Текст книги "Пещера Черного Льда"

– Древней Крови?

Глаза Ангуса сменили цвет.

– Это просто так говорится. Древняя Кровь, древнее знание – это одно и то же.

Ответ был уклончив, и Райф догадался, что сейчас Ангус уведет разговор в сторону. Так оно и вышло.

– Кланники в те времена тоже занимались такими вещами. Так, по мелочам: знахарство, прорицания и тому подобное. Только во времена Хогги Дхуна кланы решительно отмежевались от всякого колдовства.

– Ни один кланник, достойный своего амулета, не станет делать того, что противно естеству.

– Да неужто? – Ангус поскреб щетину на подбородке. – А как, по-твоему, кланник получает свой амулет? Случайно? По воле судьбы? Или ведун тянет соломинки из шапки?

– Он сновидит.

– Вот то-то, сновидит. В этом, ясное дело, ничего противного естеству нет. – Ангус красноречиво покрутил головой. – А взять, к примеру, сам священный камень. Я так понимаю, что каждый человек таскает с собой его порошок, так что известка у вас всегда под рукой. Едешь, скажем, где-нибудь и видишь разрушенную стенку. Берешь несколько чашек воды, немного золы из костра, пригоршню порошка священного камня – глядишь, и починил.

Райф сердито посмотрел на дядю.

– Мы носим священный камень с собой, потому что это Сердце Клана. Мы всегда так делали.

Ангус, к его удивлению, мирно кивнул.

– Да, парень, ты прав. Мне не следовало тебя дразнить. Такой уж я есть – иногда меня так и разбирает. Будь Дара здесь, она бы выкинула меня на снег. – Ангус встал и сунул куропаточьи кости в печку.

Райф смотрел, как пляшет пламя под дымовым отверстием. Щеки и пальцы, тронутые морозом, покалывало, и усталость охватила его, как прибывающая вода. Даже раздражение против Ангуса не желало проявляться.

– А в наши дни кто-нибудь занимается древним знанием?

Ангус подкладывал дрова в печь, но Райф уловил в нем какаю-то перемену.

– Есть кое-кто, только их мало.

– И в кланах тоже?

– Возможно. Но и в кланах, и за их пределами на это смотрят косо. В городах теперь царит Единый Бог, а он ревнив. Всякая сила, не принадлежащая ему, притесняется и подлежит забвению. Хогги Дхун пришел к этому еще тысячу лет назад, когда изгнал из клана всех чародеев. У Единого Бога длинные руки. Он живет в горных городах, но будь уверен – его власть простирается и на кланы.

– Но мы поклоняемся Каменным Богам.

– Верно. Благодарите за это последнего из клановых королей.

Райф запустил руку в волосы, не понимая, куда Ангус клонит.

– Почему ты все время упоминаешь Хогги Дхуна? Он ненавидел города и их ревнивого бога. Он перебил десять тысяч горожан в битве у Каменных Пирамид. Он сделал Горькие холмы своей стеной и поклялся, что ни один человек, не входящий в клан, не поставит за ними своего дома. Он спас кланы и никогда не имел дела с Единым Богом.

Ангус загружал печку на ночь, выбирая самые толстые поленья.

– Тут ты прав. Хогги в самом деле спас кланы. Он знал, какая угроза таится в городах. Он знал, что при малейшей возможности они перейдут через Горькие холмы и разобьют священные камни кланов в прах. Он знал, что они думают о кланах с их девятью богами. Хогги Дхун был не дурак. Одной рукой он сражался с городами, а другую протянул им навстречу.

– Хогги Дхун не протягивал им руку.

– Вот как? Значит, это простое совпадение, что он объявил старую науку вне закона в то же самое время, когда это сделали в городах? Простые совпадения – древнее знание, а не поступок умного человека, который, видя, что мир меняется, решил измениться вместе с ним?

– Я не понимаю.

