Текст книги "Черный гость"

Х

Он был очень изумлен, заметя, что дверь маленького подъезда, доступная только ему, была не заперта. – «Нет сомнения, – кричал он, вбегая в кабинет и бросая на пол шляпу, шубу и калоши Ивана Ивановича, – нет сомнения, во всем этом кроется какой-нибудь ужасный обман, давно известный целому свету!» Тут растворил он наотмашь двери залы и побежал к Анне Петровне.

А спасенный этим порывом Росников вышел на цыпочках из залы и, зацепясь ногою за неожиданно возвращенную ему одежду, поднял ее и мигом надел на себя; затем бросился опрометью из дома.

– Из всех чудес нынешней ночи, – бормотал он, стремительно выбегая на улицу, – явление моей шубы, шляпы и калош – самое необъяснимое чудо!

Долевский вошел к Анне Петровне, сгорая адскою жаждою стать наконец лицом к лицу с вероломною, насладиться ее испугом и напрасными мольбами. Но он был встречен вовсе не так, как ожидал. При его появлении лицо Анны Петровны выразило не боязнь и замешательство, а какое-то гневное изумление, смешанное с презрением. Расширив глаза, смотрела она на своего мужа, как смотрит неприступный судья на дерзкого и закоснелого преступника.

– Как смели вы войти сюда? – спросила она грозно.

С своей стороны Долевский, остолбенев от такого приема, тоже вперил удивленные очи в лицо жены.

– Я пришел, – отвечал он наконец зловещим, глухим голосом, – я пришел, сударыня, требовать отчета в ваших поступках.

– Вы? В моих поступках? Вы потеряли на это вечное право, и я не хочу вас более ни слушать, ни видеть.

– Нет, Анна, – вскрикнул Долевский, – не так скоро откажусь я от этого права, как ты полагаешь! Моя несчастная ветреность разве может оправдать твое холодное вероломство? Должна ли ты платить мне злом за зло? Разве для тебя легко смыть позор с нашего дома? Спроси об этом самых легкомысленных женщин: тебе скажут, что отныне он неизгладим и что этим я обязан одной тебе, тебе, которую я уважал более всею на свете, которую считал образцом чистоты и благоразумия, которую любил нежно и почтительно, которой верил безусловно и без всякого опасения.

Волнение чувств захватило голос Долевского. Он замолчал, но колеблющаяся грудь, судорожно сжатые губы и бледность щек показывали, как истинно, как глубоко его огорчение. В самом деле, только теперь, когда он убедил себя в невозвратной утрате сердца Анны Петровны, только теперь он почувствовал, до какой степени любил ее. С ним случилось то же, что случается обыкновенно с ветрениками, которые понимают всю цену сокровища тогда только, когда его по теряют.

– Это превосходит всякое вероятие! – начала Анна Петровна тихим голосом. – Вы поступили как нельзя хуже и вы же меня обвиняете! Впрочем, я готова отвечать вам на все, чтоб видеть, как далеко простираются ваше лицемерие, ваша несправедливость. Извольте меня спрашивать.

– Прежде всего я желал бы знать, почему вы оставили маскарад и увезли с собою мою шляпу и шубу?

– Я оставила маскарад потому, что мне сделалось там смертельно скучно; шуба и шляпа ваши были у моего человека; их никто не увозил, и вам самому очень хорошо известно, что вы приехали домой в своей шубе и шляпе.

– В самом деле??? А хотите ли вы посмотреть, в каком наряде я действительно вернулся из маскарада?

– Меня это очень мало интересует; впрочем, пожалуй!

Долевский стремительно подал руку жене и повлек ее в кабинет:

– Вот в чем я приехал домой! – кричал он: – вот в чем…

Говоря это, он искал глазами на полу чужой шубы и шляпы, по они уже исчезли.

– Я ничего не вижу здесь, кроме ковра, – возразила жена, – ужели вы хотите меня уверить, что вы ехали со мною завернувшись в этот ковер? Но я сейчас обнаружу всю нелепость ваших странных, фантастических выдумок.

Тут Долевская позвонила.

– Принеси сюда, – сказала она вошедшему слуге, – ту шубу и шляпу, в которых барин приехал нынешнею ночью из маскарада.

Через минуту слуга исполнил ее приказание.

– Где ты взял это? – закричал Долевский, – сказывай, кто тебе отдал мою шубу и шляпу, которых искал я целый час у подъезда?

– Вы сами изволили отдать мне их в передней на руки, когда воротились из маскарада.

– Прочь с глаз моих, негодяй! – заревел Долевский. – Я теперь вижу, что целый дом против меня в заговоре; я теперь понимаю, что здесь все против меня сооружено и подкуплено! И кем же? Моею женою! Вот награда за мое ребяческое доверие!

– Жаль мне вас, – начала Анна Петровна, – никогда я не ожидала, чтоб вы могли унизиться до таких бесполезных и смешных изворотов! Прошу вас об одном: позвольте мне вас оставить… – Тут Долевская горько зарыдала.

– Да объясните же мне, наконец, эту загадку, – сказал Долевский.

– Вам очень хорошо известно, что вы приехали домой вместе со мною, в своей шубе и шляпе, вот в этой маске и в этом домино с красной ленточкой, тайну которой узнала я от служанки; вы очень хорошо помните, как нарушили мой сон, явясь неожиданно в моей спальне, как погасили мою лампаду…

Тут Долевский уже потерял совершенно рассудок. Бессмысленно глядел он на капуцин и маску, топал ногами, рвал на себе волосы, вопил, проклинал себя. Он заставил Долевскую несколько раз повторить рассказ о случившемся и, убедясь, наконец, что она говорит без обмана, впал в мучительное подозрение, что какой-нибудь злодей воспользовался его отсутствием и нарядился в его одежду. Он признавал в этом кару провидения за свои шалости, в которых громко и подробно теперь каялся.

– Прости меня, Анна, – повторял Долевский на другой день утром, целуя руки своей жены, – я всегда любил тебя, а теперь люблю более, нежели когда-нибудь; я хочу загладить свои прежние проступки: на этой же неделе оставим столицу, чтоб избежать толков и сплетней, которых я предвижу целую бездну; уедем на полгода в нашу подмосковную деревню, предав совершенному забвению всех капуцинов и других маска радных оборотней. Докажем им, что они, намереваясь окончательно разрушить паше семейное счастье, утвердили его навеки.

И Долевские оставили Петербург.