Текст книги "Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи"

Мотивы страдания и жестокости, присутствующие в «мирных» рассказах «Неживого зверя», с неизбежностью усиливаются в военной прозе Тэффи. Однако одновременно она показывает, как война, подрывая старый, окостенелый социальный порядок, открывает более широкие возможности для показа подлинных чувств и человеческих взаимоотношений.

«Явдоха» (1914), первый из военных рассказов Тэффи, одновременно и самый мрачный из них. Героиня-крестьянка до такой степени бедна и невежественна, что, подобно некоторым персонажам из низших сословий в первых произведениях писательницы, она мало походит на человека. Ее единственный товарищ – кабан, ради которого она целый день трудится, но даже его зарежут, чтобы подать на чей-то рождественский обед. В начале рассказа Явдоха получает письмо от сына, Панаса, которого, как она впервые узнает, забрали на войну. Неграмотная Явдоха отправляется в деревню, чтобы кто-нибудь прочитал ей письмо. Выясняется, что письмо вовсе не от Панаса, а от его приятеля, который сообщает: «Сын ваш Апанасий приказал долго жить» – такие слова традиционно произносили на смертном одре [Тэффи 1997–2000, 2: 150][262]262
  Впервые опубликовано в: Бирж. 1914. № 14793. 26 окт., утр. вып. С. 2.


[Закрыть]. Явдоха не понимает этой фразы и решает, что она относится к другу его сына, а вечером размышляет: «Прислал Панас письмо, пришлет и денег… куплю хлеба» [Тэффи 1997–2000, 2: 151]. Повествовательница замечает: «А больше ничего не было». Так из-за невежественности Явдохи военные потери становятся еще более горькими.

Опыт работы в петроградском военном госпитале, приобретенный вскоре после создания «Явдохи», разительно изменил характер изображения крестьянства у Тэффи: смешанное чувство жалости и отвращения оказалось вытеснено сильной эмоциональной привязанностью к солдатам из крестьян. В «Дэзи» эта перемена особенно бросается в глаза, потому что сначала главная героиня – типичная представительница своего сословия – старается устроиться на работу в госпиталь, поскольку, как выразился ее носящий монокль приятель Вово Бек, «все дамы из высшего общества [работают в лазаретах]… <…> И вам, наверное, очень пойдет костюм сестры» [Тэффи 1997–2000, 2: 188][263]263
  Впервые опубликовано в: РС. 1915. № 31. 1 февр. С. 4. См. также: «Герой», впервые опубликованный как: Лазаретные впечатления: Герой // РС. 1915. № 9. 13 [26] янв. С. 3; и «Ваня Щеголек», впервые опубликованный в: Отечество. 1915. № 13. Ни одно из этих произведений не вошло в [Тэффи 1997–2000].


[Закрыть]. Однако когда Дэзи получает разрешение и прибывает в лазарет, никто не обращает внимания на то, как она перед этим прихорошилась, и ее направляют ассистировать врачу, извлекающему пулю из ноги солдата. Пока Дэзи держит ногу, прямая тактильная связь с раненым производит переворот в ее чувствах:

Каждое вздрагивание его она чувствовала и на каждое отвечала какою-то новой напряженной нежностью своей души, и когда, наконец…, доктор показал ей на своей окровавленной ладони круглую черную пулю, она вся задрожала радостью и еле удержалась, чтобы не заплакать. – Господи, счастье какое! Господи, счастье какое! [Тэффи 1997–2000, 2: 189–190].

После операции солдат, которого зовут Дмитрий, улыбается «простой, детской улыбкой серенького, рябенького, бородатого мужичонки» и говорит: «Спасибо, родная. Очень мне от тебя легше стало, сестричка моя белая!» [Тэффи 1997–2000, 2: 190]. Затем Дэзи поступает телефонный звонок от Вово, но она, не отвечая, вешает трубку и, вернувшись к пациенту, говорит:

– Спасибо тебе, Дмитрий, что тебе хорошо. Я сегодня счастливая, а я еще никогда не была… Это я оттого, что тебе хорошо, такая счастливая.

И вдруг она смутилась, что, может быть, он не понимает ее. Но он улыбался простой, детской улыбкой серенького, рябенького, бородатого мужичонки.

Улыбался и все понимал.

Физические недостатки солдата («серенького, рябенького») затмеваются его «простой, детской улыбкой», и в отличие от внутренней темноты, присущей Явдохе, Дмитрий обладает пониманием.

