Текст книги "Тауэр, зоопарк и черепаха"

Женатые друзья делали все возможное, чтобы вытащить его из трясины холостяцкой жизни. На все совместные обеды они неизменно приглашали какую-нибудь добрую христианку, которая, как считали они, составит для него идеальную пару. Не теряя надежды, капеллан каждый раз являлся чисто выбритый, с очередной бутылкой любимого «Шато Мусар». Поначалу всем казалось, что друзья угадали. Женщин мгновенно пленял обходительный священник, который по долгу службы был вынужден жить в Тауэре. Несмотря на прическу, внешностью капеллан обладал весьма приятной. К тому же он говорил, что обожает готовить – просто бальзам на душу современной женщины, – и рассказывал о самых выдающихся случаях побега из крепости, которые всех изумляли или заставляли хохотать еще до того, как заканчивался коктейль. К тому времени, когда гости рассаживались за столом, женщина рдела румянцем, стремясь к союзу. Однако, несмотря на столь обнадеживающий старт, вечер неизменно заканчивался провалом, потому что кто-нибудь из гостей обязательно спрашивал: «А сколько народу умерло в Тауэре?»

Капеллан, которому этот вопрос уже начал надоедать, знал по опыту, что отвечать следует как можно короче. Скрестив под столом свои поразительно длинные ноги, он отвечал:

– Несмотря на распространенное убеждение, в Тауэре обезглавили всего семь человек.

Но каждый раз то ливанское марочное, то какой-нибудь гость, обладающий удивительными познаниями в истории, вынуждали его сказать больше, и преподобный Септимус Дрю принимался выкладывать всю печальную правду:

– Но, конечно, здесь не только рубили головы. Генрих Четвертый, как говорят, был заколот в Уэйкфилдской башне. Многие верят, что два малолетних принца были убиты Ричардом Третьим в Кровавой башне. В правление Эдуарда Первого видный сановник по имени Генри де Брэй пытался утопиться, бросившись в Темзу из лодки, когда его везли в Тауэр. Потом он покончил с собой в камере. В тысяча пятьсот восемьдесят пятом году восьмой герцог Нортумберленд застрелился в Кровавой башне. Кстати, сэр Уолтер Рэли тоже пытался совершить самоубийство, когда был узником Тауэра. Кто там еще? Ах да, во время Гражданской войны казнили девятерых роялистов. Еще трое бунтовщиков из шотландской «Черной стражи» были расстреляны перед своим полком напротив церкви. Им было приказано заранее надеть саваны. Кого еще я забыл? Ах да. Беднягу Томаса Овербери. Он сидел в Кровавой башне, и его кормили отравленными пирожными и желе. Он умирал медленно и мучительно, несколько месяцев, и в конце концов его добили с помощью клизмы, начиненной ртутью. Очень болезненная смерть.

Считая, что святой отец сказал все, гости выдерживали скорбную паузу. Но как только они снова брались за ножи и вилки, капеллан продолжал:

– Был еще герцог Кларенс, которого утопили в бочке его любимой мальвазии в башне Байворд. Саймона Садбери, архиепископа Кентерберийского, вытащили из Тауэра во время Крестьянского восстания и обезглавили за стенами крепости. Его мумифицированную голову вы можете увидеть в Саффолке, в церкви Святого Георгия в Садбери… На чем, бишь, я остановился? Ах да. Арабеллу Стюарт, кузину Якова Первого, заточили в крепость, где она и была убита, предположительно в Доме королевы. Ее призрак имеет обыкновение душить спящих. Во время Первой мировой войны в Тауэре расстреляли по обвинению в шпионаже одиннадцать человек разных национальностей. Во время Второй мировой, в тысяча девятьсот сорок первом, расстреляли немецкого шпиона. Он, кстати, был последним, кого казнили в Тауэре. У нас до сих пор хранится стул, на котором он сидел в крепости. Полагаю, стоит упомянуть еще примерно сто двадцать пять узников, которые были казнены, в основном через усекновение головы, на Тауэрском холме за стенами крепости, куда стекались толпы любопытных, желающих посмотреть на казнь. Но я назову только некоторых…

