Текст книги "Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны"

– Как надумаешь семью сюда перевозить, – будто невзначай обронил Тони, – имей в виду Хартфорт. Там люди в настоящих домах живут, а не ютятся на нарах, будто куры в курятнике.

Мужчины пожали друг другу руки. Тони спешил на поезд и поужинать с Антонио никак не мог. На прощание он произнес:

– Короче, Тоннон, давай, перебирайся в Хартфорд. Мы с женой поможем на первых порах.

С чего это он такой добрый, недоумевал Антонио. Должно быть, Ассунту жалеет – она ж для всех святая и одна столько лет, бедняжечка. Так Антонио подумал – и выкинул встречу из головы. Что будет, то будет.

Минул год. В августе 1929-го Антонио и Нико торчали в баре Нижнего Ист-Сайда. Оба оказались втянутыми в драку. Погиб человек. Неизвестно, было ли все подстроено заранее или просто парню не повезло, как не везло слишком многим в тогдашнем Нью-Йорке – особенно по ночам, особенно в барах. Зато известно, что убитого звали Джонни Мариано, что числился он среди головорезов Фрэнка Костелло и что под его ребром застрял нож Антонио Фортуны. Антонио скрылся с места преступления, бросив Нико, который лежал без сознания. Именно на Нико потом повесили всех собак. Антонио же двое суток сидел в платяном шкафу своей квартирной хозяйки, а потом проскользнул на корабль до Неаполя. Нико Карбоне приговорили к пятнадцати годам, а через два месяца нашли мертвым в тюремной камере. Читателю не возбраняется гадать, убийство это было или самоубийство. Я тут ничем не помогу – сведений не имею.

Антонио понимал: Нью-Йорк для него в ближайшее время под запретом. Торчанием в Иеволи он тяготился – это было как повторение давно навязшего в зубах пройденного. Хорошо, зиму он перекантуется с женой – а дальше? Тут-то Антонио и вспомнил о разговоре с Тони Кардамоне. К концу зимы 1930 года, сочтя, что в Америку уже можно, он узнал у Виолетты хартфордский адрес брата.

Последний ребенок Ассунты (тот, которого Антонио зачал, отсиживаясь в Иеволи из боязни ареста) родился в начале июля 1930 года. Принимали роды бабушка Мария – и Стелла.

Ассунта была в огороде – следила, как Стелла с Четтиной подвязывают фасоль. Тут-то воды у нее и отошли. Влага заструилась по бедрам, смочила иссохшую почву под коленками. В первое мгновение Ассунта подумала: здесь и останусь, рожу прямо на гряде, под палящим солнцем. Действительно: как ей на ноги подняться? Да никак. Недавно прозвонили церковные колокола; стало быть, полдень. А жара такая, что платок на Ассунтином лбу успел и промокнуть от пота, и высохнуть, взявшись соленой коркой. Солнце светило ей прямо на живот, на этот выпяченный шар. Дитя – оно словно каравай. Испеклось – пора на выход. В размышлениях минуло несколько минут. Затем Ассунта сделала над собой усилие – встала все-таки, мокрая под юбкой от околоплодной жидкости, и крикнула дочерям:

– Четтина, беги к бабушке, скажи ей и тете Розине, что ребенок вот-вот родится. Стелла, иди сюда, помоги мне.

Стелла бросилась к матери, повела ее в дом, вся дрожа. Четтина помчалась на виа Фонтана. Там она ночь и провела, в компании тети Розины и шелковичных червей – на стадии окукливания их требовалось кормить беспрестанно. Впрочем, для Четтины же и лучше. Дома она бы только путалась под ногами.

Стелле было десять – достаточно, чтобы помогать при родах. Она усадила мать на табурет и точно следовала всем ее инструкциям, произносимым сдавленным от боли, приглушенным голосом: сделай это; принеси то; сходи туда. И так – пока не прибежала бабушка. Ассунта не кричала, не стонала – нечего соседям уши вострить. Узнают, когда все закончится. А то еще сглазят.

