Текст книги "Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность"

Глава 2. Постмодернистская империя встречает Святую Русь. Как Александр Дугин пытался превратить евразийскую периферию в сакральный центр мира[33]33
  Ссылки на работы Дугина приведены в тексте после соответствующих цитат. Использованы следующие обозначения: МЕ – «Мистерии Евразии» [Дугин 1999б], МБВ – «Метафизика благой вести» [Дугин 1999а], ОГ – «Основы геополитики: геополитическое будущее России» [Дугин 1997], ПА – «Пути Абсолюта» [Дугин 1999в], ПЕ – «Проект “Евразия”» [Дугин 2004б], ПК – «Поп-культура и знаки времени» [Дугин 2005], РВ – «Русская вещь» [Дугин 2001], ЗС – «Заколдованная среда “новых империй”» [Дугин 2004а].


[Закрыть]

Я – коренной москвич, патологически люблю Москву и московский период истории. Я – последовательный и радикальный противник западничества, либерализма, профанического уклада [Дугин 2005].

«Если европейские “новые правые” выбирают нас [русских], значит, они выбирают этот варварский элемент, и значит, они должны выбрать наш образ действий», – говорит он [Дугин]. Он замечает, что новый мировой порядок построят не «стареющие господа на семинарах». Он советует: «Бери нож, выходи на улицу, убей хоть одного янки» – и добавляет: «Не знаю, попадал ли кто-нибудь из активистов “новых правых” под артобстрел, но наши люди не только идут на митинги или сражаются на баррикадах, они также участвуют в настоящих войнах, на пример, в Приднестровье и Югославии… “Новые правые” – это только проект, и мы – его архитекторы. Будущее принадлежит нам» [Dugin 1998].

Россия – страна с непредсказуемым прошлым… каждый придумывает собственное прошлое, собственную историю этого сумасшедшего дома, и один рассказ ничуть не лучше и не правильнее другого, прошлых столько, сколь ко вы хотите [Толстая 2003а: 404].

С конца 1980-х годов маргинальный ультраконсерватор А. Дугин приобретает известность в публичной сфере, сначала выступая с крайне правого края спектра российской культуры и политики, затем влившись в поток общепринятых позиций под маской теоретика геополитики. С 2000 года его аудитория включает правых прокремлевских идеологов. С недавнего времени Дугин позиционирует себя как культуролог. С болью воспринимая то, что Россия с распадом СССР, по его мнению, отступает на задворки мировой истории, он неистово и громогласно проповедует идеи о российской идентичности, используя неоимперские метафоры евразийской географии и территории. Главной заботой Дугина является возрождение российской идентичности на базе всемогущего российского государства и воссозданной им Евразийской державы. Для исследователей русской культурной идентичности представляет интерес неоевразийское движение Дугина, основанное в 2001 году на идее русскости – диковинной смеси славянофильских ценностей, принципов евразийства 1920-х годов, неофашизма и, наконец, как ни странно, ориентации на то, что он именует постмодернизмом.

Хотя неоевразийство – не более чем одно из многих крайне правых движений, для нас, в рамках настоящего исследования, Дугин послужит подходящей отправной точкой, чтобы обсудить постсоветскую русскую идентичность и ее самоидентификацию посредством воображаемых географий, хотя бы потому, что его филиппики вызывали и вызывают немалый общественный резонанс [Laruelle 2008: 9]. Среди ультраконсерваторов он был самым настойчивым в попытках теоретически обосновать возвращение России от ее постсоветского статуса культурного и политического захолустья к привычному статусу центра силы. Для него вопрос национальной идентичности – это вопрос, стоящий в центре его собственной воображаемой географии, а именно воображенной им географии Евразии, где заключена «безусловно глубинная реальность национальной психологии, “Внутренний Континент”, синтезирующий в себе мировоззрение гигантской нации» (МЕ, 576). В каждом истинно русском, подразумевает Дугин, есть свой «внутренний континент», стремящийся к самоосуществлению на физически реальном континенте Евразии.

Каждый из трех авторов – объектов нашего исследования – по-своему отвечает если не самому Дугину, то определенным аспектам представляемого им неоимпериалистического евразийства. В. Пелевин разоблачает Евразию как воображаемое пространство. Л. Улицкая преображает символическую географию «севера», которой Дугин определяет Россию. М. Рыклин использует пороговое пространство западной границы для диагностики смутной тревоги, служащей скрытым психологическим мотивом для стремления к неоимпериализму. То, что Дугин даже в 2006 году, уже по окончании первого президентского срока Путина, остался объектом литературно-политической иронии, говорит о том, что он оставался неизменно значимой фигурой в дискуссиях об идентичности.

