Текст книги "Удар молнии"

– С календарем не поспоришь.

– А еще три недели назад было двадцать третье августа.

– К чему это все, собственно? Вы что, хотите сказать, что мне пора в парикмахерскую?

– Мистер Бенсон, вы заявили, что оставили свой халат дома у мисс Шаффер пятого сентября и с тех пор не виделись.

– Верно.

– Стало быть, вы не виделись пятнадцатого сентября? Через два дня после стрижки?

– Нет.

– И шестого октября тоже не виделись? Опять-таки через два дня после того, как ходили в парикмахерскую?

– Ни в один из этих дней мы не виделись. В последний раз...

– Да, да, вы говорили – День Труда.

– Почему вы лжете нам? – мягко спросил Карелла.

– Прошу прощения?

– Мистер Бенсон, – начал Карелла, – к вашему халату пристали волоски, и лабораторный анализ показал, что вы стриглись за сорок восемь часов до этого. Вы утверждаете, что оставили халат у мисс Шаффер в День Труда, но третьего сентября не стриглись. Из этого следует, что халат был оставлен либо после более ранней, либо после более поздней стрижки, но никак не пятого сентября, когда, по вашим словам, вы не видели Марсию Шаффер в последний раз.

– Так почему же вы лжете нам? – спросил на этот раз Хейз.

– Может, мы и виделись после Дня Труда.

– Какого числа, вы говорите, это было? Я имею в виду предпоследнюю стрижку?

– Это вы нам скажите.

– Ладно, не имеет значения. Четырнадцатое, пятнадцатое. Все равно. – Он поднял бокал с мартини и поспешно отхлебнул.

– Но не на прошлой неделе, а? Не шестого октября?

– Нет, это точно.

– Вы не виделись с мисс Шаффер шестого октября, через два дня после последней стрижки? И в этот день вы не оставляли у нее своего халата?

– Нет, в этом я совершенно уверен.

– А где вы были шестого, мистер Бенсон?

– Какой это был день?

– Четверг. Четверг на прошлой неделе, мистер Бенсон.

– Разумеется, на работе, где же еще?

– Весь день?

– Да, весь день.

– Стало быть, вы не встречались с мисс Шаффер в четверг вечером?

– Нет, это совершенно точно.

– А в среду вечером?

Бенсон снова отхлебнул мартини.

– В среду вечером вы виделись? – настойчиво повторил Хейз.

– Пятого октября? – уточнил Карелла.

– Мистер Бенсон, вы слышите нас? – это Хейз снова вступил.

– В тот вечер вы встречались? – давил Карелла.

– Ну ладно, – Бенсон поставил бокал на стойку. – Ладно, виделись мы в среду вечером, был я у нее. Я пошел к ней домой сразу после работы, сначала мы поужинали, а ночь...

Детективы молчали, ожидая продолжения.

– А ночь, скажем так, провели в постели. – Бенсон вздохнул.

– А ушли вы когда? – спросил Карелла.

– На следующее утро. Я отправился прямо на работу. А Марсия пошла в университет.

– И это было в четверг утром, шестого октября?

– Да.

– А когда именно утром, мистер Бенсон?

– Я вышел из дома около половины девятого.

– А стриглись вы во вторник, в четыре?

– Да.

– Таким образом интервал получается сорок часов, – заметил Карелла.

– Ну что же, почти совпадает, – сказал Хейз. – А где вы были в четверг, примерно в семь вечера?

– Мне казалось, никто не обвиняет меня в убийстве, – заметил Бенсон.

– Пока нет.

– Так зачем же вам знать, где я был в четверг вечером? Ведь именно в это время убили Марсию, так? В четверг вечером?

– Да, именно тогда.

– Итак, где вы были в четверг вечером? – спросил Карелла.

– В районе семи, – уточнил Хейз.

– Ужинал с другом.

– Что за друг?

– Знакомая.

– Как ее зовут?

– Это беглое знакомство, мы в агентстве пересеклись.

– Она что, у вас работает?

– Да.

– Ее имя? – настаивал Хейз.

– Предпочел бы не называть.

Хейз и Карелла переглянулись.

– Сколько ей лет? – спросил Хейз.

– Да не в том дело. Она совершеннолетняя.

– Так в чем же?

Бенсон покачал головой.