– Все очень просто. Отречься от Каменных Богов Хогги Дхун не был готов. Он знал, каким жестоким варваром считают его в городах, и знал, что войны за веру в Мягких Землях на Юге могут легко перекинуться и на Север. Поэтому вместо того, чтобы обособиться со своими богами и навлечь на себя гнев городов, он предпочел бежать вместе со стаей. Всех приверженцев древнего знания изгнали или затравили собаками. Для Хогги это были пустяки. Каменные Боги всегда были суровы и не скорбели об умерших. Одним этим ловким ходом Хогги Дхун обратил Горные Города из врагов в сторонников. Он и потом сражался с ними – ты знаешь об этом лучше меня, – но сражения всегда велись за землю, а не за веру. Общая вера – великая сила, но ничто не вяжет так крепко, как общая ненависть.

Райф уставился на Ангуса, не зная, что и думать. Хогги Дхун был последним из великих клановых королей, и никто в клане не излагал его историю таким умаляющим его образом.

– Если Горные Города так стоят за свою веру, почему они тогда не пошли на суллов? Сулльские боги древнее клановых.

Ангус закрыл печную дверцу, и стало темно.

– Потому что у суллов им нужно было отнять только землю, а не богов.

Райф закрыл глаза, ожидая, что Ангус скажет еще что-нибудь, но тот умолк и стал устраиваться на ночлег у противоположной стены. Райф чуть было не заговорил сам, чтобы нарушить молчание, – ему почему-то не хотелось оставаться наедине со своими мыслями. Через некоторое время дыхание Ангуса стало ровным, и Райф решил, что дядя спит. Скоро ли уснет он сам? Скоро ли к нему явятся страшные сны?

19
ВИСЕЛИЦА

Аш задержала дыхание, сморщилась изо всех сил и принялась кромсать свои волосы. Смотреть, как они падают на снег, она не могла. Дура, говорила она себе. Тщеславная, малодушная дура. Это всего лишь волосы – они отрастут. Но все-таки она так и не смогла себя заставить обрезать их так коротко, как собиралась. Руки отказывали ей, нож норовил взять пониже, и у нее не хватало духу с этим бороться.

Поначалу она намеревалась остричься, как мальчик, но это было решено при свете дня, когда решения легче принимаются и выполняются. Теперь, в полночь, на этой очищенной от снега железной скамейке на улице Пяти Изменников в Нищенском Городе, среди мрака, нависших крыш и куч черной грязи, ей вообще ничего не хотелось делать. И она очень любила свои волосы, хотя они и не завивались и не так блестели, как у Каты.

Тщеславная, малодушная дура, опять обругала себя Аш, перепиливая ножом последние пряди. Ну вот. Готово. Она провела рукой по неровно отхваченным, доходящим теперь до плеч волосам, привыкая к новому ощущению и новому весу. Голова ее стала необычайно легкой, словно Аш выпила за ужином слишком много красного вина. Бледные серебристые пряди, длинные, как змеи, клубились на снегу у ее ног. Отпихнув их носком сапога, Аш постаралась себе внушить, что это просто куча старой соломы.

Услышав близко шаги и чей-то смех, она нагнулась и собрала волосы в матерчатый мешочек у пояса. За них можно выручить хорошие деньги на улице Стриженой Овечки, но Аш не была уверена, стоит ли продавать их. Она слышала, о чем говорят в городе. Все как один высматривали высокую тонкую девушку с длинными светлыми волосами и плоской грудью. Аш посмотрела на свою грудь. Эта подробность ее словесного портрета мало-помалу отходила в прошлое. Просто удивительно, как быстро может расти какая-то часть тела, если ей этого хочется. Даже если это тело не кормят ничем, кроме овса и гусиного жира.

Аш затаилась, пока шаги и смех не смолкли вдали. Грубый шерстяной плащ кололся, и обитающая в нем живность копошилась лениво, как свойственно живности подобного рода в холодные ночи начала зимы. Хорошо хоть эти твари не кусаются – надо быть благодарной и за это.

Свою прежнюю одежду Аш продала в ту же ночь, как вырвалась из крепости, пока еще весть о ее побеге не разнеслась по городу и никто не начал искать девушку, подходящую под описание воспитанницы Пентеро Исса. Ее платье, хоть и простое, было отличного качества, и в городе не найти было обуви лучше ее сапожек из телячьей кожи. Старая перекупщица охотно дала Аш взамен теплый плащ с капюшоном, толстые шерстяные чулки и варежки, платье неприметного бурого цвета и крепкую пару «шлюхиных сапог». По словам женщины, их прозвали так из-за толстых подошв, на которых девушка весь день может разгуливать по улицам, не чувствуя холода.