* * *

Дугин получил заочное техническое образование, а позже защитил кандидатскую диссертацию по философии науки в Ростовском университете. Он всегда был заворожен национальным мифом в разных его проявлениях. В 1988 году он вступил в ультраправую организацию «Память». Когда в 1990 году Александр Проханов, бывший военный корреспондент в Афганистане, создал ультраконсервативную газету «День», Дугин стал ее преданным автором [Лимонов 2002: 69]. В середине 1990-х он, вместе с неофашистским писателем Эдуардом Лимоновым, стал одним из создателей национал-большевистской партии [Shenfi eld 2001]. В НБП Дугин был идеологом и специалистом по теории фашизма. Когда партия не прошла пятипроцентный барьер, необходимый для представительства в Госдуме, он переключился на другие проекты. Написав «учебник» по геополитике «Основы геополитики» [Дугин 1997], Дугин все-таки вошел в Думу в качестве советника тогдашнего спикера Г. Н. Селезнева (который был сторонником включения дугинской книги в школьную программу), а затем, с помощью прокремлевского политолога Глеба Павловского, вошел и в круг приближенных путинского Кремля [Dunlop 2001][34]34
  Подробнее о Проханове см. [Scherr 1995]. Очень качественное обсуждение интеллектуального наследия Дугина приводится в [Laruelle 2008: 107–144].


[Закрыть]. Дугин продолжал работать в националистических изданиях, был главным редактором журнала «Элементы», с 1998 года – создателем и разработчиком сайта www.arctogaia.com. Ему удалось зарекомендовать себя в качестве официального представителя крайне правого крыла российской общественности, приглашенного выступать в таких научно-образовательных заведениях, как Школа углубленных международных исследований Университета Джонса Хопкинса [Katz 2005].

В 2001 году Дугин основал общественно-политическое движение «Евразия», на церемонии открытия полностью поддержанное влиятельным политологом и тележурналистом А. Панариным [Umland 2001–2002: 32]. Он прилагал все усилия, чтобы оставаться в центре внимания, публиковался и в таких газетах, как «Литературная газета» и «Красная звезда», и в массовых журналах типа «Огонька»[35]35
  См., напр., его крайне антилиберальную редакционную статью в [Дугин 2003а] и беседу с ним в журнале «Огонек» [Дугин 2003б].


[Закрыть]. Ответ на вопрос, действительно ли он добился существенного успеха в попытках быть услышанным, или это не так, в значительной степени зависит от того, кто этот ответ дает [Dunlop 2001; Laruelle 2001: 85–103, особенно 92][36]36
  Ларюэль считает, что лидер коммунистов Зюганов в своей книге [Зюганов 1997] вдохновлялся идеями Дугина. Также см. [Schmidt 2005; Umland 2001–2002]. Обратите внимание, что у Дугина есть ряд учебников по политологии, претендующих на научность; последний вышел в 2007 году [Дугин 2007].


[Закрыть].

По разным данным, в это время Дугин определенным образом повлиял на мнения и политику путинской администрации. Как отмечала М. Ларюэль в 2001 году, Дугин «претендует на роль “серого кардинала” в новом правительстве [Путина]» [Laruelle 2001: 85][37]37
  «Дугин хотел властвовать за путинским престолом» [Schmidt 2005]. См. также [Umland 2001–2002: 33].


[Закрыть]. В 2000 году он утверждал, что его неоевразийское мышление оказало непосредственное влияние на внешнюю политику Путина, после того как президент, обозначая российскую идентичность, воспользовался отсылкой к евразийству: «Россия всегда ощущала себя евроазиатской страной» [Путин 2000; Schmidt 2005][38]38
  См. также [Колесников 2001: 362]. Колесников в своей колонке в «Известиях» высмеял Дугина за то, что тот поспешил поставить себе в заслугу внешнюю политику Путина (которая, как известно, постоянно меняется). Обратите внимание на расхождение во времени с Ларюэль [Laruelle 2008: 7], которая ошибочно утверждает, что Путин употребил эти слова в своем выступлении 2001 года.