– А что, в четверг вечером был только ужин? – спросил Хейз.

– Не только.

– Вы спали?

– Мы спали.

– Где?

– У меня дома.

– На Булыжной улице?

– Да, я там живу.

– В семь вы поужинали...

– Да.

– И когда пошли к вам домой?

– В девять.

– И отправились в постель?

– Да.

– Когда она ушла.

– В районе часа ночи, может, чуть позже.

– Как ее зовут, мистер Бенсон? – спросил Хейз.

– Слушайте, – начал Бенсон и вздохнул.

Детективы молчали.

– Она замужем, ясно?

– Ясно, – сказал Хейз, – замужем. Ее имя.

– Она замужем за полицейским. Слушайте, мне вовсе не хочется втягивать ее в эту историю. Речь, между прочим, идет об убийстве.

– Это вы нам говорите? – спросил Карелла.

– Я хочу сказать... хочу сказать, что слишком много говорят об этом деле. Еще и вчерашний случай...

– А, вы и об этом знаете? – спросил Хейз.

– Да, видел утром по телевидению. И если будет выглядеть так, что жена полицейского имеет какое-то отношение...

– Как это? – не понял Карелла. – А она имеет отношение?

– Я имею в виду, не надо даже имени ее называть в связи с этим делом. А что, если газетчики разнюхают? Представляете себе, жена полицейского? Они такое вокруг этого устроят...

– Мы никому не скажем, – пообещал Карелла. – Так как все-таки ее зовут?

– Предпочел бы воздержаться от ответа.

– Где работает ее муж? – спросил Хейз. – Этот самый полицейский?

– Предпочел бы воздержаться от ответа.

– Где вы были вчера вечером? – спросил Хейз, внезапно наклоняясь к Бенсону.

– Что?

– Вчера, вчера вечером. Слушай, Стив, какое вчера было число, посмотри в календаре.

– Что? – на сей раз переспросил Карелла. Повторять не надо было, он слышал вопрос. Но его удивило внезапное раздражение, прозвучавшее в голосе товарища. Ладно. Бенсон спит с женой полицейского. Не такая уж и сенсация в их департаменте. Взять хоть Берта Клинга, который недавно развелся, потому что жена изменяла. Так чего же злиться?

– Какое вчера было число? – нетерпеливо повторил Хейз. – Скажи ему.

– Тринадцатое октября.

– Где вы были тринадцатого октября.

– Ну... с ней, с этой женщиной.

– С женой полицейского?

– Да.

– И снова в постели?

– Да.

– А ты рисковый парень, верно? – с той же злостью заметил Хейз Глаза его сверкали, а рыжие волосы словно полыхали огнем – Так как ее зовут?

– Не скажу.

– Как зовут ее, мать твою так? – Хейз схватил Бенсона за локоть.

– Эй, – попытался вмешаться Карелла, – полегче.

– Как зовут ее? – Хейз еще крепче сжал локоть Бенсону.

– Не скажу.

– Мистер Бенсон, – тяжело вздохнул Карелла, – вы отдаете себе отчет...

– Отпустите руку.

– ...в том, что Марсия Шаффер была убита в прошлый четверг вечером...

– Да, черт бы вас подрал, мне это известно! А ну-ка, отпустите руку, – заорал он и попытался вырваться. Но Хейз по-прежнему сжимал его локоть.

– ...и что ваше алиби на тот вечер...

– Никакое это не алиби!

– И на другой вечер, когда убили еще одного человека...

– Я никого не убивал!

– Единственное, что может подтвердить это...

– Ее зовут Робин Стал, будьте вы прокляты, – выкрикнул Бенсон, и Хейз отпустил его.

Глава 6

Порой Коттону Хейзу действительно хотелось называться Большим Быком. Он ненавидел свою фамилию. Почему, сказать трудно. Хейз. Звучит почти как поц. Ненавидел он и свое имя – Коттон Никого на свете не зовут Коттоном, за исключением Коттона Мэзера, а он умер еще в 1728 году. Но отец Хейза был человеком глубоко верующим и считал, что Коттон Мэзер – это величайший из пуританских проповедников, и назвал сына в честь этого колониста, который искал Бога и охотился за ведьмами. А салемские процессы отец Хейза благополучно вычеркнул из памяти, он вообще легко забывал всяческие неприятности, решив, что это просто мелкая месть со стороны городка, которая понадобилась для изживания собственных страхов. Джеремий Хейз (почему, кстати, он не назвал сына Джеремий младший) просто освободил Коттона Мэзера от всякой ответственности за то, что тот превратил людей в фанатиков веры, и назвал сына в его честь. А почему, например, не Лефти? Хейз не был левшой, но все равно Лефти было бы лучше, чем Коттон. Лефти Хейз. Любой уличный воришка вздрагивал бы при этом имени.