«Сердце» посвящено редкому случаю подлинно человеческой связи, складывающейся в мирное время. На молебен в монастырь отправляется довольно легкомысленная компания: студент-медик по прозвищу Медикус, учитель Полосов, помещица Лыкова и актриса Рахатова. Разговоры, которые они ведут, пробираясь в монастырь через болото, поначалу создают впечатление, будто Тэффи намеревается рассказать очередную историю о легкомысленном флирте, но повествование приобретает более мрачный оттенок, когда Полозов начинает прыгать на зыбких мостках и они ощущают «спрятанную под зеленым бархатным ковром липкую, тягучую, трясинную смерть» [Тэффи 1997–2000, 2: 176]. Хотя вскоре радостный пейзаж рассеивает чувство опасности, по прибытии в монастырь компания переживает еще одно потрясение: они видят, как монах окатывает водой большую разрубленную на куски рыбу, и «вдруг что-то дрогнуло в одном из средних кусков; дрогнуло, толкнуло, и вся рыба ответила на толчок. <…> “Это сердце сокращается”, – сказал Медикус» [Тэффи 1997–2000, 2: 178]. Паломники столь же быстро забывают это зрелище, и в тот же вечер им кажется очень смешным, что один из монахов спрашивает, не на исповедь ли они приехали. Рахатова шутки ради хватается за эту идею, и на следующее утро они с Лыковой забавляются, рассматривая дрожащего, убого одетого старого монаха, который проводит исповедь. Однако затем они видят, как монах преображается: после того как он спросил Рахатову, не совершала ли она «особых грехов», а она ответила отрицательно, «дрогнуло все лицо его, и залучилось тонкими морщинками, и улыбнулось детской радостью», когда он воскликнул: «…слава Богу!» [Тэффи 1997–2000, 2: 181]. Вызывая аллюзию к данному ранее описанию разрубленной на куски рыбы, он весь становится «как большое отрубленное сердце, на которое упала капля живой воды, и оно дрогнуло, и дрогнули от него мертвые, отрубленные куски». Рахатова – как раз такой «мертвый, отрубленный кусок» – спрашивает себя: «Что же это? <…> Неужели я заплачу?» Она тотчас же приписывает свою реакцию усталости, но если по пути в монастырь компания вела легкомысленную беседу, то теперь они с Лыковой молчат – это намек на то, что им передались хотя бы крупицы сострадания и любви монаха.

В довершение ко всему топография рассказа усиливает его символический смысл. Она строится как ряд концентрических кругов: окружающее монастырь болото – соблазнительный, но коварный мир природы; сам монастырь – микрокосм человеческого общества. А в самом центре находится монах – сердце, несущее жизнь миру, который без него мертв.

Исчезающий старый мир

Опубликованный в 1915 году рассказ «Тихая заводь» выступает в качестве своеобразного реквиема по старой жизни, поставленной под угрозу войной, той жизни, которая вскоре будет уничтожена революцией. Действие происходит в заброшенной усадьбе, где из людей остались только двое старых слуг, Пелагея и Федорушка, «отставная прачка и отставной кучер» [Тэффи 1997–2000, 2: 159][264]264
  Впервые опубликовано в: РС. 1915. № 151. 2 июля. С. 2–3.


[Закрыть]. В пространной метафоре, с которой начинается рассказ, «тихая заводь» противопоставляется бурной реке, отсылающей нас не только к свойственному человеку неутомимому стремлению вперед, но и к агонии войны: «Там, на большом просторе, тоскуют и мечутся волны. Мотаются из стороны в сторону, как от безумия и боли, и вдруг последним, отчаянным усилием прыгнут, взметнутся к небу и снова рухнут в темную воду…» [Тэффи 1997–2000, 2: 158].

Пока что ничто не тревожит эту заводь, «маленькое синеокое озерко – утиную радость, да кучу жесткого камыша, растущего в палисаднике». Глухота и забывчивость обитателей усадьбы, удаленных от суеты мира географически и еще больше – в силу старости, отделяет их даже друг от друга. Они едва ли больше похожи на людей, чем несчастная Явдоха, но их слитость с природой делает их симпатичными читателю. Гармония между человеком и животным с наибольшей очевидностью проявляется тогда, когда Пелагея рассуждает об именинах животных и самой земли, но расстраивается, не сумев вспомнить, в какой день корова именинница: «Вот не вспомнишь, а не вспомнив, обидишь, попрекнешь либо что, и грех. <…> А там наверху ангел заплачет…» [Тэффи 1997–2000, 2: 163]. В конце рассказа эта забывчивость пронизывает сам пейзаж тихой заводи, внося патетическую нотку в ее спокойную атмосферу: «Ночь за окошком синяя. Напоминает что-то, а что, – вспомнить нельзя. <…> Ушла река. Камыши забыла». Элегическое настроение усиливается намеком на то, что все «тихие заводи» старой, патриархальной России вскоре будут уничтожены неистовыми волнами русской истории.