По распоряжению матери Стелла застелила кровать коричневым покрывалом, которое обычно использовали для сбора овощей и фруктов. Пусть телесные жидкости впитываются в это старье, простыни ведь жалко. Затем Стелла поворошила угли в очаге. Огонь разгорался медленно, заставляя пульсировать Стеллины шрамы от давних ожогов. Девочка никогда не видела, как рождаются младенцы. Когда появился на свет Джузеппе, она была еще слишком мала, в памяти ничего не осталось. Теперь Стелла с ужасом глядела в лицо матери. Ассунта тужилась изо всех сил. Глаза налились кровью, щеки побагровели, на висках и шее вздулись вены. Стелла уже знала: если возникнут осложнения, ее мама умрет. Волоча ведро воды, она думала: возможно, это последние минуты, которые она проводит с матерью. Стало быть, без паники; делаем все четко и быстро, дорожим временем.

Примчалась nonna Мария с неизменным мешочком сушеной мяты, запыхавшаяся, красная от подъема на гору в июльский полдень. Стелла думала, приход бабушки сразу снимет с ее плеч огромную тяжесть, но облегчение оказалось ничтожным. Мария была стара и слаба – как Стелла раньше этого не замечала? Сестра Летиция в тот день отправилась в Никастро. Принимать роды предстояло им двоим – немощной старухе и неопытной девочке.

Сами по себе роды прошли легко. Схватки длились всего ничего – часов пять. Однако Стелла с непривычки испытала чудовищное потрясение. Она была достаточно взрослой и понимала: при родах снимается строжайшее табу насчет женского интимного местечка; то, чего никто не должен ни видеть, ни касаться, выставляется напоказ перед повитухами. А как иначе они примут младенца? Но, Господи, до чего отвратительна эта багровая мякоть, эта кожистая складчатость, похожая на вскрытую инжирину, из которой почему-то лезет волосатая головенка. Стелла почти не сомневалась, что ребенок мертвый, – слишком долго эта головенка торчала будто на засохшей палке. Потом желтовато-коричневой змеей выползла жидкая какашка. Мария крикнула: «Подотри!» Стелла взялась за тряпку. Субстанция была еще горячей и мягкой, когда Стелла плюхнула ее, вместе с тряпкой, в ночной горшок. Наконец-то ребенок появился полностью – весь в слизи, и глаза под опухшими, непомерно крупными веками тоже покрыты слизью, а плечики опутаны странным сине-белесым жгутом. Нет, к такому Стелла не была готова. Она выросла большая – ей следовало бы проявить стойкость, всячески помогать бабушке. Потому что вот она, женская доля – столь тяжкая, что к ней заранее готовятся. В одну ночь Стелле открылся тайный мир женщин, подняв мятеж в ее сердце и разуме. Вот мерзость! Ее обожаемая мама унижена до животного состояния. Она не лучше поросящейся свиньи, ибо не способна защитить свое человеческое достоинство.

Опыт с родовспоможением довершил формирование Стеллиного характера. Из этого опыта выросла ее вторая фобия – отвратительное эхо фобии первой.

В 1931 году произошло три печальных события.

Первое: тетя Розина уехала во Францию, где осели ее сыновья. Уехала навсегда.

– Мальчики хорошо устроились, – объясняла Розина младшей сестре. – Они не вернутся. Даже чтобы со мной повидаться. Что же мне делать? Поеду к ним.

Разумеется, Ассунта понимала Розину. Матери без детей плохо, очень плохо. Однако Розина столько лет заботилась об Ассунте, как мог бы заботиться покойный отец, как должен был бы заботиться блудный муж. Розину Ассунта считала образчиком добродетели, на нее равнялась, для нее старалась стать лучше. Как теперь жить – зная, что Розина уже никогда – никогда! – не впорхнет деловитой птичкой в свой бывший дом, не раскинет над сестрой и племянниками свои маленькие, но такие крепкие крылышки? Ассунта разрыдалась, услыхав новость, и плакала две недели, до самого того дня, когда Розина села в поезд, что помчал ее к северу. Слезы лились не впустую – Ассунта больше не виделась с любимой сестрой, а Стелла – с любимой тетушкой и крестной.