Случалось так, что Хейз ненавидел всех, кто не был полицейским. Это относилось и к женам и любовницам полицейских. Если они не служат в полиции, то им неведомо, каково приходится там людям. Рассказываешь женщинам, что сегодня днем тебя едва не ухлопали, а они не прочь потолковать о маникюре, о новом лаке, который удлиняет ногти. Три часа назад тебя едва не прикончили из Магнума 357, а их ногти интересуют. Нет, тем, кто не служит в полиции, тебя не понять. Однажды Хейз сказал Мейеру, что в «Звездных войнах» все поставлено с ног на голову. Нельзя говорить: «Пусть с тобою пребудет сила», надо: «Пусть ты будешь там, где сила».

Те, кто остаются по ту сторону силы, просто слышать не хотят о полицейской службе. Все согласны, что в этом городе неплохо побывать, но кому хочется жить здесь? А те, кто живут, постоянно жалуются. Но не на то они жалуются, что действительно делает здешнюю жизнь по-настоящему тяжелой, а на работу, и так просто невозможную, если тебе выпала доля полицейского. Они не знают, что такое настоящая мерзость. Они даже слышать не хотят о мерзости в этом или любом другом городе. Эта мерзость белая как бумага, липкая, и к ней пристают личинки. Мерзость – это повседневная жизнь полицейского-оперативника.

Жены и любовницы полицейских понимают, что им приходится наблюдать мерзость двадцать четыре часа в сутки, но слышать про это не хотят. Они ходят в церковь и молят Бога уберечь их мужей и любовников, но по-настоящему знать о мерзости ничего не хотят. Иногда даже молятся, чтобы им не приходилось слушать о ней, знать о ней, об этой отвратительно-белой, как глист, как личинка, мерзости. Иногда они пытаются забыть о ней, изменяя мужьям с теми, кто в полиции не служит. Потом они отмаливают грехи, по крайней мере, им не приходится касаться руками этой мерзкой слизи.

Муж Робин Стил работал в Двадцать шестом, одном из центральных участков города. Он патрулировал улицы. Служил он пока всего три года, явно недостаточно, чтобы выгореть дотла, тем более в таком относительно спокойном районе.

Но вот уже полгода Робин Стил спала с Мартином Дж. Бенсоном.

Она подтвердила, что была с Бенсоном вечером шестого октября, когда муж был на дежурстве. Она подтвердила, что была с ним и вчера вечером, когда муж снова патрулировал улицы. Она просила ничего ему не рассказывать. Она сказала Карелле, что очень любит мужа и меньше всего хочет сделать ему больно. Она знает, что у него опасная работа, и не хочет, чтобы, занимаясь своим делом, он отвлекался на разные мысли. На вопрос Хейза, знает ли она, что у Бенсона есть и другие женщины, она сказала:

– Конечно, но это не имеет совершенно никакого значения.

«Ничто не имеет значения, – подумал Хейз. – Только вот кто-то вешает молодых девушек на фонарных столбах».

Наверное, он позвонит Энни Ролз, потому что ему захотелось побыть рядом с женщиной, которая одновременно была и полицейским. Ему захотелось отдохнуть немного, и чтобы при этом не надо было объяснять, что за адская у него работа. Ему захотелось побыть рядом с тем, кто знает, что такое мерзость. Сначала он подумал, не позабавиться ли с Дороти Хадд; жемчужные бусины, ловкие пальчики и все такое. Он даже нашел ее номер в телефонном справочнике. Д. Хадд: почему это, интересно, женщины всегда скрываются в справочниках за инициалами, ведь это только привлекает ходоков. И даже набрал первые две цифры, но затем повесил трубку. Ему не хотелось встречаться просто с женщиной в день, когда появился подозреваемый, и какой! Только у него прекрасное алиби.