5. Прощание с Россией, прошлой и будущей (1915–1919)

Начало конца

В течение 1915 года положение России в войне стремительно ухудшалось, и по мере угасания надежд на скорую победу народная поддержка царского режима начала ослабевать. Самой спорной личностью в окружении Романовых стал «безумный монах» Григорий Распутин (1869–1916), который в реальности был не монахом, а религиозным фанатиком из крестьянской среды и в равной степени прославился как способностями мистика-врачевателя, так и безудержными оргиями. В апреле 1915 года у Тэффи произошла пара любопытных встреч с так называемым «старцем».

Все началось с двух таинственных телефонных звонков: один был от блестящего, самобытного писателя и философа В. В. Розанова (1856–1919), другой – от А. А. Измайлова. В телефонном разговоре ни один из них не осмелился произнести имя Распутина, и только при личной встрече с Тэффи Измайлов рассказал ей, что некий М-ч предложил некоему Ф. собрать у себя компанию избранных, в том числе и некоторых писателей, чтобы они посмотрели на Распутина. В своей книге о Распутине Э. С. Радзинский сообщает, что М-ч – это Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, а близкий к Распутину Ф. – Алексей Фролович Филиппов, решившие пригласить писателей, но только при условии, что они сохранят инкогнито [Radzinsky 2000: 299–301, 306].

Тэффи, поколебавшись, приняла это приглашение, хотя, по ее словам, «чувствовала моральную тошноту от всей этой истерической атмосферы, окружавшей имя Распутина» [Тэффи 2004: 267] («Распутин»)[265]265
  Впервые опубликовано как: Колдун: из воспоминаний о Распутине // Сег. 1924. № 179; 181; 182. 10, 13, 14 авг.


[Закрыть]. Она позволяет составить кое-какое представление об этой истерии, описывая два званых обеда, на которых присутствовала перед встречей с ним. На первом из этих обедов фрейлина императрицы Е. рассказала, что от пристального взгляда Распутина у нее начинается «страшное сердцебиение» и что когда она не сразу согласилась посетить его, он положил ей руку на плечо и сказал: «Непременно приходи». На втором обеде присутствующие повторяли обычные сплетни, окружавшие Распутина: «о взятках…, о немецких подкупах, о шпионстве, о придворных интригах» [Тэффи 2004: 268].

Не принимая всерьез бóльшую часть этого «обывательского, глупого вранья», Тэффи подозревала, «что был все-таки какой-то живой, невыдуманный источник… который и питал все эти легенды» [Тэффи 2004: 267]. Розанов заранее попросил ее затронуть в беседе эротические темы (которыми был одержим сам), но Распутина больше интересовало обольщение, а не разговоры. Он приказал Тэффи навестить его и коснулся ее плеча, точно так же, как рассказывала Е., но на сей раз номер не прошел. Казалось, это прикосновение подействовало на самого Распутина, который «судорожно повел плечом и тихо застонал» [Тэффи 2004: 272]. Некоторое время спустя он нацарапал на листке одно из своих стихотворений и подарил его Тэффи с надписью: «Надежде. Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит. Григорий» [Тэффи 2004: 274]. Общение было резко прервано, когда Распутина срочно вызвали в Царское Село. Уезжая, он приказал, чтобы Тэффи осталась, но она вновь не подчинилась. Тэффи легко распознавала притворство и поначалу решила, что Распутин просто рисуется: «Вот он, Распутин, в своем репертуаре. Этот искусственно-таинственный голос, напряженное лицо, властные слова. Все это, значит, изученный и проверенный прием» [Тэффи 2004: 273]. И тем не менее такое объяснение удовлетворило ее только отчасти, ибо «физическая мука», испытываемая им, когда он наталкивался на противодействие, казалась подлинной. Что касается политической власти Распутина, то тут у Тэффи были сомнения:

Для человека, ведущего какую-нибудь серьезную политическую линию, Распутин показался мне недостаточно серьезным. Слишком дергался, слишком рассеивался вниманием, был сам весь какой-то запутанный. Вероятно, поддавался уговорам и подкупам, не особенно обдумывая и взвешивая. Самого его несла куда-то та самая сила, которою он хотел управлять… и несся в вихре, в смерче, сам себя потеряв [Тэффи 2004: 276].

Через несколько дней у Филиппова произошла вторая встреча. На этот раз Распутин выглядел почерневшим, напряженным, его колючие глаза глубоко запали, и все было окутано таинственностью еще больше, чем прежде. Тэффи выяснила, что старец был осведомлен о личностях присутствовавших писателей, и спрашивала себя, не являются ли они пешками в игре кого-то из его окружения: «Кто из них из охранки? Кто кандидат на каторгу? А кто тайный немецкий агент?» [Тэффи 2004: 280]. На этот раз Розанов уговорил Тэффи вытащить из Распутина его религиозные тайны, и она расспрашивала его о еретической секте хлыстов, особенно об обряде «радения» – исступленных танцев, завершавшихся соитиями, что, предположительно, вело к сошествию Святого Духа [Radzinsky 2000: 40–41][266]266
  Подробнее о хлыстах см. [Billington 1968: 174–177].


