таки серая после той роковой ночи. Однако плохое самочувствие не помешало ей болтать со своей матерью о дорогих мехах и обсуждать, стоя в глубине часовни, как им повезло отхватить такого богатого муженька. Он слышал все это, ожидая снаружи начала брачной церемонии.

И тогда Николас прозрел. Теперь-то уж он знал, что сейчас она начнет разыгрывать перед ним спектакль. Джулиана была не только умна – она была достаточно сообразительна, чтобы понять, что никогда не сможет убедить его в своей невинности и невиновности. Поэтому он ждал исповеди, покаяния и клятвенных заверений в том, что это мать вынудила ее пойти на такой ужасный обман.

Николас обернулся на звук открываемой двери, ожидая увидеть ее не в лучшем состоянии, чем в день своего отъезда, – такой же несчастной и, может быть, еще более виноватой и кающейся. Но вдруг обнаружил, что глубоко ошибся.

– Как я понимаю, вы хотите поговорить со мной? – спросила она с удивительным самообладанием.

Резким кивком он указал ей на стул перед письменным столом – молчаливый приказ садиться.

Слабый огонек надежды, вспыхнувший было в душе Джулианы минуту назад, когда она узнала о его приезде, мгновенно погас, как только он обернулся и посмотрел на нее оскорбительным, оценивающим взглядом. Ее муж нисколько не смягчился – Джулиана сразу поняла это, и ее сердце рухнуло вниз.

– Я сразу перейду к делу, – начал он без всякого вступления и не вставая из-за стола. – Врачи говорят, что сердце моей матери слабеет с каждым днем и что жить ей осталось недолго.

Джулиана заметила, что и лицо его, и голос казались бесстрастными, были лишены всякого выражения, и она вдруг поняла, что он глубоко переживает свое горе.

– Она не доживет до следующего Рождества.

– Мне очень грустно слышать это, – мягко сказала Джулиана.

Вместо ответа Николас посмотрел на нее так, будто ему не приходилось встречать более отвратительного существа за всю свою жизнь. Решив не упускать возможность убедить его, что она по крайней мере способна на сочувствие, Джулиана сказала:

– Я любила свою бабушку больше всех на свете, и когда она умерла, была просто в отчаянии. До сих пор я мысленно разговариваю с ней и постоянно думаю о ней. И… даже пишу ей письма, хотя знаю, что это глупо…

Он перебил ее, будто не слышал, что с ним разговаривают.

– Мой отец сообщил мне, что мать очень обеспокоена состоянием нашего так называемого брака, – продолжал Николас. – В связи с этим мы с отцом решили сделать все, чтобы она почувствовала себя счастливой в это последнее для нее Рождество. И вы, Джулиана, поможете нам в этом.

Джулиана с трудом проглотила слюну и кивнула. Движимая тем же отчаянным, страстным желанием, которое она почувствовала в тот день, когда встретилась с ним в парке, – что-то сказать или сделать, чтобы доставить ему удовольствие, она тихо добавила:

– Я сделаю все, что смогу.

Но он отнюдь не выглядел удовлетворенным – эти слова, казалось, вызвали в нем бурю возмущения.

– Вам совсем не придется лезть из кожи вон. Все очень просто. Вы только представите себе, что опять находитесь на маскараде. Когда завтра приедут мои родители, вы разыграете перед ними мою нежную и верную жену. У меня, – закончил он холодно, – более сложная задача. Я должен изобразить, что могу находиться с вами в одном доме.

Николас встал.

– Я со своим слугой буду жить здесь всю неделю, пока не уедут мои родители. Мы с вами будем видеться только в их присутствии, в остальное время, надеюсь, вы не станете показываться мне на глаза.

С этими словами он вышел из комнаты широким и поспешным шагом, будто ни одной лишней секунды не хотел оставаться в одной комнате с Джулианой.