Аш иногда замечала, что мужчины поглядывают на ее ноги. Носки сапожек были подбиты яркими медными подковками, заметными даже с другой стороны улицы. Прошедшим днем Аш замазала их углем и навозом, надеясь, что это избавит ее от вопрошающих взглядов мужчин и ехидных замечаний уличных девок.

Свой кожаный пояс с серебряной пряжкой она продала той же перекупщице за три серебряные монеты. На эти деньги Аш каждое утро покупала себе овсяную лепешку и колбасную шкурку, начиненную гусиными шкварками. Так она кормилась пять дней, и у нее осталась только одна монетка.

Ночевала она вместе с нищими и шлюхами. Это было легко: стоило только проследить, куда люди деваются с наступлением ночи, – даже самые бедные горожане укрывались в свои знакомые норы. Нор этих было множество. Клинообразные углубления под мостовыми, замерзшие сточные канавы, разрушенные сторожевые башни, покрытые сверху лосиными шкурами, заброшенные ямы для жарки мяса, бездействующие нужники, сухие колодцы, лазейки в кучах снега вдоль южной городской стены и в самом городе, ведущие в какие-то каменные склепы и катакомбы, – куда только не заползал нищий люд.

Хуже всего была первая ночь, когда Аш вышла от перекупщицы с деньгами в кулаке, не зная, куда идти дальше. Опасаясь темных, заброшенных мест, она держалась шумных, забитых народом улиц. За ночь она обошла весь город. Пройдя через большой каменный двор, известный как площадь Печати, где Гарат Лоре провозгласил себя королем, прежде чем быть зарезанным наемниками своего брата, она спустилась по Островерхой дороге на темные слякотные улицы Нищенского Города. Стены, кровли и мостовые там были черны от угольной копоти из тысячи труб. Даже снег чернел еще на лету, пропитываясь сажей.

Нищенский Город казался Аш чем-то вроде ада, хотя Ката всегда говорила о нем с нежной гордостью. По ее словам, там можно было купить целый вареный окорок или погреть руки о кружку с пивом, такую горячую, что она растопит снег, если поставить ее наземь, и встретить на его улицах темнокожих женщин в парчовых капюшонах или увешанных ножами тонкогубых наемных убийц. Но Аш, как ни смотрела, видела только грязь, копоть и открытые язвы на лицах людей. На ветчину и пиво у нее не было денег, и попадались ей только шлюхи, дерущиеся со своими сводниками, мальчишки, расчищающие слякоть лопатами, угольщики у дымных костров да изможденные пьяные старики.

Никто здесь никому не доверял. Аш быстро научилась держать руки при себе и не пялить глаза. Не полагалось смотреть слишком долго на продавцов горячей еды или пива, а также надолго задерживаться около них.

А все же в Нищенском Городе легко было затеряться. Там никто не рвался найти воспитанницу правителя. Исс, правда, обещал выплатить вороний вес в золоте за сведения, которые приведут к ее поимке, но жителям Нищенского Города просто не верилось, что знатная дама из Крепости Масок способна найти сюда дорогу.

Аш слышала разговоры об этом. Женщины заявляли, что выбелят себе волосы щелоком, перевяжут туго-натуго груди и пойдут требовать награду; мужчины вполголоса толковали о Рубаках, повальных обысках, поджогах и о том, как Марафис Глазастый ослепил одного потрошильщика. Тот утверждал, будто видел, как Асария Марка вошла в Храм Костей и попросила убежища у его молчаливых жрецов, но эти сведения оказались ложными.

Аш вздрогнула. Иногда ей казалось, что Марафис это сделал только ради того, чтобы эта новость дошла до нее и вселила в нее страх.

Решив, что не станет бояться, она направилась на юг через мясной рынок. Увидев впереди бледные высокие очертания Рога и Кости, она не отвела глаз. Это были единственные строения Крепости Масок, видимые на таком расстоянии.

