Текст книги "Озорство"

Глава 4

В четверг, около десяти утра на рабочем столе Кареллы зазвонил телефон.

– Восемьдесят седьмой участок. Карелла, – сняв трубку, представился детектив и взглянул на светодиодное табло автоматического определителя номера.

– Не пытайтесь меня выследить, – услышал он голос Глухого. – Я говорю с краденого радиотелефона.

– Ладно, – отозвался Карелла, но все-таки записал номер.

– И это не тот телефон, с помощью которого я говорил с вами в прошлый раз.

– Я так и думал.

– Люблю современную технику. А вы? Вы смотрите на АОН?

– Да. Территориальный код относится к округу Эльсинор, но вами там, разумеется, и не пахнет. Так?

– Конечно. Я в парке. Том самом, который находится напротив вашего участка.

– Гмм.

– Вы мне не верите, да?

– Я не знаю, где вы. И чего вы от меня хотите, тоже не знаю. Я очень занят, так что, если вы хотите сообщить о преступлении...

– Хочу поделиться с вами своими планами.

– Гмм.

– Вы там обдумываете какую-то пакость. Это ваше «Гмм» звучит как-то скептически.

– Мм.

– Даже в сокращенной форме.

– Ладно. Если вы хотите что-то сообщить...

– Терпение, терпе...

Карелла бросил трубку на рычаг.

В этот момент, втолкнув через проход в барьере, отделявшем комнату детективов от коридора, какого-то задержанного в наручниках, появился Артур Браун. Оба они были темнокожими с той лишь разницей, что цвет кожи полицейского полностью соответствовал его фамилии[6]6
  «Браун» – по-английски коричневый.


[Закрыть], а у человека в наручниках кожа была темно-желтого цвета. Их было бы не правильно назвать американцами африканского происхождения, ибо мужчина, которого притащил в участок Браун, родился на Гаити, а сам Браун – здесь, в добрых старых Соединенных Штатах Америки. Он был коренным американцем, а не каким-то там приблудой.

Чистокровный янки Браун гордился собой. Ростом он был 193 см и весил 102 кг. Высокий, широкоплечий, статный, отлично выглядевший в плаще свободного покроя – утром, когда он выходил из дома, шел дождь. Задержанный был ростом около 170 см. На нем были зеленые широкие брюки, зеленая же ветровка, изношенные черные мокасины и белые носки. Зеленые глаза задержанного навели Брауна на мысль, что среди его предков были французы. И говорил он только на французском языке, которого Браун абсолютно не знал.

– В чем дело? – спросил Карелла.

– Сам пока еще не разобрался, – ответил Браун. – Парень перевернул вверх дном корейскую бакалейную лавку, разбросал овощи и фрукты. А я как раз проезжал мимо.

– Ты у нас везунчик, – сказал Карелла.

– Это я и сам знаю, – отозвался Браун, снимая с задержанного наручники.

– Eux, ils sont debiles[7]7
  Они придурки – вот кто они (фр.).


[Закрыть], – заявил гаитянин.

– Давай, вытряхивай все из карманов, – приказал ему Браун. – Складывай сюда на стол.

– Он что совсем не говорит по-английски? – поинтересовался Карелла.

– По-моему, нет. Карманчики, быстро! – повторил Браун и сам показал, как это делается. Полез в свой правый карман, вынул оттуда ключи и мелочь, положил все это на стол, а потом вывернул карман. – Выкладывай все из карманов на стол. Понял?

Трудно быть в этом городе полицейским. Осевшие здесь много лет назад иммигранты были преимущественно белыми европейцами, и на улицах города раньше звучали английский, итальянский, испанский и немецкий языки. А теперь в город хлынули темнокожие из латиноамериканских и азиатских стран. Раньше девять из десяти задержанных латиноамериканцев были выходцами из Пуэрто-Рико. Теперь же потомки пуэрториканцев были американцами во втором и даже в третьем поколении и без акцента говорили по-английски. С сильным испанским акцентом говорили только вновь прибывшие, в основ ном уроженцы Доминиканской Республики и Колумбии. Но это не было серьезной проблемой: многие полицейские сносно освоили испанский язык, а у сотен из них прародители иммигрировали в Америку из Гуаймаса или Сан-Хуана[8]8
  Гуаймас и Сан-Хуан – города соответственно в Мексике и Венесуэле.


