Текст книги "Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны"

Ни недостаток средств, ни трудность задачи не испугали Стеллу. Впервые в жизни они с Четтиной отправятся на праздник аж в Никастро – ради этого стоит постараться. Уже упомянутый мною сосед, Гаэтано Феличе, рассказывал Стелле, что в Никастро веселье куда пышнее, чем у них в Иеволи, – целых два дня танцев и музыки; а какая богатая ярмарка! Продают все – от анисовых леденцов до украшений из чистого золота и открыток работы монахов из монастыря Святого Франциска, что в городе Паола. Ассунта пообещала дочерям эту фиесту, если только Стелла сама сошьет наряды. Это казалось невозможным; не учла Ассунта, как упряма бывает ее старшенькая.

Прежде всего Стелле требовался образец. Pacchiana самой Ассунты была забракована Стеллой. Эту вещь шили наспех, без соблюдения канонов – лишь бы поспеть к венчанию. Мария, столь неожиданно оставшаяся вдовой и с неготовым приданым для дочери, тогда на всем экономила, в том числе и на материалах для свадебного наряда. А вот бабушкина собственная pacchiana, даром что была пятидесятилетней давности и требовала определенных улучшений, вполне сгодилась. Nonna Мария нашаривала элементы, надевала их один за другим, демонстрируя внучке, что к чему крепится. Слепая старуха и востроглазая девчонка ощупывали швы и строчку. Стелла живо производила вычисления в уме, Мария пыталась повертеться, чтобы юбка стала колоколом, чтобы шаль легла красивыми складками. Древняя pacchiana творила чудеса: Мария улыбалась, как беззаботная девушка, и даже пустая глазница казалась всего-навсего прищуром, который происходит от округлившихся щек и растянутых губ.

Итак, деталей было много, Стелле же предстояло каждую выполнить в двух экземплярах. Вот эти детали: длинная белая нижняя юбка; вторая юбка, из льна, – зеленая, как листья апельсиновых деревьев. Эту юбку драпировали на талии, чтобы получилось нечто вроде турнюра. Затем – лиф из черного шерстяного сукна. К нему крепится бахромчатый передник до колен. Лиф должен плотно облегать торс и приподнимать бюст – вот и возможность похвалиться стройностью первого и спелостью второго. Рукава до локтя, и непременно отделаны кружевом, сплести которое предстояло опять же самой Стелле. Строгость черного лифа и белоснежной сорочки позволялось нарушить красной тесьмой. Узкая, но яркая полоска разом и скрывала ложбинку между грудями, и привлекала к ней внимание.

Четтина внесла свою лепту – сделала два кожаных пояска. Шириной в указательный палец, пояски завязывались очень туго, чтобы усилить сходство девичьего силуэта с песочными часами и не дать развалиться драпировке, напоминающей водопад. Четтинина усидчивость поистине изумляла – дай только ей образец вышивки, Четтина срисует его в мельчайших деталях. Стелле осталось лишь повторить узор цветными нитками.

После паломничества к гробнице Девы Диподийской была целая неделя выходных; тогда-то Стелла и закончила шить наряды. Четтина помогла разложить их на кровати, чтобы мама вынесла вердикт.

– Еще неизвестно, как это все на вас будет смотреться, – довольно мрачно молвила Ассунта.

Сестры, помогая друг дружке, начали процесс облачения. В последние месяцы было много примерок, но всегда мерили по одной вещи, максимум – по две. Теперь, полностью одетая, Стелла чувствовала себя перешедшей в новую реальность. Укрепляли ее в этом ощущении взгляды матери и сестры. Кстати, о сестре, о Козявочке-букашечке. Вот кто преобразился, стоило только сбросить ежедневные обноски! Четтина, на целый дюйм выше Стеллы, казалась совсем взрослой. А уж как энергично выпирал ее бюст из тесного лифа – глаз не отвести! Ну, для этого-то pacchiana и шьется – чтоб парни таращились. Стелла покосилась на свой бюст, как бы гордый собственной сдобностью. Таращиться, несомненно, будут и на Стеллу.

– Fhijlie mie! – воскликнула Ассунта, и слезы, как всегда легко, полились из ее огромных глаз. – Доченьки мои, да вы стали настоящими барышнями! – Ассунта трижды перекрестила Стеллин лоб, чтобы отвадить mal’oicch, повторила знамение для Четтины и добавила: – Самое опасное время для вас наступило. Всякий из зависти сглазит.

