Текст книги "Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи"
Автор книги: Эдит Хейбер
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
4. Пиры и чума (1910–1916)
Дымящийся вулкан
В годы, предшествующие Первой мировой войне, у столь распространенного в России юмора выявилась мрачная оборотная сторона. Как отмечает один из историков этого периода: «Это беспечное, чуть инфантильное, всегда талантливое веселье было призвано заглушить разлитую в воздухе тревогу, сосущий душу страх, забыть ужасы жизни» [Тихвинская 2005: 18]. Рисунок представителя «Мира искусства» Е. Е. Лансере (1879–1946), появившийся в «Сатириконе» в конце 1909 года, отражает глубинные проблемы, преследовавшие тогдашнее русское общество. Прежде всего в глаза читателям бросается изысканный пейзаж, столь любимый петербургскими художниками: парк, классические статуи, приятная растительность. Однако, скользнув вниз, взгляд упирается в отвратительную сцену насилия. Подписью к этой иллюстрации служит стихотворение «Два мира», подписанное инициалами А. Г. (Александр Гликберг – настоящее имя одаренного поэта-сатириконца Саши Черного (1880–1932)):
«Два мира». Сатирикон. 1909. 12 дек. С. 5. Любезно предоставлено Библиотекой Хоутона Гарвардского университета. Иллюстрация Евгения Лансере и стихотворение Саши Черного подчеркивают контраст между элегантным, классическим обликом российской столицы и отчаянным положением бедняков.
«Два мира» могли бы послужить эмблемой всей тогдашней России. С одной стороны, экономика была на подъеме и политическая ситуация стабилизировалась, но, с другой стороны, ощущалась подспудная тревога, люди как будто бы жили на дымящемся вулкане [Pipes 1991: 191–194]. Тэффи отзывалась на это душевное смятение в фельетонах, публиковавшихся в «Русском слове». Она писала о резком увеличении количества самоубийств, охвативших все слои российского общества: «Гимназисты, старики, портнихи, городовые, курсистки, богаделеньские старушонки, купеческие сынки, рабочие, люди всех возрастов и положений уходят добровольно из жизни…»[216]216
Геройство сильных // РС. 1912. 15 апр. С. 4. См. также: Теперь // РС. 1910. 5 дек. С. 2.
[Закрыть]
Тэффи довольно часто писала и о других социальных проблемах, особенно о преступности и антисемитизме. Особый интерес представляют ее статьи о случившемся в 1913 году событии, которое, по выражению знаменитого сыщика А. Ф. Кошко, «произвело… сенсацию не только в Петербурге, но и во всей России»[217]217
Цит. по: [Глезеров 2005: 284]. Некоторые подробности заимствованы у Глезерова.
[Закрыть]. Тэффи считала, что зверское убийство некоей госпожи Тиме, жены железнодорожного контролера спальных вагонов, совершенное молодыми людьми из привилегированных кругов общества, показательно для современной жизни, петербургской в особенности. Если в Москве преступление обычно совершалось под влиянием инстинкта, то обвиняемые в петербургском убийстве были «люди очень культурные»: в Москве «кутежи, попойки, мутный чад, угар, никто ничего не понимает. Здесь – все взвешено, рассчитано и, главное, прилично»[218]218
Убийство петербургское и убийство московское // РС. 1913. № 34. 10 февр. С. 4.
[Закрыть]. Более того, убийство подрывало социальные нормы, поскольку в прошлом все понимали, что бандит был «ражий детина», но теперь приходилось смотреть на отманикюренную руку сидящего рядом с тобой за столом молодого человека и думать: «Такой милый… А уж не зарезал ли он кого, да потом и отманикюрился?»[219]219
Антракт, или Ищут тетку // РС. 1913. № 40. 17 февр. С. 3.
[Закрыть]
К проблеме антисемитизма Тэффи обращалась неоднократно, в том числе и в фельетоне по поводу гибели «Титаника». Она не подвергала сомнению героизм, проявленный другими, но считала, что наиболее героическими были пассажиры третьего класса, «наши соотечественники – нищие евреи, эмигранты из Могилевской губернии». Если у «какого-нибудь Мойши из Мстиславля» «последний крик… не был криком проклятия, то по-истине из всех погибших на “Титанике” самым великим и прекрасным героем был именно он, и только он»[220]220
Геройство сильных. С. 4.
[Закрыть]. В 1913 году Тэффи посвятила не менее четырех фельетонов делу Бейлиса, киевского еврея-рабочего, обвиненного в ритуальном убийстве мальчика-христианина. В одном из них она рассказывает о реакции осматривающих римские катакомбы американцев на замечание гида, что современники первых христиан верили, будто те пьют детскую кровь, потому что «были глубоко невежественны и страдали разными дикими предрассудками»: американцы вытащили статью о деле Бейлиса и зашептались: «Русские… русские…»[221]221
Стыдно // РС. 1913. № 252. 1 нояб. С. 3. См. также: О деле не Бейлиса // РС. 1913. № 241. 18 окт. С. 2; Свидетельница, которой не хватает // РС. 1913. № 242. 20 окт. С. 4; Что может случиться завтра // РС. 1913. № 248. 27 окт. С. 3.