К тому времени, когда преподобный Септимус Дрю заканчивал свой пространный ответ, обед оказывался безнадежно испорчен, а щеки женщины бледнели до оттенка льняной салфетки. Когда она уходила с вечеринки, так и не оставив ему номера своего телефона, хозяева извиняющимся тоном объясняли, что во всем виноват его адрес. «Ну какая женщина захочет поселиться в Тауэре?» – обычно говорили они. И всякий раз капеллан соглашался с их объяснением. Однако, возвращаясь в свой пустой дом с видом на Тауэрский луг и сидя в темном, без ковров кабинете, он неизменно приходил к горькому заключению, что вина за неудачу полностью лежит на нем.

Наконец-то смирившись с тем, что женщина, которая снится ему каждую ночь, не придет, преподобный Септимус Дрю встал и пошел через церковь к двери. Там, за порогом, ветер немедленно причесал его по-своему, и он отправился домой, сверкая снеговиками на носках, которые проглядывали между подолом рясы и ботинками. Он пошарил в кармане, отыскивая ключ от своей светло-синей двери, которую начал запирать с того раза, когда вернулся домой и обнаружил у себя в гостиной двух испанских туристов – они сидели на его диване и ели его бутерброды. Заперев за собой дверь, он прошел в кухню, где до сих пор пахло пряником, испеченным по рецепту его матушки, и поставил на огонь свой печальный чайничек на одну чашку.

Бальтазар Джонс, который всю дорогу, стоило таксисту затормозить, боялся смять свой плоеный воротник о спинку сиденья, наконец прибыл к воротам Букингемского дворца. Полицейский провел его через боковую дверь внутрь, после чего сдал с рук на руки безмолвному лакею в ливрее, у которого даже начищенные башмаки с пряжками не произвели ни звука, пока они шли по коридору, застеленному синим ковром. Вдоль стен коридора стояли позолоченные столики с мраморными столешницами, где красовались пышные композиции всех оттенков розового, которые составила утром, хлюпая носом, придворная флористка, чей муж только что попросил развода. Однако пролитые ею слезы были слезами не горя, а радости, потому что за время супружества она так и не смирилась с тем, что ее муж каждое утро уходил на работу в юбке (хотя называл ее иначе), клетчатых гольфах и без нижнего белья. После трех полных разочарования лет совместной жизни с королевским волынщиком она, подобно королеве, пришла к выводу, что терпеть не может волынку. По традиции, учрежденной королевой Викторией в разгар ее увлечения Шотландией, волынка играла под королевским окном каждое утро, кроме выходных. Этот кошмар начинался в самое нелепое время, в девять часов утра, и продолжался добрую четверть часа, к вящему неудовольствию Елизаветы Второй. Не было никакой возможности укрыться от этих звуков и в других резиденциях, ни в Виндзорском дворце, ни в Холирудском, ни в замке Балморал, куда волынщик переезжал следом за королевой, поддерживая отвратительную традицию с неукоснительной точностью.

Безмолвный ливрейный лакей открыл дверь в кабинет Освина Филдинга и указал на зеленый стул, предлагая Бальтазару Джонсу подождать. Когда дверь за ним беззвучно закрылась, бифитер сел и снял с левого колена в красном чулке пушинку, которую умудрился не заметить, облачаясь в униформу. Он поднял голову, рассматривая комнату. На голубых стенах висело несколько гравюр с видами Букингемского дворца, вставленных в тонкие золотые рамки, которые были частью собственной коллекции королевского конюшего. Когда он склонился над фотографиями в рамках, расставленными на огромном письменном столе, по груди под красной униформой скатилась капля пота. Бифитер взял ближайшую серебристую рамку, из которой на него поглядел Освин Филдинг, с трудом узнаваемый из-за копны волос, в туристском снаряжении и в обнимку с блондинкой в бейсбольной кепке. Он рассмотрел ноги конюшего и немедленно решил, что они гораздо хуже, чем у него, несмотря на то что он, Бальтазар Джонс, уже немолод.

