Текст книги "Прихоти фортуны"

В верхнем конце галереи располагался небольшой подиум, на нем возвышался массивный стол, покрытый бархатом с рельефными ниспадающими складками. Бронзовое распятие и тонкие зеленые свечи устремлялись к сводам, где уже сгущалась вечерняя тень.

За столом сидел инквизитор, по сторонам от него расположились два духовных лица, в одном из которых Жанна узнала монаха, четверть часа назад признававшегося ей в своей любви. Сердце упало, и она отвела глаза.

Сопровождающий взял Жанну под руку, и странная пара двинулась по галерее. На некотором расстоянии от подиума они остановились. По знаку инквизитора монах удалился.

Жанна чувствовала смущение и страх перед человеком, чью фигуру как бы разрезало надвое распятие. Он был в простом одеянии, с пухлыми руками, неестественно бледным лицом, словно присыпанном мукой, и холодными голубыми глазами. Этот взгляд василиска был нацелен на девушку, точно между двух тонких изломанных бровей.

Монах, сидящий слева, осведомился, точно ли она девица Грандье из местечка Пти-Жарден, дочь лесоруба Клода Грандье? Жанна вздернула подбородок, брови дрогнули – чайка взлетела.

– Святой отец, неужто вы сомневаетесь в работе ваших агентов?

Монах вторично задал свой вопрос.

– Да! – отвечала девушка.

Тогда доминиканец спросил, известен ли ей человек, перед которым она предстала согласно повелению божию.

– Человека этого вижу впервые, ваше преподобие, – твердо отвечала узница. – Но сдается мне, что это важное лицо.

– Милостью божьей инквизитор провинций Лотарингия и Прованс, член ордена святого Доминика, его преосвященство Гийом де Бриг, – торжественно возвышая голос, проговорил монах, словно дворецкий в каком-нибудь знатном доме.

Инквизитор и его жертва некоторое время глядели друг на друга.

– Известна ли девице Грандье причина, объясняющая ее пребывание здесь? – продолжал расспросы монах.

– Нет, – она покачала головой.

– Громче!

– Причина мне неизвестна. Меня похитили из семьи, давшей мне пищу и кров, и насильно доставили в это место! Никаких…

– Что? Как ты смеешь?

– Никаких объяснений я не услышала, – Жанна возвысила голос, – а между тем я нахожусь в темнице, как преступница!

– Молчать! Ты забываешься! Инквизитор коротким жестом остановил монаха.

– Довольно… Благодарю, брат. – Это был ленивый голос сибарита. Жанна заметила, как в свете свечей блестят его отполированные замшей ногти.

– Послушай, Жанна, я пекусь единственно о твоем благе. Святая церковь никогда не причиняет вреда своим детям. Даже к ослушникам, к несчастным заблудшим овцам она милостива и милосердна. Я верю, что ты добрая католичка, Жанна. Так укрепи мою веру смирением, – говорил он медленно. Его тяжелые веки опустились, казалось, он вот-вот всхрапнет. – Ты отвечаешь брату дерзко. Что есть дерзость, Жанна? Это открытая дверь во всякую ересь. Ты внемлешь словам моим?

– Да, ваше преосвященство.

– Хорошо… Обещаешь ли ты быть благоразумной?

– Обещаю.

– Обещаешь ли чистосердечно покаяться, коль скоро в этом возникнет необходимость?

– Да!

– Обещаешь ли ты указать сбившихся с пути, пропащих, повинных в осквернении церковных святынь или иных преступлениях?

– Не понимаю, ваше преосвященство.

– Жанна, ты только что выразила готовность к покаянию. А разве покаяние не подразумевает чистую совесть? И разве паршивая овца может радовать взор и сердце пастыря? Ответь мне, Жанна.

– Не знаю.

– Ты упорствуешь! – вскричал монах, сидящий слева. Его бульдожьи щеки дрожали, а из-под кустистых, черных как смоль бровей садистским огнем полыхнули глубоко посаженные глаза. – Запираешься! Ты не хочешь слышать голос разума.

Инквизитор поморщился, как от зубной боли. Медленно поднял он на Жанну глаза с видом человека, пораженного смертельным недугом – скукой.