[Закрыть]
Тревога, порожденная этими поразившими российское общество недугами, и все более острое предчувствие надвигающейся катастрофы только усиливали потребность людей в веселье. В газетах репортажи о катастрофах и об увеселениях располагались рядом: так, в 1910 году «хроника балов и маскарадов соседствует с хроникой холерной эпидемии, вспыхнувшей тогда в столице» [Тихвинская 2005: 16, 19]. «Сатирикон» был одним из главных участников этого «пира во время чумы» (заглавие произведения Пушкина часто использовалось авторами данного периода), ежегодно устраивая грандиозный бал-маскарад. В 1911 году на нем присутствовали 3000 человек, а в предыдущем году была исполнена оперетта Тэффи «Топси», музыку к которой написал М. М. Чернов[222]222
Ауслендер С. Бал «Сатирикона» // Русская художественная летопись. 1911. № 5. С. 75 (цит. по: [Тихвинская 2005: 16]); Аве[рченко]. Бал «Сатирикона» // Сатирикон. 1910. № 10. 6 марта. С. 7; Хроника // Театр и искусство. 1909. № 51. 20 дек. С. 926.
[Закрыть]. Сатириконцы также удовлетворяли запрос общества на развлечения, устраивая публичные чтения. На одно такое мероприятие, состоявшееся, по-видимому, в 1912 году, Тэффи привела поэта Игоря Северянина (1887–1941), впервые выступившего перед публикой [Тэффи 2004: 311–316][223]223
Впервые опубликовано Е. М. Трубиловой в [Трубилова 1999: 343–345].
[Закрыть]. Его гедонистические стихи привели публику в замешательство, но вскоре они принесли Северянину широкую известность.
Тэффи и ее гитара, 1915 год
Подобный гедонизм проявился примерно год спустя в повальном увлечении сексуально провокационным танго, вышедшим за пределы аргентинских баров и борделей и покорившим Европу и Америку[224]224
См. [Цивьян 1996].
[Закрыть]. Как писала в апреле 1914 года Тэффи, в России этот танец распространился до такой степени, что потребительский рынок оказался наводнен тканями, конфетами и туфлями, названными в его честь, а также открытками с изображениями танцующих пар, и вскоре после этого она сама оказалась втянутой в диспут, связанный с «подозрительным» статусом танго[225]225
Предпраздничное 1914 г. // РС. 1914. № 79. 5 апр. С. 3. Едва ли фельетон преувеличивает: в РС встречаются рекламы таких товаров, как «ликер “Танго”» и «духи “Танго”». См., например, номер от 26 января 1914 года.
[Закрыть]. В журнале «Театр и искусство» репортер писал, что она должна была председательствовать на диспуте, посвященном танго, но половина участников, в том числе и сама Тэффи, так на него и не пришли. Когда она объяснила, что «согласилась участвовать “неохотно”», журналист прокомментировал ее ответ следующим образом: «Конечно, очень печально, что талантливая писательница попала в такое неприятное положение. Но еще неприятнее, что г-жа Тэффи, хотя и “неохотно”, все-же согласилась поддержать своим именем такое “литературное дело”, как диспут о танго»[226]226
Маленькая хроника // ТИ. 1914. № 16. 20 апр. С. 371.
[Закрыть].
Фривольный настрой также сказался на появлении беспрецедентного числа «кружков – литературных, живописных, театральных, профессиональных и любительских, творческих объединений, регулярных встреч, “суббот”, “четвергов”, “сред” в частных домах и общественных местах – в клубах, залах, театрах» [Тихвинская 2005: 16]. В своих поздних мемуарах Тэффи вспоминает, что у нее тоже был салон, встречи в котором поэт В. В. Каменский (1884–1961) окрестил «синими вторниками» в честь цвета обоев в комнате [Тэффи 2004: 299–302] («Синие вторники»)[227]227
Впервые опубликовано в: НЖ. 1990. № 180. С. 116–120.
[Закрыть]. Вот как она рассказывает о своих гостях в воображаемом разговоре с приезжим из провинции:
– А кто это около двери. – спрашивал он.
– А это Гумилев. Поэт.
– А с кем же это он говорит? Тоже поэт?
– Нет, это художник Саша Яковлев.
– А это кто рояль настраивает?
– А это композитор Сенилов. Только он не настраивает, а играет свое сочинение.
<…>
– А кто эта худенькая на диване?
– А это Анна Ахматова, поэтесса.
– А который из них сам Ахматов [ее муж]?
– А сам Ахматов это и есть Гумилев [Тэффи 2004: 300].