Внезапно дверь открылась, и в комнату вошел, внося с собой подобающий джентльмену запах, конюший.

– Должен сказать, вы выглядите просто великолепно, – объявил придворный, расстегивая пуговицу на неброском пиджаке. – К несчастью, ее величество задержали дела, боюсь, нам придется беседовать вдвоем. Но уверен, что лишний раз прогуляться в красном костюме всегда приятно!

Бифитер медленно снял с головы черный тюдоровский боннет и молча положил на колено.

– Что нам обоим точно не повредит, так это чашка чая, – заявил придворный, усаживаясь за свой стол. Позвонив в колокольчик, он откинулся на спинку стула. – Должно быть, интересно жить в Тауэре, – продолжал он. – Когда мои дети были помладше, они все время спрашивали, почему нам нельзя туда переехать. А у вас есть дети? Из вашей личной биографии мне известно только то, что у вас есть черепаха.

Последовала пауза.

Бифитер перевел взгляд на стол.

– Сын, – ответил он.

– Он живет с вами или, может быть, вступил в армию, как его отец?

– Нет, он больше не с нами, – ответил Бальтазар Джонс, глядя в ковер.

Молчание было нарушено приходом ливрейного лакея с серебряным подносом. Опустив поднос на письменный стол конюшего, лакей налил две чашки чаю через серебряное ситечко и снова беззвучно вышел. Освин Филдинг предложил бифитеру тарелку с песочным печеньем. Бальтазар Джонс отказался, уж очень странное на вид было это печенье.

– Напрасно, это фирменное печенье ее величества. Такое же вкусное, как и ее лепешки. Надо признать, что выглядит оно несколько необычно. Наверняка она пекла без очков, – пояснил придворный, принимаясь за печенье.

Бифитер с сожалением поглядел на печенье, приготовленное монаршими руками, а затем на конюшего, который, откусив кусочек, кажется, на мгновение воспарил в экстазе. Когда Освин Филдинг вернулся в реальность – вынул из ящика стола папку и открыл ее. После чего принялся объяснять, какие запланированы работы по обустройству зверинца, заметив, что вольеры соорудят не только в бывшем крепостном рву, но под них переделают даже часть пустующих башен.

– Я понятия не имею, куда кого поместить. Я ничего не понимаю в экзотических животных, сказать по правде, я больше люблю лабрадоров и потому оставляю все на ваше усмотрение, – с улыбкой произнес королевский конюший.

Бальтазар Джонс потянул свой пышный воротник, пытаясь ослабить его давление.

– Полагаю, вам не терпится узнать, каких животных привезет вам герцогиня Йоркская, – продолжал конюший, переворачивая страницу. – Несколько туканов. Если я правильно помню, это подарок президента Перу. Приедет зорилла, которая вовсе не гибрид зебры и гориллы, как можно подумать, а чрезвычайно высоко ценимый и еще чрезвычайно вонючий черно-белый зверек из Африки, похожий на скунса. В Судане его даже называют «отцом вони». Мы надеялись отослать его назад дарителю раньше, чем увидит королева, но она увидела и сказала, что невежливо отказываться от подарка, какой бы гнусный запах он ни издавал. Есть несколько мармозеток Жоффруа – или белолицых игрунок, если вам так больше нравится, – от президента Бразилии и сахарная сумчатая летяга от губернатора Тасмании. Сахарные летяги – это, кстати, карликовые летающие поссумы, которые впадают в глубочайшую депрессию, если на них не обращают внимания. Имеется росомаха, присланная русскими, похожая на маленького медведя с неуемным аппетитом. Ее содержание обходится королеве в целое состояние. Кто там еще? Комодский дракон от президента Индонезии. Комодские драконы – самые крупные ящерицы в мире, способны убить лошадь. Это хищники, и если они кого-то укусят, последствия бывают самые ужасные – у жертвы начинается заражение. Так что на вашем месте я бы присматривал за этим зверем как следует.