– Итак, Жанна, я задам тебе всего лишь несколько вопросов, и разойдемся с миром.

– Да. Я готова.

– Не принимай на себя такой самонадеянный вид, Жанна, – проговорил Гийом де Бриг вкрадчиво, вновь опуская глаза. – Ты не можешь быть уверена в своей невиновности.

– Но я ни в чем не виновата!

– Тогда зачем же тебя привезли ко мне? – с вежливой улыбкой спросил инквизитор.

– О, ваше преосвященство, об этом я хотела бы спросить вас. Меня похитили!

– Жанна, у нас есть свидетельство того, что ты неблагонамеренна и противоречишь учению святой церкви.

Жанна воздела глаза к сводчатому потолку, где в густом сумраке уже не видно было парения ангелов.

– Сударь! – воскликнула она. – Разве вы не знаете, что я истинная христианка, и никогда не исповедовала другой веры?

– Никакой иной веры?

– Нет, сударь!

– О, Жанна, – он горестно покачал головой. – Ты называешь свою веру христианской, потому что веру римской церкви – еретической. Я же спрашиваю тебя, не принимала ли ты каких иных верований?

– Я верую лишь в то, во что верует римская церковь.

– Хорошо… Когда я проповедую, я говорю кое-что, во что веруешь ты. Ну, например, что есть бог, и есть сатана. Следовательно, ты можешь веровать в часть того, что я проповедую.

Сумрак сгустился настолько, что девушка ничего уже не могла разобрать, все слилось в зернистую, колышущуюся массу. Две инквизиторские свечи медленно таяли, их желтые блики лежали на выбритых макушках Гийома де Брига и монаха-хищника, чьи бульдожьи брыла выдавали в нем существо, способные намертво вцепиться в свою жертву. Граф Этьен де Ледред, по своему обыкновению, отстранился от света, его темный силуэт Жанна смутно угадывала в потемках. Только рука монаха-рыцаря с тяжелой печаткой попала в круг света. Инквизитор наклонился к нему и что-то прошептал на ухо. Де Ледред отрицательно покачал головой.

В потемках послышалась чья-то шаркающая поступь. Жанна испуганно обернулась. Уродливый старик, тот, что недавно открыл перед ней дверь, похожий на призрак в своем складчатом одеянии, зажигал короткие толстые свечи в железных подсвечниках, укрепленных по стенам. Взошла луна. Ее неверный свет запутался в виноградных листьях оконных переплетов. Страшные шипы терниев вытянулись, их чудовищные проекции лежали на полу в голубом клубящемся мареве лунных прямоугольников.

– Я верую только в то, во что должен веровать христианин.

– Согласен, дорогая Жанна. Но эти хитрости я знаю. Приверженцы синагоги сатаны не отрицают существования бога и божественного провидения. Но не будем терять время в подобных разговорах! Скажи мне, дитя мое, веришь ли ты в бога-отца, бога-сына и бога-духа святого?

– Верую.

– Веруешь ли ты, что за обедней хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Христа?

– Уж больно странные вопросы, сударь. Как же я могу не верить этому?

– Я спрашиваю не о том, можешь ты верить или не верить, а о том, веруешь ли?

– А сами-то вы, сударь, верите этому?

– Вполне.

– Ну так вот: я – тоже.

– А! Ну, хорошо…

Гийом де Бриг оперся рукой о стол и костяшками пальцев потер свой крупный красивый нос. Как бы в некотором раздумье он продолжал:

– Скажи-ка мне, дитя мое, известно ли тебе о существовании ведьм и колдунов? Быть может, в той местности, где ты живешь, рассказывали о них, или тебе самой знакомы сии люди?

– Нет.

– Что – нет? – снова вскричал бульдог. – Ты не знакома с колдунами или никогда не слыхала о таковых?

– Я простая девушка, – отвечала Жанна, глядя на инквизитора, который с бровей перевел взор на ее губы. – Не запутывайте меня и извольте понимать мои слова.

– Если ты простая девушка, так и отвечай просто, без затей, – мягко откликнулся Гийом де Бриг, снова прячась за полотном век.