Тэффи писала, что ей особенно нравился Гумилев, который посвятил ей свое стихотворение «Сказка». Он редко бывал на ее «синих вторниках», вспоминала она, но им нравилось встречаться для тихих бесед. Тэффи также посещала излюбленные богемой заведения, в том числе ресторан «Вена», где познакомилась с писателем А. И. Куприным (1870–1938), который зачастую появлялся там в компании подвыпивших буянов [Тэффи 2004: 177–186] («А. И. Куприн»)[228]228
Впервые опубликовано в: Воз. 1955. № 42.
[Закрыть]. В 1913 году во время одного такого посещения Тэффи произвела столь сильное впечатление на крымского писателя Вадима Баяна, что тот записал:
Недавно снова посетил ее…, и снова очарован. Больше всего мне понравилась Тэффи, которую увидел впервые.
И братья-писатели заключали, что
Вадим Баян
От Тэффи пьян [Десятилетие 1913: 93].
Еще более значительную роль и в жизни Тэффи, и в истории художественной культуры Петербурга сыграло знаменитое литературно-артистическое кабаре «Бродячая собака», открывшееся в канун нового 1912 года в подвале исторического здания на углу Михайловской площади и Итальянской улицы[229]229
Основными источниками сведений о «Бродячей собаке» для меня послужили: [Парнис, Тименчик 1983; Шульц, Склярский 2003; Тихвинская 2005].
[Закрыть]. Задуманное как «кабаре исключительно для артистов, художников и литераторов», оно, по крайней мере в теории, функционировало как частный клуб, куда допускались только те, кто открывал новые пути в искусстве [Парнис, Тименчик 1983: 161]. Тэффи относилась к «друзьям “Собаки”» – к этой категории один из основателей кабаре Б. К. Пронин (1875–1946) зачислил людей, «которые сделали для “Собаки” существенные вещи. Тэффи была другом, потому что она – Тэффи»[230]230
Цит. по: [Парнис, Тименчик 1983: 166].
[Закрыть]. Кабаре воспринималось как альтернативное пространство, подземелье, ночное убежище (оно работало с полуночи до рассвета), в котором можно было укрыться от «бессердечного» внешнего мира. Стены основного помещения, расписанные С. Ю. Судейкиным, изобразившим на них ярких, экзотических птиц и цветы (вдохновленные «Цветами зла» Бодлера), во многом усиливали иллюзию бегства в колдовской мир, перенося, по словам Евреинова, «посетителей подвала далеко за пределы их подлинных мест и времени»[231]231
Евреинов Н. Н. Творческий путь С. Судейкина как живописца в театре. 1926 // РГАЛИ. Ф. 982. Оп. 1. Ед. хр. 33. Л. 34–36. Цит. по: [Парнис, Тименчик 1983: 173].
[Закрыть]. Основополагающий принцип эксклюзивности «Бродячей собаки» вскоре был нарушен, и кабаре превратилось в то, что стали называть «Ноевым ковчегом»: место сбора противоборствующих группировок – символистов и акмеистов вперемежку с более радикальными футуристами, – образовывавших разношерстную компанию поэтов, объединенных категорическим отрицанием традиционной литературы, которое нашло выражение в призыве «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности» [Бурлюк и др. 2000: 142][232]232
О «Ноевом ковчеге» см. [Тихвинская 2005: 115].
[Закрыть].
Созданная там атмосфера способствовала спонтанному творчеству, но также служила и питательной средой для того, что тогда считалось «девиантным» поведением, – всевозможных сексуальных практик, употребления наркотиков, алкоголизма[233]233
См. введение Р. Д. Тименчика к [Прилежаева-Барская 1998: 381–382].
[Закрыть]. Вспоминая о Кузмине, Тэффи весьма спокойно пишет о такой обстановке, в частности, о распространенности гомосексуальных наклонностей в окружении поэта: «…все начинающие поэты, молодые, почти мальчики, целая беспокойная стайка… все обожали Оскара Уайльда». Некоторые из них стали «прославленными поэтами»: «Георгий Адамович, Георгий Иванов» [Тэффи 2004: 307, 309][234]234
Точка зрения Тэффи резко расходится с той, которую высказала Анна Ахматова в своей «Поэме без героя» (1965) и других местах, где Кузмин возникает в качестве демонической фигуры, повинной в самоубийстве молодого поэта Всеволода Князева. См. [Malmstad, Bogomolov 1999: 221].
[Закрыть].
Тэффи фигурирует в ряде мемуаров о «Бродячей собаке». По воспоминаниям Пронина, она «была всецело наша, бывала на собраниях, “Собаку” очень любила»[235]235
Пронин Б. К. В «Бродячей собаке» (1939) // Архив Е. Б. Пронина. Цит. по: [Шульц, Склярский 2003: 105].
[Закрыть]. Другие, как ни странно, подчеркивают ее робость. Одна постоянная посетительница вспоминает, что Тэффи всегда была «очень молчаливая, наотрез отказывавшаяся прочитать вслух какой-нибудь из своих юмористических рассказов. “Я не могу победить свою застенчивость. Мое дело писать, а не читать”»[236]236
Цит. по: [Прилежаева-Барская 1998: 392].
