Текст книги "«Искатели сокровищ» и другие истории семейства Бэстейбл"

Она едва слышно пробормотала в ответ, что не собирается быть никому обязанной.

– А вернулись мы вот по какой причине, – продолжил Освальд вежливым, как обычно, тоном. – Видите ли, почтальон случайно дал нам открытку, которая адресована вам.

– Мы её не читали, – торопливо проговорила Элис, что, по-моему, было излишне.

Конечно, мы не читали. Такие вещи среди приличных людей просто сами собой разумеются, но, вероятно, девочки лучше мальчиков понимают, в чём могут заподозрить юное поколение взрослые женщины.

Мать солдата взяла открытку (честно говоря, она её вырвала у Элис из рук, но считаю, что слово «взяла» звучит гораздо приличнее, особенно если учесть сложившиеся обстоятельства) и сперва долго смотрела на адрес, затем прочла текст на другой стороне, глубоко вздохнула и схватилась за дверной косяк. Лицо у неё стало жутким. Я видел однажды такое у воскового мёртвого короля в Музее мадам Тюссо.

Элис всё стало ясно, и она, схватив руку солдатской матери, воскликнула:

– О нет! Только не ваш мальчик Билл!

Женщина ничего не ответила, лишь сунула в руку Элис открытку. И мы прочитали. Там действительно речь шла про её Билла.

Элис ей возвратила открытку. Рука несчастной женщины всё это время оставалась в руке сестры, но теперь Элис, ещё крепче сжав её, поднесла к своему лицу и так горько заплакала, что не могла произнести ни слова. Миссис Симпкинс, едва открытка вернулась к ней, отстранила Элис, однако сделала это совсем не грубо, а затем вошла в дом и закрыла за собой дверь.

Брат с сестрой уже шли вниз по дороге, когда Освальд, обернувшись, заметил, что одно из окон коттеджа завесили белым, а потом и с другими окнами произошло то же самое. И так как штор на окнах у миссис Симпкинс не было, Элис и Освальд поняли: она в знак траура вывесила белые фартуки и другие белые вещи.

Элис проплакала почти всё утро. И остальные девочки тоже. Всем нам очень хотелось что-нибудь сделать для бедной солдатской матери, только вот чем помочь людям, когда у них убивают сыновей? Ужасное ощущение, знаете ли, если стремишься помочь человеку в несчастье, но не знаешь как.

Наконец Ноэлю всё-таки удалось придумать.

Он сказал:

– Полагаю, солдатам, которые погибают на войне, не ставят надгробий на месте, где… я имею в виду…

– Ну конечно же нет, – подтвердил Освальд.

И Ноэль продолжил:

– Может, вы посчитаете это глупым, но мне всё равно. Вам не кажется, что ей бы понравилось, если бы мы сделали ему надгробие? Естественно, не в церковном дворе, этого нам никто не позволит, а в нашем саду, но словно бы почти на церковном дворе.

Мы все признали план его первоклассным.

И вот что нам захотелось написать на надгробии.

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ

БИЛЛ СИМПКИНС,

который погиб, сражаясь

за королеву и страну

 
       Билл Симпкинс смелый здесь теперь лежит.
       Любимый сын, ушёл он на войну.
       Не будет никогда солдат забыт,
       За королеву жизнь отдал он и страну.
 

Но тут мы вспомнили: бедный храбрый Билл похоронен не здесь, а где-то в Южном полушарии, если вообще похоронен, поэтому первую строчку стихов пришлось переделать:

 
       О Билле Симпкинсе пусть каждый здесь скорбит.
 

Затем мы нашли во дворе конюшни очень хорошую каменную плиту, вооружились долотом из набора инструментов Денни и приступили к работе.

Кто же мог знать, что труд каменотёса настолько опасен и тяжёл?