– Я слышала о существовании ведьм.

– А известно ли тебе об их искусстве?

– Известно и об этом.

– А кому поклоняются эти воины тьмы? Граф Этьен де Ледред сделал такое движение, будто хотел подняться, не имея более терпения выслушивать подобный вздор, но сдержал свой порыв и остался на месте.

– Князю тьмы, ваше преосвященство, – последовал ответ.

– Вот как? Ты отвечаешь слишком поспешно, Жанна. Откуда же тебе это известно?

– Так говорят.

– Кто же, Жанна? – Гийом де Бриг подался вперед, при этом пламя свечей, длинные зеленые стволы которых на четверть истаяли, затрепетало от движения воздуха. Шарахнулись тени за спиной судей. – Кто так говорит, и кто учил тебя сей ереси?

– Да все говорят. Это же старинные легенды. Жители нашего края суеверны.

– Хорошо. К этому мы вернемся, – процедил доминиканец. – Не угодно ли тебе дать присягу, что язык твой произнесет одну лишь правду?

– Я уже пообещала, сударь.

– Обещание и клятва – не одно и тоже.

– Я готова.

– Заметь, что я не приказываю тебе клясться.

– Если вы не приказываете, стало быть, я могу и не клясться.

– Можешь не присягать. Но если ты желаешь поклясться, то я охотно приму это.

– Да зачем, черт возьми, я буду клясться, если вы не приказываете?

– На тебе подозрение в ереси, Жанна, и обвинение в колдовстве.

– О, боже!

– Итак…

– Я клянусь!

– Скажи-ка, дитя, а не знаешь ли ты сама каких-нибудь штучек… Может быть самых пустячных, невинных. Ну, например, может быть, ты напускала на поля туман или гусеницу? А может, лишала коров молока?

– Нет.

– Подумай хорошенько, Жанна, прежде чем ответить. Ведь твое упорство может повредить в первую очередь тебе и избавить от кары того, кто в большей степени ее достоин.

– Я уже ответила.

– Хорошо… – Гийом де Бриг потер пухлые руки. – Оставайся в сумраке. Но, быть может, ты откроешь нам, с какого времени тебе известны секреты мастерства?

Жанна, которая никак не ожидала подобного поворота дела, распахнула глаза. Она вмиг забыла об усталости и терзавшем ее голоде. Не веря собственным ушам, она внимала скучающему инквизитору.

– Святая апостольская церковь учит нас, что бог трехлик. Враг же рода человеческого многолик и могущественен, и еретическая секта колдунов и ведьм могуча так же. Являлся ли перед тобой дьявол, Жанна? И летала ли ты на шабаш верхом на палке, смазанной волшебной мазью, где твой жених ждал тебя? В каком облике он являлся тебе, был ли это громадный кот, черный козел или чудовище с крыльями летучей мыши?

– Тебе, видать, это приснилось, церковник! – воскликнула Жанна в страхе и крайнем изумлении.

– Вот как? А не целовала ли ты, будучи неофиткой, сатану в зад, чем отдала ему свою душу? Не обещал ли он взамен исполнения твоего заветного желания?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – резко ответила Жанна, стараясь подавить подступивший животный страх и поочередно оглядывая фигуры сидящих за столом.

– Не понимаешь? – Гийом де Бриг тонко улыбнулся; где-то за стенами монастыря завыла собака. – Так-таки не понимаешь, Жанна? А твоя неземная красота, не она ли была твоим заветным желанием? Ага! Известно, что дьявол исполняет обещанное! Женщина не может обладать ликом ангела. Твоя красота не от мира сего, она – от лукавого!

Последние слова инквизитор выкрикнул, поднимаясь с места и тяжело опираясь о стол; бульдог оскалился; граф де Ледред подался вперед, свет упал на его обезумевшее, искаженное страданием лицо.

Ее красоту, ее невинность, то, чем люди восхищались и ради чего одаривали ее милостями, развращенные церковники вменили ей в вину!

Жанна не могла поверить, что это происходит с ней наяву. Она отступила в глубь зала, где как лампады теплились свечи и, обернувшись к двери, закричала:

– Уведите меня отсюда! Уведите! Уведите! Уведите!