Бифитер вцепился в подлокотники кресла, когда конюший перевернул страницу.

– Кто там у нас еще? – спросил сам себя Освин Филдинг. – Ах да, шлемоносные василиски, которые по-другому называются ящерицами Иисуса Христа или попросту ящерицами-иисусами. Президент Коста-Рики прислал их целый выводок, бог знает зачем. Этрусская землеройка от президента Португалии. Это самые маленькие млекопитающие в мире, взрослая особь легко умещается в чайной ложке. Они чрезвычайно пугливы и могут умереть от стресса, если просто взять их в руки. А говорят, что переезд – один из самых больших стрессов, так что помогай нам бог. Позвольте напомнить, что Англо-португальский альянс, заключенный в тысяча триста семьдесят третьем году, – старейший союз в мире из ныне действующих. И мы не хотим, чтобы кто-нибудь его разрушил. Короче говоря, вот вам список. Об остальных сами прочтете на досуге. Разумеется, если потребуется, в вашем распоряжении будет ветеринар, но в целом работа должна быть не особенно сложная. Вам нужно будет просто следить, чтобы у животных была вода и еда. И конечно, чтобы с ними хорошо обращались.

Бифитер протянул руку в белой перчатке и молча взял папку. Когда он уже поднимался, королевский конюший перегнулся через стол.

– Хочу предупредить, – сказал он, понизив голос. – Помните, что неразлучников нельзя сажать в одну клетку. Они терпеть не могут друг друга…

Глава пятая

Геба Джонс оставила без внимания урну с прахом, которая стояла у нее на столе, с тех пор как ее принесли в бюро, и достала искусственный глаз. Она поднесла его к своему, и два зрачка несколько секунд изучали друг друга. Наконец отведя взгляд, она подивилась мастерству, с каким была расписана ореховая радужка. Вдоволь наудивлявшись, она взялась за телефонную трубку в надежде наконец-то вернуть глаз его датскому владельцу.

Найти номер оказалось не так трудно, как она опасалась. Дело сдвинулось с мертвой точки, когда она обнаружила на обратной стороне протеза имя производителя и серийный номер. Надпись была мелкой, словно мушиные следы, и чтобы ее разобрать, Гебе Джонс пришлось взять у Валери Дженнингс очки, что вошло у нее в привычку и раздражало Валери. Услышав просьбу Гебы, Валери издала такой тяжкий вздох, что наверняка его услышали даже земляные черви подземки, и осталась сидеть в расплывшемся мире, дожидаясь своих очков, в очередной раз посоветовав Гебе Джонс проверить зрение.

– Зрение с возрастом портится у всех, – сказала она.

– Старая курица стоит сорока цыплят, – ответила Геба Джонс, наконец-то возвращая очки.

Набрав телефонный номер владельца глаза, который ей дал секретарь производителя протезов, Геба Джонс в ожидании ответа что-то писала в своем блокноте.

– Алло, – ответили ей наконец.

– Алло, – повторила она настороженно. – Фредерик Кьельдсен?

– Ja! [7]7
   Да! (дат.)


[Закрыть]

– Говорит миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Я уверена, что мы нашли вещь, которая принадлежит вам.

Последовала пауза, после чего из здорового глаза Фредерика Кьельдсена полились слезы. Когда влажные звуки в трубке стихли, он извинился и принялся объяснять, что случилось.

– Я лишился глаза два года назад в дорожной аварии. Пролежал в больнице несколько недель, – сказал он. – Потом не мог заставить себя сесть за руль, пришлось бросить преподавательскую работу. Я был настолько подавлен, что даже не сообразил пойти к… как вы их называете?

– К протезисту?

– Ja! К протезисту. Только когда моя сестра собралась замуж, я решил вставить глаз, чтобы не портить ей своим видом свадебные фотографии. Тогда я принял решение, когда пройдет праздничная церемония, покончить с собой.