Розина, по общему мнению, была хорошим человеком. Наверняка, останься она в Иеволи, жизнь Ассунты и ее детей сложилась бы по-другому. Однако для себя Розина приняла правильное решение. Сыновья поселили ее в очаровательной деревне к юго-западу от Марселя. Розина и там быстро обрела симпатии окружающих. К ней даже посватался местный житель – вдовец, и она согласилась, хотя ей было за шестьдесят. Взрослые дети второго мужа сразу приняли мачеху и относились к ней с почтением. Во Франции Розина каждый день после обеда пила граппу и дожила в добром здравии до ста пяти лет. На столетний юбилей, который она праздновала в 1972 году, в местной газете на первой полосе появилось фото – Розина, с виду счастливая, улыбается беззубым ртом.

Время для отъезда также приспело самое удачное. Задержись Розина в Иеволи, затяни с решением – она бы и вовсе не уехала. Не сочла бы себя вправе это сделать. Второе несчастье постигло брата Розины и Ассунты, Николу. В сентябре он пахал землю – хотел новый сад сажать. Не справился с норовистой лошадью, она его сбила с ног и понеслась, волоча за собой плуг. Острие проехалось по бедру Николы. Не имея и толики удачливости, которой была наделена его племянница Стелла, Никола умер от потери крови. Артерия оказалась вскрыта, кровотечение остановить не удалось.

Таким образом, за полгода Ассунта потеряла и сестру, и брата, а nonna Мария, соответственно, старшую дочь и единственного сына. Мария была сильной женщиной, не то что Ассунта, но смерть Николы лишила бы ее рассудка, не найди Мария опору в младшей дочери. То же самое можно сказать об Ассунте – она выдержала только потому, что у нее оставалась мать.

Декабрь принес третье несчастье – письмо от Антонио.

«Жена моя Ассунта,

пора тебе с детьми ехать в Америку, чтобы мы зажили одной семьей. Сообщи даты рождения детей, чтобы я выправил документы для всех вас. Как только документы будут готовы, я пришлю вам вызов.

Антонио Фортуна».

Ассунта не имела вестей от Антонио с тех самых пор, как он уехал, заявив, что не нуждается в ней как в жене, если она не нуждается в нем как в муже. Ассунта тогда выдохнула: вот и ладно, живут ведь женщины и соломенными вдовами. У нее есть дети, есть любимая деревня; главное, Антонио теперь от них отстанет. Декабрьское письмо Ассунте читала сестра Летиция – несколько раз, пока Ассунта не выучила наизусть лаконичный текст. Однако отвечать мужу она не стала. Если не сообщить Антонио нужных дат, он ведь и документы не выправит, верно? Значит, и вызов не пришлет.

Весной 1932 года Мария колола дрова. Лезвие топора угодило на древесный узел, и острая щепка отскочила Марии прямо в глаз. Попадание было хирургически точным и столь же стерильным. Шок заглушил боль. Несколько мгновений Мария не понимала, что с ней такое. Потом возникла боль, и Мария выронила топор. Страшная правда открылась, лишь когда женщина посмотрела под ноги. Из грязи на нее таращился ее собственный глаз – круглый, желтый, неожиданно большой.

Мария нагнулась, взяла глаз двумя пальцами, поместила в ладонь – он занял ее всю. С глазом в одной руке и посохом в другой Мария заковыляла к дому дочери, крича снизу, с полпути:

– Ассунта! Ассунта! У меня беда!

С тех пор как Стелла получила черепно-мозговую травму, в семье медицинская помощь не требовалась. На сей раз Ассунта отправила в Феролето Стеллу, а сама осталась с матерью.

– Обязательно приведи доктора, слышишь, Стелла! – наказала Ассунта. – Ты ведь помнишь, где он живет?

Стелла заверила, что отыщет нужный дом.

– А если доктор не пойдет, мама?

– Убеди его. Объясни, что случилось. Тут любые средства годятся, девочка.

Ассунта положила глаз в суповую миску с водой, чтобы он не усох, а Стелла, подхватив юбки, помчалась вниз по горному склону, по каменистой тропе. Правда, на тот момент уже имелась вполне приличная дорога в Феролето – ее построили по распоряжению властей Катандзаро; имелся и надежный мост над пропастью. Просто Стелла решила, что ослиной тропой выйдет короче.

Жилище доктора она нашла легко. Интуиция помогла. Вот он, желтый оштукатуренный фасад, восьмая дверь по левой стороне от мощеной дороги, что ведет в центр Феролето. Вот и надпись на табличке: «DOTTORE», а пониже имя: МАСКАРО АГОСТИНО. Оказывается, доктор со Стеллиной мамой – однофамильцы.