ГЛАВА 9

На некоторое время Жанну оставили в покое. Потом снова начались допросы, продолжавшиеся подолгу, лишавшие ее сил. Она поняла, что попала в адскую машину инквизиции, которая не пощадит ее хрупкость.

Ей зачитывали чьи-то свидетельства, изобличавшие ее в колдовстве. Но имен свидетелей Жанна не знала. Она не ждала чуда. Девушке стало совершенно ясно, что судьи слышат только желаемое, с легкостью извращая ее слова. Она все чаще замыкалась, погружаясь в себя, созерцая свой таинственный мир, куда никому не было доступа. Она сожалела о спокойных и мирных днях в лучезарной Пти-Жарден, белые лачуги которой рассыпались по побережью жемчугом. В тишине подземелья, нарушаемой только капающей водой и возней крыс, нимфа слышала шум прибоя и плач чаек в теплых потоках воздуха, залитого ярко-золотыми лучами солнца.

Быть может, это был лишь сон, который рано или поздно растворится в перспективе памяти? И может быть там, в этом мрачном подземелье Жанна начала свою подлинную жизнь, жизнь, уготованную ей самой судьбой?

Звездный полог небытия, черный и холодный, подобно свитку разворачивался в ее душе, отбрасывая тень на воображаемое побережье, и под этим пологом исчезало улыбающееся дитя.

Она идет по бесконечной лестнице, высеченной в розовом граните, вокруг скользят летучие мыши, и их кружение, похожее на черную вуаль, постепенно окутывает все беспросветным туманом. Наверху стоит Диагор и, смеясь, зовет ее. И она доверчиво поднимается к Полису-на-Скале, и восхождение это похоже на струение вод.

Все существующее – сон! Сон! Уже не было больше стройного здания жизни, остались развалины, скатившиеся во мрак.

Перед внутренним взором узницы внезапно поднялась давно забытая картина. Она идет с матерью за руку по мокрому песку, и следы их босых ног быстро наполняются морской водой. Море качается вперед-назад, и можно уснуть в этой колыбели. Мир наполнен туманом, легкой утренней дымкой, сквозь которую проходят едва теплые медные лучи встающего из глубины солнца, похожего на огромный цветок. Впереди анфилада синих причудливых скал, поросших редкой травой, великолепных в своей перспективе и мудром сосуществовании с морем. Из-под гранитной арки появляется белая лошадь с длинной расчесанной гривой, и сквозь дымку идет навстречу Жанне и ее юной матери, материализуется зеленый фургон, который скрипит и раскачивается. Проходя мимо, лошадь смотрит на Жанну круглыми зеркальными глазами и шевелит черными губами. Фургон оставляет глубокую колею, подползает волна, и колея заполняется водой, теплый ветер откидывает назад прекрасные волосы матери… Разочарование! Разочарование! Хрупкий солнечный мир, на который легла тень доминиканского замка. Глаза Клода, как два застывших озера, и его улыбка, тронутая тлением. Как жизнь может быть такой хрупкой? Воистину бог – великий шутник и великий философ.

Она снова с неясной горечью жалела своих дней в Пти-Жарден.

Граф больше не приходил к ней в темницу, но всегда молчаливой тенью присутствовал на допросах. Часто Гийом де Бриг, почтительно наклоняясь к его уху, тихо и неторопливо советовался с ним. Этьен де Ледред отвечал односложно, словно не понимая, что еще от него нужно, и почему его не оставят наконец в покое. Когда Жанна смотрела на графа, ею овладевало сострадание, в котором она сама нуждалась, и она думала, что этот могучий и угрюмый человек, который одним своим словом может превратить ее в пыль, любит и любит безнадежно… ведьму, юности которой коснется костер. Эта любовь делала его несчастным, ибо это была месть фортуны монаху Патрику, без сожаления осудившего на смерть многих еретиков.