[Закрыть]. Они всегда были переводчиками на допросах задержанных парней, стрекотавших как пулеметы на своем родном языке.

Но что делать с этим гаитянином, который говорил только по-французски? Браун понятия не имел, был ли это чистый или ломаный французский. А, может быть, парень лопотал на диалекте, которого ни один парижанин не понял бы. Он знал только, что речь гаитянина ему совершенно недоступна. Обычно он не понимал, что говорила на допросах половина всех задержанных. Но что поделаешь с парнем, только что заявившимся из Гайаны? В старые времена вы допрашивали негра и выясняли, что его родители проживают в Джорджии, Миссисипи или Южной Каролине, он ездит к ним в отпуск или навещает сестру, которая лежит в больнице в алабамском городишке Мобил. А теперь вы разговариваете с негром, а он на жутком английском языке сообщает вам, что его родня живет в Новом Амстердаме или Джорджтауне.

Каждый четвертый осевший здесь негр родился за границей.

Каждый четвертый. Вот и попробуйте сосчитать, сколько их.

Гайанцы же совершенно не говорят по-английски, они чирикают только на непонятном креольском наречии. А индийцы, иммигрировавшие в Америку через Гайану, говорят на хинди или урду. Какой полицейский, черт побери, поймет хоть слово, допрашивая этих новоявленных американцев? Что уж там говорить о корейцах, китайцах и вьетнамцах, беседовать с которыми все равно, что с марсианами.

Каждое утро вы ездите по линии метро номер семь из Маджесты в центр города и встречаетесь в вагоне с иммигрантами из стран третьего мира. Как-то раз ведущий ночного телевизионного ток-шоу шутливо назвал линию номер семь Экспрессом Объединенных Наций. Но ездившие этим поездом иммигранты так и не поняли, что он имел в виду. В другой раз по радио выступил мэр и заявил, что резкие изменения в составе городского населения дают прекрасную возможность наблюдать результаты взаимного влияния различных этнических культур, соотношение представителей которых так же быстротечно, как картинка в калейдоскопе. Никто из слушателей не понял, что он, черт бы его побрал, хотел этим сказать.

И Браун тоже не разобрался, о чем толковал мэр.

Браун знал только, что в прежние времена люди приезжали из-за границы в Америку с твердым намерением укорениться там. Они зарабатывали себе на жизнь, обзаводились семьями, изучали язык, на котором говорили местные жители – короче, становились полноправными гражданами, вносили свой посильный вклад в развитие города и нации.

Современные же иммигранты, заявившиеся в США из Латинской Америки и островов Карибского моря, предпочитают оставаться гражданами стран, где они родились, курсируют, словно дипломаты, из страны в страну, создают микросемьи в США и содержат макросемьи у себя на родине. Другими словами, подавляющее большинство обосновавшихся в городе иммигрантских землячеств не заинтересованы в том, чтобы влиться в американское общество. Попробуйте застрелить торговца наркотиками, промышляющего в районе, заселенном преимущественно выходцами из Санто-Доминго, и тотчас же весь район в знак протеста запестрит красно-бело-синими флагами Доминиканской Республики, и нигде не будет звездно-полосатого флага США. Неудивительно, что так много стен в городе загажены стеномараками. Раз это не наш город, значит, можно гадить, где попало.

У гаитянина оказалась зеленая карточка, по ней и установили его личность. Жан-Пьер Шандрон. Браун поинтересовался, не фальшивка ли это. Потому что документ такого типа можно купить за 25 баксов, а то и дешевле. Пакетик с героином стоит максимум пять баксов, а доза кристаллического кокаина – 75 центов! Это называется шестибитовый[9]9
  Один бит равен 12,5 центам.


[Закрыть] кайф. Никто не продаст вам леденцовую палочку за шесть битов, но этих денег будет вполне достаточно, чтобы начать умерщвление мозга, когда вам это заблагорассудится. Вы бросаете двадцатипятицентовики, а то и даже пяти– и десятицентовики, и вам в щель под запертой дверью просовывают трубочку с кокаином. Не принимаются только одноцентовики, потому что такая мелочь делает выручку слишком громоздкой и тяжелой. Только поэтому.