Первым за дело взялся Освальд, но скоро поранил большой палец, из которого так и брызнула кровь. Пришлось ему уступить место Дикки. Тот, врезав себе молотком по руке, передал инструменты Денни, который хоть и уберёгся от травм, но, памятуя о печальном опыте предшественников, перед каждым ударом примеривался часами. В итоге к ужину мы успели высечь лишь букву «З» и половину от буквы «Д», которая вышла ужасно кривой.

Посмотрев утром на результаты своих вчерашних усилий, даже самые оптимистичные из нас были вынуждены признать положение безнадёжным.

– А если написать краской на дереве? – предложил тогда Денни и показал нам как.

Мы взяли у плотника из деревни доску и два колышка, покрасили то и другое белым, дождались, пока подсохнет, а потом Денни написал нужные слова. Выглядело это вот как:

В ПАМЯТЬ О БИЛЛИ СИМПКИНСЕ,

погибшем за королеву и страну.

Слава ему

и всем другим храбрым солдатам!

Доска была слишком мала для первоначального варианта, поэтому текст пришлось чуть-чуть сократить, а от стихов вообще отказаться.

Когда буквы тоже высохли, мы занялись установкой памятника. Копать пришлось достаточно глубоко, иначе колышки не вставали ровно и крепко, но тут нам помог садовник.

Девочки сплели венки из белых цветов: роз, кентерберийских колокольчиков, лилий, гвоздик, душистого горошка и маргариток и повесили их на концы колышков поверх доски.

Думаю, знай Билл Симпкинс, как нам его жаль, он бы порадовался. Освальд питает надежду, что, если ему самому суждено пасть на поле жестокой битвы (а это самая большая его мечта), кто-нибудь станет о нём сожалеть так же, как он о Билле. Вот и всё.

Когда памятник украсили венками, а оставшимися цветами выстлали его подножие, мы написали письмо вдове.

Дорогая миссис Симпкинс!

Нам очень жаль насчёт турнепса и прочего, и мы нижайше просим у Вас прощения.

А Вашему храброму Биллу мы установили памятник.

Мы все подписались, и Элис отнесла письмо миссис Симпкинс. Та прочитала, а потом понесла что-то вроде того, что лучше бы нам пораскинуть мозгами и перестать идиотничать, издеваясь над людским горем.

Тут Элис, как она мне потом призналась, не смогла сдержать слёз и воскликнула:

– Это не так! Не так! Дорогая миссис Симпкинс! Пойдёмте со мной! Поглядите сами! Вы даже не знаете, как нам жаль Билла! Пойдёмте, и поглядите! Ну, давайте пойдём и посмотрим! Мы можем пройти через церковный двор! Остальные оттуда уже ушли, чтобы вы там могли побыть в тишине. Ну, пойдёмте!

И миссис Симпкинс пошла. И, когда прочитала, что мы написали, а Элис прочла ей стихи, на которые не хватило места, она тяжело привалилась к стене возле могилы, то есть, конечно же, возле памятника, и Элис её обняла, и они обе горько заплакали.

Бедная мать солдата была очень довольна. И турнепс она нам совершенно простила. С тех пор мы стали друзьями, но больше нас всех, остальных, она отличала Элис, как, между прочим, и многие другие, хотя в чём тут причина, не знаю.

Мы стали приносить каждый день к памятнику Билла свежие цветы, и, мне кажется, его матери это нравилось, хотя она нас и заставила перенести памятник от церковной ограды в угол нашего сада, под бобовник, откуда он уже не был виден из церкви, хотя с дороги просматривался по-прежнему достаточно чётко.

Миссис Симпкинс, однако, то ли не замечала этого, то ли не догадывалась и приходила полюбоваться свежими венками в наш сад. Когда белые цветы кончились, мы стали плести пёстрые венки, и бедная мать погибшего солдата была довольна не меньше, чем прежде.

Так продолжалось примерно недели две. И вот однажды, когда девочки как раз украшали памятник свежими цветами, на дороге появился солдат в красном мундире. Шёл он, одной рукой опираясь на палку, а в другой, которая у него висела на перевязи, нёс узелок из синего хлопкового носового платка. Поравнявшись с нами, он остановился и сперва просто смотрел, а затем, шагнув ближе, облокотился о стену и прочитал чёрную надпись на белом памятнике.