[Закрыть]. Противоположное впечатление сложилось у А. Е. Шайкевича:
В рыжем лисьем боа, в бархатном черном платье на эстраду выходит женщина с умным, вдохновенным лицом. Читает одну из своих новых «лукавых песенок» – «Принцесса надела зеленое платье». «Браво, Тэффи»… – «Тэффи, иди сюда» – раздается из заповедного интимного помещения «Собаки» столь знакомый всем свежий голос Ахматовой[237]237
Аш [Шайкевич А. Е.]. Петербургские катакомбы // Театр (Берлин). 1922. № 14. С. 4. Цит. по: [Прилежаева-Барская 1998: 411, примеч. 34]. Некоторые «лукавые песенки» (ни в одной из которых нет запомнившейся Шайкевичу строчки) были опубликованы по: Аргус. 1913. № 1. Янв. С. 51–53.
[Закрыть].
В любом случае, к началу 1914 года Тэффи явно обрела достаточную уверенность в себе, чтобы выступить на ряде мероприятий[238]238
26 января 1914 года Тэффи принимала участие в «Вечере лирики»; 23 февраля – в вечере «Волшебного фонаря»; 26 апреля она спела несколько своих песенок на банкете в честь Московского художественного театра. См. [Парнис, Тименчик 1983: 224; 235].
[Закрыть]. Обычно она участвовала в программах акмеистов, чья поэзия, отмеченная ясностью и сдержанностью, была наиболее созвучна ее настроениям. Она была гораздо менее снисходительна к неистовым словесным экспериментам и публичному шутовству футуристов. В 1913 году она описала, как при первом прочтении скандального альманаха «Садок судей» ей показалось, что он написан на каком-то другом славянском языке, но, сумев расшифровать текст, обнаружила, что «все было так просто и так скучно. Простые истории, просто и плохо рассказанные»[239]239
Тайнопись // РС. 1913. № 93. 23 апр. С. 3.
[Закрыть]. В поздних воспоминаниях о Кузмине Тэффи утверждала: «…на те… большие вечера, где поэты ходили в кофтах и густо ругались с эстрады, парируя ругань публики, на те вечера я не ходила» [Тэффи 2004: 308], однако в 1913 году она писала о таких чтениях с некоторым сочувствием, пусть и щедро приправленным иронией:
Спектакли футуристов мне нравились, и что они кончились, – мне искренно жаль.
Ну, где мы теперь увидим, чтобы вышел господин в кофте на сцену и начал ругаться? <…> – Эй вы, дурачье! Плюю на вас! Тьфу!
– От дурака слышим! – весело гудит в ответ публика[240]240
Ничевоки // РС. 1913. № 296. 24 дек. С. 4.
[Закрыть].
Графический портрет Тэффи, выполненный Александром Яковлевым, 1914 год
Программа «Вечера лирики» в «Бродячей собаке», 26 января 1914 года. Тэффи указана в ряду участников вместе с Анной Ахматовой, Михаилом Кузминым, Николаем Гумилевым, Осипом Мандельштамом, Георгием Ивановым и др.
Она утверждала, что футуристы достигли того, о чем несколько лет назад мечтали теоретики модернистского театра, а именно сборного действа, упразднения рампы: «Рампа уничтожена порхающим через нее туда и обратно соленым огурцом». При этом она не соглашалась с обвинениями в адрес футуристов в отсутствии у них таланта и дурачестве: «Чтобы хорошо надурить, нужно огромное напряжение фантазии, нужна творческая сила…»
Однако дела литературные вскоре отошли на задний план под влиянием разворачивавшихся в мире событий.
Извержение вулкана начинается: война
В июне 1914 года Тэффи находилась в Мариенбаде (в современной Чешской республике), где люди «мирно худели», как она вспоминала 25 лет спустя (перед самым началом следующей мировой войны)[241]241
В эти дни // ПН. 1939. № 6738. 8 сент. С. 3.
[Закрыть]. Молодой немецкий офицер с «сентиментальными глазами» сообщил ее соотечественникам, что изучает русский язык, но, когда они попросили его сказать что-нибудь на их родном языке, он «ласково произнес: “Негодяй! Зобака! Зукин сын, мне нужно твоих лошадей!”» Этот немец вполне мог быть мрачноватым комическим вымыслом Тэффи, однако описание того, как ее вместе с толпами других путешественников эвакуировали из Германии в день объявления войны с Россией (5 августа), вероятно, вполне соответствует действительности[242]242
Ночь // ПН. 1940. № 6999. 26 мая. С. 2; На севере // ПН. 1940. № 6887. 4 февр. С. 2.
[Закрыть]. В следующий раз она оказалась за границей только в 1919 году, но уже как изгнанница, а не беспечная путешественница.