Крупные воротилы завоевывают новые рынки, продавая поначалу свои товары по смехотворно низким ценам. Так и мелкие торговцы наркотиками соблазняют дешевкой начинающих наркоманов. Заходи, приятель! Ты можешь взлететь на луну за свои паршивые шесть битов. Хочешь? Ну так попробуй. Купи и взлетишь. А, может быть, ты желаешь героин?

Мы можем предложить тебе чистейший порошок, белый, как фата невесты. Ты можешь вдыхать его с зеркала, как кокаин, – такой он чистый. И не нужно садиться на иглу, приятель.

И никакая зараза тебе не страшна. Платишь пятицентовик и вдыхай себе на здоровье эту дрянь. Неужели откажешься?

Миновали дни, когда вам было достаточно 10-центового пакетика, а теперь пожалуйте на тусовку наркоманов!

– Ты чего разорялся в той лавке, а? – спросил Браун гаитянина.

В этот момент зазвонил телефон.

– Восемьдесят седьмой участок. Кар...

– Пожалуйста, не кладите трубку, – прозвучал голос Глухого. – Я хочу вам помочь.

– Да что вы говорите!

– Я хочу предотвратить страшную катастрофу.

На дисплее АОН появился тот же номер телефона, что и в прошлый раз. «Неужели он, действительно, звонит из парка?», подивился Карелла. Нет, Глухой не настолько глуп, чтобы торчать на одном и том же месте. Выходит, лейтенант прав. Нужно игнорировать этого сукина сына и...

– Благодаря мне вы легко с этим справитесь, – продолжал Глухой.

– Спасибо, – сказал Карелла.

– Не вздумайте хитрить со мной.

– Я вас слушаю.

– Роман называется «Страж и ярость». Научная фантастика. Вам нравится научная фантастика?

– Иногда мне кажется, что вы сами явились из научной фантастики, – ответил Карелла.

– Я не поклонник этого жанра, – продолжал Глухой, – но мне кажется, что его наивность и непритязательность должны импонировать вам. Его автор – боливиец Артуро Ривера. Вам непременно нужно будет прочитать первую главу этой книги. Думаю, она вас заинтересует.

– Почему я должен...

Глухой, не дав закончить, повесил трубку.

– Кто-нибудь говорит здесь по-французски? – спросил Браун, обращаясь к четырем стенам.

– Va te faire foutre[10]10
  Пошел к черту (фр.).


[Закрыть], – произнес гаитянин.

В этот момент через проход в барьере в помещение вошли Мейер и Хейз.

– Вы говорите по-французски? – спросил их Браун.

– Oui[11]11
  Да (фр.).


[Закрыть], – ответил Хейз.

– Поговори с этим парнем. Ладно?

– Я уже исчерпал свой словарный запас, – разочаровал его Хейз.

– А ты?

– По-французски говорит моя жена, – сообщил Мейер.

– Никто не желает мне помочь.

Мейер подошел к телефону, набрал номер Отдела розыска без вести пропавших и попросил пригласить к аппарату Гастингса, детектива, с которым он разговаривал утром. За его спиной Карелла расспрашивал гаитянина по-итальянски, Хейз – по-испански, а Браун упрашивал сержанта отряда патрульных поискать среди его подчиненных человека, говорящего по-французски.

– Гастингс, – услышал наконец Мейер голос из трубки.

– Это Мейер из 87-го участка. Я вам уже звонил сегодня утром. Около восьми. Помните? Спрашивал, есть ли у вас какие-нибудь данные на Джона Доу[12]12
  Джон Доу (употребляется как имя нарицательное) – истец в судебном процессе.


[Закрыть], называющего себя Чарли. Это парень...

– В такую рань я собственное имя едва помню, – сообщил Гастингс.

– Старик примерно 75 лет от роду, помните, мы говорили о нем?

– А, так что нам о нем известно? К нам пока не поступило никаких сведений о людях но имени Чарли.

– Вы тогда еще как-то выразились насчет эпидемии.

Помните?

– Ничего не помню.

– Что вы хотели этим сказать? Насчет эпидемии?

– Понятия не имею.

– Почему вы употребили слово «эпидемия»?

– Наверное, потому, что это уже стало эпидемическим явлением. Иногда мне кажется, что все жители нашего проклятого города постепенно исчезнут с лица земли.