В Никастро тронулись с рассветом. Стелла и Четтина сидели, словно по аршину проглотивши, в повозке братьев Феличе. При каждом толчке соблазнительная волна проходила по бюстам, поднятым лифами и чуть прикрытым полупрозрачными косынками. Стеллино сердце замирало от предвкушения: сегодня она увидит праздник в самом Никастро, где, по слухам, собирается не одна тысяча народу. Когда дорога пошла под гору, груди затряслись прямо-таки неприлично, оказались гораздо ближе к подбородку, чем всегда. Это взволновало и смутило Стеллу. На ярмарке мужчины станут на нее пялиться. Она знала, какой эффект должна производить pacchiana; получается, хотела мужского внимания? Втайне от себя самой? Живо вспомнилось предупреждение, сделанное голым отцом, и щипки в одеяльной духоте. Скоро солнце согрело всю компанию, окрасило розовым листья олив, серебристые с исподу. Стелла уже не радовалась ни теплу, ни дивным видам, ни предстоящему веселью – сдерживая тошноту, она упорно гнала мысли об отце.

Гаэтано и Маурицио Феличе совсем по-рыцарски шли всю дорогу пешком, уступив места в повозке своим милым соседкам, и заигрывали с Ассунтой. Обоих братьев почему-то тянуло на женщин постарше. Ассунта не прикидывалась, будто ей неприятно такое внимание: она цвела. Правда, с черным платком Ассунта не рассталась (не по чину ей расфуфыриваться); зато лицом помолодела, избавилась от морщин вечной озабоченности.

Никастро знаменит замком, который еще норманны строили. Замок высится на горе, сам же город расположился на склонах. Улицы вымощены плитами и отграничены древними крепостными стенами – крошащимися от времени, однако, судя по всему, вечными. Главная улица представляет собой широченный, как поле, бульвар. К тому времени как наши герои добрались до Никастро, этот бульвар гудел голосами торговцев-разносчиков и сотрясался от зажигательных мелодий итальянского юга. Стелла не только никогда не видела этакой толпы, но даже не представляла, что на свете может быть столько людей. Мостовая пестрела частыми вкраплениями черных женских юбок и черных мужских плащей, квадратиками повозок и прилавков. Стелла заметила: приехало немало богатых девушек. У каждой кожа кремового оттенка, а шейка отяжелена золотой цепочкой с миниатюрным распятием или оберегом в форме рожка. И как же сверкает, как ловит и возвращает солнечный свет вся эта красота, как колышется в унисон с девичьим чуть прерывистым дыханием! Верно, кучу денег стоит.

Ассунта с дочерьми, под охраной учтивого Гаэтано Феличе, робко пошла по торговому ряду. Джузеппе она отпустила прогуляться с Маурицио – эти двое исчезли и не появлялись до самого обеда. К тому времени Стелла вполне освоилась в разгоряченной толпе, с удовольствием пила вино и хлопала в такт мелодиям.

И вдруг словно кто краской плеснул, нарушил однообразие черных юбок. Немыслимое пятно, ядовитой розовостью превосходившее цветы мандевиллы, вторглось в чинный ряд, ослепило, обескуражило. Из чего же это делают такой краситель, мелькнуло у Стеллы. Между тем владелица розового платья – чернявая, простоволосая – шла прямо на нее, на Четтину, на маму.

Ассунта, вцепившаяся в Четтинин локоть, тоже, конечно, заметила удивительную женщину, обняла дочерей за плечи и, похоже, вздумала вовсе уходить из самой гущи веселья.

– Zingara! – выдохнула Ассунта с явным ужасом на лице. Вон оно что! Цыганка! Ассунта и не сообразила бы, если бы секундой раньше слово zingara не произнесли в полуфуте от нее.

Четтина инстинктивно оглянулась, за что получила шлепок по руке.

– Нельзя на них смотреть, не то обворуют! – прошипела Ассунта.

Стеллино сердце забилось как бешеное. Настоящие цыгане! Стелла едва глаза не сломала, косясь на представителей таинственного племени так, чтобы не пришлось поворачивать голову.

– Не гляди на них, лучше кошелек держи покрепче, – посоветовал Гаэтано.

– Зачем они здесь? – прошептала Четтина.