[Закрыть]. Распутин не дал прямого ответа, но пустился в дикий пляс: «Сорвался с места… и, отбежав от стола… вдруг заскакал, заплясал, согнул колено углом вперед, бороденкой трясет и всё кругом, кругом… Лицо растерянное, напряженное, торопится, не в такт скачет, будто не своей волей, исступленно, остановиться не может…» [Тэффи 2004: 280]. Зрелище было пугающее, но завораживающее, «до того жуткое, до того дикое, что, глядя на него, хотелось завизжать и кинуться в круг, вот тоже так скакать, кружить, пока сил хватит». Затем Распутин возобновил попытку соблазнить Тэффи, но его тон сделался гораздо более мрачным: «Только приходи ты, ради Бога, скорее. Помолимся вместе. <…> Вот меня всё убить хотят. <…> Не понимают, дураки, кто я таков. Колдун? <…> Колдунов жгут, так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец» [Тэффи 2004: 281].

Когда она приготовилась уходить, он стал «страшным… и совсем безумным», умоляя ее: «А только вспомни…» По дороге домой Тэффи рассказывала Розанову, как странно Распутин прицепился к ней, и думала, что это случилось «из-за “Русского слова”» [Тэффи 2004: 282]. Однако сложно было соотнести образ такого Распутина-интригана с той «совсем безумной» личностью, которую она только что видела. Между тем последствия встреч писателей с Распутиным дали Тэффи ответ на вопрос о том, что представляет собой его окружение. Через несколько дней Измайлов сообщил ей о газетной статье, в которой говорилось, что Распутин часто встречается с писателями, которым рассказывает «забавные анекдоты» о чрезвычайно высокопоставленных особах [Тэффи 2004: 285]. В результате Филиппов подвергся полицейскому допросу, а Измайлов предупредил, что их тоже могут допросить и уж наверняка установят за ними слежку. С его точки зрения, «противнее и удивительнее всего» было то, что на доске у допрашивавшего его охранника Филиппов увидел бумагу, написанную почерком М-ча. Тэффи неуверенно предположила, что М-ч работает на охранку, и биография Распутина, написанная Радзинским, подтверждает ее подозрения [Radzinsky 2000: 309–310]. В заключение Тэффи пишет, что они больше никогда не встречалась с Распутиным, но после его убийства в конце 1916 года вспомнила его слова:

«Сожгут? Пусть сожгут. Одного не знают: Распутина убьют,

и России конец.

Вспомни!.. вспомни!..»

Вспомнила [Тэффи 2004: 286].

Пока Распутин и его окружение творили свои гнусные дела, экономика военного времени быстро катилась под откос. С одной стороны, появились бессовестные спекулянты, наживавшие огромные богатства, с другой стороны – начался повальный дефицит, из-за чего условия жизни простого народа стали невыносимыми [Florinsky 1969: 139]. В сентябре 1915 года Тэффи описала действия спекулянтов в одном из петроградских кафе.

К столику рассказчицы подходит «господин» и заводит разговор с ее спутником:

– Имеете олово?

– Нет, но я имею марлю.

– Я тоже имею марлю, но я не имею олова.

<…>

Разговор, столь похожий на упражнения по самоучителю иностранным языкам, удивил меня [Тэффи 1918: 102–106]

(«В кафе»)[267]267
  Впервые опубликовано в: РС. 1915. № 215. 20 сент. С. 2.


[Закрыть].

Из-за острого дефицита потребительских товаров в феврале 1916 года Тэффи советовала своим читателям, как поступать в условиях, когда нет муки:

…закройте глаза и, сосредоточив всю свою волю, повторите

семнадцать раз отчетливо и громко:

– Не хочу муки! Не хочу муки! Не хочу муки!

<…>

После этого. <…>

– Мука? – скажете вы. – Qu’est-ce que c’est[268]268
  «Что это такое?» (фр.). Быт глубокого тыла // РС. 1916. № 26. 2 февр. С. 2.


[Закрыть] такое?

Несмотря на такие кризисы – и, возможно, из-за потребности уйти от суровой реальности – театральная жизнь шла своим чередом. Среди произведений легкого жанра, пользовавшихся значительным успехом в Москве в начале 1915 года, была комедия Андре Ривуара «Король Дагобер» (Le bon roi Dagobert, 1908), переведенная с французского рифмованными куплетами Тэффи и ее сестрой Еленой [Ривуар 1915][269]269
  См.: Эфрос Н. Московские письма // ТИ. 1915. № 8. С. 132–134.