Когда узница и судья встречались взглядами, они краткое время глядели друг на друга, пытаясь понять чувства, таящиеся в глубине, и Жанна, как книгу, читала тайны сердца рыцаря. Она перестала стесняться своей внешности и ужасающей худобы, она знала, что он по-прежнему помнит ее иной. И его страдающие глаза говорили девушке, что он по-прежнему видит перед собой прекрасную грезу цветущего побережья, испещренного следами фламинго.

Время шло. Жанна день за днем, обнаруживая недюжинную выдержку, проходила в дверь, за которой был коридор, после нескольких поворотов – винтовая лестница и коридор, упиравшийся в другую дверь.

Она уже не боялась переступать порог зала, где ее ожидали чудовища, прикрывавшиеся распятием. Состав суда менялся лишь отчасти: бульдога сменяла жаба, иногда появлялся монашек, в профиль похожий на птицу, которая хочет пить.

Ход допросов фиксировался. За низким столиком при тусклом свете зимнего дня скрипел пером старец с бельмом на глазу, делавшим его похожим на домового, или бледный отрок с перепачканными чернилами пальцами.

Жанна Грандье равнодушно слушала инквизитора, порой его вопросы, лишенные логики, приводили ее в изумление. Отреклась ли Жанна от бога? С подписью было это отречение, или без нее? Получал ли дьявол от нее обязательства, и чьей кровью они были писаны? Когда и в каком обличье сатана являлся ей? Как это происходило? Пожелал ли он брака с ней или только разврата и распутства? Услышав подобный бред, который мог родиться только в воспаленном, пораженном горячкой мозгу, Жанна расхохоталась и сказала, что она девственница, ни с кем не распутничала и в браке не состояла. Инквизитор приказал подвергнуть девушку освидетельствованию, но Этьен де Ледред в бешенстве этому воспротивился.

Сколько малых детей ею съедено? Где она их добывала? У кого были они взяты – или они были вырыты на кладбище? Как она их готовила – жарила или варила? Добывала ли она из таких детей сало, и на что оно ей? Сколько родильниц она извела? Как это делалось? Не помогала ли она выкапывать родильниц на кладбище? Кто еще в этом участвовал?[1]1
  «Наставление по допросу ведьм» Баденского земского уложения 1588 г.


[Закрыть]

Простаивая долгие часы пред кафедрой, Жанна не отводила глаза и улыбалась отрешенной, дрожащей улыбкой, подобной золотому лучу, а под сводами, покрытыми великолепными фресками, звучал монотонный скучный голос, и граф едва удерживался, чтобы не схватить де Брига за горло.

Каждый допрос имел строго определенную тему и оригинальный узор, и белолицый, с кругами под глазами вампир-доминиканец умело сплетал свою сеть.

Добровольно сознаться в преступлениях, ответить на безумные вопросы инквизитора могла только женщина, пораженная тяжелым недугом, шизофренией, восприимчивая к внушению извне, нервная, такая как Клодина, воображавшая себя ведьмой.

Однажды, потеряв терпение, Гийом де Бриг стукнул ладонью по столу и в сердцах воскликнул:

– Святые мученики, легче колоть дрова, чем допрашивать этих ведьм! Чем я могу объяснить такое мужество?

– Объясните это тем, ваше преосвященство, – отвечала Жанна, едва держась на ногах от усталости, – что уважающая себя женщина предпочтет погибнуть, нежели опозорить себя. Все, что вы говорите. – ложь. Я никогда не совершала деяний, кои вы приписываете мне.

Отрок добросовестно занес это в протокол.

Жанна отвернулась и печально смотрела, как за стрельчатыми окнами в синем воздухе плывет снег, похожий на пух чаек.

* * *

Яркий солнечный свет заливал галерею, плясала золотая пыль, тишину нарушали только отдаленный звон колокола и скрип отточенного пера.

– Дитя мое, подойди ближе, – мягко позвал инквизитор Жанну, чей затуманенный взор блуждал по фрескам. Ангелы все также парили в фантастических облаках, играя на золотых трубах и даря друг другу поцелуи мира, Христос все также улыбался уголками губ и его глубокие глаза спокойно и милостиво взирали на гибнущую девушку.