Аш знала, что Рог скроется из виду, стоит ей только пройти несколько улиц на север, но она еще не нашла во всем городе ни одного угла, закоулка или щели, откуда не была бы видна Кость. В каком-то смысле это было даже хорошо. Аш только стоило взглянуть на южный небосклон, чтобы вспомнить о причине своего побега.

Она еще немного задержала взгляд на крутых кровлях, мерцающих сторожевых башнях и кованых железных куполах южного квартала. Крайней его точкой были Тупиковые ворота.

Тупиковые. Построенные последними из четырех городских ворот и менее всех используемые. Аш много раз воображала себе, каково будет пройти под их каменным сводом на горный склон, куда они выходят. Ворота были единственным, что связывало ее с матерью, единственным, что у них было общего. Они обе прошли через эти ворота.

Аш задержала дыхание. Все ее детские мечты начинались с того, как она выйдет за Тупиковые ворота. Она представляла себе, как придет к тому месту, где ее бросили, как разгребет руками щебенку и сухую траву и найдет то, что до нее никто не находил. Обрывок пергамента, заржавевший медальон, лоскуток – то, о чем она могла бы сказать: «Это принадлежало моей матери». В более смелых мечтах найденная ею вещь позволяла открыть, кем была ее мать, и Аш, обшарив весь город, отыскала ее – теплую, сияющую, добрую-добрую... только лица у нее никогда не было. Аш горько улыбнулась. Теперь-то она знала цену былым мечтам.

Не осталось для нее никакой памяти на Смертельной горе. Мать бросила свое дитя на погибель и не стала бы оставлять ничего, что могло бы ее выдать. Тяжкий грех против Творца – бросить вот так здорового младенца. Если даже она обронила что-нибудь – шпильку, ленту или обрывок кружева, – то за шестнадцать лет талые снега давно унесли это прочь.

Аш продолжала смотреть на юг. Если она и найдет там что-нибудь, то не сможет определить, кому это принадлежало, притом это небезопасно. Тупиковые ворота находятся слишком близко от Крепости Масок. Через них ходят только пастухи с овечьими стадами, охотники, идущие в Облачную Обитель, или знахари, собирающие горные травы. Ее сразу заметят, как только она подойдет к воротам.

Несмотря на все это, Аш по-прежнему шла на юг. Пять дней прошло с ее побега – достаточно, чтобы Рубаки притомились и ослабили бдительность. Они ведут свои розыски по всему городу. Не могут же они выставить стражу на каждом углу и каждой рыночной площади. «Я только подойду поближе и посмотрю», – сказала себе Аш. Теперь полночь, и она доберется туда до рассвета. Надо только держаться подальше от крепости и сторожевых башен, тогда все будет в порядке.

Аш незаметно для себя прибавила шаг. Она шла, опустив голову и придерживая рукой капюшон, чтобы избежать чужих взглядов. Дойдя до городка из гнилых кольев, лосиных костей и натянутых на них шкур, притулившегося у западной городской стены, она свернула в обход. Запах оленьего жира, навозного дыма и тысяч немытых тел мог отпугнуть любого. Даже с безопасного расстояния Аш видела черный круг земли, оттаявший от тепла и отбросов.

Чем дальше она продвигалась на юг, тем чище становился город. Узкие улочки уступили место широким проездам и гладко вымощенным площадям. Ярко освещенные таверны и веселые дома сменились каменными особняками с наглухо закрытыми ставнями и бронзовыми дверьми. Все меньше уличных женщин грелось около угольных жаровен, все меньше пьяниц мочилось у стен. Даже снег под ногами стал светлее – не совсем белым, но хотя бы серым.

Целых пять минут Аш шла мимо неосвещенного Суда Четырех, где разбирались все преступления, кроме измены. Его построил десятый правитель Левик Криф, прозванный Полукоролем, и его эмблема – полумесяц, сияющий над острым пиком Смертельной горы, – украшала каждый карниз и выступ здания. Убедившись, что за ней никто не следит, Аш прислонилась спиной к черному от сажи камню. Она начинала уставать, и гвоздики ее «шлюхиных сапог» больно впивались в пятки. Аш проклинала перекупщицу, продавшую ей эту обувку, а заодно и всех на свете шлюх. Она уже начинала сомневаться в правильности этой своей прогулки к Тупиковым воротам.