На звонок появилась прислуга и сообщила, что доктора нету. Стелла знала, куда пойти. Время было послеобеденное – стало быть, все мужчины прохлаждаются в церковном дворике напротив бара. Стелле досталось несколько взглядов исподлобья, но никто не поинтересовался, что девочке надо в столь неподходящем месте. Держа перед мысленным взором суповую миску, в которой плавал бабушкин глаз, Стелла вдохнула поглубже и крикнула:

– Duttore! U duttore é ca?

Затем вспомнила ту же фразу на итальянском; пожалуй, итальянский больше подходит для столь серьезного случая.

– Il dottore é qui?[7]7
  Доктор здесь? (итал.)


[Закрыть]

Никто не ответил. А чего отвечать, коли ты не тот, кого ищут? Из общего молчания Стелла сделала вывод, что доктора среди присутствующих нет. Наконец какой-то старик с пышными седыми усами припомнил: доктор еще утром поехал в Никастро покупать новые инструменты и лекарства; скоро должен вернуться.

Стелла уселась под каштаном, посреди церковного дворика. С этого места она точно не проворонит докторово возвращение. Мужчины о чем-то говорили, но слов девочка не разбирала. Пульсация крови была слишком интенсивной, биение в висках и в ушах превращало человеческую речь в невнятный гул. А вдруг бабушка умрет? Не лучше ли бежать обратно в Иеволи, проститься с бабушкой? Вновь и вновь Стелла отбрасывала эту мысль. Ведь мама наказала ей привести доктора любой ценой. И Стелла ждала. Ощупывала свои шрамы и гадала, вспомнит ли доктор, как штопал ее, будто тряпичную куклу.

Стелле повезло. Путь до Феролето составлял два часа, доктор вполне мог заночевать в Никастро. Однако он вернулся домой. Стелла прождала всего около полутора часов.

– Я – Стелла Фортуна. Вы трижды спасали мне жизнь, спасите теперь жизнь моей бабушке! – Вот какие слова выпалила Стелла, подскочив к доктору.

Наверное, доктор устал; однако он без возражений отправился в Иеволи. К дому Стелла и доктор подходили под колокольный звон. Начиналась вечерняя месса. Мария лежала на кровати, правая часть ее лица была закрыта чистой тканью. Стеллу затошнило. Она не могла помнить, как снимали повязки ей самой; вероятно, об этом помнило ее тело. Доктор отвернул ткань. Стелла приготовилась увидеть, как из пустой глазницы хлынет кровь.

Она не хлынула. Таков уж характер травм, причиненных щепками. Эта конкретная рана была на диво чистой. Доктор промыл ее каким-то раствором – Мария скорчилась от боли – и наложил свежую повязку, закрепив ее на голове с помощью носового платка.

– Синьора, вам необходим полный покой, – произнес доктор, глядя Марии в уцелевший глаз. – Рана постепенно заживет. Главное, не трогайте ее.

Ассунту он предупредил:

– Нельзя допустить воспаление. Окологлазные ткани очень чувствительны, инфекция только и ждет, чтобы в них проникнуть. – Для наглядности доктор указал на собственный глаз. – Вам следует постоянно дезинфицировать повязку.

– Да-да, конечно, – пролепетала Ассунта, даром что не поняла почти ни одного мудреного слова.

– А с этим, выпавшим глазом что мне делать? – спросила Мария.

– Что угодно, – пожал плечами доктор. И поспешил обратно в Феролето – ужинать вместе с женой. Успел жениться за это время.

К вечеру следующего дня лицо Марии все горело. Стало ясно: доктор не просто так предупреждал об инфекции. Пять суток в доме пахло мятой и ромашковым отваром, который Ассунта использовала для промываний.

Воспаление в итоге прошло – но не прежде, чем поразило левый глаз. Мария полностью ослепла.