Последовала долгая пауза, когда два незнакомых человека прислушивались к молчанию друг друга.

– Мне пришлось ехать до протезиста на двух автобусах, – продолжал он. – Но в тот миг, когда мастер, к которой я обратился, оторвала взгляд от инструментов и заговорила со мной ангельским голосом, я по уши в нее влюбился. Прошло восемь месяцев, и после многочисленных и, должен сказать, ненужных свиданий я сделал ей предложение под той самой елью, под которой мой отец просил руки моей матери. Накануне нашей свадьбы все цветочные магазины в округе остались без цветов. Я был так счастлив, что невозможно передать словами.

Громко сглотнув комок в горле, Фредерик Кьельдсен продолжал:

– Десять дней назад я гостил в Лондоне у племянницы и уже ехал в аэропорт, когда поезд метро неожиданно остановился. Я ударился лбом о стекло, и глаз выскочил. В вагоне было столько ног и сумок, что я так и не смог его найти до самого Хитроу. Если бы я остался искать его и дальше, поезд просто увез бы меня обратно в Лондон и я опоздал бы на свой самолет. На следующий день я должен был вовремя явиться на работу, у меня разыгралась чудовищная мигрень, потому я просто надел солнечные очки и вышел. Конечно, жена сделала мне другой глаз, но мне так был нужен тот, что свел нас вместе. А теперь вы его нашли. Это настоящее чудо!

Фредерик Кьельдсен снова извинился за свои слезы, а Геба Джонс заверила его в том, что немедленно вышлет глаз по почте. Когда она повесила трубку, Валери Дженнингс подошла и посмотрела на глаз из-за плеча своей коллеги, почесывая шиньон с темными кудряшками, приколотый к затылку. Затем с одной из полок она сняла коробку, где лежал стеклянный глаз, предположительно принадлежавший Нельсону, и еще один, фарфоровый, который, если судить по приложенной к нему бирке, принадлежал китайскому императору четырнадцатого века, который использовал его, только когда посещал любимую наложницу. Показав все глаза коллеге, Валери Дженнингс, которой уже стало скучно, спросила:

– Не хочешь поиграть в шарики?

Геба Джонс была уверена, что выиграет, в особенности потому, что была готова пожертвовать собой и растянуться на полу конторы, чтобы совершить удачный бросок. Свое мастерство она довела до совершенства еще в раннем детстве, на холодных каменных полах в Афинах, а к пяти годам, когда семья Грамматикос переехала в Лондон, раскрыла свой талант в полной мере, несмотря на препятствия в виде ковров. Ее способность выигрывать даже с завязанными глазами в итоге породила веру, будто своему умению она обязана исключительным слухом – почему-то никому в голову не приходило куда более очевидное объяснение, что она подглядывает. В результате она объявила, будто способна слышать слова еще не рожденных младенцев, и все беременные всего греческого квартала, с готовностью поверившие в такую способность соотечественницы, подставляли свои огромные животы, чтобы девочка услышала первые слова их детей. Требуя абсолютной тишины, она усаживалась, прижавшись ухом к торчащему пузу, и переводила повизгивания, перешептывания и стоны с живостью полиглота.

– Спасибо, что-то не хочется, – тем не менее ответила Геба Джонс, переворачивая искусственный глаз, зажатый в руке. – Смотри. Он вытянут с одной стороны. Кроме того, глаз этого бедняги и без того немало покатался по Лондону.

Заклеив коробочку с глазом коричневой клейкой лентой, которая висела на запястье надувной куклы – это место одобрили обе, потому что скотч часто терялся, – Геба Джонс надписала адрес мистера Кьельдсена и с торжествующим видом положила коробку в мешок для почтовой корреспонденции. Оглядев письменный стол в поисках новой задачи, она задержала взгляд на урне с прахом. Ощутив укол совести за то, что постоянно игнорировала эту находку с первого дня ее появления, она повертела в руках деревянную коробку и провела пальцем по медной пластине со словами «Клементина Перкинс, 1939–2008. RIP», выведенными изящным почерком. Она попыталась представить женщину, останки которой путешествовали по метро, но больше всего ей было жаль того человека, который их потерял. В надежде отыскать хоть какую-нибудь ниточку, способную привести ее к родственникам Клементины Перкинс, она решила поискать запись о ее смерти в Национальном реестре умерших.