– Чтоб попрошайничать да облапошивать тех, которые поглупее, – со знанием дела отвечал Гаэтано.

Четтина покраснела.

– Нет, я спрашиваю, зачем они в Никастро, если их здесь не любят? Почему не уйдут в другое место?

– Их нигде не любят, – объяснил Гаэтано. – Им некуда идти.

Карманные деньги Четтина потратила на невиданное лакомство – сдобный пончик, жаренный в масле. Пирожник буквально заворожил Стеллу, когда вылил ложку жидкого теста в шкворчащее масло, через несколько секунд выловил пухлый шарик, другой ложкой зачерпнул каштанового меду (сколько же стоит этакий большущий горшок?), затянул маленькое горячее чудо сетью медовых нитей и подал Четтине на сосновой дощечке. Разумеется, Четтина разрешила Стелле откусить.

Сама Стелла предпочла анисовую карамель. Liqurizia оказалась соленой и пряной, язык сразу жестоко защипало – это у Стеллы-то, которая без единой слезинки могла сжевать перчик чили! Полакомившись, девушка долго бродила по рядам, где продавали принадлежности для шитья и рукоделия – целые мотки атласных лент, тесьму с блестками, горы пуговиц. Ага, теперь она знает, что почем и сколько накручивает коробейник; теперь уж Стелла поторгуется с этим спекулянтом!

Ассунта тоже кое-что купила – особый твердый сыр и сушеные белые грибы, porcini[8]8
  Буквально – гриб-поросенок (porco – свинина).


[Закрыть] (сказали, что они вкуснее мяса), и перешла к прилавку с золотыми изделиями. Толстый торговец обливался по́том, солнце жарило ему лысину. По обе стороны от прилавка поигрывали мускулами крепкие смуглые парни. Одну за другой Ассунта осмотрела все представленные вещицы. Казалось, она ищет что-то конкретное.

– Вот за это сколько хотите? – спросила Ассунта.

Прежде чем торговец ответил, за Ассунтиным плечом вырос Гаэтано Феличе. Его пальцы учтиво коснулись шляпы. Торговец назвал цифру, и Гаэтано кивнул: дескать, справедливая цена.

Надо же, какой Гаэтано галантный, подумала Стелла. И как хорошо в дорогих вещах разбирается – ему нос не натянешь. Стелле сделалось любопытно. Шагнув к прилавку, она увидела, что́ привлекло внимание матери. Это был миниатюрный медальон в форме изогнутого перчика, выточенный из белой кости и оправленный в золото. Такие вещицы, Стелла знала, носят от сглаза.

– Ты в той поре, что без оберега никак не обойтись, – произнесла Ассунта. Она не повернула головы, но Стелла поняла: мать к ней обращается. Все из-за нового наряда, открывающего ложбинку между грудями. – Эта штучка злые чары отводит. – Затем Ассунта обратилась к торговцу: – А еще один, такой же, есть у вас?

– К сожалению, синьора, этот медальон в единственном экземпляре. Но взгляните сюда, – торговец не без усилия развернулся боком. – Вот cornetto также из кости, только не белой, а черной.

Ассунта низко склонилась над вещицей.

– Нет, этот не такой.

– Только цветом они и отличаются, – терпеливо и вместе с тем устало принялся объяснять торговец. – Натуральная кость, чистое золото. И цена одинаковая.

Ассунта выпрямилась, взглянула на Гаэтано.

– Синьор Феличе, скажите этому синьору, что я покупаю оба медальона.

Говоря это, Ассунта коснулась своей правой груди несколько энергичнее, чем позволительно на людях, – неосознанно выдала, где прячет деньги.

– Я вернусь через несколько минут, синьор.

Стелла и Четтина вместе с матерью юркнули в боковую улочку, где Ассунта, опасливо косясь по сторонам, извлекла из-за корсажа заветный узелок. Высыпала монеты на ладонь и предъявила Стелле – дескать, пересчитай. Оказалось, на два оберега уйдут почти все их деньги. С другой стороны, для того и ярмарки устраивают, чтоб народ раскошеливался на вещи да лакомства, которых в обычный день не купишь.

Они вернулись к прилавку, и Ассунта отдала деньги Гаэтано, чтобы он вручил их торговцу. Тот любезно снабдил каждый оберег кожаным шнурком.