Впереди лежало большое открытое пространство, огороженное поставленными торчком камнями и известное как Кольцо Страха. Шесть деревянных Т-образных виселиц в его середине чернели на фоне неба. В городе Венисе правосудие вершилось быстро: приговоренных мужчин и женщин прямо из здания суда вели в каменный круг и казнили на виду у всего города. Не через повешение – палачи судей-баронов были мастерами ножа, а не веревки. Их вздергивали на виселицу уже мертвыми на поживу воронам.

Пять виселиц пустовали, и только на одной, как пустой мешок, болталось чье-то маленькое тело. Налетел ветер, и оно закачалось на поскрипывающей веревке.

Аш попятилась прочь вдоль стены, потеряв вдруг всякую уверенность. Ее побег был ошибкой. Ей некуда идти, не от кого ждать помощи, у нее нет никаких планов, кроме необходимости выжить. Скоро у нее выйдут все деньги... что тогда? Она ничего не умеет делать, ее приметы известны всему городу, и многие гвардейцы знают ее в лицо. Откинув капюшон, Аш уставилась на виселицы. Голова у нее горела, и только что обрезанные волосы кололи кожу. Аш скучала по уютным стенам своей комнаты, по болтовне Каты, горячим ваннам, вкусной еде и одежде без грубых швов – по всей прошлой жизни.

Она решительно оттолкнулась от стены. Она сделала свой выбор пять дней назад, и сдаваться только из-за того, что она устала, и у нее болят ноги, и ей не нравится то, что она видит впереди, было бы глупо. Она дойдет до Тупиковых ворот, как решила, и увидит место, где ее сперва бросили, а потом нашли.

Карр! Карр!

Тень ворона скользнула по лицу Аш, заставив ее содрогнуться. Большая птица, слетев с кровли Суда Четырех, устремилась в каменный круг, сложила крылья и поймала воздушный поток, вознесший ее почти по прямой рядом с занятой виселицей. Поравнявшись с лицом трупа, ворон клюнул его. Громко щелкнуло порванное сухожилие. Зажав в клюве лакомый кусок, ворон захлопал крыльями, сел на вершину виселицы, подкинул свою добычу в воздух и проглотил.

Мышцы его шеи заработали, проталкивая мясо. Он глядел на Аш и кивал, кудахча, как наседка.

Иди сюда, попробуй, как бы говорил он. Это вкусно.

Аш не хотелось идти, но она почти помимо воли сделала шаг, потом другой. Снег, вязкий от смолы и крови, лип к ногам. Луна заливала огромный круг жидким серебром. Ветер стих, и Аш впервые за ночь почувствовала, что ей хорошо. Ворон, черный, как задняя стенка очага, все так же ворковал и кудахтал.

Труп висел на веревке толщиной с мужское запястье. Просмоленная, она обвивала его между ног, вокруг шеи и под мышками. Аш не сразу поняла, что повешенный гол, – тело было измазано нечистотами или грязью. Воронье клевало его уже несколько дней, и кишки из живота вывалились наружу. Вместо глаз зияли дыры, губы отсутствовали, и сквозь изодранные десны виднелись корни зубов. Голова трупа была обрита.

Аш тихонько сглотнула. Теперь она разглядела, что это женщина, хотя у нее больше не было грудей, а грубый веревочный узел и запекшаяся кровь скрывали промежность. То, что осталось от талии и бедер, выдавало женское естество. Аш еще раз со страхом посмотрела в лицо повешенной.

Тогда она заметила зацепившуюся за веревку прядь волос – крутой темный локон.

«Обещайте, что возьмете меня с собой, когда уйдете отсюда».

Аш отступила назад. Нет...

Луна скрылась за облаком, и лицо трупа накрыла тень. Аш видела только изгиб щеки да исклеванный подбородок.

«Какая же ты злая, барышня!»

Аш затрясла головой. В животе заурчало, и она побоялась, что ее сейчас стошнит. То, что больше не было Катой, смотрело на нее пустыми глазами, раскачиваясь на веревке.