Лицо его вдруг расплылось в широкой улыбке, и он воскликнул:

– Ну и дела! Во прославили!

Он снова вслух, полушёпотом, прочитал надпись на памятнике и после завершающих слов про всех других храбрых солдат объявил:

– Ну да. Вот я точно такой.

Он это так сказал, будто в честь него мы и поставили памятник.

Освальда возмутило нахальство солдата, и он парировал:

– Смею подозревать, вы не столь хороши, как воображаете, и написанное здесь отношения к вам не имеет, томми.

Конечно же, Освальд знал из Киплинга, что именно таково собирательное название пехотинцев.

– Сам ты томми, оголец, – улыбнулся солдат. – А я-то именно он самый и есть, – указал служивый на памятник.

Мы вросли в землю там, где стояли.

Первой из нас обрела дар речи Элис.

– Тогда, значит, вы – Билл? И вы не погибли? – пролепетала она. – О, я так рада! Позвольте мне рассказать вашей маме!

Она бросилась со всех ног к белёному коттеджу. Мы – за ней. Билл из-за хромоты не мог за нами угнаться, но и он поспешал что было мочи.

Мы все принялись барабанить в дверь и кричать:

– Выходите! Выходите!

Когда вдова отворила нам, мы все пооткрывали рты, собираясь заговорить, но она, отпихнув нас, вихрем кинулась по садовой дорожке. Никогда раньше не видел, чтобы взрослая женщина неслась во всю прыть, но ведь навстречу ей шёл её мальчик, её Билл.

Она столкнулась с ним у ворот. Прямо влетела в него. Вцепилась. И зарыдала гораздо сильнее и громче, чем когда узнала о его гибели.

Мы все принялись пожимать руку солдату и говорить, как мы рады.

Солдатская мать по-прежнему стискивала его в объятиях. Я взглянул ей в лицо. Щёки её сияли румянцем, словно крашенный чем-то розовым воск, а глаза сияли как свечки. Мы ей тоже сказали, что очень рады.

– Благодарите Господа за милость Его, – ответила нам она и увела своего мальчика Билла в дом.

Дверь за ними закрылась.

Тогда мы пошли к себе, разрубили памятник топором, устроили из него огромный костёр и кричали «ура», пока не осипли.

С похоронкой поторопились. Билл всего-навсего пропал без вести. От подарков, приготовленных для солдат, у нас осталась трубка и целый фунт табака, и мы их преподнесли Биллу, а отец собирается нанять его помощником садовника. Только надо сперва дождаться, пока окончательно заживут его раны, хотя и после этого он всё равно теперь будет всегда прихрамывать. Так что с войной для него покончено.

Глава 4
Таинственная башня

Когда Доре так сильно не повезло с ногой, мы все по очереди оставались с ней, а она, в свою очередь, не унывала и вела себя очень мило. Больше всего времени с ней проводила Дейзи. Мышь мне теперь нравилась вполне, жаль только, играть пока не научилась. У Доры тоже с этим не очень, и общение с Дейзи лишь ухудшило, на мой взгляд, положение дел.

Я поделился своим беспокойством с дядей Альберта. Было это, когда все ушли в церковь, а я не пошёл, потому что у меня болело ухо. По его мнению, многое с Дейзи объяснялось неправильным выбором книг. Она предпочитала что-то вроде «Наставляя детей»[49]49
  Первая книга в этом перечне представляет собой религиозное сочинение Марии Луизы Чарльзуорт (1819–1880), вторая – чувствительный исторический роман шотландской писательницы Грейс Кеннеди (1782–1825). Третья вышла из-под пера американки Люси Эллен Гернси (1826–1899), плодовитого автора назидательных детских книг. Четвертую написала Фрэнсис Изабель Тилкот. В своё время они были весьма популярны.