– Придет день, и каждая из вас получит цепочку из чистого золота, – сказала Ассунта. – Может, от меня в подарок, а может, от жениха или мужа. – Она собственноручно надела обереги дочерям на шеи – белый Стелле, черный Четтине. – Запомните, девочки мои: цепочка с крупными звеньями блестит ярче, да только стоит дешевле, потому что золота в ней меньше. А вот ежели звенышки меленькие, значит, они тесно сидят – стало быть, на такую цепочку больше золота пошло. Так, по цепочке дареной, можно сразу определить, хорош ли жених. Кто любит, тот тоненькую цепочку купит.

После полудня торговля свернулась, а музыка заиграла громче и веселее. Пошли песни, возлияния, танцы. Поначалу Стелла глядела на танцующих девушек с неодобрением и тайной завистью: ишь как вертятся, как хохочут, как у них кудри подпрыгивают! Вот бы и ей решиться! Однако вскоре робость растаяла под жарким солнцем, и сестры Фортуна вступили в круг, стали смеяться с девушками, которых прежде в глаза не видели, и выделывать немыслимые па под резкие звуки шарманки и скрипок. Потому что в этом весь смысл тарантеллы: прыгай повыше, перебирай ногами почаще – и тарантул тебя в босую пятку не ужалит. Шарманщик, парень лет двадцати пяти, смазливый, улыбчивый, кудрявый, косился на Стеллу – и ей это очень нравилось. Мелодия, которую он словно бы прял, будоражила кровь; даже мысли об отце, отравлявшие Стелле праздник с самого утра, и те почти улетучились.

Только Стелла потеряла бдительность, как над нею раздался мужской голос:

– Приветствую тебя, bella ragazza![9]9
  Прекрасная девица (итал.).


[Закрыть]

Если бы Стеллу не застали врасплох, она бы иначе отреагировала – может, резко, а может, насмешливо. Но она, вздрогнув, обернулась (то-то глаза вытаращила, должно быть!) и переспросила:

– Это вы мне?

Юноша, дерзнувший подойти так близко, что Стелла расслышала его слова сквозь музыку и смех, был дюймов на пять выше ее и года на три старше, волосы имел кудрявые, кожу – не тронутую загаром.

– Простите, мне следовало сказать: «Приветствую вас, красавицы», – поправился юноша.

За Стеллиным плечом прерывисто задышала Четтина.

– Вы сестры? – спросил незнакомец. Ни Стелла, ни Четтина никаким образом не подтвердили и не опровергли его предположение. – Да, не иначе, сестры. Но вы не здешние. Будь вы из Никастро, я бы ваши прекрасные лица запомнил. Откуда же вы?

– Из Иеволи, – ответила Четтина. Она бы и больше выболтала, не ущипни ее Стелла за предплечье. Четтина сдавленно пискнула и прикусила язык.

– Нельзя открывать чужим, где живешь, – наставительно произнесла Стелла.

– Ваша сестра совершенно права, синьорина, – одобрил незнакомец.

Стелла знала: Четтинины глаза наполнились слезами. Незнакомец тоже это почувствовал, даром что глядел отнюдь не на Четтину.

– Я вовсе не чужой, – поспешил он сообщить. – Вам нечего стыдиться, синьорина. – Он повел головой в сторону Гаэтано, который мгновение назад зубоскалил с парнями на другой стороне улицы, а тут вдруг очутился рядом. Наверное, отслеживал неопытных соседок, как заправская дуэнья. Или как ястреб, кровно заинтересованный в мышах.

– Вы родственницы этого парня, верно? – спросил незнакомец. – Ну а он – мой друг.

– Нет, мы не в родстве, но эти девочки мне как сестры, – возразил Гаэтано, выступил вперед и хлопнул темноглазого незнакомца по плечу. – Стефано, как жизнь?

– Не жалуюсь, – отвечал Стефано, глядя, впрочем, не на своего друга, а на Стеллу. У той мурашки по разгоряченным рукам побежали. Ясно: она понравилась. И парень не из тех, кто таится. – Что ж ты, Гаэтано, меня со своими сестренками не познакомишь?

Ребром ладони Гаэтано стукнул приятеля в грудь – совсем не по-приятельски.

– Я сказал, они мне как сестры, а не сестры. Улавливаешь разницу? Если да, попридержи коней.