Вернувшись в Санкт-Петербург, Тэффи стала свидетельницей охватившей город патриотической лихорадки, одним из результатов которой была произошедшая в августе смена звучащего по-немецки названия города на «Петроград». Был обнародован Высочайший манифест с призывом «забыть внутренние распри», что население, по-видимому, и сделало, по крайней мере на некоторое время[243]243
Русские ведомости. 1914. 19–21 июля. Цит. по: [Лавров, Петров 2005: 335].
[Закрыть]. Литературные круги разделяли общие настроения и порождали поток патриотических, антигерманских сочинений.
«Бродячая собака» предприняла несколько не слишком энергичных попыток, направленных на поддержку российских военных действий, включая ряд выступлений с военным уклоном, но в целом атмосфера безудержного легкомыслия и шутовства в ней сохранилась[244]244
Одним из мероприятий с военным уклоном, в которых принимала участие Тэффи, был «Вечер поэтов» (27 января 1915 года), где присутствовал Гумилев (записавшийся добровольцем). См. [Парнис, Тименчик 1983: 239].
[Закрыть]. Впрочем, ненадолго. 11 февраля 1915 года дерзкий юный футурист В. В. Маяковский (1893–1930) нарушил программу, продекламировав свое стихотворение «Вам!» – явно адресуя его тем, кто сидел перед ним (в том числе и Тэффи [Парнис, Тименчик 1983: 166]). В нем говорится о том, какова, по мнению Маяковского, была бы реакция раненого офицера, если бы он
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина! [Маяковский 1963: 90].
По воспоминаниям Пронина, это выступление «имело действие грома, получились даже обмороки» [Парнис, Тименчик 1983: 166]. Этот инцидент привлек к кабаре внимание полиции, которая обнаружила на месте дюжины бутылок вина (тогда оно было официально запрещено). 3 марта 1915 года «Бродячую собаку» закрыли [Шульц, Склярский 2003: 127].
Между тем осенью 1914 года в личной жизни Тэффи произошли резкие перемены, связанные со скандалом, в который она оказалась замешана. Тэффи принимала у себя доктора А. Д. Нюренберга, знаменитого врача, любимца писателей и других деятелей культуры, когда к ней ворвался Галич и пять раз выстрелил из револьвера, ранив Нюренберга в шею, кисть и предплечье. Он стрелял и в Тэффи, но промахнулся. Затем он явился в полицейский участок, где заявил, что предупреждал Нюренберга, что разберется с ним, если тот продолжит навещать Тэффи[245]245
Основано на газетной статье того времени, которая воспроизводится в [Шумихин 1993]. Выражаю признательность Ольге Кушлиной, обратившей мое внимание на эту публикацию.
[Закрыть]. Доктор был при смерти, но выжил, а десятилетия спустя Галич рассказал Бунину о последствиях своего преступления:
Я сидел в Выборгской тюрьме, по обвинению в предумышленном убийстве… и если бы не военное ведомство, которое настояло на том, чтобы меня выдали ему на поруки и потом быстро спихнуло меня в ставку верховного главнокомандующего… то Бог знает куда я бы угодил[246]246
LRA. 1066/2604. Л. Е. Габрилович – И. А. Бунину. 1949. 8 апр.
[Закрыть].
Ничего больше об отношениях Тэффи с Нюренбергом не известно, но, когда в апреле 1917 года он умер (по-видимому, его смерть не была связана с описанными событиями), она написала некролог, в котором отмечала, что он был человеком, всей душой преданным своему призванию, и потрясающим диагностом[247]247
Доктор Нюренберг // Русская воля. 1917. № 52. 8 апр. С. 3. Благодарю Ричарда Дэвиса, предоставившего мне этот некролог и другие сведения об этом враче. Более подробно см. об этом в [Куранда 2019].
[Закрыть].
Из-за крайней скрытности во всем, что касалось ее личной жизни, практически не сохранилось намеков на другие (как считалось, многочисленные) связи Тэффи, в том числе на ее отношения с Дмитрием Щербаковым, которому предстояло стать ее вторым мужем. Основным доказательством заключения этого брака является официальное уведомление о том, что капитан Щербаков (его имя не названо) скончался в Париже 16 апреля 1919 года, попросив сообщить о своей смерти своей вдове, «Madame Stcherbakof,f écrivain connu TEFFY»[248]248
«Мадам Щербакофф, писательнице, известной как ТЭФФИ» (фр.). Hoover Institution Archives (Stanford, CA). Box 76, Folder 3. Petr Vrangel’ Collection. Correspondence of Gen. D. Shcherbachev. Адмирал Погуляев – Начальнику штаба армии. Екатеринодар, 30 апреля 1919 года.
[Закрыть]. Из других военных документов следует, что Щербаков был послан к руководителю белого движения адмиралу Колчаку и вместе со штаб-ротмистром Толстым-Милославским добирался в Сибирь через Западную Европу[249]249
Hoover Institution Archives (Stanford, CA). Petr Vrangel’ Collection. Телеграмма подполковника Шуберта Щербачеву. 1919. 25 июня; Щербачев – Вязмитинову. 1920. 3 февр.