[Закрыть]. Друг Дугина Д. Рюриков был российским послом в Узбекистане. Некоторые руководители бывших советских республик, такие как президент Казахстана Н. Назарбаев, проявляли интерес к евразийству и возможному Евразийскому союзу [Laruelle 2001: 93].

Трудно с уверенностью сказать, какого сорта сторонники на самом деле имеются у Дугина. Безусловно, он сам создает себе лучшую рекламу: например, без каких-либо явных доказательств утверждает, что «Основы геополитики» нашли «серьезный отклик» у российских читателей (ОГ, 6). Бесстрашно и без особого внимания к фактам Дугин приветствует нападки со стороны мейнстрима так же, как некоторые казахи в 2006 году обрадовались фильму «Борат»: лучше нелестное, чем совсем ничего. Однозначно, его имя широко известно читающим и смотрящим СМИ россиянам. Но признан ли он заслуживающим доверия экспертом по российским делам – это другой вопрос. Согласно опросу, проведенному в феврале 2003 года, он не вошел в первую сотню наиболее заслуживающих доверия политологов России[39]39
  URL: http://vibori.info/rating/02–07–2003.shtml (в настоящее время ссылка недоступна).


[Закрыть]. Хотя в солидном массиве его текстов нет ничего действительно нового, не прислушаться к нему нельзя: он выражает тоску по высокой национальной самооценке, настроение, широко распространенное в современной России.

Дугин со своими взглядами вписывается в длинный ряд российских отрицателей западного либерализма. Его ультраконсерватизм мало напоминает взгляды таких ранних славянофилов, как И. Киреевский и А. Хомяков, или истых националистов-неославянофилов А. Солженицына и В. Распутина, которые ищут следы незапятнанной русскости в том, что осталось от русского крестьянства после коллективизации. Тем не менее Дугин говорит о соборности, благоговеет перед Москвой и средневековой Московией; его интерес к Домострою (московскому литературному памятнику XVI века, книге наставлений, в частности по семейным и хозяйственным вопросам), глубоко старозаветные, патриархальные воззрения, высокая оценка православия как государственной религии России – все это роднит его со славянофильской мыслью. Дугин в священническом облачении на фотографии в «Огоньке» даже позиционирует себя как старообрядец (рис. 4). Со славянофилами Дугина роднит и желание вернуться к новому средневековью, возвратить России ностальгический образ Московского царства, благословленного Святым Духом и населенного русским народом, помеченным избранничеством (МБВ, 385).

Дугин, с его презрением к эмпирической науке и точному научному мышлению в целом и приверженностью к древнему идеалу «священного общества», не чужд научной риторики и современных высокотехнологичных коммуникаций, когда они помогают ему оправдать, обосновать и распространить его взгляды. Его стиль отличают нечеткость, противоречивость мысли, критика «объективности» современной науки, но при этом он в полной мере пользуется преимуществами интернет-технологий. Он защищает субъективное мифологическое мышление, отвергая при этом личные чувства, переживания и отношения, а также и права личности.

Рис. 4. Александр Дугин. Журнал «Огонек», № 19, май 2003 г. С. 18

Многие исследователи склоняются к тому, что в трудах Дугина гораздо сильнее бросается в глаза неофашизм, нежели славянофильство (см., напр., [Laruelle 2001; Dunlop 2001; Umland 2001–2002]). В его воображаемом мире мы сталкиваемся с антисовременными, антинаучными, консервативно-утопическими взглядами, что характерно для фашистского мышления. Среди фашистов, которыми восхищается Дугин, – немецкий нацистский идеолог К. Хаусхофер, благодаря которому геополитика приобрела дурную славу; итальянский мыслитель Ю. Эвола, чей концепт «традиции» воспринял Дугин; Р. Генон, французский интеллектуал, принявший ислам; А. де Бенуа, французский философ, теоретик движения «Новые правые». У последних Дугин, в частности, черпает вдохновение, стремясь добиться для православной России того, о чем теоретики «Новых правых» во Франции грезят для католической Европы. Из современных русских националистов он особо восхваляет Ю. Мамлеева, Е. Головина (ПА, 7) и некоторых среднеазиатских правых мыслителей, близких к воинствующему исламскому национализму, например своего так называемого учителя Г. Джемаля (ПА, 7) и Т. Пулатова, автора романа «Плавающая Евразия» (1991).