Затем Гаэтано обратился к Стелле и Четтине:

– Позвольте вам представить Стефано Морелло, уроженца Самбьязе. Знаете, где это? – Девушки покачали головами, и Гаэтано объяснил, махнув на дорогу, что вела к морю: – Вон туда если идти, идти, как раз в Самбьязе и попадешь. Ближайшая к Никастро деревня.

– Очень приятно, – сказала Стелла, убавляя искренности в голосе. Она ведь этого парня впервые видит – пристало ли ей радоваться знакомству?

Стефано снял шляпу и поклонился.

– А узнать имена твоих таинственных, очаровательных не-сестер можно?

Гаэтано не спешил с ответом, буравил глазами настырного уроженца Самбьязе – чужака, от которого нужно защищать свое, родное.

– Маристелла и Кончеттина Фортуна, – наконец процедил он. – А вон там, – Гаэтано махнул в сторону Ассунты, которая, прислонившись к стене, с энтузиазмом прихлопывала в такт музыке и ведать не ведала, под какой угрозой находится добродетель дочерей, – вон там стоит их матушка, синьора Ассунта Маскаро.

– Я жажду быть представленным почтеннейшей синьоре Маскаро, – произнес Стефано без усмешки, с полной искренностью.

Теперь, когда девушками, точнее Стеллой, столь явно интересовался посторонний, покровительство Гаэтано приобрело новый оттенок. Из заботливого брата Гаэтано превратился в ревнивого собственника. Вот и попробуй разберись, действительно ли эти двое – приятели, которые только подначивают друг друга, или между ними давнее скрытое соперничество.

Несколько минут прошли в переговорах. Стелла с Четтиной обменялись многозначительными взглядами, но не произнесли ни словечка. Поневоле Стелла сравнивала юношей. За Гаэтано, конечно, в Иеволи любая девушка пойдет с охотой; но ей, Стелле, больше нравится Стефано – худощавый, с тонкими чертами бледного незагорелого лица, с копной непокорных черных кудрей.

– Окажите мне честь, bella mia, потанцуйте со мной, – попросил Стефано. Как раз и мелодию заиграли другую, более лирическую – словно ему в помощь.

– Мы с мужчинами не танцуем, – отрезала Четтина. Вот в таких ситуациях – когда имелись готовые правила – Стеллина сестра подолгу не раздумывала.

– Да, конечно. Совершенно правильно. – Стефано изменился в лице, однако, кажется, ничуть не был удивлен. – Тогда не присоединиться ли нам к вашей матушке и не послушать ли музыку всем вместе?

Так они и сделали. Ассунта сначала встревожилась, но, когда Гаэтано (которого она очень высоко ставила) дал Стефано самые лестные характеристики, стала называть нового знакомого другом. Стефано купил флягу вина; они пили, а Джузеппе шнырял в толпе, словно блудливый кот, путался у танцоров под ногами и вообще старался оказаться сразу во всех местах. Чем больше Стелла наблюдала за Стефано, тем больше проникалась к нему симпатией. Действительно, этот Стефано Морелло чрезвычайно учтив, а выражается с удивительным изяществом. И прилип к их компании, словно у юноши на ярмарке и дел других нету, кроме как умасливать почтенную синьору. Вон, даже не глядит на танцующих – а кто на его месте не поспешил бы подхватить какую-нибудь бойкую калабрийку и кружиться с нею на раскаленной площади? Стоп! Неужто Стелла приняла бы ухаживания Стефано? Неужто ей приятно было бы, если бы Стефано держал ее за руку? А если бы он ее поцеловал? Не думать! Срочно переключиться! И Стелла переключилась – на музыкантов.

Фиеста продолжалась до шести часов, а потом колокола зазвонили к вечерней мессе. Вся компания проследовала в скальную церковь, где приняла причастие, после чего пора было отправляться по домам. Возвращались уже в темноте. Маурицио Феличе шел впереди повозки с фонарем – не дай бог, ослик с дороги собьется. Стелла устала физически, но разум ее был взбудоражен, чувства – растрепаны. Девушка то начинала клевать носом, то резко просыпалась. В голове засела песня «Calabrisella Mia» – на празднике ее исполняли дважды. Разбитое сердце, томительная любовь к жестокой черноокой красавице – словом, вечный сюжет. А вот и текст:

«О прекрасная дочь Калабрии, ты украла мое сердце, взглянув на меня своими черными очами; а я украл твой самый красивый вышитый платок. Стань же моею, не то я умру от неутоленной страсти».