[Закрыть]. Более значимым событием стала постановка в московском Малом театре «Шарманки Сатаны» – единственной большой пьесы, написанной Тэффи в России. Она завершила работу над ней в конце 1915 года и в середине декабря телеграфировала директору Малого театра А. И. Сумбатову-Южину (1857–1927), убеждая принять ее к постановке[270]270
  РГАЛИ. Ф. 875. Оп. 1. Ед. хр. 2053. Л. 1. Тэффи – Сумбатову-Южину, дата на почтовом штемпеле 13 декабря 1915 года.


[Закрыть]. Должно быть, он сразу согласился, поскольку в том же месяце она подписала контракт, а премьера состоялась в конце февраля или в начале марта 1916 года[271]271
  Сведения о контракте почерпнуты из: Тэффи – Сумбатову-Южину, б. д. // Там же. Рецензия на пьесу появилась 6 марта 1916 года: Львов Я. Малый театр // РЖ. № 10. С. 10–11.


[Закрыть].

«Шарманка Сатаны» демонстрирует оба лица Тэффи, и «смеющееся», и «плачущее», но с неравным успехом. Критика в целом похвалила комические эпизоды, однако серьезные части сочла неоригинальными и слабыми, и только Дмитрий Щербаков, верный муж Тэффи, сверх всякой меры превозносил пьесу после ее премьеры в Петрограде[272]272
  См. там же. С. 10; Аверченко // НС. 1916. № 49. 1 дек. С. 6; Щербаков. Петроградские письма // РЖ. 1916. № 48. 27 нояб. С. 13–14.


[Закрыть]. Критики были вполне справедливы, когда указывали на отсутствие в этой пьесе оригинальности, ибо заурядность провинциальной жизни оставалась привычной темой русской комедии начиная с XVIII века, а героиня Тэффи, Арданова, несчастная в браке молодая жена – персонаж не только распространенный в русской и мировой драматургии, но и появлявшийся в ранних рассказах писательницы.

Как и в «Забытом пути», героиня почти что убегает с заезжим, адвокатом Долговым, в котором в итоге она разочаровывается. Пытаясь оправдаться, Долгов использует распространенный в творчестве Тэффи мотив иллюзорной природы идеала, называя желание Ардановой бежать «сном о прекрасной стране, называемой “Никогда”» [Тэффи 1916б: 26]. Кроме того, он использует знакомые символы, характеризуя жителей городка как «трупы, марионетки старого сатаны, давно и навеки заведенные», и даже допуская, что сам он «тоже труп, как все они», и так же кружится «под шарманку сатаны» [Тэффи 1916б: 14]. Долгов советует Ардановой отказаться от поисков «Никогда» и возглавить шоу людей-марионеток: «Будете такой… губернской львицей, царицей марионеток» [Тэффи 1916б: 27]. В финале они целуются, и это означает, что Арданова принимает такую роль – роль, точно соответствующую собственному положению Тэффи в ее комической вселенной.

До войны Тэффи ежегодно ездила за границу, отправляя заметки о своих путевых впечатлениях в «Русское слово», но поскольку теперь такие поездки стали невозможны, она начала знакомиться с различными уголками Российской империи. В июне 1916 года она отправилась на Север, в Соловецкий монастырь и портовый город Архангельск на Белом море[273]273
  В недавно опубликованном исследовании установлено, что Елена, сестра Тэффи, в то время жила в Архангельске вместе с мужем и маленькой дочкой. См. [Александрова 2019: 294–295].


[Закрыть], затем, в июле, уехала на Кавказ, где встретилась с поэтом-юмористом Лоло (псевдоним Л. Г. Мунштейна, 1866–1947) и его женой, актрисой В. Н. Ильнарской (1880–1946), с которыми она запечатлена на фотографии, опубликованной в издававшемся супругами журнале «Рампа и жизнь»[274]274
  Охраняемый идиот // РС. 1916. 6 дек. С. 2; Наш Клондайк // РС. 1916. № 131. 8 июня. С. 1; На кавказских водах [Тэффи 1918: 126–136] (впервые опубликовано в: РС. 1916. № 170. 23 июля. С. 3); Еще о кавказских водах // РС. 1916. № 190. 18 авг. С. 3; Господин Пурвиц // РС. 1916. № 221. 29 сент. С. 2; Ессентуки. У воды. В. Н. Ильнарская, Лоло, Тэффи // РЖ. 1916. № 30. 24 июля. С. 12; Кисловодск. Рампийцы и их друзья // РЖ. 1916. № 32. 7 авг. С. 15. Она также сфотографирована на благотворительном мероприятии «Вечер арий, романсов и песен» // РЖ. 1916. № 31. 31 июля. С. 12.


[Закрыть].