– Я скоро вернусь, я в библиотеку, – объявила Геба Джонс и удалилась, облачившись в свое бирюзовое пальто.

Валери Дженнингс поглядела, как она заворачивает за угол, и тут же пожалела, что не попросила ее купить булочку «челси» в соседней булочной. Несмотря на всю свою снисходительность, она давно уже сетовала по поводу их ассортимента, и одно время даже бойкотировала заведение, когда заметила у витрины булочной двух французских туристов, которые обсуждали, пригодны ли выставленные изделия для заколачивания гвоздей. Но постепенно она смягчилась, вынуждаемая необходимостью и чувством патриотизма.

Приклеив бирку к желтому каноэ, она взяла его за нос и протащила через контору, шаркая по полу подметками черных туфель без каблуков и сыпля проклятиями. В итоге ей все же удалось затащить лодку на нижнюю полку отдела, посвященного судоходству. Распрямившись, она прогнула спину, разминаясь, а затем подошла к подлинному викторианскому прилавку и записала в гроссбух номер полки с помощью неподдающегося пониманию шифра.

У них был единственный в Лондоне офис, где не было компьютера, овладевать которым обе сотрудницы отказывались с неколебимым упорством. Когда пятью годами раньше их поставили в известность о том, что скоро у них появится непостижимая умом машина, обе с пугающей синхронностью близнецов высказали твердый протест. После чего, словно два цирковых уродца, они продемонстрировали энциклопедические познания о каждом предмете, помещенном на старательно пронумерованные полки, включая и сведения о том, на какой станции метро он был потерян.

Однако их безупречной памяти оказалось недостаточно, чтобы убедить начальство отказаться от своих планов, пока не была предпринята попытка проследить систему перекрестных ссылок в их гроссбухах. Древний шифр, который служащие изобрели специально, чтоб сделаться незаменимыми, передавался из поколения в поколение со времен королевы Виктории, когда и было учреждено бюро, дабы возвращать людям муфты и трости, позабытые на новом, ошеломляющем виде транспорта.

Едва до начальства наконец дошло, с чем они столкнулись, кто-то из управляющих набил карманы леденцами и навестил последних из пока еще живых бывших служащих старинного бюро. Он нашел двух из них, цепляющихся друг за друга, в пыльной гостиной дома для престарелых. Однако ни радость от нежданного гостя, ни полные карманы сокровищ, ни просьбы и увещания не сподвигли их, когда туман старческого маразма на минуту рассеялся, сообщить ключ от шифра, обеспечивавший им кусок хлеба. И в итоге все попытки модернизации были оставлены до очередной смены руководства, которое, несмотря на все новые тактики, неизменно терпело сокрушительное поражение.

Вернувшись за свой стол, Валери Дженнингс открыла черную сумочку и вернула на одну из книжных полок прочитанный роман. Каждая книжка, которую она заимствовала, возвращалась в бюро на следующее же утро, на тот случай, если за ней придет законный владелец. И оставалась на полке, пока Валери не клала ее обратно в сумочку, уходя домой. И дома, устроившись в кресле с подставкой для ног, она перелистывала страницы, отравленные головокружительными испарениями фантазии.

Услышав звон швейцарского коровьего колокольчика, она отбросила с лица прядь волос, выбившуюся из прически, нацепила на нос очки и направилась обратно к прилавку. По дороге она по конторской традиции попыталась открыть сейф. Но он остался запертым, как и в день своего появления, когда его пять лет назад нашли на Кольцевой линии.