Политические планы Дугина сосредоточены на грандиозной геополитической картине, на расцвете власти и империи за счет рядового гражданина. Его внеэтическая мания величия и безразличие к человеческим страданиям провозглашены резко и однозначно:

Я оперирую большими категориями, категориями пространства – хартленд, римланд, мировой остров, континент Евразия, атлантизм… Я оперирую в своей профессиональной деятельности глобальными цифрами, то есть не просто один младенец, а все младенцы мира, или не один человек со своей анатомией, руками и ногами, а двести пятьдесят миллионов рук или пятьсот миллионов глаз, то есть это приблизительно то, что составляет минимальный объект геополитического интереса (ПК, 95).

Он неоднократно напоминает своей аудитории, что отдельные люди и их благосостояние малозначимы и для него, и для России. Важна масштабная эстетика целых континентов и народов, равно как и мощь и влияние России в этом глобальном сценарии. Этот презрительный антигуманизм вписывается в его фашистскую парадигму: «Нация все, индивидуум ничто» (ОГ, 257). Его влечение к фашизму, империализму лучше всего видно в лозунге «Евразия превыше всего» (ОГ, 777), буквально повторяющем пангерманский лозунг «Deutschland über alles».

Дугин превозносит государство и высмеивает усилия граждан в гражданском обществе по обеспечению и защите прав личности. Он – сторонник мистического культа могучего вождя, воображаемого «Белого Царя», и мощных силовых структур (МЕ, 579). Он восхищается тайной полицией и ее тактикой запугивания, обвиняя притом «либералов», которые «дискредитировали престижность профессии шпиона, разведчика, тайного агента» (ПК, 103). Он славит КГБ за то, что тот предвосхитил его евразийский проект, работая «над использованием сакрально-географических традиций азиатских народов для создания азиатского стратегического блока под контролем Москвы» (МЕ, 610). В радиоинтервью Дугин утверждает, что люди в действительности нуждаются в запугивании (ПК, 99–100), и даже говорит, что России, как во времена Ивана Грозного, нужна новая опричнина [Дугин 2005б].

* * *

Наиболее важным в работах Дугина является смешение геополитической теории и евразийства 1920-х годов, завоевавшего определенную популярность в Советском Союзе 1980-х. В 1920-е годы евразийские идеи распространились среди русских эмигрантов-интеллектуалов, интересовавшихся азиатским наследием России; в первую очередь следует упомянуть лингвиста Н. Трубецкого и экономиста П. Савицкого. Движение это первоначально возникло еще до революции в символистских и «скифских» литературных кружках. Евразийские мыслители хотели воссоздать Российскую империю, хотя и без насильной русификации XIX века, и при этом всячески приветствовали азиатские аспекты российской истории, экономики и культуры. С началом гласности в 1986 году среди множества переизданий произведений русских философов начала ХХ века в свет вышли и толстые тома различных евразийцев [Трубецкой 1995; Савицкий 1997]. В то время появляются и работы таких близких к евразийцам националистов, как этнолог Л. Гумилев (1912–1992). В книге «Из истории Евразии» (1993) Гумилев повторил мнение более ранних евразийцев о том, что Русь изначально была построена на естественной коалиции тюркских, монгольских и славянских народов и что монголы оказали на русскую историю скорее положительное влияние, а не, как обычно принято считать, катастрофическое.

В концептуальном плане неоевразийство Дугина включает в себя теории британского геополитика сэра Хэлфорда Макиндера, который в своей статье 1904 года «Географическая ось истории» (Th e Geographical Pivot of History) представил Евразию как геополитический центр мировой истории [Mackinder 1904]. Дугин использует терминологию Макиндера, чтобы утвердить постсоветскую Москву в качестве центра мира. В книге «Демократические идеалы и реальность», вышедшей в 1919 году, для различения континентальных и прибрежных, мореплавательских политических культур Макиндер использовал понятия «мировой остров», евразийский «хартленд» и прибрежный «римленд». По мнению Макиндера, центр (Сибирь и, в более общем смысле, Евразия) был локусом восходящей силы, тогда как влияние римленда (прежде всего Великобритании и США) уменьшалось[40]40
  Взгляды Макиндера изложены и обсуждаются в [Dugan 1962].