[Закрыть], «Анна Росс: сирота из Ватерлоо», «Готовая работа для жаждущих рук, или История Эдит Эллисон», «Элси, или Маленькая свеча» и совсем уж тошнотно-приторной книжонки в синей обложке про какое-то там исправление чего-то из маленьких грехов.

Выслушав дядю Альберта, Освальд всерьёз озаботился кругом чтения Дейзи, и какова же была его радость, когда она однажды встала утром пораньше, до того ей хотелось дочитать перед завтраком «Графа Монте-Кристо». Вот это и впрямь была реальная помощь заблудшему ближнему, который срочно в ней нуждался. Ведь Дейзи стараниями Освальда перешла от ерунды про послушных паинек к правильным книгам.

Через несколько дней с начала Дориного постельного режима Элис созвала совет Общества добротворцев. Освальд и Дикки приняли в нём участие без особой охоты, хмурые и недовольные. Элис раскрыла «Книгу золотых деяний», а вернее, старую малоисписанную тетрадь, которую она перевернула и начала использовать с другого конца. Я лично такого не выношу. У перевёрнутой тетради линейки заезжают на самый верх страниц.

Диванчик с Дорой вынесли на лужайку, мы расселись подле неё на траве. Было очень жарко. Мы освежались прохладительными напитками.

– «Общество добротворцев, – начала зачитывать Элис. – Сделали мы немного. Дикки починил окно, а потом нам пришлось доставать бидон из рва, куда он свалился через окно, починенное Дикки. Дора, Освальд, Дикки и я угодили в ров, и ничего хорошего в этом не было, потому что Дора поранила ногу. Надеюсь, следующее доброе дело будет получше».

После этой записи в книге шло стихотворение Ноэля:

 
       Мы хотим себя так воспитать,
Чтобы очень хорошими стать.
Ну а если не сможем такого,
Значит в нас слишком много плохого.
 

Звучало это гораздо понятнее и стройнее, чем многие другие сочинения Ноэля, о чём ему Освальд тут же и объявил, а Ноэль ответил:

– Мне Денни помог. Похоже, он знает, какой должна быть длина строк в стихах. Наверное, потому, что хорошо учился в школе.

Освальд предложил, чтобы записи в книге мог делать каждый из нас, если обнаружит золотое деяние, совершённое кем-нибудь другим. Но это должно быть такое деяние, о котором ещё никто не знает и которое автор записи обнаружит сам. И конечно, оно не может быть его собственным. О собственных добрых поступках записывать запрещается.

Мы немного это пообсуждали, и предложение было принято, после чего Освальд – уже не впервые за свою юную жизнь – ощутил в себе дар дипломата. Он бы уж наверняка смог самым ловким образом переправлять тайные депеши и обманывать представителей недружественной стороны. Вот ведь как мягко и ненавязчиво добился, чтобы «Книга золотых деяний» не уподобилась нудной чепухе вроде «Наставляя детей».

– И если кто-то из нас начнёт похваляться перед другими своим собственным золотым деянием, то ему будет до конца дня объявлен бойкот, – подытожил он.

А Денни добавил:

– Мы будем делать добро скрытно, и горе тому, кто начнёт этим хвастаться!

Какое-то время в книге не появлялось новых записей. Я очень внимательно приглядывался к поступкам всех остальных, однако не мог усмотреть ничего золотого и ничего выдающегося, хотя некоторые из нас потом поведали мне о своих свершениях и признались, сколь были удивлены, что никто их не заметил.

Я, кажется, уже говорил вам, как глупо, когда пишешь книгу, рассказывать о каждом прожитом дне. Ведь тогда поневоле начнёшь повторять одно и то же, а это скучно. Одни и те же игры, да ещё еда.

Уделять слишком много времени описанию того, что съел на завтрак, обед и ужин, как-то нелепо – совсем не в духе настоящих героев, которые походя утоляют голод пирогом с дичью, а жажду – глотком вина из бурдюка.