Вернувшись в Петроград в октябре, Тэффи не обнаружила никаких перемен: «На улицах мотаются те же хвосты, мокрые, поджавшиеся, как у бездомной собаки»[275]275
  В хвостах // РС. 1916. № 233. 9 окт. С. 2.


[Закрыть]. Из-за серьезного дефицита у героинь ее рассказов изменились даже проявления женского тщеславия. Так, одна особенно экстравагантная жена банкира, некая г-жа Карфункель, явилась в театр с телячьей ногой, потому что «теперь телятины ни за какие деньги не достать, – ну а она где-то раздобыла» [Тэффи 1918: 98–101][276]276
  Впервые опубликовано в: РС. 1916. № 239. 16 (29) окт. С. 3. Здесь и в других сатирах Тэффи военного времени имя протагониста указывает на то, что он – еврей. Предположение, что евреи замешаны в спекуляциях на войне, указывает на отход от непоколебимой юдофилии ее предшествующих сочинений. Еще один пример изображения в художественной литературе евреев, спекулирующих на войне, данного с еврейской точки зрения, см. в [Némirovsky 2011: 82 f.f].


[Закрыть].

Если такая сатира может показаться довольно легкомысленной, учитывая, что в конце 1916 года Россия столкнулась с глубочайшими кризисами, то 6 декабря Тэффи дает понять, что все дело в цензуре. Она отмечает, что была очень рада получить билет в Думу: «…я смогу завтра же вечером, написать самый горячий фельетон о… погоде, о… театре или даже о… дороговизне масла и трамвайной тесноте»[277]277
  Охраняемый идиот // РС. 1916. 6 дек. С. 2.


[Закрыть]. В другом фельетоне, опубликованном в тот же день, Тэффи определяет общественное настроение с помощью характерного русского слова злющий, которое, как она объясняет, «вовсе не является только усиленной степенью слова “злой”» [Тэффи 1918: 110–114] («Злющие»)[278]278
  Впервые опубликовано в: РС. 1916. 6 дек.


[Закрыть]. Все могут злиться на кого-то под влиянием обстоятельств, продолжает она, но злющему человеку не требуется какой-то особый объект; он «просто злющий – и баста». Чтобы передать эту отвратительную обстановку, Тэффи возвращается к одному из своих излюбленных образов – всепоглощающему туману: «На улицах мутно. <…> Солнца нет. А может быть есть, да не видно его, оттого, что от людской злости зыбится черная мгла и небо застит». В одном из самых язвительных фельетонов Тэффи, написанном примерно за месяц до Февральской революции 1917 года, приводятся новые выражения, отражающие пороки российского общества, причем их перечень завершает фраза «Свинья торжествует»[279]279
  По поводу буквы «ять» // РС. 1917. 22 янв. С. 2.


[Закрыть].

В начале февраля 1917 года Тэффи выразила свое отношение к современности в пьесе «Эволюция дьявола», поставленной в «Кривом зеркале» режиссером Евреиновым. В рецензии (это единственный дошедший до нас след данной миниатюры) Щербаков описывает ее как «полную юмора, то легкого, то злого, пересыпанную парадоксами и блестящими остротами»[280]280
  Щербаков Д. Письмо из Петрограда // РЖ. 1917. № 8. 19 февр. С. 14.


[Закрыть]. В соответствии со своим названием, пьеса изображала эволюцию дьявола в веках, от когда-то великого Сатаны до «мелкого Чорта», примыкающего к спекулянтам, чтобы «надувать людишек». Однако в конце концов он сам оказался обманутым и воскликнул:

«Человек, гордость Божия, где ты? Чур меня! Чур».

Революции, Февральская и Октябрьская

Тэффи написала о бурном открытии Государственной Думы 14 февраля 1917 года – ключевом моменте для надвигающегося политического кризиса. В честь этого события была намечена демонстрация в поддержку Думы, но, как дает понять Тэффи, она не состоялась из-за действий полиции[281]281
  В Государственной Думе // РС. 1917. № 42. 21 февр. С. 4.


[Закрыть]. Однако вскоре, 23 февраля, в Международный женский день, состоялась демонстрация протеста, которая переросла во всеобщую стачку, парализовавшую город и приведшую к окончательному падению самодержавия. 2 марта Николай II (правил с 1894 по 1917 год) отрекся от престола и Дума сформировала Временное правительство, которое должно было находиться у власти вплоть до созыва Учредительного собрания.

Тэффи описывает ликование простого народа по поводу свержения монархии в нескольких рассказах. В «Среднем» речь идет о некоем Герасиме Щуркине: «Если провести прямую линию от самого пышного министра к метельщику рельс конно-железной дороги, и перегнуть эту линию пополам, то на месте сгиба оказался бы именно Герасим Иваныч Щуркин»[282]282
  Средний // НС. 1917. № 13. 2 апр. С. 6.