– Когда я вам сказал, что этому парню Чарли приблизительно 75 лет, вы взорвались: «Что за чертова эпидемия!»

Вспоминаете?

– Смутно.

– Почему вы так сказали? У вас есть другой 75-летний Джон Доу?

– Да, да, вспомнил наконец.

– Другого Джона Доу?

– Некую Джейн Доу.

– А это кто такая?

– Патрульные из 86-го нашли эту старушку в зале ожидания железнодорожной станции «Уитком-Авеню» и отвезли ее в Неотложку. Врач из этой больницы спрашивал у меня, есть ли у нас какие-нибудь сведения о ней.

– Когда это было?

– Кажется, рано утром в четверг. Все начинают утро с телефонных звонков. С чего бы это? Я только начал пить кофе, а тут телефон зазвонил как бешеный.

– Значит, в четверг на помойку выбросили старушку, а сегодня – беднягу Чарли. Так вот что вы имели в виду, говоря об эпидемии?

– Вышвыривание стариков на помойку. Да. А без вести пропавшие – это наша постоянная эпидемия. Ей конца-края не будет.

– Не помните, с кем вы разговаривали в Неотложке?

– Вы мне голову прогрызли. Хватит об этом, – отрезал Гастингс.

* * *

Этим утром в одиннадцать пятнадцать в приемном покое Старой Неотложки было только три пациента. Беременная женщина, которую столкнул с лестницы ее любовник, и двое наркоманов, потребителей героина, отравившихся плохо очищенным зельем, которое привезли из Азии и Колумбии. В наше время ни один уличный торговец не продаст вам хорошо очищенный наркотик. Пока зелье дойдет до наркомана, не один посредник нагреет на нем руки. Эти двое старых приятелей по игле, страдавшие теперь в приемном покое, ввели себе в вены несравненно более сильный наркотик, чем те препараты, которые потребляют двести тысяч городских любителей героина. Когда они наконец сообразили вызвать скорую помощь, один из них уже посинел. Старший дежурный врач оставил их на попечение опытных врачей-индийцев и вместе с Мейером поднялся по лестнице на второй этаж.

Там в палате лежала старушка, которую два дня назад привезли в Неотложку. Старший дежурный врач намеревался отправиться в Мэн завтра днем в четыре часа. Задолго до того, как в больницу хлынет многократно увеличивающийся в конце рабочей недели поток искромсанных и кровоточащих тел пострадавших. А тут еще подвернулся детектив, который ни с того ни с сего заинтересовался старушенцией и, возможно, поможет установить ее личность. Черт бы ее побрал.

– Она все время вспоминает какую-то Полли, – сказал старший дежурный врач. – Но, по ее словам, дочерей у нее нет. Отсюда мы сделали вывод, что Полли – наверное, сиделка. Со старухиной одежды спороты все метки. По ним можно было бы найти частную лечебницу или богадельню, где она жила. Вы меня понимаете?

– Да, – ответил Мейер.

Но если она была в частной лечебнице, почему тамошняя администрация не заявила об этом в полицию?

– У нее ко всему еще и диабет. Тот, кто подкинул ее нам, возможно, не знал об этом. А, может быть, ему было на это наплевать.

– Откуда вы это взяли?

– Ее не снабдили никакими лекарствами. Карманы абсолютно пустые. Даже сумочки у нее не было.

– Во что она была одета? – поинтересовался Мейер.

– Ночная сорочка, комнатные тапочки, трусики, полотенце и платье.

– И с тапочек спороты метки?

– Да.

– Иногда они забывают это сделать.

– На этот раз не забыли. Мы пришли.

Дежурный врач вошел в палату так, как это обычно делают врачи. Без стука, даже не спросил «разрешите войти?».

Больной в это время мог сидеть на унитазе или ковырять в носу – без разницы. Стыдливость и свои привычки он должен оставить за порогом больницы.

Женщина, не помнящая родства, сидела на стуле возле кровати и смотрела по телевизору какую-то дребедень. Сериал для пенсионеров – так это, кажется, называется. Все в нашей стране имеет деликатное название. А Мейер все никак не мог придумать деликатный синоним слову «лысый». Эта старушка не была лысой. У нее на голове росла масса волос.