[Закрыть]. Помимо этого, Макиндер считал реальным появление евразийского российско-германского альянса, что, по его мнению, следовало любой ценой предотвратить. Предвидя в будущем создание НАТО, Макиндер подчеркивал, что обязанность римленда заключается в сдерживании хартленда.

Дугин в своих работах пользуется терминологией Макиндера, добавляя, что хартленд – понятие позитивное с точки зрения древней мировой культуры и цивилизации (ОГ, 215). В эту картину Дугин вводит свое собственное видение старого мифа о Третьем Риме и Москве и Святой Руси как истока истинного, чистого христианства и доброй империи (ПЕ, 11). С переходом власти, во-первых, от Византии к Московии и, во-вторых, от монголов к Московии русские сделали северо-восток Евразийского континента средоточием сильной политической власти. Российское государство стало важным игроком на мировой арене или, как говорит Дугин, «ведущим субъектом мировой истории» (ПЕ, 30).

Геополитический словарь Макиндера был позже усвоен различными интеллектуалами, которым Дугин симпатизирует: российскими евразийцами, К. Хаусхофером и американским военно-морским адмиралом А. Мэхэном, разработавшим концепцию «морской силы» (ОГ, 75). Дугин в своем толковании теории Макиндера отчасти опирается на ее использование русскими евразийцами – П. Савицким и Н. Трубецким. Последний в своей книге «Европа и человечество» (1920) следует за Макиндером, различая атлантизм и континентализм для обозначения двух разных геополитических сфер влияния. Для Савицкого и Трубецкого Россия была великой евразийской континентальной державой, сменившей исходную евразийскую империю монголов. Дугин согласен с ними в том, что монголы научили средневековых русских своим политическим умениям и навыкам и снабдили их географическим шаблоном для строительства империи. В дугинской формулировке, русские «словно бы сменили татар» и в итоге взяли контроль над евразийским пространством (ПЕ, 29). Проект Дугина по восстановлению власти Москвы на огромных просторах евразийского континента направлен на то, чтобы в конечном итоге отгородиться от так называемых либеральных атлантических государств Западной Европы и Северной Америки. На картах, выложенных в 2002 году на сайте «Евразии», видно, что Дугин называет Россию «конечной мировой периферией» или «пространством черной дыры» в конфигурации мировых сил. Он считает, что Россия становится «ядром многополярного сопротивления» атлантистам и центром нескольких осей, связывающих Москву с Токио, Юго-Восточной Азией, Индией, Ираном и Берлином[41]41
  URL: http://images.evrazia.org/images/map-3-small.jpg (дата обращения: 26.06.20).


[Закрыть].

Принимая во внимание двойственный европейский и азиатский характер России и тем самым оправдывая воссоздание старой царской империи, Савицкий и Трубецкой подчеркивали взаимодействие тюркской и иранской культур со славянскими культурами. Чтобы описать эту смесь, они позаимствовали у Макиндера термин «туранский» [Трубецкой 1995: 141]. Дугин берет у Трубецкого и Савицкого их постславянофильскую идеологию «третьего пути», с воображаемой Евразией, построенной на ирано-тюрко-славянском сплаве:

…в [евразийских] концепциях географическое расположение России между Востоком и Западом играет центральную роль. Для них Евразия сводится к России, а российский этнос (в сверхнациональном смысле этого слова) рассматривается как современный носитель туранизма, особой имперской психоидеологии, переданной собственно россам тюркско-монгольскими племенами Орды. Таким образом, евразийцы, в отличие от представителей монархического лагеря, были не столько «панславистами», сколько тюркофилами (МЕ, 591).

Помимо идеи Макиндера о туранизме, Дугин использует евразийский имперский словарь, в свою очередь, взятый из византийской имперской фразеологии, где имперское государство изображается как «симфония», воплощающая «имперскую гармонию и справедливость». Что самое главное, он согласен со своими предшественниками-евразийцами в том, что монголы оказали в целом благотворное влияние на Россию и предоставили ей геополитическую модель для экспансии московской империи (ОГ, 85) [Riasanovsky 1967: особенно 49, 55; Halperin 1985].