Завернув за угол, она обнаружила Артура Кэтнипа, частично скрытого букетом желтых роз. Это был уже второй букет, который он ей приносил. Когда в первый раз он увидел, что ставень опущен, храбрость немедленно покинула его, и он ретировался на улицу. Он предложил букет первой же женщине, встретившейся у него на пути, однако она, как и одиннадцать других после нее, отвергла дар из твердого убеждения, что все жители Лондона являются потенциальными маньяками-психопатами.

Цветы были не единственным подарком, для Валери Дженнингс, который принес билетный контролер невысокого роста. Угадав ее слабость к литературе из привычки прочитывать названия всех потерянных книг, которые он приносил, он обследовал столичные букинистические магазины, отыскивая то, что могло бы ей понравиться. Даже не останавливаясь перед современными бестселлерами, он в конце концов наткнулся на сочинения неизвестной писательницы девятнадцатого столетия, мисс Э. Клаттербак. Пролистав страницы, он обнаружил, что ее главная героиня, действующая во всех романах, благословлена крепким телосложением, пугающе проницательным умом и толпой ухажеров самого разного роста. Ни один роман не заканчивался без того, чтобы героиня не открыла новую страну, не изобрела научную теорию и не раскрыла самое что ни на есть злодейское преступление. Только тогда она возвращалась в свою гостиную, чтобы там, среди букетов желтых роз, с куском пирога с ревенем и заварным кремом на тарелке, обдумать многочисленные брачные предложения. Артур Кэтнип скупил все романы, какие смог найти, и теперь пришел к подлинному викторианскому прилавку с очередным отдающим плесенью томиком, уверяя, что нашел книгу в вагоне. Лицо Валери Дженнингс сейчас же засветилось в предвкушении увлекательной истории. И она полистала страницы, рассматривая цветные иллюстрации, на которых мясистая героиня душила змею в только что открытых землях, представляла свое новейшее техническое изобретение пораженному джентльмену из парламента или отправлялась на светский прием с одним из воздыхателей – большинство из них были ниже ее ростом, но все с изящными усиками.

Внезапно осознав, что стоит рядом с Валери Дженнингс, держа букет цветов, словно какой-нибудь герой мисс Э. Клаттербак, Артур Кэтнип лишился дара речи.

– Какая прелесть! – сказала она, рассматривая букет. – Такие цветы купили для какого-то особенного случая. Где вы их нашли?

Его охватила паника, и Артур Кэтнип услышал, как произносит три гнусных слова, о которых ему пришлось сожалеть всю следующую неделю:

– На Викторианской линии.

Преподобный Септимус Дрю шагал по булыжной мостовой, возвращаясь из церкви, где он снова напрасно прождал женщину, разбередившую его душу. Подходя к дому, он огляделся по сторонам в надежде ее увидеть, но увидел лишь надоевших туристов, которые в этот час начинали просачиваться в Тауэр. Потянувшись в карман за ключом, он понял, что на сей раз туристов опередили – на скамье возле Белой башни сидела, плотно сомкнув колени, женщина с коротко стриженными волосами цвета пушечного железа и смотрела на преподобного отца. Он сейчас же узнал в ней председательницу Общества почитателей Ричарда Третьего. Она уже несколько месяцев пыталась уговорить его вступить в общество, и ее страсть к опороченному монарху полыхала в ней ярким пламенем, разгораясь от неразделенной любви к капеллану. Испугавшись, что сейчас она снова кинется убеждать его, будто короля опорочили, назвав горбатым детоубийцей, преподобный Септимус Дрю быстро шмыгнул в свою дверь и захлопнул ее за собой.

Он прошел по коридору до своей холостяцкой гостиной, где проводил больше времени, чем ему бы хотелось. Успешно избежав соприкосновения с выскочившей пружиной, он сел на диван, доставшийся ему от предыдущего капеллана, как и вся остальная разрозненная мебель. Раскрыв биографию Черного Джека, назначенного на должность крысолова и истребителя кротов при королеве Виктории, он принялся читать. Но уже скоро понял, что мысли его сосредоточены на той, что так и не пришла в церковь. Он посмотрел на семейную фотографию на каминной полке, сделанную на Рождество, когда все его шесть сестер с мужьями и многочисленными отпрысками приехали к нему в гости. Перебегая взглядом по знакомым лицам, он ощущал горечь неудачника, единственного члена клана, который до сих пор не обзавелся собственной семьей.