Немало времени Ассунта потратила на молитву «Настави, Господи». Никаких озарений не последовало. На всякий случай еще разок воззвав к Богу, Ассунта решила искать помощи у почтальона Манчини. Едва он явился из Пьянополи, она попросила его написать письмо в Америку. Пусть Антонио не ждет Ассунту. Ее мать ослепла, за ней нужно ходить, не то помрет. Ассунта сожалеет, что вынуждена ослушаться мужа. Она останется в Иеволи, но будет хранить ему верность – ведь они соединены Господом Богом. Эту последнюю фразу Ассунта диктовала запинаясь, а почтамт покидала в слезах.

Антонио не ответил. Он вообще больше не писал Ассунте.

Денег из Америки ждать не приходилось. Деревня Иеволи между тем претерпевала изменения. Было построено немало новых домов, немало старых было продано или брошено. Сыны Калабрии покидали родной край, переселялись кто в Аргентину, кто во Францию, слали домой деньги, затем приезжали, чтобы забрать с собой жен и детей. Деревенские женщины теперь покупали в лавке всякие товары, расплачиваясь деньгами, полученными по почте. Ни одна соседка Стеллы больше не ходила босиком, все поголовно носили нижнее белье.

Период окультуривания Иеволи совпал со Стеллиным отрочеством. Земляки толстели на глазах и куда щедрее прежнего жертвовали на церковные нужды. Церковь оштукатурили – она стала жизнерадостного желтого цвета. Церковный дворик выложили новыми плитами. В Иеволи строились двухэтажные дома. По фасадам, выкрашенным в пастельные тона, вилась мандевилла (она же боливийская роза), а дети ходили в школу, покуда не выучивались бегло читать и грамотно писать.

Стеллина семья по-прежнему занимала домик в самой верхней точке Иеволи. По-прежнему Фортуны спали, стряпали и ели в одной-единственной комнате, и денег подновить штукатурку либо приобрести дополнительную мебель у них не было. Жилье постепенно ветшало. Во время мессы босые Стелла, Четтина, Джузеппе и Луиджи сидели на последней скамье. Пусть дом возвышался над прочими домами и Стелла, выйдя в огород, могла обозревать соседские огороды и сады – она знала: иеволийцы глядят на ее мать вот так же свысока, даром что живут ниже по склону.

Стелла достаточно подросла, чтобы понимать: все их материальные проблемы – от отца. Нет, не нужны им ни он, ни его американские деньги. Стелла с Четтиной и сами могут заработать. В сентябре нанимаются на сбор зеленых оливок, в январе – на сбор оливок черных. С марта по апрель собирают апельсины в окрестностях Феролето. Остаток весны трудятся в собственном саду и огороде. Июль посвящен возне с шелкопрядом – червей надо выкармливать, а затем варить, вытягивая шелковые нити. В августе – долгожданный отдых в честь Успения Пресвятой Девы. Потом вновь настает черед зеленых оливок.

Между двумя оливковыми лихорадками – зеленой и черной – сестры работали на дона Манчузо, который выращивал каштаны. Подыматься приходилось с зарей – иначе белки, грозные конкуренты, опередят. Стелла с Четтиной палками раздвигали траву вокруг древесных стволов, искали колючие шарики, напáдавшие за ночь. Палками же их загоняли в корзины. Затем содержимое следовало ссыпать на старое покрывало и почистить каштаны. Зеленую кожуру выбрасывали подальше, в кусты, чтобы назавтра не мешала. Сестрам было позволено оставлять себе четверть дневного сбора. Три четверти они отдавали Пепе, контролеру дона Манчузо.

У Стеллы с Четтиной были специальные перчатки для сбора каштанов – бабушкин подарок. Со стороны ладони каждая перчатка имела треугольную кожаную заплату. Но, ясное дело, каштановые «ежики» все равно здорово кололись, и пальцы девочек вечно кровоточили и нарывали. Четтина снимала кожуру с энтузиазмом, словно в самой боли находила удовлетворение. Стелла исподтишка подбрасывала сестре те каштаны, которые выглядели наиболее неудобными для чистки. Четтина либо не замечала этих маневров, будучи девочкой простоватой, либо замечала, но из упрямства не показывала виду, выполняя самую трудную часть работы.

Там-то, в саду дона Манчузо, Стелла и сделалась женщиной. Это произошло в октябре, за два месяца до Стеллиного тринадцатилетия. Еще накануне, ближе к вечеру, у девочки начались сильные боли внизу живота. Вдобавок Стеллу тошнило. Как ей казалось, безо всяких причин. Уже во второй раз эти признаки надвигающейся менструации Стелла восприняла без страха, с одним только отвращением; но в первый раз она сильно испугалась, тем более что никто не удосужился заранее ее просветить.