Ка-ата! Ката! Ката! Ворон с торжественным криком взвился в воздух и пропал в ночном небе.

Аш не знала, долго ли она стоит в кругу камней, глядя на труп Каты. Недостаточно долго, шепнул ей тихий голос. Вот если ты останешься здесь навсегда, это будет в самый раз. Когда на востоке проглянуло серое солнце и город зашевелился, Аш повернулась и побежала на север... покинув свою маленькую горничную в последний раз.

20
У ДАФФА

Они поднялись еще до рассвета и двинулись на юго-запад. Дул сильный ветер, вздымая старый подмерзший снег. Райф завязал свой лисий капюшон, прикрыв рот и глаза, – только нос торчал наружу. В оставленную щелку он видел достаточно, чтобы управлять конем. Ветер задувал с севера, ему в спину, словно гоня его прочь с клановых земель.

Ангус ехал впереди, прокладывая путь через овраги и замерзшие пруды, отыскивая заметенные снегом тропы. Оба путника молчали, сгорбившись в седлах, страдая от ярости ветра.

Правая рука Райфа распухла, кожа на пальцах начала облезать, а на стыке ладони с запястьем вздулся безобразный кровяной пузырь. Каждый раз, перехватывая поводья, Райф зажмуривал глаза от боли и кривил рот. Будешь теперь знать, как махать топором в такую стужу, говорил он себе.

После шести часов беспокойных сновидений он находил облегчение в метельной белизне тайги и монотонной езде. Он встал раньше Ангуса, растопил в жестяном котелке куропаточий жир и, следя за паром, принял единственное важное решение. Клан остался позади, и он, Райф, не может позволить себе помнить о нем, тосковать о нем и верить, что он туда еще вернется.

Он сам выбрал свою судьбу и теперь должен ей повиноваться. Клану он уже не принадлежит.

Он долго думал о том, не снять ли ему с шеи амулет и не швырнуть ли его в печку вместе с остатками еды или не зарыть ли в снег. Но каждый раз, берясь за шнурок, он слышал голос старого ведуна: «Это твое, Райф Севранс. Придет день, и ты порадуешься, что он с тобой».

И Райф сохранил амулет. Теперь он ехал, наглухо закупорив свои мысли, ощущая холод амулета на груди.

Прошло полдня, но буря не унималась. Крупинки снега хлестали о стволы каменных сосен, и с ветвей тоже рушился снег. Райф больше не охотился. Поврежденная рука пачкала рукавицу кровью и гноем, а из-за пурги ничего не было видно, но он непроизвольно продолжал искать в тайге дичь.

Лес даже в такую непогоду был полон жизни. Ласка, белая и тонкая, как струйка молока, смотрела на Райфа из зарослей карликовой березы. Заяц-беляк, раздув щеки, высунул голову из норы. Лесной кот на берегу замерзающего ручья перекусил хребет землеройке. Райф мог бы поклясться, что видел их, хотя перед глазами у него мельтешил непроглядный снег.

Стемнело рано, и ветер сразу утих, дав передышку измученному лесу. За день он посбивал снег со всех деревьев и поломал много молодых сосенок. Небо из серого стало угольно-черным.

Ангус вывел их к Южной дороге, вдоль которой они и ехали несколько темных часов. Следы повозок, навоз и кости на дороге напоминали Райфу о скорой встрече с кланниками. В хорошую погоду от черноградского круглого дома до Даффа можно добраться за один день, если ехать напрямик. Даже Дхун от печного дома отделяют только четыре дня скорой езды, а Гнаш и Дрегг еще ближе.

Когда впереди показались наконец огни печного дома, Райф совсем уже закоченел. В шее стреляло, и руку жгло огнем. По сигналу Ангуса они выехали на дорогу и через четверть часа были у цели.

Дом Даффа, с круглыми стенами и круглой крышей, срубленной из вязовых бревен и окованной железными брусьями, походил на пивной бочонок, положенный набок и утопленный в снег. Из двух его дверей та, что побольше, вела на конюшню – туда Ангус с Райфом и направились. Пока Ангус разговаривал с конюхом, Райф отряхнул коней от снега. Конюх, молодой и кривой на один глаз, слегка заикался. Райф видел его много раз, но никогда не замечал до сих пор, чтобы тот смеялся или хотя бы улыбался. Ангус напоследок пожал ему руку и попросил:

– Поставь лошадей поближе к двери.