[Закрыть].
Другим доказательством этого брака является недатированная студийная фотография Тэффи, обозначенная в описи как портрет «Н. А. Бучинской-Щербаковой»[250]250
Фотография хранится в Музее ИРЛИ (Ф. 3. Оп. 29366).
[Закрыть]. Кто именно был ее вторым мужем, доподлинно не установлено, но свидетельства указывают на Дмитрия Щербакова, помещика и друга Кузмина, которому Тэффи посвятила рассказ «Автор», вошедший в ее сборник «Карусель» (1913) [Тэффи 1997–2000, 5: 154–156][251]251
Впервые опубликовано без посвящения в: РС. 1912. № 273. 27 нояб.; затем в [Тэффи 1913б].
[Закрыть]. В воспоминаниях о Кузмине она вскользь упоминает их «общего друга Д. Щ-ва», сопровождавшего Кузмина во время его нечастых визитов к ней [Тэффи 2004: 310]. В дневнике Кузмина некий Щербаков упоминается довольно часто, несколько раз – в связи с Тэффи, к тому же некто по имени Дмитрий Щербаков написал восторженные рецензии на пару пьес Тэффи [Кузмин 2005][252]252
В указателе авторы обозначили его как Николая Александровича Щербакова, актера студии Мейерхольда (С. 858). Однако Кузмин ни разу не упоминает его первое имя и не сообщает, что Щербаков был актером. О рецензиях см.: Щербаков Д. Петроградские письма // РЖ. 1916. № 48. 27 нояб. С. 13–14; Письмо из Петрограда // РЖ. 1917. № 8. 19 февр. С. 14.
[Закрыть]. Наконец, в мемуарах о художнике И. Е. Репине Тэффи упоминает о «Щ-ве», «помещике Ковенской губернии, великом эстете, друге Кузмина». Она подарила ему свой портрет, пропавший во время революции, а затем обнаружившийся висящим среди икон в крестьянской избе [Тэффи 2004: 336] («Илья Репин»).
Щербаков, который, судя по дневнику Кузмина, участвовал во многих мероприятиях его кружка, скорее всего, был геем. Возможно, столкнувшись с мужским доминированием, так угнетавшим ее в первом браке, и ревнивой страстью, которая привела Галича к покушению на убийство, дружеский брак с гомосексуалом показался Тэффи привлекательной альтернативой.
Фотография Тэффи, на которой она идентифицирована как Н. А. Бучинская-Щербакова, урожденная Лохвицкая. 1915 или 1916 год. Одно из редких упоминаний о втором браке Тэффи с Дмитрием (?) Щербаковым. Фотограф Г. Митрейтер (Москва). Любезно предоставлено Институтом русской литературы Российской Академии наук (ИРЛИ РАН), Санкт-Петербург, Россия.
К концу 1914 года Тэффи вносила свой вклад в литературу военного времени, работая в разных жанрах, от патриотических стихотворений и сатиры до серьезных рассказов, вошедших в сборник «Неживой зверь» [Тэффи 1916а]. В конце декабря того же года она читала «Белую одежду» – по-видимому, самое раннее из своих военных стихотворений – на встрече у Сологуба, где, согласно опубликованному в газете сообщению, присутствовали «почти все поэты нового направления»[253]253
Белая одежда // Нива. 1914. № 44. С. 835; Беренштам В. Война и поэты // Русские ведомости. 1915. 1 янв. Цит. по: [Лавров, Петров 2005: 358].
[Закрыть]. Будучи не самого высокого уровня с художественной точки зрения, оно примечательно своей христианской темой, редкой у ранней Тэффи, но ставшей довольно обычной во время войны. Впоследствии оно неоднократно включалось в антологии и было положено на музыку В. А. Сениловым[254]254
См. [Рогожин 1958: 144].
[Закрыть].
В январе 1915 года Тэффи стала работать в качестве добровольца в одном из петербургских военных госпиталей, что подсказало ей место действия для ряда рассказов, вошедших в «Неживого зверя», а также для сатиры «Два естества». В последней, включенной в альманах «Щит» (составленный Леонидом Андреевым, Максимом Горьким и Сологубом с целью противостоять антисемитизму), изображаются великосветские дамы, добровольно работающие в госпитале. Патронесса Анна Павловна сообщает остальным о двух новых пациентах, один из которых – очень приятный Георгиевский кавалер, а другой – очень неприятный – еврей. Она помещает награжденного солдата на лучшее место, обеспечивает ему все мыслимые удобства, а дамы восторгаются «удивительным величием русской души» [Андреев и др. 1916: 223][255]255
Рассказ вошел в [Тэффи 1918: 60–64].
[Закрыть]. Когда выясняется, что этот солдат и еврей – одно и то же лицо, Анна Павловна может лишь пролепетать: «Ведь у этого солдата два естества. <…> Мы дали папирос Георгиевскому кавалеру, а курит их еврей! Мы поставили почетную кровать для Георгиевского кавалера, а на ней развалился еврей!» [Андреев и др. 1916: 224].