* * *

Пожалуй, самый странный термин в эклектичном разнобое дугинского лексикона – это «постмодерн». Сразу же возникает вопрос, какое отношение это понятие имеет к антиинтеллектуальному, антигражданскому, направленному в историческое прошлое империализму автора. По мнению Дугина, постмодерн означает, по сути, то, что наступает после краха просвещенческой идеологии с ее светским, рациональным, универсалистским мировоззрением, заменяя ее грубым, заново воссозданным «средневековым» взглядом, культом «Белого Царя», восхищением властью, зиждущейся на насилии и страхе, презрением к науке, к реальным фактам, гражданскому обществу и правам человека.

Отношение Дугина к научным фактам опосредованно связано с западной постмодернистской культурной критикой. Он высокомерно-презрительно относится к претензиям науки на истину, не предлагая конкретных, наблюдаемых фактов и не обращаясь к вопросу о достоверности суждений или истине. Он постоянно повторяет свои демагогические аргументы в надежде, что это придаст им ауру легитимности. В «Мистериях Евразии» он цинично злоупотребляет постмодернистским исследованием природы факта, чтобы провозгласить, что на самом деле ничто не может быть названо научным фактом:

…разочарование во всемогуществе позитивных наук шло на всех уровнях – открытия в области психологии глубин и психоанализа показали, насколько якобы «рациональный» человек находится под влиянием темных сил и импульсов, замурованных в безднах подсознания; лингвисты и психолингвисты обнаружили в свою очередь прямую зависимость мышления от специфики языка; философы-позитивисты с удивлением осознали, что такой категории, как «атомарный факт», просто не существует и что вне интерпретации вообще не может идти речи о факте; и наконец, физики, исследуя парадоксы квантовой механики, пришли к выводу о том, что наличие или отсутствие «наблюдателя» прямо влияет на ход квантовых процессов, привнося таким образом даже в такую строгую дисциплину, как физика, субъективный элемент (МЕ, 603).

По мнению Дугина, личные интересы наблюдателя, а также культурные, психологические и языковые условия, в которых он находится, подрывают достоверность науки; таким образом, что всякое стремление к научным знаниям – пустая трата времени. Иначе говоря, Дугин призывает вернуться к донаучным эпистемологическим системам, основанным на интуиции и озарении, – к тому, над чем, как он прекрасно понимает, люди науки будут смеяться как над «невежеством», «пережитками темного средневековья» и «дикарскими заблуждениями примитивного человечества». Его цель – обратиться к своим правым соратникам, которых он надеется вывести из пустых культурных «сумерек» (ПА, 11), патетически восклицая: «Пора возвращаться в миф. А это означает возврат к волшебной, священной и удивительной стране – Светлой Руси» (МЕ, 604).

Стоит отметить, что, отвергая научное знание, Дугин приводит псевдонаучные аргументы, когда речь заходит об этнологии, лингвистике или политологии. В полном соответствии со своим презрительным отношением к науке он определяет свои «экспертные» знания антинаучными способами, связывая подобный образ мысли как с постмодернистской, так и с фашистской моделями мышления. Он утверждает, в частности, что избранная им сфера знаний, геополитика, будучи наукой постмодернистской, «основана на приближенности, на редукционизме, сведении многообразных проявлений жизни к нескольким параметрам» (ОГ, 4). Геополитика не претендует на «научную строгость» (ОГ, 13), но Дугин именует ее «ведущей, привилегированной дисциплиной [sic] постмодерна <…> приоритетной наукой нового постиндустриального общества» (ОГ, 6). Главным преимуществом геополитики при таком передергивании является оправдание российского лидерства в Центральной Азии.

Дугин прибегает к нескольким риторическим приемам, чтобы добиться впечатления авторитетности и убедительности. Самое забавное, что, учитывая его пренебрежение к научным исследованиям, он придает немалое значение своим научным званиям, коих у него два, претендует на широкую эрудицию во многих областях (религиоведении, политической географии, поп-культуре) и заявляет о свободном владении по меньшей мере девятью языками. Стиль Дугина на первый взгляд может показаться академически научным, хотя он практически не приводит источников и цитат. Он редко подкрепляет свои абстрактные утверждения конкретными примерами.

Дугин излагает мысли так торопливо и небрежно, что в его тексты неминуемо вкрадываются десятки фактических ошибок, не говоря уже о пробелах в логике[42]42
  У Дугина встречаются как ненамеренные ошибки, так и серьезные искажения фактов. В «Метафизике Благой вести» он называет правителей Московской Руси «царями» еще до падения Константинополя (МБВ, 383) и уверяет, что это падение произошло в 1454 году (МБВ, 385). Он неверно подсчитывает количество лет между расколом и падением Константинополя (МБВ, 386). Что более существенно, Дугин путает русских исихастов XV века, которые стремились провести жизнь во внутренней медитации и безмолвии, со «стяжателями», или иосифлянами, которые сильно склонялись к теократии (МБВ, 384).