Совершенно седых. Поглощенная теледейством, она даже не обернулась.

– Прошу прощения, – произнес врач. Но вовсе не для того, чтобы извиниться за неожиданное вторжение. Он просто хотел привлечь к себе ее внимание. Его слова не произвели желаемого эффекта. Тогда он взял блок дистанционного управления и выключил изображение. Старуха повернулась и сердито посмотрела на него. Видно, хотела протестовать, но передумала, и с тяжелым вздохом снова уселась на стуле.

В ее глазах Мейер увидел безнадежную покорность старого человека, привыкшего к бесцеремонности и помыканию.

– С вами хочет поговорить полицейский, – без всяких вступлений обратился к ней врач. – Детектив Мейер. Из 87-го участка.

– Как поживаете, мэм? – спросил Мейер.

Старуха кивнула головой.

– Я хотел бы с вашего позволения задать вам несколько вопросов, – продолжал детектив.

– Валяйте, – ответила она и неприязненно посмотрела на Мейера.

– Кто такая Полли?

Он задал этот вопрос напрямик. Когда людей захватывают врасплох, у них неожиданно проясняется память.

– Она заботилась обо мне, – ответила старуха.

– Где?

– Дома.

Но что она имеет в виду под словом «дом»? Свое жилище? Частную лечебницу? Богадельню?

– А где он? – спросил Мейер. – Ваш дом.

– Не знаю.

– Кто привез вас сюда, мэм?

– Полицейские.

– Где они вас нашли?

– Не знаю.

Он смущенно посмотрел на старуху. На вид ей 80 – 85 лет. Слишком много неожиданного произошло с ней, и она была в замешательстве. Вместо того чтобы сидеть и смотреть доступную ее пониманию телевизионную передачу, она вынуждена выслушивать вопросы какого-то полицейского.

Вопросы, на которые она не знала ответов.

– Вы помните железнодорожную станцию?

– Нет.

– Вы помните, кто привез вас на железнодорожную станцию?

– Нет. Я помню только, что тогда сверкали молнии.

– Если я опишу вам внешность мужчины, это поможет вам что-нибудь вспомнить?

– Может быть. Но это так трудно. Вспоминать.

– Ему 40 – 45 лет, – начал Мейер, повторяя то, что услышал утром от Чарли. – Ростом около 180 см. Темноволосый, кареглазый.

– Бадди, – произнесла старуха.

– Она уже называла это имя, – вмешался в разговор врач. – Бадди. Мы думаем, что это ее внук.

– Бадди. А дальше как, мэм? – допытывался Мейер. – Можете ли вы сказать мне его фамилию?

– Я не помню ее.

– От был одет в синие джинсы, коричневую куртку?..

– Не помню, как он был одет.

– Желтая рубашка?..

– Я же сказала вам, что не помню, – отрезала старуха.

Было видно, что она сердится на самое себя. Сердится из-за того, что не может вспомнить то, о чем ее спрашивали.

– Мэм, железнодорожная станция находится близко к вашему дому?

– Я ехала на машине, – вспомнила старуха.

– Ив этой машине с вами ехал еще кто-то?

– Да. И сверкали молнии.

– Вы ехали из дома?

– Да.

– Где он находится, мэм?

– Не помню, – ответила старуха.

К ее глазам подступали слезы. Вот-вот заплачет от расстройства и отчаяния. Мейер не хотел, чтобы она плакала.

– Благодарю вас, мэм, – сказал он. – Прошу прощения за беспокойство.

Он взял блок дистанционного управления и включил телевизор. В коридоре попросил врача показать ему старухины вещи. Они спустились по лестнице на первый этаж и вошли в помещение, которое, как показалось Мейеру, выполняло те же функции, что и Отдел учета имущества в полицейском управлении. Врач попросил кладовщицу показать мистеру Мейеру вещи, которые были на больной из 305-й палаты в тот день, когда полицейские привезли ее в больницу. Потом он извинился перед детективом и вернулся в приемный покой.

Иногда в частных лечебницах и богадельнях ставят метки на одежду пациентов, чтобы не перепутать вещи, получаемые из прачечной. Мейер не нашел меток лечебницы или прачечной ни на старухином платье, ни на ее ночной сорочке.