Тем не менее должен признать, что еда, которой вы прежде никогда не попробовали дома, достойна упоминания. Торт. Слоёные язычки. Пироги с заварным кремом и изюмом. Колбаски в тесте. Шарлотка с яблоками. Мёд в сотах. Кентский пирог. Взбитые сливки с сахаром и вином. Столько парного молока, сколько в вас влезет. Опять-таки сливки, уже не взбитые, к пятичасовому чаю. И сыр к нему же.

Отец попросил миссис Петтигрю готовить то, что ей нравится, вот она нам и подавала все эти потрясающие непривычные кушанья.

Излагая историю добротворцев, не могу умолчать, что некоторые из нас по-прежнему позволяли себе шалости.

Чтобы долго не распинаться, упомяну, как Ноэль, забравшись в трубу кухонного очага, выпал оттуда вместе с тремя кирпичами, старым гнездом скворцов и тонной, не меньше, сажи. Хорошо ещё, летом очаг не использовали, поскольку готовили в прачечной.

Не стану распространяться и о проделке Г. О., который проник в маслобойню. Зачем это ему понадобилось, я лично так и не понял. Правда, миссис Петтигрю уверяла, будто уж ей-то всё сразу стало ясно, вот она и позволила Г. О. наесться сливками всласть, если ему их так захотелось. Короче, она заперла его в маслобойне и не выпускала до самого чая.

После выяснилось, что время он там коротал не в одиночестве. Туда пробралась по каким-то своим надобностям ещё и кошка. И когда самый младший мой брат счёл цель собственного визита исчерпанной, то сначала чуть-чуть поскучал, а затем, слив оставшееся молоко в бидон, попробовал научить кошку плавать в нём. Воображаю степень отчаяния Г. О., когда она, даже не попытавшись учиться, оставила на его руках царапины, следы от которых не сходили несколько недель.

Сожалею, что приходится ябедничать, ведь Г. О. ещё очень юн и ему вечно влетает за всё, что он ни сделает. Однако против правды не пойдёшь: именно он нарушил запрет по поводу слив во фруктовом саду, срывать которые нам строго-настрого не велели. Мы и пальцем их не касались. Только не Г. О.

И тут, конечно, доля вины ложится на Ноэля. Это он наплёл, будто слива, которую не сорвали, а надкусили прямо на дереве, не до самой косточки, потом залечит следы зубов, как человек – лёгкую, несмертельную рану. И эти два умника понадкусывали все сливы, до которых дотягивались, но надкусанные места, ясное дело, такими и остались.

Освальд, который старше своих братьев, до подобных глупостей не докатывался. Единственное, в чём он может себя упрекнуть, – это ловушка, устроенная им для миссис Петтигрю в тот день, когда она, заперев Г. О. в маслобойне, собралась куда-то пойти, нарядившись в самое лучшее. Ловушка эта представляла собой банку с водой, которая при определённых условиях опрокидывалась.

Это не было со стороны Освальда продуманным злом, однако действовал он безрассудно и легкомысленно и о поступке своём имел после все основания сожалеть. Да он и без всех этих оснований сожалел, когда ему стало ясно, что шутить так над женщинами недостойно джентльмена.

Я вспомнил, как мама, когда мы с Дорой были ещё совсем маленькие, учила нас быть очень вежливыми со служанками. Ведь работа у них тяжёлая, а живут они далеко не так хорошо, как мы.

Здесь, в Моут-хаусе, мысли о маме посещали меня гораздо чаще, чем в Блэкхите, особенно когда я находился в саду. Мама очень любила цветы и рассказывала нам с Дорой о большом саде своего детства и юности. Помню ещё, как мы помогали ей сеять цветы. Полагаю, сад Моут-хауса маме наверняка бы понравился. Но это, увы, мечты о несбыточном.

Сёстры и «белые мышки» обходились без нехороших поступков, если, конечно, не считать одолженные у миссис Петтигрю швейные иглы, из-за которых она очень сердилась, так как одолженное равняется украденному, однако я больше по этому поводу распространяться не стану.