Выходя из дома на рассвете, Стелла думала, что выдержит – подумаешь, живот разнылся. Однако боль нарастала, а с нею и беспокойство: уж не зараза ли какая прицепилась? Может, холера? Может, Стелла будет первой жертвой? Очень даже запросто. С предыдущей Стеллиной недо-смерти уже четыре года минуло. Девочка в последнее время задумывалась: чего это маленький ревнивый призрак подозрительно притих? Что затеял, почему затаился? Опасность мерещилась за каждым углом – вот сегодня она ее и настигнет. Наклонившись за каштаном, Стелла замерла – так ее скрутило, да еще сверху будто придавило невидимой тяжестью.

Солнце стояло уже довольно высоко. Сестры насыпали на покрывало гору каштанов и сели их лущить. Боль вдруг унялась, и Стелла мысленно выдохнула. Впрочем, облегчение было недолгим. Стоило только девочке поменять позу, перенести вес с затекшей левой ноги на правую, как она почувствовала под собой сырость. Выпростав левую ногу, Стелла увидела, что лодыжка вымазана кровью. Расчесы от блошиных укусов? Стелла потерла ногу грязной, исколотой ладонью. Вот мама заругает! Сколько раз она говорила: «Не трогай язвочки, они сами пройдут, а чем больше чешешь, тем хуже чешется». Впрочем, скоро Стелла выяснила: кожа на лодыжке целехонька, а кровью запачканы еще и бедра с внутренних сторон. Потому что кровь сочится из живота.

Четтина вся была поглощена лущением каштанов. Слава богу! Не хватало, чтобы сестра, заметив непонятное и страшное, прямо здесь подняла панику. Изо всех сил стараясь не выдать голосом собственного ужаса, Стелла произнесла:

– Четтина, я пойду домой. Прямо сейчас.

Легко сказать: пойду. А если Стелла рухнет прямо на ослиной тропе, как дедушка Франческу?

Четтина подняла взгляд.

– Домой? А как же каштаны? Мы должны сдать урожай дону Пепе.

– Мне что-то нехорошо. Кажется, я захворала. – С каждым вдохом Стелла укреплялась в уверенности, что доживает последние часы, если не минуты.

– Захворала? – Четтина вскочила на ноги. – Что у тебя болит? Что болит, Стелла? – повторяла она, переходя на визг.

Обозвать бы сестру кликушей, отмахнуться бы от нее. Но Стелла так нуждалась в сочувствии! Ей хотелось разреветься. Стелла напомнила себе, что она не какая-нибудь нюня. Она скорее согласится умереть на ослиной тропе в полном одиночестве, нежели даст слабину перед Четтиной. Стелла неловко поднялась, и Четтина увидела кровь.

– Ты вся в крови! – воскликнула Четтина. В следующее мгновение она уже рыдала, плакса несчастная.

Зато сестрина истерика придала сил самой Стелле. Кто-то должен вести себя по-взрослому.

– Со мной будет полный порядок, – заверила Стелла. – Приду домой, мама посмотрит и решит – может, мне к доктору нужно.

Никакой доктор Стелле не понадобится, она ведь умрет на ослиной тропе. Только Четтине лучше про это не знать. Она все равно не поможет.

– Я с тобой пойду, с тобой! – повторяла Четтина, размазывая кулачками слезы и сопли.

– А кто каштаны будет лущить? Кто сдаст их дону Пепе?

Четтина не слушала. Одна она не останется. Ни за что.

В итоге вся работа пошла прахом, каштаны дочистил кто-то из многочисленных поденщиков. Уже потом Стелла думала: дурака они с Четтиной сваляли, надо было хоть забрать домой по узелку каштанов. А так все утро насмарку.

Дорога к дому заняла полчаса. Сестры бежали бегом. Ассунта сидела на кровати, нянчила трехлетнего Луиджи, которого давно бы пора было отлучить от груди. С виноватым видом Ассунта запахнула платье и поднялась. Луиджи набычился.

– Девочки, почему так рано? Что случилось?