Разумеется, Стелла и раньше слышала эту песню. Не могла не слышать – в ее родных краях «Calabrisella Mia» исполняется и всерьез, и в шутку; ни одно ухаживание, удачное или не слишком, не обходится без этого своеобразного любовного гимна Калабрии. Предмет воздыханий либо внимает, розовея лицом, либо захлопывает ставни, досадуя на назойливого поклонника. Но всю жизнь потом «Calabrisella Mia» ассоциировалась у Стеллы именно с той фиестой.

Через две недели, в субботу, Стефано Морелло появился в Иеволи. Пешком, под палящим солнцем, пришел из Самбьязе, поспел к ужину. Заночевал он у братьев Феличе, а в воскресенье, после утренней мессы, постучался в Ассунтину дверь и попросил разрешения сопровождать все семейство к мессе вечерней.

– Вы проделали такой длинный путь! – умилилась Ассунта.

– Не слишком длинный, – загадочно отвечал Стефано. – Этот путь я буду счастлив проделать еще много раз.

В деревне только и разговоров было, что о красивом, образованном и небедном Стефано Морелло, которого чары Стеллы Фортуны привели аж из Самбьязе. Стелле завидовали буквально все девушки, и Ассунта теперь регулярно проводила над дочерью обряд от дурного глаза. А что Стефано влюблен, было ясно. За зиму он четырежды посещал Иеволи – в том числе в первых числах января, когда на деревню обрушился шторм. Снегу выпало на дюйм; к моменту появления Стефано (к утренней мессе он опоздал) снег еще не растаял. Стефано принес подарок – баночку натурального кофе. Напиток варили на углях, затем студили на холодном валуне. Взяв посудину, Стефано повел все семейство гулять, по пути, под общее хихиканье, стряхивая с древесных веток свежий снег прямо в кофе. Смесь сдобрили толикой драгоценного меда. Десертных ложечек было всего три штуки, и лакомство под названием scirubetta ели без неуместной брезгливости, пуская ложечки по кругу. Пятилетний Луиджи, сластена, умудрился слопать львиную долю.

Стефано носил и другие подарки – то бутылку граппы, то уполовник с резным черенком. Наконец, от него дождались и золотой цепочки для Стеллиного оберега. Цепочка была тончайшей работы, каждое звенышко – с игольное ушко. Интересно, думала Стелла, Стефано подслушал Ассунтины слова тогда, на празднике, или его родители научили?

Подарив цепочку, Стефано испросил у Ассунты разрешения стать Стеллиным fidanzato[10]10
  Жених, кавалер (итал.).


[Закрыть].

– Спрашивать следовало бы отца, но, раз его нету… – протянула Ассунта. Вправе ли она принимать такие решения? Вправе ли она лишать дочь хорошего жениха? – Отец Стеллы далеко… Ну а я совсем не против!

Другая мать добавила бы: «Если сама Стелла согласна»; Ассунте такое и в голову не пришло. Стеллу это устраивало, она даже мысленно благодарила Ассунту – ведь ее не вынудили говорить «да» или «нет». Иными словами, мать сняла со Стеллы ответственность за дальнейшее развитие событий.

Ухаживания Стефано смущали Стеллу. Во время его визитов девушку терзали два взаимоисключающие чувства: удовольствие от общения со столь приятным человеком и страх, что однажды этот миляга попросит ее руки. Почему, спрашивала себя Стелла, она так боится стать женой Стефано? Ответа она не знала, но перспектива замужества неизменно провоцировала колики в животе. Стефано нравился Стелле и как человек – он был очень обаятелен, и как мужчина – он был хорош собой. Однако антипатия росла пропорционально симпатии. Стелла не знала ни минуты покоя. Очутишься, этак невзначай, слишком близко к Стефано – он, пожалуй, за руку возьмет. Позволишь эту малость – он пойдет дальше: станет трогать Стеллу там, где трогал отец. Привяжет к себе, впрыснув в ее тайник свое семя. А Стелла ни для одного мужчины, сколь бы ни был он красив, не наденет на себя ярмо супружества. Она так решила, и точка.