Ну вот, полагаю, теперь вы имеете представление, как проходили те дни, о которых я раньше не упоминал. В целом же жизнь наша в Моут-хаусе складывалась прекрасно.

Длительную прогулку (просьба не путать её с паломничеством, предпринятым нами позже, о чём речь ещё впереди) мы совершили в тот самый день, когда разгорелась битва подушками. Подобные сражения обычно не устраивают после завтрака, и оно бы, наверное, не разразилось, не поднимись Освальд в спальню за складным ножом.

Ножик, который лежал у него в кармане пиджака, срочно ему понадобился, чтобы нарезать проволоки для силков на кроликов. Это очень хороший нож. В нём есть пилка, штопор и ещё несколько очень полезных приспособлений.

Спустился обратно Освальд не сразу. Его задержало устройство ловушки из простыни на кровати Дикки. А тот, словно почувствовав, что замышляет старший брат, поднялся следом узнать, куда исчез Освальд. И когда ему стала ясна причина длительного отсутствия, он швырнул в брата подушку. Грянул бой.

Остальные, услышав шум, поспешили на место сражения. Все, кроме Доры. Она не могла из-за ноги. И Дейзи тоже остереглась подниматься. Эта до сих пор нас, мальчиков, когда мы все вместе, немного побаивается. Считает слишком грубыми. Вот что бывает, если у человека всего один брат.

Бой вышел отличным. Элис поддерживала меня, а Ноэль с Г. О. встали на сторону Дикки. Денни тоже кинул пару подушек, но, поскольку с меткостью у него не очень, затрудняюсь сказать, за кого он сражался.

Битва была в разгаре, когда вошла миссис Петтигрю, отобрала подушки и задала основательную встряску самым юным воинам. Что было весьма грубо с её стороны, должен заметить. Да и выражения, которыми она это сопровождала, были ниже её достоинства, как мне показалось.

– Чёрт бы вас побрал! – выбранилась она. – Раздери вас дракон!

Второе из этих пожеланий меня даже зацепило. Никогда раньше такого не слышал.

– Никакого покоя с этими детьми, – продолжала она. – В печёнках сидите с вашими выходками. Меня вам не жаль, так пожалели бы хоть бедного, милого, терпеливого джентльмена, который прямо под вами сидит, со всей своей головной болью и писаниной. А вы топочете над его головой, как оголтелые телята. Уж такой-то прекрасной девочке, как ты, можно было побольше соображать. Или у тебя тоже мозги напрочь отшибло? – Это она про Элис.

И Элис вежливо, как всегда нас учили, ответила:

– Мне действительно очень стыдно. Как же мы могли совершенно забыть про его головную боль? Не сердитесь на нас, пожалуйста, миссис Петтигрю. Нам ничего такого совсем не хотелось. Просто не подумали.

– Да вы никогда не думаете, – хмуро глянула на неё миссис Петтигрю, однако произнесла это уже без прежней суровости. – Трудно, что ли, куда-то уйти?

Мы все тут же обрадовались:

– А можно?

– Конечно можно, – подтвердила она. – Обувайтесь-ка поскорее – и вперёд, на длительную прогулку! Я вот, пожалуй, даже еду вам с собой соберу, а к чаю потом, вместо пропущенного обеда, сварю для вас яйца. Только по дому сейчас пройдите тише, без топота по ступенькам и коридорам. Постарайтесь хотя бы разок вести себя хорошо и проявить заботу о добром, славном джентльмене с его переписыванием.

И она ушла. Как говорится, свирепо лает, но не кусает. И ещё явно не понимает, как пишутся книги. Ей кажется, дядя Альберта переписывает из того, что уже написано и издано кем-то другим, когда на самом-то деле он сочиняет своё. Мне вот интересно, откуда тогда, по мнению миссис Петтигрю, появляются новые книги? И ведь очень многие слуги думают про работу писателей точно так же.