Райф оглядел полутемную, чисто прибранную конюшню. Около половины из двух дюжин стойл было занято, а под навесом снаружи стояли несколько мохнатых лошадей и горных пони.

До второй двери печного дома путь был неблизкий. Вдоль бревенчатых стен громоздились кучи свежерасчищенного снега, сами бревна обросли инеем, а на крыше, около кирпичной трубы, снег шипел и таял.

Райф открыл дверь, и навстречу ему хлынули тепло, дым, запахи и звуки. Его глаза еще привыкали к свету, а рот уже наполнялся слюной от ароматов поджаренного сала, лосятины и лука. Обычно в этот час всегда кто-нибудь поет, какой-нибудь замшелый старый кланник дудит на волынке, а гости смеются, спорят и ставят на кон. Теперь в доме собрались около тридцати человек, мужчин и женщин, но держались они обособленно, кучками. Райф сразу узнал копейщиков из Скарпа – они если не родятся с черными волосами, то красят их в черный цвет, а нарядные плетеные ножны подчеркивают остроту их клинков. У большой кирпичной с железными вставками печи грелись мужчина и женщина из Гнаша. Доходящие до пояса рыжие волосы женщины были распущены, как у всех гнашиек. На ней были штаны из мягкой свиной кожи, и пояс украшали три кинжала: один из рога, другой из стали, третий из кремня. Больше всего здесь было дхунитов: крепкие, светловолосые, с окладистыми бородами и синей татуировкой на лицах. Оружие они носили на спинах, поясах, бедрах, предплечьях и голенях. Сталь, гладкая и искристая, как проточная вода, то и дело озаряла комнату своими бликами.

– Проходи, парень, – сказал Ангус на ухо Райфу. – Не надо торчать у двери, чтобы все начали гадать, кто мы такие и зачем сюда явились.

Райф, словно очнувшись от сна, повиновался и прошел к задней стене. Разговоры, смолкшие было при их появлении, возобновились – точно тараканы зашуршали, разбегаясь от света. Райф выбрал лавку как можно дальше от печи, Ангус же в это время обменялся кивками с хозяином.

В Даффе было понемножку от каждого клана – так он по крайней мере уверял. Он был самым волосатым из всех известных Райфу людей и в молодости славился своими зубами. Бревна, баржи, повозки и сани – чего он только не перетаскивал, зажав зубами веревку. Они у него и сейчас были хоть куда, и он, таща поднос с горячими замшевыми салфетками, горячим пивом и горячим мясом, ухмылялся во весь рот, показывая удивительно мелкие и ровные зубы. Райф вспомнил, что Тем однажды спросил Даффа, отчего они такие крепкие, и тот ответил: «Я ими лед грыз на пруду».

– Ангус, старый ты пес! Сколько зим! – Дафф в мнимом раздумье наморщил лоб, составляя свой груз с подноса на стол. – Не припомню, ей-ей, – знаю только, что много.

– А ты, Дафф, стал еще толще и безобразнее. Каменные Боги, тебя давно постричь пора. На месте твоей жены я привязал бы тебя к этой печке и обрил наголо.

Смех Даффа был еще одним дивом – звучный и глубокий, он волнами шел из груди.

– Будь ты на месте моей жены, Ангус, я бы сам себя привязал к этой печке и изжарился.

Райф усмехнулся и впервые за весь день почувствовал себя хорошо. Он уже забыл, как ему нравится Дафф. Двое мужчин продолжали в том же духе, добродушно поддразнивая друг друга: сразу было видно, что они старые, закадычные друзья. Несколько голов обернулось на их хохот, но пристального внимания они не вызвали.