– Я на padrone надрываться не собираюсь, – сообщил Стефано. Не догадывался, бедняга, что этой фразой лишь напомнил Стелле отца. – Тебе не грозит участь деревенской бабы, которая хворост на горбу таскает да в поле пашет, будто вол.

– А я работы не боюсь, – отвечала Стелла. – Я сильная и ловкая. – (Незачем обнадеживать Стефано.) – Да и кем же ты будешь, если не contadino?

– Своей землей обзаведусь, на ней и буду трудиться, сам себе хозяин.

Стелла задумалась. Конечно, заманчиво звучит; но в ее представлении с тем же успехом курица могла заявить: «С завтрашнего утра яиц не несу. Петухом становлюсь!» Вслух Стелла спросила:

– Откуда же ты возьмешь такую кучу денег? Ты хоть знаешь, почем земля продается?

– Все изменилось благодаря Муссолини. Он решил забрать итальянскую землю у всяких там принцев и вернуть ее итальянцам[11]11
  Имеется в виду осушение Понтинских болот, произведенное в 1935 г. в рамках программы Муссолини «Сражение за землю». Проект, помимо большого сельскохозяйственного значения, имел пропагандистский эффект. Он был выгоден как беднякам, которые получили работу, а затем и хорошую землю, так и крупным землевладельцам, которые получили возможность контролировать государственные субсидии.


[Закрыть]. – Стефано тряхнул головой. Проверенный приемчик – смоляные кудри, как бы живущие своей жизнью, неизменно производили нужное впечатление на женскую половину семейства Фортуна. – Я переберусь в Катандзаро, а то и в Рим. Политикой думаю заняться.

Стелла и Четтина переглянулись. Что Стефано подразумевает под «заняться политикой»?

– Городским головой хочешь стать? – уточнила Стелла.

– Подымай выше! – Стефано прищурил свои темные глаза. – Я хочу строить новый мир. Может быть, в должности министра. Но прежде надо хорошо себя зарекомендовать. Так что для начала пойду в армию.

– В генералы, стало быть, метишь, сынок? – Ассунта поставила перед Стефано блюдо свежеиспеченных пончиков. – Военная форма тебе к лицу будет, очень даже к лицу.

До вечера, когда Стефано откланялся, Стелла ничего не говорила, если же к ней обращались, отвечала односложно. Вот оно что! Ассунта приняла Стефано в семью, зятем его считает. Сам Стефано уверен, что его свадьба со Стеллой – дело решенное. Казалось бы, чего еще желать? Умный, честолюбивый молодой человек, жаждущий заботиться о Стелле до конца своих дней. Всем хорош – опрятный, подтянутый, образованный; готов ради Стеллы прошагать несколько миль, потерпеть иеволийское убожество. Ясно: в семье не примут, да просто и не поймут Стеллиных возражений. Целый мир вооружился против Стеллы, кольцо смыкается, толкая ее в неуверенность и тревогу, словно в бездонный колодец.

От заявлений и протестов Стеллу избавило письмо из Америки.

Письмо от Антонио, адресованное Чичу Маскаро, первенцу покойного дяди Николы, пришло в начале апреля. Чичу был теперь старшим родственником мужского пола, оставшимся у Ассунты в Италии, – вот и пусть выступает как представитель и опекун своей тетушки. Не скрывая досады на женино упорное молчание, Антонио сообщал, что выправил-таки паспорт для Ассунты. Всего один паспорт – дети, как несовершеннолетние, в него вписаны. Паспорт ждет семью Фортуна в Неаполе, в конторе синьора Витторио Мартинелли; этот синьор и билеты уже купил на судно под названием «Монарх». Судно отчаливает через пять недель, то есть семнадцатого мая. Чичу вменяется в обязанность позаботиться об имуществе Ассунты – продать осла, козу и мебель. Антонио понимает, что в столь сжатые сроки едва ли получится продать еще и дом; так вот чтобы Чичу за домом присматривал после отъезда Ассунты с детьми и чтобы провел сделку, едва найдется покупатель. Чичу также следует сопровождать семью Фортуна до Неаполя и говорить за Ассунту с синьором Витторио Мартинелли. Поездку в Неаполь полностью оплачивает Ассунта.

Стоп! Разве у Антонио были такие права – чужим имуществом и чужими судьбами распоряжаться?

– Мама, это все чушь! – воскликнула Стелла. – Он не может нас отсюда забрать! Дом ведь твой.