Она выдала нам корзинку с провизией и шесть пенсов на молоко. Любой фермер, сказала она, вам продаст его, только, наверное, уже снятое, без сливок.

Мы вежливо поблагодарили её, и она так стремительно нас выпроводила из парадной двери, словно мы были цыплятами, которые забрались на клумбу с фиалками.

Когда я однажды забыл закрыть калитку на ферму, совершенно случайно, надо заметить, эти жёлтые птенчики пробрались к нам в сад и клумбу с фиалками постигло катастрофическое опустошение. До сих пор удивляюсь количеству ими склёванного. Но садовник мне объяснил, что фиалка для них как для мухи мёд, а я после прочёл то же самое в книге по садоводству, только там это, конечно, было сказано другими словами. Жизнь за городом открывает перед вами множество нового и неожиданного.

Мы прошли через сад до церкви, немного передохнули на её ступеньках и заглянули в корзинку, чтобы проверить, какой там лежит перекус. Он состоял из сосисок в тесте, королевских кексиков с изюмом, большого песочного пирога со сливочной заливкой, уложенного прямо в жестяной форме, яиц вкрутую и яблок. Яблоки мы съели сразу – незачем было нести с собой дальше лишнюю тяжесть. Церковный двор очень приятно пах диким тимьяном, который, оказывается, специально сажают на могилах, – ещё один факт, который мы почерпнули здесь, за городом.

Покончив с яблоками, мы обнаружили дверь колокольни открытой и, естественно, тут же полезли наверх. Нам и раньше хотелось подняться на колокольню, но дверь всегда была заперта.

Лестница привела нас в клеть для звонарей, где с потолка свисали верёвки от колоколов с длинными пушистыми мягкими ручками, похожими на огромных разноцветных гусениц – красных, синих и белых, видимо, чтобы звонарь не перепутал колокола.

Мы, однако, ни за какую из верёвок дёргать не стали, а поднялись ещё выше к самым колоколам. Большие, пыльные, они висели среди толстенных грязных балок. Свет попадал сюда сквозь четыре окна без стёкол, но со ставнями, похожими на венецианские, только они не поднимались. На подоконниках мы увидели кучи соломы и палок и решили, что это совиные гнёзда, но самих сов в обозримом пространстве не было.

Выше лестница башни сделалась совсем узкой и тёмной, но мы, продолжая подъём, дошли до двери и открыли её. Нас как ударило, до того неожиданным был яркий свет. Мы оказались на совершенно плоской крыше колокольни. Многие люди, которые поднимались сюда до нас, нацарапали на ней свои имена. По всем четырём краям её обрамляла зубчатая стена, как в замках, а на одном углу высилась башенка.

Глянув вниз, мы увидели крышу церкви со свинцовыми желобами, и церковный двор, и наш сад, и Моут-хаус, и ферму, и коттедж миссис Симпкинс, который выглядел отсюда очень маленьким, и другие фермы, казавшиеся игрушечными с такой высоты, и кукурузные поля, и выгоны (это не то же самое, что луга, как бы вы про это ни думали). А ещё мы увидели верхушки деревьев и кустов, очертаниями напоминавшие карту Соединённых Штатов, и деревни, и… башню. Она одиноко стояла на вершине холма, похоже, довольно близко от нас.

– Что это? – указав на неё, спросила Элис.

– Это не церковь, – ответил Ноэль. – Ведь рядом с ней нет никакого церковного двора. Предполагаю, что это потаённая башня, под которой скрывается вход в катакомбы, где во мраке укрыто сокровище.

Дикки фыркнул:

– Ерунда, а не катакомбы. Скорее всего, это водонапорная башня.

Элис предположила, что некогда башня была частью давно разрушенного замка, руины которого заросли плющом и непроходимыми зелёными кущами.

У Освальда своего объяснения по поводу башни не возникало, и он предложил:

– Давайте просто пойдём и посмотрим. Нам же разрешили пойти куда захочется.

Поэтому мы спустились с колокольни, отряхнули пыль и двинулись в путь.