Четтина, еле живая от бега по камням и выдохшаяся от слез, разумеется, особенно нуждалась в материнском утешении. Она бросилась к Ассунте, повисла на ней. Стелла мялась в дверях. Вдруг она заразная, опасная для братишки? Нерешительно, окровавленными руками Стелла приподняла подол и сказала:

– Мама, у меня кровь идет из живота. И болит все, ужас как болит.

– Ох, Маристелла!

Что это в Ассунтином голосе? Упрек? Звучит как: «Неужели моя дочь могла такое допустить?» Став старше, Стелла нередко возвращалась мыслями к давней сцене, вновь прочитывала уныние и смущение на лице матери. «Так рано? Она ведь еще дитя, моя доченька!» Впрочем, для подобного умозаключения требуется опыт, мудрость, которая приходит с возрастом. А в тот конкретный момент Стелла сгорала от стыда. Мать, без намека на страх перед заразой, усадила Стеллу на табурет, погладила по головке, словно маленькую глупышку, перепуганную пустяком.

– Ты не больна, доченька. С тобой все в порядке, – заверила Ассунта. И произнесла фразу, которую слышит каждая девочка в этой неудобной, приближающей ее к животным ситуации: – Кровотечение означает, что ты стала женщиной.

Пока Ассунта показывала, как свертывать тряпку, как ее подкладывать, Стелла пылала – от лба до ключиц.

– Это будет с неделю, потом кончится, – объясняла Ассунта. – И запомни: нельзя допускать, чтобы эти тряпки увидел мужчина. Стирай их сразу, а не получится – прячь. Ой, тебе теперь трусики нужны. Сама сшить сумеешь?

– Сумею, – буркнула Стелла. Ее мутило от унижения. День до вечера был свободен – шей сколько влезет. Каштаны-то пропали.

И она сидела и шила, заткнутая кровавой тряпкой. Тряпка напоминала: отныне ты свою собственную жизнь не контролируешь. Стыд постепенно трансформировался в ярость. Мать знала, что это неминуемо случится; так почему не предупредила? Стелле совсем необязательно было корчиться телом и страдать душой, думать, что это последний день жизни.

У Четтины первая менструация началась месяцем позже, хотя ей только-только исполнилось двенадцать. Четтина не вынесла бы отставания от сестры даже в столь деликатном аспекте; у них со Стеллой всю жизнь даже циклы совпадали. Стеллу это бесило. Еще бы: каждый месяц одновременно с сестрой мучиться от боли и слабости. Умом Стелла понимала: Четтина не виновата, это не ее личный выбор. Ну а все-таки, нет, ну правда!

Четтина имела несомненный кулинарный талант. Стряпала она с той же истовостью, с какой бралась за прочие дела. Лучшей помощницы в кухне Ассунте и желать не приходилось. Стелла с толикой ревности наблюдала, как заговорщицки шепчутся и хихикают мать и сестра, помешивая в горшочках. Утешалась Стелла следующим соображением: чем упорнее она воротит нос от кухонной работы, тем больше ее ценят близкие. Конечно, Четтина и Ассунта дразнили Стеллу, называя принцессой; но и потакали ей. Стелла даже сама себе в тарелку не накладывала – это делала либо Ассунта, либо Четтина. Из угла, где помещался таз для мытья посуды, до Стеллы регулярно доносилось слово «ленивица» – в смысле, это она, Стелла, ленивица; но к самому тазу ее не подпускали. Стеллины тарелка, чашка и ложка неизменно оказывались чистыми без каких-либо усилий с ее стороны.

Это полностью устраивало Стеллу. Париться над очагом – не для нее. Пускай другие портят себе руки чисткой и нарезкой овощей – Стеллины пальчики созданы для более тонкой работы. Стелла ведь лучшая вышивальщица, кружевница и швея во всей деревне! Знойные послеполуденные часы она посвящала изящному рукоделию, в то время как слепая бабушка Мария, лежа на кровати, напевно пересказывала старинные предания. Из Стеллиных рук выходили поистине восхитительные вещи. Причем ей это не стоило труда – самые замысловатые узоры получались на раз-два. Стелла вязала кружева для украшения скатертей и салфеток, а также сорочек и головных платков. Иеволийские невесты нередко просили ее помочь готовить приданое, их матушки расплачивались натурой – та давала курицу, эта – головку сыра, а иная пекла пиццу, приправленную по традиции орегано, а размером с половину обеденного стола. Не уследишь – Джузеппе сожрет эту красоту в одно лицо, стервец этакий.