[Закрыть]. Он и его жена сдают комнату радикально настроенному студенту, которого собираются выселить после двух визитов полиции. Но потом солдаты проводят обыск и восклицают: «Ага! Товарищ живет», а затем появляется сам студент и кричит: «Свобо-ода! Да здравствует республика!»[283]283
  Там же. С. 7.


[Закрыть] Страхи Щуркина улеглись, и он «вскочил на подоконник и… заорал во все горло: “Околоточный дура-ак!”» И добавил: «Захотел и кричал. Вот я каков! <…> Свободный гражданин Герасим Иваныч Щуркин».

Впрочем, подобный оптимизм сохранялся недолго, так как в военное время Временное правительство не сумело осуществить реформы и вскоре наступило разочарование. Все это нашло яркое отражение в творчестве Тэффи. Пара ее довольно легких сатирических пьес, опубликованных в «Новом Сатириконе», высмеивает противоречивые чувства, питаемые господствующими классами по отношению к революции. В «Наполеоне» барон Шнуп утверждает, что поддерживает революцию, поскольку теперь он и его аристократическое окружение «все объявили себя безработными пролетариями. Из министерства нас всех выперли»[284]284
  Наполеон // НС. 1917. № 24. Июль. С. 3.


[Закрыть]. В «Революционной даме» Софи хвастается перед своей подругой Мари, что побывала на множестве митингов, но как только речь заходит о забастовке, которую устроили нищие, Мари восклицает: «Ах, финиссе![285]285
  Finissez – «полноте» (фр.).


[Закрыть] Как это все ужасно!»[286]286
  Революционная дама // НС. 1917. № 25. Июль. С. 2–3.


[Закрыть]

В ряде фельетонов, опубликованных в «Русском слове», Тэффи подходит к этим смешанным чувствам более серьезно. В мае она высмеивала растущее беспокойство тех, кто, с одной стороны, был напуган преувеличенными слухами о насилиях, но, с другой стороны, посещал революционные митинги и, смиренно выслушав речи «марксистов, эволюционист-социалистов, максималистов и синдикалистов», жертвовал деньги и ощущал себя «во главе революционного движения»[287]287
  Ораторы // РС. 1917. № 131. 11 июня. С. 1.


[Закрыть]. Через несколько дней в статье под вызывающим заголовком «Дезертиры» Тэффи признавала, что низшие классы сеют разрушение, но продолжала защищать революцию с прежним пылом[288]288
  Дезертиры! // РС. 1917. № 134. 15 июня. С. 2. Многие из фельетонов этого периода вошли в [Тэффи 2011].


[Закрыть]. Она заявляла, что интеллигенция ожидала чуда – что «тот самый народ, который веками глушили водкой, угнетали, давили бесправием, безграмотностью, нищетой, предрассудками и голодом», разом явит свою «душу великую и яркую». Теперь же, когда в результате революции начались бесчинства, – продолжала она, – открылся «путь к свободной борьбе со злом», и она убеждала уклоняющихся от этой задачи, заклейменных ею как «дезертиры», присоединиться к ней на этом пути, даже в том случае, если оправдались их самые худшие опасения: «И если рухнет всё… – пусть бы каждый из нас мог сказать… <…> “Слабы мои силы и малы, но я отдал их все целиком”».

Между тем личные симпатии Тэффи решительно не распространялись на большевиков. Ее презрительное отношение к ним, сформировавшееся еще в 1905 году, нашло выражение в фельетоне, написанном в конце июля 1917 года, в котором она приписывает их недавние неудачи отсутствию у них «политической интуиции до степени редкой и поразительной»: «Почти ни одно крупное рабочее движение не было уловлено ими своевременно. Лучшее, что они могли делать, – это примазываться к делу post factum»[289]289
  Немножко о Ленине // РС. 1917. № 141. 23 июня. С. 1.


[Закрыть]. Далее она рисует уничижительный портрет Ленина: «Рост средний, цвет серый, весь обыкновенный. Только лоб нехороший: очень выпуклый, упрямый, тяжелый, не вдохновенный, не ищущий, не творческий». На этого «искреннего и честного проповедника великой религии социализма» (как она весьма неожиданно отзывается о нем) «не сошел огненный язык Духа Святого, нет у него вдохновения, нет взлета, и нет огня». Намекая на партийную практику объединяться с преступными элементами, она еще более резко отзывается о последователях Ленина: «Ленинцы: большевики, анархисты-коммунисты, громилы, зарегристриравованные взломщики. <…>. Что за сатанинский винегрет!» И при этом она ясно дает понять, что не отрекается от идеалов социализма: «Какая огромная работа – снова поднять и очистить от всего этого мусора великую идею социализма!»