– Подойди, – повторил де Бриг. Руки его возлежали на Библии, пухлые белые ладони. При пожатии такой руки возникает ощущение, будто держишь дохлую рыбу. – Поверь мне, Жанна, что действую я только в твоих интересах, ради спасения твоей души. Но иногда приходится быть жестоким, – он сокрушенно качал головой. – Как мать карает за провинность свое неразумное дитя, так и церковь, матерь всех страждущих, бывает решительна и беспощадна к тем, кто предпочитает грех праведности. Ах, дитя мое, ты спросишь – зло ли эти кары? Нет, отвечу я, не зло! Не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы. Инквизиция – лекарь заблудших овец церкви. И ты такая же овечка, Жанна, – Гийом де Бриг поднял на девушку свои скучающие глаза под тяжелыми коричневатыми складками век. – Мы спешим спасти грешника и примирить его с церковью. А ты упорствуешь, великая гордыня в тебе – это и есть грех, Жанна.

Инквизитор пытливым взглядом уставился на девушку. Все в нем: сутулая спина, напряженные, плечи, лоснящаяся макушка – все выражало возмущение ее молчанием. Но она молчала.

– Жанна, – с легким раздражением продолжал доминиканец, – ты упорствуешь, не желаешь принять помощь и выйти на свет, сознаться в преступлениях, покаяться. Не заставляй меня думать, что ты неблагодарна и непослушна.

– Послушайте, ваше преосвященство, – отвечала Жанна хрипло, покашливая и кутая горло в какую-то рвань, что прежде было шерстяным платком Масетт Рюйи. – Мне не в чем сознаваться. Я не совершала преступлений. Я не богохульствовала, ибо люблю бога, соблюдала церковные обряды, не нарушала супружеской верности, ибо не являюсь женой. Все те мерзости, что вы приписываете мне, отвратительны. Я никогда не совершала ничего подобного!

– Ну что ж, придется проявить твердость, – произнес Гийом де Бриг.

Он поднялся из-за стола, неторопливо оправляя складки своего одеяния. Человек среднего роста, тучный, с презрительной складкой губ, с высоты подиума взирал на свою жертву.

Узница монастыря была ужасающе худа, похожа на фантастическое насекомое с кожей, прозрачной от постоянного пребывания во тьме. Жанна ощущала исходившее от собственного тела и одежды зловоние. Из-под короткой юбки торчали тоненькие ноги, обутые в деревянные башмаки. Она знала, что представляет собой сейчас, что так же уродлива, как те несчастные, утопленные на Гнилом пруду в Пти-Жарден. Сознание своего безобразия, униженности в глазах церковников, одиночества питало ее в эту минуту.

Она не склонила голову, как побежденная, а стояла прямо, кашляя и кутая горло, и дерзко глядела на мучителей.

Инквизитор развернул бумагу и, держа обеими руками, стал зачитывать, придавая своему голосу предельную торжественность.

– Мы, милостью божьей, инквизитор Гийом де Бриг, изучив материалы дела, возбужденного против девицы, Жанны Грандье, и видя, что она не намерена помочь суду, и что имеются достаточные доказательства ее вины, желая услышать правду из ее уст, постановляем применить к ней пытку.

Он положил на стол бумагу, которая тут же приняла форму свитка. Солнечный луч, отдыхавший на гранях черного распятия, переместился в середину, и тонкая фигурка Христа заискрилась в пыльно-золотом луче. И тогда Жанна, приняв на себя венец мученичества, заговорила гордо и тревожно, прекрасная в своей твердости.

– Вы пугаете меня палачом, ваше преосвященство? Вы сами – палач. Приписываете мне сношение с дьяволом? Вы – дьявол. Вы можете пытать меня и даже убить – это в вашей власти. Но вы не заставите меня предать свое имя позору.

– Что за женщина, – пробормотал де Бриг. – Скала!

Множество людей бежало к старому центру Канна, где широко раскинулась рыночная площадь, окруженная каменными домами под розовой черепицей оживленного торгового района.

Город дышал свежестью апреля, и под небом, нежно-фиолетовым, с неровными полосами перистых облаков, радостно и звонко пробуждался после больной, ветреной зимы. Был праздничный день, и в кабачках уже с утра собирались шумные ватаги, и улицы наполнялись их нестройным хоровым пением, вылетавшем через низкие двери, распахнутые прямо на тротуары.