Вместо этого он позвонил на центральную, представился и сказал дежурному, записавшему его имя и должность, что ведет дело с детективом Ролз из отдела по расследованию изнасилований; в считанные минуты он получил ее домашний телефон. «Она, наверное, замужем», – подумал Хейз, набирая номер. Правда, обручального кольца вроде не было. Но может, на такой работе обручальные кольца не носят. В трубке послышались гудки.

– Да, – раздался женский голос.

– Мисс Ролз?

– Да, я.

– Коттон Хейз.

– Кто-кто?

– Хейз. Из Восемьдесят седьмого. Вы у нас были на прошлой неделе по поводу этого случая изнасилования. Мы перекинулись парой слов...

– А, верно. Привет, Хейз. Рыжий.

– Он самый.

– Ну и как, поймали?

– Кого?

– Насильника.

– Нет. Сегодня во второй половине дня заходила Эйлин Берк. Ее вроде назначили.

– Знаю.

– Но, по-моему, она начинает только завтра.

– Верно. Я просто надеялась, что вдруг молния ударила сегодня или вчера.

– Увы.

Наступило молчание.

– Ну ладно... э-э... Какое-нибудь дело?

Хейз заколебался.

– Алло? – подула в трубку Энни.

– Да-да, я здесь, – он снова помолчал. – Слушайте, вы замужем или как?

– Или как.

Хейзу показалось, что она улыбается.

– Вы уже ужинали? Сейчас начало восьмого, так что, может быть...

– Нет, еще не ужинала. – Теперь-то она точно улыбалась. – Вообще я только вошла.

– Так как насчет... а?

– С удовольствием. Заедете за мной сюда или встретимся где-нибудь?

– В восемь вас устроит? – спросил Хейз.

Они поужинали в китайском ресторане, а потом зашли к Энни домой. Она жила в старом кирпичном здании на Лэнгли Плейс, недалеко от Тридцать первого, одного из старейших участков города, где в подвалах до сих пор топили углем. Она сказала, что, конечно, это благодаря ей, то есть тому, что она живет здесь, за последние три года в доме не было ни одной кражи. Наверняка, заметила она, разливая коньяк, публика прознала, что здесь живет женщина-полицейский.

На ней были простое синее платье и такого же цвета туфли на высоком каблуке. «Вряд ли, – подумал он, – Энни ходит так на работу». На вид она ничем не отличалась от обыкновенной горожанки: темные, коротко стриженые волосы, карие глаза за очками в черной оправе, золотая цепочка и кулон. А впрочем, нет. Простая горожанка не рискнет выйти на улицу с золотой цепочкой на шее. А женщина-полицейский, у которой в сумочке пистолет 38 калибра, позволить себе такое может. Но во всем остальном на полицейского она была не похожа; большинство женщин-полицейских в этом городе имели нечто общее с переносными громкоговорителями на деревенской ярмарке; такие же крикливые и здоровые, с большими пистолетами на боку, обоймами к ним и мощными задами. Энни Ролз была похожа на школьницу. Рассказывали, что она уложила двух грабителей в банке, но Хейз не мог представить себе этого. Не мог представить, как она принимает стойку, наводит пистолет и не убирает пальца с курка, пока эти ублюдки не рухнут на пол. Он попытался вообразить себе эту сцену и перехватывая протянутую рюмку с коньяком, сообразил, что прямо-таки воззрился на нее.

– В чем дело? – улыбнулась Энни.

– Да нет, ни в чем, просто вспомнил, что вы из полиции.

– Иногда мне хотелось бы об этом забыть, – откликнулась Энни.

Она уселась рядом с ним на диване, поджав ноги. Комната была обставлена весьма симпатично: напротив дивана, у стены, камин с кемельским углем, на стенах литографии, в крохотную кухню упирается длинный узкий стол, уставленный многочисленными сковородками и кастрюлями. Мебель, на взгляд, высшего качества. Хейз вспомнил, что как детектив первого класса она зарабатывает в год тридцать семь тысяч девятьсот тридцать пять долларов. Он отхлебнул коньяк.

– Хорош, – заметил он.

– Брат привез из Франции.

– А чем он занят?

– Занимался ввозом рыбы. Только не смейтесь.

– Что за рыба?

– Семга. В основном ирландская. Очень дорогая штука. Что-то порядка тридцати восьми долларов за фунт.