Тэффи демонстрирует поразительную недальновидность, когда риторически вопрошает: «Разве не дискредитировано теперь слово “большевик” навсегда и бесповоротно?» Однако она не была оптимисткой. В следующем месяце она писала о неэффективности Временного правительства, о растущей неразберихе в армии, о «толпах бездельников, мотавшихся по Петрограду» «под ручку с девицами» в тылу, в то время как солдаты на фронте коротали время, играя в азартные игры и посещая большевистские сходки[290]290
  Дождались // РС. 1917. № 155. 9 июля. С. 1; Мы верим // РС. 1917. № 161. 16 июля. С. 2.


[Закрыть]. 22 октября она оплакивала слабеющее правительство, крах промышленного производства, массовые забастовки рабочих, неуклонное наступление на гражданские свободы[291]291
  Разговор с бестолковым // РС. 1917. № 242. 22 окт. С. 3.


[Закрыть]. Всего через два дня, в ночь с 24 на 25 октября, большевики совершили переворот в Петрограде, захватив Зимний дворец и арестовав министров Временного правительства[292]292
  Мое изложение основывается во многом на [Pipes 1991: 489–496].


[Закрыть].

Захват власти большевиками в Петрограде был фактически бескровным, но интеллигенция пришла в ужас от уничтожения и порчи бесценных предметов искусства в бывшем царском дворце и резиденциях богачей. Тэффи состояла в «Обществе охранения художественных зданий и предметов искусств», учрежденном Сологубом после Февральской революции; после Октября его задачи стали особенно актуальными[293]293
  В одной из статей, опубликованных в «Речи» в мае 1917 года, говорится, что общество организовало «постоянную комиссию по охране памятников старины и искусства» (Р-в А. Художественные вести. Революция и художественная жизнь // Речь. 1917. № 102. 3 мая. С. 6). О роли, которую в этом обществе сыграл Сологуб, см. [Merrill 2004: 367].


[Закрыть]. «Мы… требовали охраны Эрмитажа и картинных галерей, – писала Тэффи в своих воспоминаниях о Сологубе. – Хлопотали, ходили к [комиссару просвещения] Луначарскому. <…> Но из хлопот наших ничего не вышло» [Тэффи 2004: 200].

Закрытие оппозиционных газет коснулось Тэффи более непосредственно. «Русское слово» прекратило выходить 26 октября, но 8 ноября его разрешили открыть вновь, и на протяжении некоторого времени оно продолжало критику большевиков [Менделеев 2001: 34]. Например, в одном из ноябрьских фельетонов Тэффи иронически отозвалась о положительных достижениях нового правительства, таких как снижение преступности: «Грабежей в последнее время стало меньше… объясняют тем, что дело это тоже монополизировано правительством»[294]294
  Петроградское житие // РС. 1917. № 252. 17 нояб. С. 1.


[Закрыть].

Терпеть такую критику долго не могли, и в конце ноября «Русское слово» и другие враждебно настроенные периодические издания были закрыты навсегда. Однако позднее, в январе 1918 года, журналисты «Русского слова», в том числе и Тэффи, начали выпускать другую газету, названную «Новое слово». Когда 2 апреля была закрыта и она, 11 апреля упрямые сотрудники запустили еще одну газету, «Наше слово», выходившую до 6 июля [Менделеев 2001: 35, 36].

В первой половине 1918 года предпринимались и другие смелые попытки поддержать независимую прессу. В тот период был издан сборник Тэффи «Вчера», составленный из нескольких недавно опубликованных фельетонов и рассказов, а «Новый Сатирикон» протянул до августа, причем сочинения Тэффи публиковались в нем до самого конца. Сатира в журнале стала мягче, в основном ее объектом был тот абсурд, которым сопровождалось социальное потрясение. Так, в «Будущем дне» Тэффи описывает воображаемые изменения в одном благородном особняке. Бывший ломовой извозчик Терентий стал хозяином, а прежние владельцы – женщина-врач и профессор ботаники – прислугой. Появляется рассыльный (бывший вице-адмирал) и уведомляет Терентия, что тому надо прочитать лекцию в университете:

– Каку таку лекцию?

– Сказано, на филологическом факультете.

– Како-ом?

– Филологическом.

– Фалала, фалала, – сам-то ты фалала[295]295
  Будущий день // НС. 1918. № 1. Янв. С. 6.


[Закрыть].

Несмотря на недоумение, Терентий отправляется в университет и обращается к своим слушателям: «Товарищи университеты! Я вот был ломовиком, а таперича я по этой… по фалале. Потому что вот вам нужно высшее образование. А буржуя к вам подпустить нельзя. Он вас такому научит, что и не произнесть»[296]296
  Там же.


[Закрыть].