Ассунта от горя онемела. За нее ответила бабушка Мария:

– Может, внученька. Антонио – муж и отец.

Вот так вот. Женино имущество, по сути, принадлежит мужу. Закон патриархата. Даже если одна женщина (Розина) дарит дом другой женщине (Ассунте), муж сказанной Ассунты вправе делать с этим домом все что угодно. Ловушка захлопнулась. Один легкий оглушительный щелчок – и все.

Едва ли нужно отдельно упоминать, что горе подкосило Ассунту. Двое суток бедняжка пролежала в постели, не способная ни к делам, ни к разговорам, не отнимая от глаз кухонного полотенца, которым раньше вытирали посуду, а не слезы.

Что станется с Марией? Для тещи Антонио паспорт не выправил. Ясно: мать умрет. Слепая, без средств к существованию! Кто станет растить для нее овощи, стряпать и стирать? Разве что Виолетта, вдовеющая невестка. То-то и оно, что невестка – не дочь родная.

В эти два дня на всю семью стряпала Четтина. Вместе со Стеллой она посеяла в огороде помидоры да фасоль. Девушки сознавали, что не смогут собрать плоды своих трудов, но не говорили об этом.

Стеллу мучили противоречивые чувства. Сердце оделось холодным туманом. Закрылась на ключ какая-то потайная дверка. На кромке, что окаймляла пустоту, еще недавно бывшую Стеллиным сознанием, случались вспышки, пестрые, как те цыгане в Никастро – кружащие поодаль, ждущие, когда представится случай. Стелла испытывала сожаление, облегчение, тоску, ненависть к отцу и гнев на свою деревню – за то, что так бедна. Будь Иеволи побогаче, покидать родные края было бы очень жаль; а так – не очень. Стелла сама понимала, что в сочетании эти чувства – просто бред. Пестрота выматывала девушку. Стелла предпочитала видеть мир черно-белым; чтобы не рвать сердце, она замкнула разум. Сосредоточилась на любви к родным краям. Как она оставит слепую бабушку? Ей будет не хватать валуна в церковном дворике, откуда здорово любоваться закатом! Кто подкормит бродячих кошек, которые поджидают Стеллу в раскаленных послеполуденных переулках? В то же время в Стелле проклевывалось, как крокус по весне, что-то новое – жажда другой жизни. Шок от отцовского письма уже прошел. Стелла гадала: а не Божий ли это промысел? Не дает ли Господь ей шанс все изменить, даром что выбрал Своим орудием Стеллиного отца? Может, это и к лучшему, что Антонио одним щелчком обрывает их существование в Иеволи? Ладно, Стелла отправится в Америку. По крайней мере, эмиграция избавит ее от объяснений со Стефано. И от свадьбы.

Четырнадцатилетнюю Четтину бросало из крайности в крайность – то она ударялась в слезы, то становилась образчиком стойкости. А все потому, что Четтина, не зная, как реагировать на жизненные передряги, копировала эмоции матери и сестры. Бедняжка совсем запуталась, ведь на сей раз Ассунта и Стелла вели себя диаметрально противоположным образом. Стелла знала, что Четтине придется тяжелее, чем ей (сестра далеко не так крепка духом), и держалась изо всех сил. Закупорила свое горе, как бутылку, страх перед будущим давил до тех пор, пока он не трансформировался в сострадание к родным. Стелла заплетала косы матери и сестре, гладила их спины; Стеллин мозг был все время занят расчетами, планированием, перечнем срочных дел – иначе говоря, реальностью.

Кому-то следовало взять на себя ответственность. Стелла в индивидуальном порядке (пока Ассунта рыдала в колени своей слепой матери) решила стать этим кем-то. Времени на продажу дома все равно не было, вот семья и не заморачивалась. Когда сделка состоится, Чичу вышлет вырученные деньги в Америку на имя Антонио. Одежда всех пятерых будущих американцев уместилась в один чемодан, купленный Стеллой в лавке синьора Сальваторе. Новенький пустой чемодан она сама тащила домой. Он оказался неожиданно тяжелым и на редкость неудобным, на полдороге Стелла, мокрая от пота, уже кляла себя – синьор Сальваторе предлагал доставку, почему она отказалась? Дома Четтина положила в чемодан мяту и базилик – от паразитов и для удачи в пути. Затем сестры вместе занялись упаковкой белья и платья.