– Ничего себе. А причем тут Франция?

– Что? А-а. Так, более или менее случайная поездка. Нечто среднее между отдыхом и делом.

– Никогда не был во Франции, – с легкой завистью сказал Хейз.

– Я тоже.

– Зато во Франции был Лупоглазый.

– Лупоглазый?

– Фильм «Французский связник» смотрели? Не тот, в котором он отправляется во Францию, это дешевка. А первый.

– Да, тот был настоящий.

– Угу, один стоишь на морозе, да и вообще... Знаете, нечто похожее было с Кареллой.

– А кто такой Карелла?

– Парень, с которым мы расследуем эти убийства. Хороший полицейский.

– И что же с ним произошло?

– Его превратили в наркомана. Он тогда одно дело, связанное с наркотиками, вел, и его посадили на иглу. Как Лупоглазого во второй серии «Французского связника». Только с Кареллой это случилось еще до фильма. Я имею в виду, действительно случилось, не выдумки.

– А сейчас он как?

– Все нормально. Да, он был на крючке, но не так уж долго, и к тому же его заставили, это был не добровольный шаг.

– Словом, все позади?

– Ну да.

– Веселое дело. Работа полицейского, я имею в виду.

– Обхохочешься. А как вы на ней оказались?

– Думала, будет интересно. В общем, так оно и оказалось.

– Не согласен.

– Нет, почему же? Тогда я только что кончила колледж...

– Вы и сейчас выглядите студенткой.

– Благодарю.

– А в самом деле, сколько вам?

– Тридцать четыре, – немедленно откликнулась Энни.

Вот это он и любил в женщинах-полицейских. Никакого кокетства. Задал вопрос – получишь прямой ответ.

– И давно на этой работе?

– Восемь лет.

– Раньше вроде занимались ограблениями?

– Угу. А до того в надзорной службе. Это была моя первая работа в полиции. Затем ограбления, а сейчас изнасилования. А вы?

– О, я уж и не припомню, когда начал работать в Восемьдесят седьмом. Перед этим был в Тридцатом, ну, это, как на курорте.

– Это уж точно, – Энни кивнула и отхлебнула коньяк.

– Я многому научился у себя на окраине.

– Не сомневаюсь.

Они немного помолчали. Ему хотелось расспросить ее, где училась, чем занималась в колледже, не скучно ли было работать на надзоре, где занималась, пока отдел не был распущен. Этот отряд предотвратил сорок четыре вооруженных ограбления, пока начальник полиции не решил, что игра не стоит свеч. Интересно, застрелила она кого-нибудь на этой работе? Да о многом еще хотелось расспросить ее. Вроде бы теперь узнал ее поближе, но вопросы все равно остались, и немало. И тут он вдруг почувствовал себя совершенно легко и свободно и остановился на полуслове. Сказал лишь, словно они друг с другом вечно знакомы:

– Со временем она поглощает тебя. Работа.

– Да, – после продолжительного молчания сказала Энни. – Именно поглощает.

Они смотрели друг на друга.

Наконец Хейз встряхнулся.

– Ну что ж, – сказал он, глядя на часы. – Если у вас день был вроде моего...

– Да уж, досталось.

– Ладно, – и он неловко поднялся. – Спасибо за коньяк. У вашего брата хороший вкус.

– Спасибо за ужин.

Она осталась на месте, глядя на него снизу вверх и по-прежнему сидя, поджав ноги.

– Давайте как-нибудь повторим, – предложил он.

– С удовольствием.

– Допустим... Завтра у меня отгул. Может...

– До четырех я свободна.

– Может... а черт, и сам не знаю. Вы-то что предпочли бы?

– Право, не знаю, – улыбнулась Энни. – А вы?

– Мне нравится этот фильм, «Французский связник».

– И мне.

– На прошлой неделе я опять смотрел его по телевизору.

– И я.

– Да не может быть!

– Честное слово.

– Поздно ночью, да?

– Около двух.

– Вот те на. Сидим в двух разных концах города и смотрим один и тот же фильм.

– Какая жалость.

Глаза их встретились.

– Ладно, – сказал он, – я позвоню утром, идет? Попробую чего-нибудь придумать.

– Ладно, не будем играть в кошки-мышки.

* * *

Эйлин Берк была с Клингом в постели.