– Жаль, твои подружки тебе самой не помогут с приданым, – однажды посетовала Ассунта и добавила: – Хотя где им! Лучше моей Стеллы никто рукодельничать не умеет.

Опасные слова; ляпнув такое из материнской гордыни, Ассунта живо осенила дочь крестным знамением.

– Ничуточки не жаль, – отвечала Стелла. – Все равно мне приданого не нужно.

– Как это не нужно? – фыркнула Ассунта. – А спать на чем будешь с мужем – на голом матрасе? Обед мужу накрывать будешь на голой столешнице?

– Я замуж не пойду, – отрезала Стелла.

– Мадонна, вразуми мою дочь! – Ассунта перекрестилась. – Никогда так не говори, Стелла. Сейчас ты думаешь, это шутка, пустяк; но если и вправду останешься незамужней, все локти себе изгрызешь с досады.

Стелла ничего не ответила. Незачем маму расстраивать. О своем будущем она давно уже задумывалась. На что, рассуждала она, ей в доме мужлан – громогласный, неряшливый вроде отца? Не отдаст она свое тело на растерзание сначала такому вот мужлану, а затем и младенцу, которого мужлан ей заделает. Мало-помалу Стелла укреплялась в мысли, что замуж не хочет. Ни за кого.

От обеда до вечерней мессы, к которой колокола начинали сзывать народ в половине шестого, деревня Иеволи застывала. Часы жесточайшего зноя Стелла проводила за плетением кружев, сидя у окна, затененного Четтининым лимонным деревцем. Во всех домах ставни были закрыты. Ни звука, ни движения; лишь прицветники бугенвиллеи, эти миниатюрные паруса, трепетали, вбирая жаркий ветер. Источник – сердце и жизнь Иеволи – отдыхал от пересудов горластых кумушек, что в другое время стирали здесь белье. В садиках и огородах было пусто. Так пусто, будто плодовые деревья и овощи сами себя посадили, сами за собой и ухаживали. Солнце играло на щекастых помидорах, подсушивало ехидные жгучие перцы. Чужеземец, случись ему забрести сюда в неурочный час, пожалуй, счел бы, что население покинуло деревню, ибо его выжили призраки растениеводов, одержимых перфекционизмом.

Дом семьи Фортуна считался в деревне самым жалким. Стелла и Четтина как невесты не котировались – отец незнамо где, приданого нету. Однако к концу 1935 года, когда Стелле было пятнадцать, а Четтине почти четырнадцать, девочек неожиданно признали ни много ни мало – первыми красавицами в Иеволи. Во-первых, к этому периоду обе расцвели телесно – кожа как персик, пухлые губки, и все такое. Во-вторых, Стелла сшила себе и Четтине восхитительные наряды, благодаря которым здоровая, пышная привлекательность сестер Фортуна стала всем очевидна.

За кружева и вышивки не всегда расплачивались натурой – перепадала Стелле и монетка-другая. На эти-то сбережения она и купила у разносчика добротной материи. Рукава в то время носили пышные, а талию было принято подчеркивать корсетом. Девочки надели новые платья в церковь. Суетность проявили, это понятно; впрочем, Господь их простил, ибо тем вечером на мессе было не протолкнуться. Не поглядишь сам – как потом за глаза осуждать сестер Фортуна, этих неотразимых гордячек, решил каждый иеволиец. И поспешил в Божий храм.

Далее, движимая всегдашним тщеславием, Стелла взялась шить себе и сестре наряды к августовским празднествам. Национальный женский костюм в Калабрии называется pacchiana и отличается сложностью кроя и многочисленностью элементов, поэтому его по большей части заказывают в специализированных мастерских, причем заботливый отец копит на это сокровище чуть ли не с рождения дочери. Предполагается, что одна pacchiana будет служить женщине всю жизнь, только с замужеством хозяйка сменит зеленую нижнюю юбку на красную, а если, упаси Господь, овдовеет – вместо красной станет носить черную.