К празднично убранной центральной площади Канна со всех концов города стекался народ, постепенно наполняя ее ровным гулом и пронзительными выкриками торговцев разной снедью. Здесь можно было встретить мелких ремесленников: горшечников, с руками грубыми как глина, кузнецов, пекарей, ювелиров, мелких торговцев рыбой и овощами, матросов, безработных художников, крестьян, чьи лачуги стоят за стеной города. Представители светской власти держались с достоинством и особняком. Рясы церковников мелькали в разномастной толпе.

Кричали дети. Близилось начало торжественного богослужения, после которого еретикам будет оглашен приговор священной инквизиции. Предстоящее аутодафе изменило лик города. Повсюду развевались флаги, над лавками торговцев и над входами в богатые дома благоухали гирлянды цветов, а балконы украшались пестрыми коврами.

Накануне на рыночной площади был воздвигнут помост, куда вела деревянная лесенка, убегавшая под алый балдахин алтаря, и драпированные бархатом ложи ожидали знатных каннских горожан с их семействами.

Народ в возбужденном нетерпении ожидал предстоящей казни. Еще за месяц до этого события священники приходов приглашали верующих участвовать в празднестве, проповедуя с амвона благость послушания и обещая сорокадневную индульгенцию.

Громко обсуждали вчерашнюю процессию, прошедшую по главным улицам Канна под звуки труб и с развернутыми зелеными штандартами инквизиции. Члены конгрегации святого Петра Мученика возглавляли процессию прихожан, увлекая за собой «милицию Христа» – фискалов в белых капюшонах.

Сегодня с рассветом всеми овладело нетерпение. У кафедрального собора, откуда начиналось шествие, гудело и колыхалось людское море, на котором возлежали параллельные лучи едва взошедшего солнца и геометрические тени домов.

В замке происходило несвойственное ему движение, странный гул, точно от множества пчелиных роев, поднимался из его недр. Заключенные, многие из которых видели друг друга впервые, в сопровождении вооруженной стражи выходили во двор монастыря. Солнечные лучи падали внутрь, согревая камни, и стершиеся ступени, покрытые редкой травой перед подъемной решеткой, откуда, как из зева Левиафана, появлялись узники.

Их было около двадцати еретиков, женщин и мужчин, все острижены, в чистых хламидах, некоторые несли на своих телах следы пыток. Это было вопреки правилам, но нанесенные им увечья были таковы, что лекарю понадобились бы месяцы, чтобы вернуть узнику первоначальный облик.

Жанна с блуждающим взором как в горячке бродила взад-вперед по двору под пристальным взором стражника, не отходя далеко от входа в подземелье. Порой она останавливалась и смотрела на обрывающуюся во мраке лестницу без перил, колеблемые ветром ветви чертополоха у высокой стены со стрельчатыми окнами, забранными решеткой. Страшные мысли мутили ее рассудок, она не могла, не желала поверить, что все это не сон.

Судьи вынесли ей приговор. Жанна могла только предполагать, какая участь ей уготована: картины одна страшнее другой вставали перед ее мысленным взором, она почти не сомневалась, что это конец, что ее поглотит геенна огненная.

Жанну окликнула какая-то женщина и сделала попытку подойти к ней. Девушка остановившимся долгим взором всмотрелась в несчастную и, внезапно узнав прихожанку из Пти-Жарден, пропавшую в числе прочих прошлой цветущей, туманной осенью, дико вскрикнув, бросилась прочь. Ее испугало не столько присутствие этой женщины, вид знакомого лица, сколько сознание надвигающегося ужаса, небытия, пустоты, или другого, чему нет названия.

Вскоре к узникам присоединились монахи, и скорбная группа двинулась через открытые ворота вниз по насыпи и пологому склону холма к шумному городу, стены которого виднелись в голубом воздухе. С холма просматривались здания, плоский серп залива в серебристом сверкании, дорога с сетью троп, наполненная путешественниками, паломниками, спешащими на торжественное богослужение и аутодафе.