Они были вместе уже почти восемь месяцев, но сегодня было словно совсем по-новому, словно в первый раз. Совершенно обессилев, они обменялись традиционным заверением в том, что им обоим было замечательно, и Эйлин отправилась в ванную, а Клинг, как был, не одеваясь, открыл окно, через которое в комнату сразу же ворвался уличный шум; затем они снова вернулись в постель и легли, тесно прижавшись друг к другу. Эйлин лениво положила ему руку на грудь, а он нежно поглаживал ее по животу.

Помолчав немного, Эйлин заговорила:

– Я все думаю о работе.

Клинг тоже думал о работе. Он считал, что все эти повешения на территории Восемьдесят седьмого – дело рук Глухого.

– Да нет, я не об этом конкретном деле говорю, – сказала Эйлин. – Не о маскараде под названием «Мэри Холдингс».

– Ну да, эта девушка, которую изнасиловали.

– Я вообще о работе.

– Ты имеешь в виду работу в полиции?

– Мою работу в полиции.

«Это должен быть Глухой, – думал Клинг. – Это его почерк. Давно о нем ничего не слышно, но это, похоже, он. Кому еще придет в голову так облегчать им работу, подбрасывая документы?»

– Я про подсадных уток, – продолжала Эйлин.

Клинг вспоминал времена, когда Глухой впервые всплыл на поверхность. Тогда всем им, полицейским Восемьдесят седьмого, туго приходилось, они словно с тенью сражались. Все что было известно, так это что кто-то пытался наехать на одного мужика. Как же его звали? Мейер принял первое сообщение; в участок пришел человек, который рос еще с его отцом. Как же его звали? Хаскинс? Баскин?

– Мне все это начинает казаться унизительным, – продолжала Эйлин.

– Что именно?

– Да вот эта работа подсадной уткой. Помимо того, что это выглядит так, будто на животных силки ставят...

– Ну уж и силки, – не согласился Клинг.

– Да, конечно, но выглядит похоже. Получается так, что я выхожу на улицу в надежде, что меня изнасилуют, разве не так?

– Ясное дело, не так.

– Ну хорошо, попытаются изнасиловать.

– А в результате ты не позволяешь насиловать других.

– Ну да, да, – вздохнула Эйлин.

«Раскин, вот как его звали, – вспомнил Клинг. – Дэвид Раскин». Кто-то пытался вытурить его из чердачного помещения на Калвер авеню, выгнать из занюханного чердачка, где у него был склад одежды. Раскин занимался поставками одежды. Потом этот тип, что доставал его по телефону, никто не знал тогда, что это Глухой, начал посылать ему бланки, которые он не заказывал, потом служба продовольственного снабжения доставила ему складные стулья и еду, которой хватило бы на всю русскую армию, а потом в двух утренних газетах появилось объявление, что для демонстрации моделей одежды требуются рыжие. Тут-то они сообразили, что происходит: кто-то явно отсылал их к рассказу Конан Дойля «Лига рыжеволосых», и этот кто-то подписывался «L.Sordo», что по-испански означает «Глухой», и он старался помочь им заранее разгадать его планы.

Только на самом деле совсем он не собирался помогать. Он морочил им голову, как морочил голову Раскину: хотел, чтобы подумали, будто он хочет ограбить банк, который был в доме Раскина, прямо под его чердаком, а на самом деле нацелился совсем на другой. Просто играл с ними. Заставлял чувствовать себя дураками и неумехами. Устраивал веселую охоту на себя самого, а сам в это время продумывал ход, в душе хохоча над ними.

Когда Глухой объявился в Восемьдесят седьмом, в Кареллу в первый раз стреляли. И если это Глухой стоит за двумя повешенными.

– Чувствуешь себя чем-то вроде сексуального объекта, – гнула свое Эйлин.

– А ты и есть нечто вроде сексуального объекта, – Клинг легонько ущипнул ее.

– Да нет же, я серьезно.