[Закрыть]. Например, он очень любит прибегать к этимологии, почти всегда ложной, для защиты своих фашистских ценностей – доступного только посвященным мистического знания, утверждения святости русских земель, мужского интеллектуального превосходства и отношения к женщинам как к низшей форме жизни[43]43
  Ложные этимологии встречаются и у таких евразийцев, как Г. Вернадский [Halperin 1985: 125] и Н. Трубецкой [Riasanovsky 1967: 49].


[Закрыть]. В своей первой книге «Пути Абсолюта» (1989–1990), говоря о формах мистического знания, Дугин соотносит друг с другом слова, в действительности не имеющие морфологических или этимологических связей. Например, он усматривает родственную связь шумерского слова «ме» («магическая сила») с индоевропейским корнем «mag» (значения которого Дугин не приводит, но который, по сути, связан с понятиями «власти» или «силы») и словом «maya» («иллюзорность») на хинди (ПА, 35–36). Шумерский относится к совершенно другой группе языков, не связанных с индоевропейскими[44]44
  То, что большинство людей назвали бы индоевропейским, Дугин, вслед за нацистами, именует «индоарийским». Я хотела бы поблагодарить Марка Л. Гринберга за истолкование этих и других ложных этимологий.


[Закрыть]. «Maya» в языке хинди не имеет отношения к корню со значением «сила».

В другом месте Дугин справедливо связывает санскритское слово «джна» («знание») с греческим «гнозис» и немецким «kennen», но при этом настаивает, что все эти слова обозначают знание, понимаемое как «инициация», «действительное прикосновение к стихии священного знания» (ПА, 66). Хотя некоторые производные от этих корней и означают мистическое знание, например «гностицизм», их исключительная принадлежность к сфере мистического или священного существует только в воображении Дугина.

Более важным для нашего исследования географических метафор является использование Дугиным этимологии с целью объявить русские земли древней и священной прародиной, даже до прихода туда славян. Так, он возводит русское слово «шведский» к прилагательным «светлый» и «святой» (МЕ, 577), хотя известно, что в русский язык слово «шведский» пришло из немецкого и не имеет ничего общего со «светлым» или «святым» [Фасмер 1986: 576, 585][45]45
  По Фасмеру, слова «светлый» и «святой» непосредственно не связаны. Слово «светлый» имеет корни в индоевропейском «çvetás» («белый»), а «святой» – в индоевропейском «çvantás» («цветущий»). Хотя это и не имеет непосредственного отношения к нашему исследованию, стоит отметить, что Дугин использует особенно неправдоподобные этимологии, чтобы утверждать превосходство мужского пола и неполноценность женского. Следующий пример показывает, насколько несостоятельны в этом смысле размышления Дугина. В «Русской вещи» (2001), одиозной книге в неонацистском стиле, вплоть до готического шрифта Fraktur на обложке, Дугин прибегает к ложным этимологиям, утверждая, что, поскольку русские слова «жена» и «женщина» этимологически не связаны со словами «муж» и «мужчина», женщины – даже не самки человеческого вида, а нечто совсем иное (РВ, 2: 482). Фактически, слово «жена» относится к индоевропейскому корню «*gwen-» и английскому «queen». Фасмер выявляет в слове «жена» корень «*gna», «богиня» [Фасмер 1986: 46]. «Мужчина» и «муж», которые Дугин соотносит со словом «мысль» (РВ, 2: 484), связаны с индоевропейским «manu», корнем для слова «тестикулы».


[Закрыть].

* * *

В мировоззрении Дугина ментальность ярого религиозного фанатика сочетается с темпераментом консервативного утописта. Дугин упивается переосмыслением далекого прошлого, выходящего за рамки научно доказуемой истории, – прошлого, где для него таится смысл существования России. Его русская идентичность привязана к древним мифам, разукрашивающим и искажающим геополитический ландшафт ХХ века, свое видение которого он излагает в своих более «научных» работах. Повторим антинаучное кредо Дугина: «Пора возвращаться в миф. А это означает возврат к волшебной, священной и удивительной стране – Светлой Руси» (МЕ, 604).