В носу до сих пор стоял запах крысиного помета, и потому он взял с приставного столика бутылочку Спасительного Средства и капнул себе на язык пару капель. Его вера в мистическую силу зелья из пяти трав и прочие, еще более безумные дистилляты друидов, рецепты которых хранила народная медицина, была так же безгранична, как вера в Святого Духа. По мере приближения к среднему возрасту капеллан все чаще покупал профилактические снадобья, какие только ему попадались, и в его шкафчике в ванной стояли всевозможные новейшие настойки и микстуры, помогавшие в самом деле или в воображении при всех расстройствах здоровья. Преподобный отец покупал их, твердо веря, что тело, не согретое любовью, становится уязвимо к болезням.

Это убеждение имело под собой некоторые основания, хотя и не особенно надежные. Он видел, как его престарелая мать долгие месяцы лежала в больнице, лицо у нее было цвета овсяной каши, и все семейство не сомневалось, что она в любой миг может предстать перед Создателем. Они были настолько уверены в близком финале, что уже выбирали музыку для похорон, а флорист замер в низком старте. Натянув одеяло до поросшего жесткими волосами подбородка, Флоренс Дрю говорила лишь о том, что скоро встретится на небесах с мужем. Она боялась только лишь, что он может ее не узнать, потому что болезнь искорежила тело.

Однажды ночью пациент из палаты напротив, к которому никогда не приходили посетители, вылез из кровати, пришел и сел на серый пластиковый стул рядом с ней. Включив ночник, Джордж Праудфут сунул руку в карман новой пижамы, которая должна была стать для него последней, вынул книжку в мягкой обложке и принялся читать ей просто для того, чтобы перед смертью услышать свой голос. Он приходил каждую ночь, но вдова ни разу не показала, что сознает его присутствие.

Когда однажды ночью он не пришел, она сама его позвала. Ей была невыносима мысль, что она умрет, не узнав, чем все закончилось. Джордж Праудфут, который уже стоял одной ногой в могиле и едва мог говорить, все-таки дополз до серого пластикового стула. В чем душа держится, он принялся рассказывать финал истории на память, потому что уже не мог читать. Поворот сюжета оказался настолько неожиданным, что Флоренс Дрю тут же попросила его о новой истории, и он приходил каждую ночь, давая волю своей фантазии. Вдова лежала завороженная, повернув к нему голову и не в силах ни на минуту отвести глаза от его губ. А ее пальцы, скрюченные от старости, словно ветки орешника, испуганно вцеплялись в край одеяла или же подтягивали простыню, чтобы вытереть слезы, ручьем лившиеся по щекам.

Она вдруг перестала думать только о надвигающейся смерти, потому что Джордж Праудфут неизменно откладывал окончание на следующую ночь, ибо слишком был слаб, чтобы рассказать сразу все до конца. Он тоже перестал молиться о том, чтобы Господь прибрал его как можно быстрее, потому что ему хотелось придумать финал очередной истории, который он хотел узнать не меньше, чем она.

Однажды, через несколько недель, он перед уходом расправил простыню в изголовье и поцеловал Флоренс Дрю на ночь. И это дополнение сделалось обязательным ритуалом при каждом визите. Цвет лица вдовы изменился так стремительно, что флористу дали отбой, а анализы крови пришлось переделать трижды, чтобы удостовериться в их правильности. Прошло немного времени, и ее сердечные сокращения снова приобрели пугающий характер, но на этот раз совершенно иного свойства. Мониторы пищали, потому что их зашкаливало. Любопытные студенты-медики выстраивались в очередь в изножье ее кровати, желая взглянуть на пациентку, охваченную новой любовью.