И Эйлин пустилась в рассуждения о том, что не будь она женщиной, никто и не подумал бы поставить ее на такую работу в полиции, что уже само по себе унизительно. Ибо никому не придет в голову использовать в качестве приманки для насильника мужчину. Если бы Клинг прислушивался, наверняка возразил бы, что и мужчин бросают на такие дела, а помимо того, у насильников вообще другая психология. Им наплевать на твои округлости, им нет дела до формы твоих ног или бедер, им нужно только удовлетворить свою страсть, а страсть эта совершенно особая, она не имеет ничего общего с сексуальным влечением. Но умники из полицейского управления забрасывают ее на улицу, словно она крючок, на который попадет какой-нибудь лунатик и потащит ее в кусты, а уж там-то она приставит ему к виску пистолет. Все это и так чушь собачья, да еще после такой работы словно вся покрываешься какой-то мерзкой слизью, и, вернувшись домой, приходится прямо-таки наждаком стирать с себя всю эту грязь. И какого черта в отдел по расследованию изнасилований посылают такую женщину, как Энни Ролз, которая уложила двоих, когда занималась ограблениями? Что это такое, как не мужской шовинизм? Женщина-полицейский, мол, годится только для выполнения строго определенной работы, а мужчина может выбирать себе дело по вкусу.

– А ты какую работу предпочла бы – спросил Клинг.

– Может, попрошу перевести меня в отдел по борьбе с наркотиками.

– Ну что ж. Только там тебя будут использовать как подсадную утку для отлова торговцев героином.

– И все равно это не то.

Но Клинг по-прежнему думал о Глухом.

* * *

Он разметал на куски чуть не половину города, дабы отвлечь внимание полиции от своих банковских афер. Он повсюду закладывал бомбы самого разного типа. При этом его меньше всего интересовало, что в результате этих хитроумных сплетений вся жизнь идет кувырком и люди могут погибнуть.

То был первый раз.

Его Карелла старался вычеркнуть из памяти, потому что именно тогда в него стреляли. А он терпеть не мог вспоминать о себе как о мишени. Впрочем, и до этого в него стрелял один торговец наркотиками в Гровер-парке, и этот фейерверк Карелла тоже совсем не понравился. Потому, думаю, как, например, сейчас о Глухом он предпочитал вспоминать только второй и третий случаи, когда им пришлось схватиться. Даже поверить трудно, что этих случаев было всего три. В его представлении, да и в представлении большинства сослуживцев, Глухой был легендой, а у легенды нет происхождения, легенда вездесуща и вечна. От одной мысли о том, что Глухой может снова возникнуть, у Кареллы мурашки по коже бежали. При появлении Глухого, а это дело, бесспорно, несло на себе его печать, детективы из Восемьдесят седьмого начинали вести себя как кейстоунские полицейские из немого черно-белого фильма. Карелла не любил оставаться в дураках, но Глухой как раз и заставлял всех их чувствовать себя олухами.

Самая большая ирония, думал он, заключается в том, что тип, ставший злым гением Восемьдесят седьмого, представляется как глухой – может, действительно только представляется – и в то же самое время главный человек в его жизни, жена Тедди, и впрямь глуха. И говорить не может, во всяком случае, используя голосовые связки. Она произносит слова другим способом: при помощи рук, на редкость выразительного лица, глаз. И она «слышит» любое слово, произнесенное мужем, безотрывно глядя, как шевелятся губы или руки, когда он говорит на языке, которому она научила его еще в первые годы совместной жизни.

Вот и сейчас Тедди говорила с ним.

Они только что насладились друг другом.

И первые произнесенные ею слова были: «Я люблю тебя».

Она прибегала к необычному показу, изобразив нечто среднее между буквами "я", "л" и "т": правая рука прижата к груди, мизинец, указательный и большой пальцы оттопырены, а два оставшихся прижаты к ладони. Он ответил более привычным образом: сначала прижал кончик указательного пальца к груди, а после сжал руки в кулаки и накрест прижал их к груди; и наконец направил в ее сторону указательный палец. Это и должно было означать: «Я люблю тебя».

Они еще раз поцеловались.

Она вздохнула и принялась рассказывать ему, как провела день.

Он уже давно знал, что она ищет работу. После того, как родились близнецы, за домом присматривала, и весьма успешно, Тедди. Теперь Марку и Эйприл было одиннадцать, и большую часть дня они проводили в школе. Тедди наскучил теннис и обеды с «девушками». Она изобразила слово «девушки», проведя указательным пальцем по щеке, а чтобы дать понять, что имеется в виду множественное число, она несколько раз быстро ткнула пальцем в щеку. Больше, чем одна. Девушки. Но выражение глаз подчеркивало иронический оттенок. Себя она «девушкой» не считала, и уж тем более не считала себя одной из «девушек».