В марте 1915 года Тэффи поехала на фронт в двойном качестве, как медсестра и как журналист. Опубликованная в «Театре и искусстве» любопытная фотография – Тэффи облачена в сестринский головной убор, в одной руке держит винтовку, а в другой меч – выдает рекламный характер этой поездки, но она была задумана не только с подобной целью, поскольку по ее результатам Тэффи опубликовала серьезный и трогательный репортаж[256]256
О фотографии см.: ТИ. 1915. № 18. 3 мая. С. 307.
[Закрыть]. Так, данное Тэффи в рассказе «Около войны» описание полевого госпиталя передает и ужасы войны, и стойкость раненых:
Вот шагает по платформе диковинная фигура; фигура человеческая, а на плечах вместо головы, огромный белый шар. В шаре проделана крошечная щелочка для одного глаза, а пониже – еще дырочка, из которой торчит папироска. Но ведет себя шар очень бодро и независимо. Сам ищет себе в вагоне место поудобнее и весело подшлепывает санитаров[257]257
Около войны. Военные миниатюры. На пункте Г // РС. 1915. № 61. 15 марта. С. 5.
[Закрыть].
Тэффи сфотографирована вскоре после возвращения с фронта Первой мировой войны, где она служила медсестрой и писала репортажи для газеты «Русское слово». Театр и искусство. 1915. 3 мая. С. 307.
В августе 1915 года Тэффи выпустила небольшой сборник военных рассказов и фельетонов, в который вошел и этот [Тэффи 1915а]. На следующий год лучшие из рассказов указанного сборника, которые к тому же выходили за пределы сиюминутной актуальности, вошли в ее сборник «Неживой зверь», куда также были включены и другие ее серьезные произведения, написанные между 1909 и 1915 годами. «Неживой зверь» стал лучшей из книг Тэффи, опубликованных в России.
«Неживой зверь»
Возможно, именно лично пережитое во время войны побудило Тэффи включить в «Неживого зверя» те из ее ранних работ, в которых из-под комической, искусственной поверхности прорываются подлинные чувства, и негативные, и позитивные. Действительно, из-за большей серьезности многих рассказов она впервые сочла необходимым написать предисловие к сборнику, чтобы «предупредить читателя: в этой книге много невеселого», весьма мрачно добавив: «Предупреждаю об этом, чтобы ищущие смеха, найдя здесь слезы – жемчуг моей души – обернувшись, не растерзали меня» [Тэффи 1997–2000, 2: 374] («Предисловие»).
Наличие в сборнике рассказов, написанных на протяжении значительного промежутка времени, предоставляет возможность проследить развитие Тэффи как автора серьезной прозы. Если в самой ранней из этих работ, «Шамаше» (1909), в возвышенном стиле «Семи огней» описывается массовая гибель солнцепоклонников, то в опубликованном впервые тремя годами позже «Зайце» предлагается аналогичное видение несправедливости мира, но в уменьшенном масштабе, через случай с одной крестьянкой и маленьким зверьком[258]258
«Шамаш» был впервые опубликован в: Речь. 1909. № 86. 29 марта. С. 5.
[Закрыть]. Возвращаясь домой с деньгами, которые она только что получила от помещицы, робкая и кроткая Матрена спасает зайца и перевязывает ему лапку тем самым платком, в который была завязана золотая десятирублевая монета. Она жалеет зверька, воображает, как хорошо им будет вдвоем, но вдруг заяц убегает вместе с ее деньгами. Попытка догнать зайца оказывается тщетной, и рассказ завершается вороньим карканьем, звуком «так» (да), подтверждающим соучастие всего в природе несправедливости, с которой столкнулась Матрена:
Разумеется, история о Матрене, ставшей жертвой животного, необычна для Тэффи, которая во многих рассказах о «братьях меньших» изображает их моральное и эмоциональное превосходство над людьми. Например, в рассказе «Пар» храпящая женщина с «тупым» лицом противопоставляется ее собачке, которая снова и снова переживает во сне свою звериную любовь, «нечеловеческую, преданную, робкую и самозабвенную» [Тэффи 1997–2000, 2: 145]. Среди людей подобную полноту чувств демонстрируют прежде всего дети, и в «Неживом звере» содержатся очаровательные истории о детских радостях и мелких невзгодах. Впрочем, в некоторых из наиболее интересных рассказов сборника с большой силой показывается, как детская радость меркнет перед лицом уродства и жестокости жизни.
Действие в «Чертике в баночке» (1915) – где, как и в «Зайце», Тэффи демонстрирует свое мастерство художницы-миниатюристки – начинается в Вербное воскресенье, когда повествовательнице было семь лет. Выдался прекрасный весенний день, жизнь кажется «бесконечной», а ее радости – «внесомненными, цельными и яркими» [Тэффи 1997–2000, 2: 164][260]260
Впервые опубликовано в: РС. 1915. № 67. 22 марта. С. 6.