Их не было ни на тапочках, ни на полотенце. На всех вещах были явственно видны следы от споротых меток. И на внутренних поверхностях подошв тапочек остались правильные четырехугольные пятна на тех местах, где прежде были приклеены метки.

Ничто так и не пролило свет на личность старой дамы.

* * *

Жену второго покойника звали Дебра Уилкинс.

Маленькая зеленоглазая блондинка с короткой мальчишеской стрижкой. Около 35 лет, определили детективы на глаз ее возраст. Имя и адрес ее убитого мужа Паркер и Клинг узнали, заглянув в его водительские права, найденные в бумажнике, а номер домашнего телефона нашли в телефонном справочнике. Когда накануне около девяти полицейские позвонили ей по телефону, Дебра спешила на тренировку. Но вместо этого ей пришлось встретиться с детективами в больничном морге. Они почти ничего не узнали от нее вчера. Дебра не владела собой от горя. Заливаясь слезами, женщина опознала труп мужа, Питера Уилкинса.

Они сидели в гостиной трехэтажного кирпичного дома Уилкинсов в Олбермарльском тупиковом проулке, выходящем на Серебрянорудничную дорогу, на северной границе территории их участка. Из окон гостиной была отчетливо видна Речная Гавань, на воду опускались сумерки. Пора приступать к делу.

– Миссис Уилкинс, – осторожно начал Клинг. – Я понимаю, как вам сейчас тяжело, но мне нужно кое-что выяснить с вашей помощью.

– Я уже успокоилась, – сказала она. – Простите меня за вчерашнее.

Она только что вернулась из похоронного бюро. Ее давешняя истерика дала убийце хорошую фору, подумал Паркер. С этой проклятой бабой невозможно было разговаривать. Стоило упомянуть имя ее мужа, как она разражалась воплями. Сейчас Дебра, казалось, овладела собой. На ней был синий брючный костюм простого покроя, на ногах – синие туфли-лодочки. Покрасневшими от слез глазами она смотрела на Клинга, ожидая, когда он задаст ей первый вопрос.

– Миссис Уилкинс, – начал детектив, – вашего мужа нашли возле...

Ее губы задрожали.

С ней нужно поделикатнее, подумал Клинг.

– Возле Тростникового въезда на Речное шоссе, – продолжал он. – Перед заброшенным домом № 1227 на Харлоу. Это приблизительно в двух километрах отсюда. Судмедэксперты считают, что смерть наступила... – он прокашлялся, посмотрел на ее дрожащие губы; только бы она снова не ударилась в истерику, – ...во вторник около полуночи. Всю ночь шел дождь, он шел и вчера утром, когда мы приехали туда. Мэм, если бы вы могли сказать нам, когда вы его видели в последний раз и что он сказал вам перед тем, как уйти.

Может быть, он дал вам что...

– Мы расстались во вторник вечером после ужина. Он ушел из дома в половине девятого. Сказал, что пойдет в кино на какой-то детективный фильм. Меня подобная чепуха никогда не интересовала.

– В котором часу он должен был вернуться домой?

– В одиннадцать или в половине двенадцатого.

– Но так и не вернулся.

– Да, не вернулся.

Она отвернулась.

– Вот почему я позвонила в полицию.

Клинг посмотрел на Паркера, тот кивнул головой: можно.

– Когда? – спросил он.

– В полночь. Я очень встревожилась. Шел дождь, но кинотеатр находится в нескольких кварталах от нас, на Стеммлере. Это всего лишь в десяти минутах ходьбы. Питер не из тех... был не из тех мужчин, которые по дороге домой заходят в бары. Я... я встревожилась, набрала номер девять-один-один, описала им его... во что он был одет... и сказала, что он уже давно должен был прийти домой. Я не знаю, что они предприняли.

Центральное полицейское управление немедленно задействовало соответствующий участок. Им оказался 87-й. Но там не нашлось сержанта, который направил бы своих патрульных на поиски чьего-то мужа, припозднившегося всего лишь на полчаса.

– Когда вы вчера утром позвонили мне, – продолжала Дебра, – я подумала... подумала, что вы что-то о нем узнали. Я не ожи... никак не ожидала услышать то, что вы сообщили мне. Что он мертв.

Сдерживается, хотя нижняя губа предательски дрожит.