Чтобы лучше уяснить религиозный, политический и социальный проект Дугина, который он называет «традиционализмом», и понять его цель – определение архаичной российской идентичности как руководства по прокладыванию пути к будущему России, следует изложить суть дугинского национально-имперского мифа, показать, как он вписывается в мировую географию и историю и какое место занимает в нем Россия. Критический обзор творчества Дугина, в частности книг «Пути Абсолюта» (1989), «Метафизика Благой вести» (1994), «Мистерии Евразии» (1996) и «Проект “Евразия”» (2004), призван описать ценностные образы пространства и времени, обозначить главных героев и наиболее важные функции его мифического сюжета, что позволит более осязаемо изложить его видение России.

Ключевым фактором в размышлениях Дугина об идентичности выступает географическое пространство. В этом он следует примеру нацистских геополитических мыслителей, евразийцев, а также этнолога советской эпохи Л. Гумилева, который предполагал, что идентичность и менталитет определяются географической и метеорологической средой[46]46
  Л. Н. Гумилев, сын поэтов А. Ахматовой и Н. Гумилева, интересовался евразийством. Гумилев, как утверждает Дугин, познакомился с Савицким в сталинских лагерях 1940-х годов и тогда вдохновился его теориями (ОГ, 83). Отметим, что Ларюэль [Laruelle 2008: 56] (Note: Laruelle (Russian Eurasianism)) это опровергает. Гумилев разработал теорию «пассионарности», где менталитет и системы ценностей связываются с географией, климатом и экосистемой.


[Закрыть]. Русское пространство в трудах Дугина всегда изображается в терминах двух географических регионов: Крайнего Севера и северо-востока Евразии. Его первейшая задача – установить значение севера и особенно Москвы как «священной основы», земли, которая, начиная с доисторического языческого прошлого и вплоть до постсоветского настоящего, служила политическим, экономическим и культурным центром всей Евразии.

В «Мистериях Евразии» Дугин подчеркивает центральное значение географического севера как сакрального источника всех великих народов и цивилизаций. Опираясь на множество древних мифов – греческие, индийские, иранские, – Дугин определяет север как район Евразии к северу от крупных горных цепей, простирающихся с востока на запад, где многие большие народы видят свои мифические истоки. В частности, он утверждает, что в индуизме север (или восток, в зависимости от варианта) является обиталищем бога Индры (МЕ, 587). В греческом мифе северная земля, Гиперборея, – место рождения «солнечного Аполлона» (МЕ, 587). В арийском мифе, принятом нацистской идеологией, Северный полюс – это место зарождения арийской расы (МЕ, 577). Хотя во многих мифологиях север считается источником зла, Дугин настаивает на том, что те, кто инициирован северным царством, открывают для себя рай: «…лишь по мере духовного пути к центру, к полюсу потустороннего, мрак “стражей порога” рассеивался и обнажался пресветлый мир полярного сада, рая» (МЕ, 606). На своих картах Евразии Дугин изображает Русский Север как ту периферию мира, из которой возникнет новый, нерушимый порядок.

Поскольку интернет играет жизненно важную роль в усилиях Дугина по распространению его взглядов, нельзя не упомянуть географический символизм, заключенный в названии его вебсайта http://arctogaia.com. Использование в URL греческих корней, обозначающих «север» и «земля», должно намекать на виртуальный географический север. Баннер на веб-странице информирует нас о том, что мы посещаем «Арктогею, шепот Абсолютной Родины». Здесь можно найти виртуальную библиотеку литературы правого толка, в том числе собственные работы Дугина, его интервью, а также картинную галерею с фотографиями его самого, его семьи и близких сподвижников.

Мы уже упоминали ложно-этимологические отсылки Дугина к сакральной и расово белой природе северных степей и лесов, которые в конечном итоге стали русскими землями. Он ошибочно возводит слово «шведский» к русским прилагательным «светлый, белый, световой» и «святой» (МЕ, 578). Русский корень «рус-», согласно Дугину, родствен германскому «rot» («красный»), а по-русски «красный» также означает «красивый» (МЕ, 578). Таким образом, символический смысл Святой Руси, исходя из построений Дугина, включает как «белое и красное», так и «светлое и прекрасное».