[Закрыть]. На праздник девочке подарили игрушечного чертика в баночке, который начинал плясать, если прижать пленку, прикрывающую отверстие. Сначала поблескивающий на солнце и смеющийся чертик делает день еще более радостным, и девочка вторит его смеху и движениям и сочиняет песенку. Но затем пленка порвалась, вода из баночки вытекла, а чертик стал страшным: «Худой, а пузатый. <…> А глаза выкатил злые, белые, удивленные» [Тэффи 1997–2000, 2: 165]. Девочка пытается умилостивить его, укладывает спать в спичечный коробок, но он не смягчается, и на следующую ночь она уступает ему свою постель. На следующий день она восклицает: «Я люблю вас, черт!» [Тэффи 1997–2000, 2: 166]. А когда вечером она расплакалась, родители решили, что она заболела, и уложили ее в постель. Однако не так-то просто вылечить малышку, одержимую чертом: «…я знала, что, когда уйдут большие, я слезу с кровати, найду чертову баночку, влезу в нее и буду петь песенку… и кружиться всю жизнь, всю бесконечную жизнь буду кружиться» [Тэффи 1997–2000, 2: 167]. В финале мы видим нечто противоположное радости от пения, кружения и слов «бесконечная жизнь», присутствовавших в начале рассказа, а переход к использованию будущего времени придает более широкий смысл тому, что казалось забавным анекдотом, намекая, что ребенок навсегда останется во власти злых сил, будет кружиться вечно, как марионетки из одноименного стихотворения. Особенно поражает образ рассказчицы, влезающей в чертову баночку. Всю свою жизнь она будет развлекать других вместо игрушки – подходящий символ для самой Тэффи, передающий страдания, связанные с постоянной необходимостью развлекать.
Рассказ «Неживой зверь» (1912), давший название всему сборнику и признаваемый одним из лучших произведений Тэффи, с еще большей психологической и эмоциональной глубиной изображает болезненный переход от детства к безрадостной взрослости. Действие начинается на рождественской елке, где маленькой Кате дарят мягкую игрушку – шерстяного барана. Ей кажется, что он живой, с «человеческими глазами», а «если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э!» [Тэффи 1997–2000, 2: 64][261]261
Впервые опубликовано в: РС. 1912. № 297. 25 дек. С. 7.
[Закрыть]. Но ей сразу говорят, что он «неживой».
Самым счастливым моментом в рассказе оказывается рождественский праздник, потому что вскоре после него распадается брак Катиных родителей и они исчезают из ее жизни. Она остается одна с нянькой и несколькими служанками, довольно пугающими деревенскими бабами, которые без конца перешептываются о скандале, разразившемся в семье. Еще страшнее становится оттого, что ночью дом наполняется писком, а от нянькиного объяснения становится еще хуже: «Крысы бегают, вот они тебе ужо нос откусят!» [Тэффи 1997–2000, 2: 67]. Единственным Катиным утешением оказывается «неживой зверь», который неизменно глядит на нее с нежностью и пониманием и чьи «человеческие глаза» отличают его от окружающих ее людей, описываемых с помощью анималистических образов: нянька, которая, «как старая кошка, щерила зубы», деревенские бабы с «лисьими мордами» [Тэффи 1997–2000, 2: 67, 66]. Однако баран, конечно же, неживой, и одна из служанок жестоко глумится над Катей, заявляя, что конец становящейся все более замызганной игрушки неизбежен: «Живое тело ест и пьет… а тряпку сколько ни сусли, все равно развалится» [Тэффи 1997–2000, 2: 67]. Катя тщетно пытается оживить «неживого зверя», уговаривая его поесть, попить и поблеять, а когда в доме появляется учительница и приказывает удалить из детской все игрушки, в том числе и барана, девочка приходит в ужас: «Худо неживому! <…> Сказать не может, позвать не может» [Тэффи 1997–2000, 2: 69]. Однако ночью происходит, на первый взгляд, невозможное. Катя слышит крик барана, но этот долгожданный признак жизни на самом деле свидетельствует об обратном: это крысы разрывают барана на части. От ужаса девочка пытается отгородиться от враждебного мира взрослых: «Катя забилась в постель, закрылась с головой. <…> Боялась, что нянька проснется, ощерится по-кошачьи и насмеется с лисьими бабами над шерстяной смертью неживого зверя» [Тэффи 1997–2000, 2: 70].
В финале рассказа Тэффи собирает вместе ранее разрозненные детали – пищащих крыс и блеющего барана, «лисьих баб» и щерящуюся по-кошачьи няньку, – превращая то, что казалось свободным нарративом, в плотно сбитый трагический анекдот. Рассказ завершается очень коротким абзацем: «Затихла вся, сжалась в комочек. Тихо будет жить, тихо, чтоб никто ничего не узнал». Использование будущего времени здесь, как и в «Чертике в баночке», придает рассказу дополнительный смысл, намекая на то, что Катя замкнется в себе на долгие времена.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