Она не заплачет. На нее можно рассчитывать, она поможет им. Клинг восхищался ею, а Паркер недоумевал, что в этом было особенного. Во многих отношениях Паркер и Клинг составляли на удивление слаженную команду, несмотря на то что Паркер был плохим полицейским, а Клинг – хорошим.

– Можете ли вы описать нам, как он был одет, когда выходил из дома? – спросил Клинг.

– Синие джинсы, футболка, простая куртка. Именно так он и был одет, когда его нашли, раскрашенного серебряной и золотой красками, с тремя дырами в голове.

– Он пошел в кино один? – поинтересовался Паркер.

– Да?

Вопросительная интонация ее ответа подсказала ему, что он совершил бестактность. Уж не подумал ли он, что?..

– Он пошел с приятелем или с кем-нибудь еще? – поправился Паркер, балансируя на грани другого шаворскизма.

– Один, – ответила Дебра.

– Ваша машина находится в городе? – задал вопрос Клинг.

– Нет. Когда нам нужна машина, мы берем ее напрокат.

– Интересно, как же он тогда оказался за пару километров от дома. Да еще в дождь.

– А не пошел ли он с дружком или с кем-нибудь другим, – допытывался Паркер. – В кино, я хочу сказать.

– Нет. В кино он пошел один.

– Мало кто любит ходить в кино не в компании, – продолжал Паркер. – Ходят с приятелями, – он выдержал паузу и выпалил, пристально посмотрев на женщину:

– Или с подругами.

– Он ушел один, – повторила Дебра.

– Ваш муж занимался какими-нибудь малярными работами в доме? – спросил Паркер.

– Малярными работами?

– Ну да. Покраской там, нанесением надписей или еще чем-нибудь в этом роде.

– Нет.

– Он не рисовал рекламные щиты, а?

– Он был адвокатом, – сообщила Дебра.

До сих пор Паркеру казалось, что он знает об адвокатах буквально все. Но чтобы адвокат разрисовывал стены?!

– Ходил ли он куда-нибудь по вечерам один, кроме как в кино? – поинтересовался он.

– У нас были разные интересы. Иногда он уходил из дома один.

– Что это значит – разные интересы?

– Он любил баскетбол, а я нет. Он любил читать стихи, а я нет. Иногда он обедал с кем-нибудь из своих клиентов.

Разумеется, я не сопровождала его на эти...

– Уходил ли он поздно ночью из дома по этим своим интересам?

– Никогда.

– Но иногда же он уходил из дома поздно ночью, разве не так?

– Иногда.

– Брал ли он с собой краскопульт, когда уходил из дома?

– Что?

– Краскопульт. Им распыляют краску.

– Нет. Краскопульт? А что он им делал бы?..

– Миссис Уилкинс, а что если мы осмотрим вашу квартиру?

– Это еще зачем?

– Посмотрим кое-какие его вещи.

– Зачем?

– Может быть, выясним, зачем кому-то понадобилось его убивать.

– Не понимаю, как...

– Мой товарищ имеет в виду такие вещи, как расписание деловых встреч вашего мужа, его дневник, записные книжки и тому подобное, что...

– Он не вел...

– Нет я имел в виду...

– ...дневника.

– ...его кабинет.

Дебра пристально посмотрела ему в глаза.

– Полицейский, – наконец проговорила она, – как вы не понимаете, что убит-то был Питер? Как вы не понимаете, что жертва – он?

– Да, мэм, все, что я...

– Так зачем же вам рыться в его вещах? Почему вы не идете осматривать вещи проклятого убийцы? Почему вы там, на улице, не ищете проклятого убийцу?

– Мэм, – возразил Паркер, – ваш муж – второй пачкун, которого...

– Мой муж не был пачкуном, – возмутилась Дебра, – он был адвокатом.

– Я хочу сказать, – продолжал Паркер, – что если бы мы нашли в карманах его одежды, на полках, в его столе или еще где-нибудь вещь, которая помогла бы нам выяснить, что понесло его прошлой ночью к той стене, вот тогда, быть может, мы разыскали бы пачкунов среди его знакомых. Это все, что я хотел сказать. Мэм, здесь должна быть какая-то связь: два человека найдены мертвыми, их тела раскрашены краской. Я уверен, вы поймете это.