Люди на каннской дороге осыпали еретиков бранью. Некоторые потрясали в воздухе кулаками и радовались, что сегодня римская церковь будет отомщена. У каждого осужденного на шее висела веревочная петля, раскачивавшаяся в такт шагам, в связанные руки была вложена зеленая свеча. Процессию возглавлял осел, на спине которого восседала костлявая старуха с сухой, едва заметной грудью. Ее ломкие волосы свисали на плечи, на лоб была надета льняная перевязь. С первого взгляда становилось ясно, что это больная женщина, лишенная разума, пребывающая в мире фантасмагорий. Смутная улыбка озаряла ее сморщенное лицо, похожее на грецкий орех, с тонкой кожей и голубой сеточкой на висках. Глаза ее с детским любопытством скользили по обреченным, идущим следом в окружении монахов и стражи. Заточение в монастыре, допросы и пытки окончательно расстроили рассудок Клодины, ибо это была имена она, пившая из той же чаши, которую по ее вине пригубила и Жанна.

Вряд ли Клодина помнила что-то из своей прошлой жизни. Больше всего ее сейчас занимало катание на осле, и Клодина радостно смеялась, крутила головой и закатывала от удовольствия глаза. У собора процессию встретил рев толпы; там же находились члены конгрегации святого Петра Мученика и фискалы в длинных балахонах и капюшонах, скрывающих их лица от людских глаз. Те, кто прошли по главным улицам города накануне, присоединились к торжественному шествию. Высоко поднялись зеленые штандарты и многочисленные эмблемы приходов, затянутые черной материей в знак траура. Горожане рукоплескали, приветствуя процессию, ветер полоскал флаги, с балконов, пестрых от ковров и дорогой материи, доносились овации знатных горожан, откуда-то слышалось стройное пение мужских голосов. Католический гимн взлетал к нежно-голубому небу, волнуя сердца верующих. В отдалении послышались звуки труб.

Чем ближе был центр города, тем более разрасталась процессия, толпа разбухала, напоминая многоголовую гидру. В руках фискалов появились санбенито и куклы, изображавшие еретиков, осужденных на костер.

У Жанны кружилась голова, губы ее беззвучно шевелились, шепча молитву. Застывшие слезы превратились в соль и жгли глаза, веревки, скрутившие запястья, были подобны горячим железным обручам. Со всех сторон слышались крики: – Ведьма! Ведьма! На костер ее! Да свершится воля Господа! Пусть их заберет подземный огонь. Множество женщин с детьми бежали за процессией, увлекаемые толпой. Некоторые плакали, иные пытались дотянуться до осужденной, чтобы ухватить за волосы или оцарапать лицо. Стражники грубо отталкивали их, тогда, еще больше свирепея, зрители выкрикивали непристойности и бранились. Шум стоял невообразимый.

Наконец улица влилась в рыночную площадь. Над толпой возвышался помост с алтарем и ложами, в коих ожидали начала богослужения сановники, цеховая верхушка, военные нотабли; драгоценностями сверкали одеяния епископа и высокопоставленных церковников. Водруженный на помосте штандарт преломлял лучи солнца и отбрасывал зеленую тень на алтарь, где священник, подобно Распятому, раскинул руки. Пространство вокруг помоста занимали конные всадники из знатных юношей на сытых лошадях, сбруя которых сверкала серебром и золотом.

Процессия, окутанная пением траурных церковных гимнов, приблизилась к месту казни. Солнце накаляло воздух. Монахи, отбросившие капюшоны, поднимали кверху темные распятия и громко призывали осужденных покаяться в преступлениях и примириться с «матерью всех страждущих».

Заключенных с петлями на шее усадили на позорных скамьях, значительно ниже почетных лож. Началась траурная месса.

Жанна оглядывала высокие тополя, раскачивающиеся под порывами ветра, странные розовые облака, шпили кафедрального собора, на которые наколото небо, выцветающие к горизонту, тысячи расплывчатых лиц. Все было похоже на декорацию, где нерадивый художник прописал сферу и заполнившие ее предметы, а дойдя до переднего плана, взял да и бросил все дело, и полотно осталось незаконченным, с бледной, застывшей массой вместо лиц.