Райф хлебнул горячего пенистого пива и стал разглядывать тех, кого не заметил, войдя в дверь. В дальнем углу сидели маленькой кучкой ловцы и жевали длинные полоски бересты для починки своих капканов. Старый ариец с молочными от снежной слепоты глазами сидел у печи вместе со своей собакой. Женщина из Баннена, одетая в серую кожу и лосиную замшу, доедала мясо с жареным луком. За спиной у нее, как у всех банненских женщин, висел длинный меч из черной стали. Прямо напротив Райфа сидели в полумраке двое мужчин, держа свои кружки руками в перчатках. Они тоже были кланники, но Райф, видя только тулупы с поднятыми капюшонами, не мог определить, откуда они. Бладдийцев в комнате не было, что, принимая во внимание количество дхунитов, приходилось считать большой удачей для гостей, хозяев и печных законов.

Райф знал, что все, кто тут есть, сразу разгадали в нем черноградца. Черный Град – самый суровый, наименее склонный к роскоши клан. Герба их лишили пятьсот лет назад, когда Айан Черный Град отнял жизнь у последнего кланового короля, – с тех пор никто не носит Градского Волка. Однако серебряный колпачок на тавлинке Райфа, серебряный обруч в его волосах и черная кожа ремней, ножен и накладник выдавали черноградца столь же явно, как синяя татуировка на лице – дхунита. Черный Град – единственный клан, где добывают серебро, и рукоятки всех ножей отделаны этим металлом. Рукоять короткого меча Тема тоже обвита серебряной проволокой, а его ножны выкрашены в черное под цвет графитовых вкраплений черноградского священного камня.

– Ничего, если мы ненадолго оставим тебя одного, Райф? – спросил Ангус, хлопнув его по плечу. – Дафф хочет свести меня к себе, чтобы я выбрал для жены отрез на платье.

– Да, – сказал Дафф. – Моя-то хозяйка не любит показываться на люди, когда уже заплелась на ночь.

Райф кивнул им обоим. Ему показалось, что они говорят чересчур уж беззаботно, но это его не касалось. Ангус скинул котомку, снял куртку и последовал за Даффом в маленькую дверь на задах комнаты. Райф проводил их взглядом, любопытствуя, поздоровается Ангус с ловцами или нет.

– Райф Севранс!

Обернувшись, он оказался лицом к лицу с двумя мужчинами в тулупах. Это были черноградцы, Вилл Хок и его сын Брон, отданный на год в Дхун, – Бронто и принес в родной клан весть о поражении Дхуна. Райф, тут же насторожившись, поздоровался, но не спросил, какое дело привело отца с сыном к Даффу.

Вилл, мрачный мужчина с бледной, пронизанной голубыми венами кожей, сел на освобожденный Ангусом табурет.

– Я вижу, ты здесь со своим дядей, объездчиком.

Это было приглашение к разговору, а не вопрос. Райф кивнул.

Вилл махнул рукой Брону, подзывая его к себе. Мать Брона была дхуниткой, и он унаследовал от нее светлые волосы и глаза. Райф вспомнил, что он мастерски владеет мечом и, как ни странно, хорошо поет. Брон не походил на человека, готового затянуть песню.

Когда сын тоже уселся, Вилл набрал воздуха и спросил:

– Как прошло сражение, парень?

Райф постарался сохранить спокойствие. Он ждал этого вопроса – Вилл Хок как старший кланник должен был принять участие в обсуждении плана засады, – но ему трудно было говорить. Последние два дня он только и делал, что закупоривал память о клане, и не хотел ее открывать. Не сейчас. Не здесь. В глазах Вилла Хока виднелось искреннее беспокойство, сопряженное с растущим нетерпением. Райф не слишком хорошо его знал, но Вилл был взрослый кланник и заслуживал уважения.

– Засада оправдала себя. Все было так, как говорил Мейс.

– Кто-нибудь из наших ранен?

– Бенрон Лайс, Тоади Скок.

Вилл и Брон потрогали свои ладанки со священным камнем, и настало молчание. Через несколько минут Вилл сказал:

– И теперь ты едешь на юг, чтобы рассказать об этом в Скарпе и Орле?

Райф покачал головой. Своим кланникам он лгать не мог.

Вилл ждал объяснений, но Райф молчал, не в силах взглянуть ему в глаза. Брон взял с блюда баранье сердце и стал его жевать.