Прислушиваясь, а он действительно слушал, хотя на самом деле смотрел, Карелла вспоминал в то же время второе появление Глухого. И опять, волею случая, первый сигнал принял Мейер. Он в тот день дежурил. Звонил сам Глухой и грозил убить одного важного полицейского начальника, если до полудня ему не передадут пять тысяч долларов. Следующей ночью начальник был убит.

– Короче, я пошла в это агентство по продаже недвижимости на Камберленд авеню, – рассказывала с помощью рук, глаз и выражения лица Тедди. – Я прочитала объявление и отправила им письмо; там было все о моей работе до того, как мы поженились и родились близнецы.

Карелла вспоминал... Он познакомился с Теодорой Франклин, расследуя ограбление одной маленькой фирмы на самой границе территории округа. Она работала там письмоводителем. Ему достаточно было одного взгляда на красавицу с карими глазами и черными волосами, сидевшую за машинкой, чтобы сразу понять: с этой женщиной он хотел бы прожить всю оставшуюся жизнь.

– ...и мне назначили встречу. И вот все утро я наводила марафет, а потом отправилась.

Выражение было жаргонное, и, показывая его, Тедди согнула пополам указательный палец и дважды ткнула в кончик носа. Прошедшее время было продемонстрировано обычным образом. Карелла все понял и сразу же представил, как жена облачается в деловой костюм, надевает туфли на высоком каблуке, садится в автобус и отправляется на Камберленд авеню, примерно в двух километрах от дома.

С кончиков ее пальцев, с подвижного лица срывался поток слов. Оказывается, ничего подобного они не ожидали: видишь ли, я – глухонемая. Дама не слышит, дама не говорит, у дамы – при всем изяществе слога (письмо составлено в самых изысканных выражениях) и неотразимости облика нет ни языка, ни ушей. Так на что же она рассчитывает? И это несмотря на то, что она схватывала каждое слово, срывавшееся с толстых губ этого ублюдка, а это было нелегко, потому что он все время жевал сигару, и несмотря на то, что она хоть и давно не практиковалась, все еще печатала шестьдесят слов в минуту.

– Он решил, что я дурочка, – Тедди постучала костяшками пальцев по лбу. – Дерьмо, вот дерьмо, – для убедительности она показала каждую букву слова отдельно.

Он обнял ее.

Он собирался утешить ее, сказать, что в мире полно дураков, которые судят о людях по самым элементарным внешним проявлениям, но, не успев произнести ни слова, уловил энергичную жестикуляцию. Он «читал» язык пальцев и полыхающих глаз.

– Я не сдамся. Я непременно найду себе работу.

Она прижалась к нему, и он почувствовал, как она энергично затрясла головой. Потянувшись к ночному столику, он выключил свет. В темноте он слышал ее дыхание. Он знал, что она еще долго будет вот так лежать, продумывая следующий шаг. Неожиданно он снова вспомнил Глухого. Может, и он вот так лежит где-нибудь и обдумывает свой следующий шаг? Очередная жертва на фонарном столбе? Очередная спортсменка, которой так и не добежать до финишной ленты? Но какой во всем этом смысл?

Во второй раз он совершенно зря убил того полицейского начальника, а потом и вице-мэра, и еще дюжину случайных прохожих, оказавшихся рядом, когда машина вице-мэра взлетела на воздух. А потом пригрозил покончить и с самим мэром, это тоже входило в его грандиозный план. План? Вытянуть пять тысяч долларов у сотни самых богатых горожан. И весьма сомнительные аргументы, чтобы заставить их платить. Да, но ведь Глухой всех предупреждал заранее. И потом выполнял угрозы. А теперь грозился осуществить свои намерения без специального предупреждения. А что такое пять тысяч для тех, кто ворочает миллионами? А если заплатит только один из сотни, Глухой даже расходов своих не покроет. И что с того, что двоих он уже угрохал, не говоря уже о случайных прохожих? И что с того, что он собирается убить третьего – самого мэра? Все это часть общего замысла. Игра, развлечение. При каждом возникновении Глухого все прямо-таки за животики от смеха хватаются. Все, кроме полицейских из Восемьдесят седьмого.