– Мой муж не был пачкуном, – повторила Дебра.

– Согласен, – сказал Паркер и пожал плечами словно говоря: «Интересно, хотите ли вы, чтобы мы разыскали того, кто убил вашего проклятого мужа или нет?».

Она посмотрела на него.

Потом на Клинга.

– Я покажу вам, где лежат его вещи, – наконец решилась Дебра и повела их в спальню.

На верхней полке шкафа ее супруга детективы обнаружили 22 жестяные банки с красками всех цветов радуги.

* * *

Перед тем как в ее жизнь вошел детектив Стивен Льюис Карелла, она жила своей жизнью.

Теодора Франклин.

Тедди Франклин.

На четыре пятых ирландка, на одну пятую шотландка, как любил говорить ее отец. Сообщал он это ей на языке глухонемых, с помощью пальцев, и подчеркивал шутку мимикой широкого выразительного лица, а чтобы усилить впечатление, выговаривал ее губами. Она считывала это с пальцев, лица и губ отца – единственная любимая дочь была от рождения глухой и немой, или, как говорят в наш просвещенный век, «с ослабленными слухом и речью». Слепых теперь тоже называют не слепыми, а людьми со слабым зрением. Но Тедди понимала, что слово «ослабленный» более сложное, чем слова «глухой» или «немой», в нем было что-то унизительное даже по сравнению с простым медицинским термином «глухонемой», но кому она могла это высказать, будучи глухой и немой от рождения?

Но если разобраться, не значит ли, что ослабленный есть дефективный? И не значит ли, что ослабленный есть поврежденный, испорченный или несовершенный? А не подразумевается ли под всем этим неполноценный или, что еще хуже, плохой? Она не желала считать себя неполноценной и очень долго о себе так не думала.

До Кареллы в ее жизни был только один мужчина с нормальным слухом. Совсем еще мальчик. В те времена большинство детей с ослабленным слухом ходили в школы для глухих, но ей как будто повезло: в их районе, на Речном Мысе, была средняя школа со специальными классами для таких, как она, детей. Детей, у которых были трудности со слухом.

Трудности с речью. Таких было четверо. Остальные ребята из ее класса были умственно отсталыми. До того дня, как Сальваторе Ди Наполи пригласил ее на свидание, она встречалась только с ребятами, у которых были трудности со слухом. Они учились вместе с ней в специальном классе.

Лидер школьной команды поддержки своих спортсменов на соревнованиях не увидел ничего плохого в том, чтобы взять в команду Тедди. Ну и что с того, что у нее не было голоса? Она была красивее всех других девочек. Черные с блестящим отливом волосы, выразительные карие глаза, соблазнительная грудь, которую обтягивал белый свитер с названием команды, стройные ножки, едва прикрытые плиссированной юбкой. Все честь честью, так почему же не взять ее, думал лидер. А то, что она не может выкрикивать слова поддержки – так это ерунда. Она, безусловно, может открывать рот, жестикулировать, а больше от нее ничего и не требуется. В орущей толпе нет безголосых. В ревущей толпе никому нет дела до того, что вы ничего не слышите, потому что никто никого не слышит.

На одном из футбольных матчей Тедди поймала на себе пристальный взгляд Сальваторе Ди Наполи.

– Пойдем в кино или куда-нибудь? – предложил он ей.

Это случилось в коридоре в понедельник после матча.

У него были голубые глаза и длинные тонкие пальцы. Он играл на скрипке. Все называли его Сальви, но однажды вечером он признался Тедди, что имя Сальваторе ненавистно ему и когда он достигнет совершеннолетия – ему было тогда шестнадцать, на год меньше, чем ей, – он в законном порядке поменяет его. Возьмет себе нормальное англосаксонское имя и будет чувствовать себя в Америке по-настоящему как дома. И это при всем при том, что он происходил от родителей, которые сами родились в Америке.

– Буду зваться Стивом, – сказал он.

Тогда она не нашла ничего интересного в его словах.

Он выбрал себе имя, Стив. Тедди не задумывалась, было ли это имя истинно англосаксонским. Имя Стив носили многие ее знакомые ирландцы-католики, но считали ли они себя настоящими англосаксами, ей это было совершенно безразлично.