Таинственная башня теперь, когда мы знали, в какой стороне её искать, была чётко видна с дороги, потому что стояла на самой вершине холма. Мы к ней всё шли и шли, но она почему-то не делалась ближе, а на улице между тем становилось всё жарче.

Добравшись через луг до оврага, по дну которого тёк ручей, мы устроили перекус. Питьём нам служила чистейшая вода из ручья. Зачерпывая её горстями, мы вполне утолили жажду и решили обойтись без молока. Искать какую-нибудь ферму нам показалось чересчур хлопотно, а сэкономленные шесть пенсов могли пригодиться для чего-нибудь более интересного.

Мы снова пустились в путь, но башня по-прежнему не становилась ближе. Денни уже едва волок ноги, хотя и взял с собой трость для ходьбы, чего никто из нас, остальных, сделать не догадался.

– Вот бы сейчас появилась повозка, – вздохнул он, – и нас на ней подвезли бы.

Оказалось, он знает всё про путешествия в случайно встреченных повозках. У него имелся большой опыт жизни за городом. И не такой уж он был «белой мышкой», как нам показался вначале.

Ну конечно же, живущим на Льюишэм-роуд или в Блэкхите подобные навыки почерпнуть неоткуда. Попробуйте попросите кого-нибудь на Льюишэм-роуд подвезти вас до Хай-стрит – вас просто поднимут на смех.

Мы сели на кучу камней и решили попроситься на первую же повозку, которая нам подвернётся, куда бы она ни ехала. В ожидании покладистого возницы Освальд сделал маленькое открытие. Оказывается, семена подорожника недурны на вкус.

Наконец послышался скрип колёс. Это была повозка, и, к нашей радости, направлялась она в сторону таинственной башни, потому что возница хотел откуда-то там забрать свинью.

Денни спросил у него:

– Не могли бы вы нас подвезти? Ну, пожалуйста!.. Подвезёте?

– А не многовато ли вас для моей повозки? – с сомнением ответил её хозяин, оглядев нашу маленькую компанию, но при этом подмигнул Элис, и мы поняли, что он нам поможет.

Мы забрались в повозку, он хлестнул лошадь и спросил, куда мы направляемся.

Это был добрый пожилой человек с лицом, похожим на грецкий орех, и бородой как у «Джека из коробки» – ну того, что с воплем из неё вылетает, как только вы открываете крышку.

– Мы хотим добраться до башни, – объяснила Элис. – Это развалины или нет?

– Отнюдь не развалины, – ответил возница. – Тот, для кого она была выстроена, уйму деньжищ оставил на обиход. Хоть целую вечность ежегодно починяй. Эх, сколько же честных людей на эти денежки могло прокормиться!

Тогда мы спросили:

– Так это церковь или не церковь?

– Церковь?! – переспросил он. – Да нет. Скорее, как я понимаю, склеп. Говорят, на этого, для которого её выстроили, проклятие было наложено, вот и не мог упокоиться ни в земле, ни в море, а потому похоронен посередь той самой башни. Если, конечно, можно такое назвать упокоением.

– А подняться-то на неё можно? – поинтересовался Освальд.

– Да. Говорят, дивный вид оттель открывается, с самого верха-то, возлюби вас Господь. Но сам-то я никогда там не был, хоть и вижу её, сколько жив. И мальчишкой, и взрослым. Все шестьдесят три годка, что нынче осенью мне исполнится.

Элис спросила:

– А по пути наверх нам придётся пройти мимо похороненного там джентльмена и увидеть его гроб?

– Нет-нет. Не надо бояться, мисси. Всё это спрятано за плитой из камня. Так что если чего и увидите, то одну только надпись на ней – для назидания. А всю дорогу наверх вам будет сопутствовать свет белого дня. Но после заката я туда не пошёл бы. Вот ни в жисть. Хотя башня всегда открыта. И днём и ночью. Слыхал, что порой там бродяги ночуют. Всякий, кому понравится, спи на здоровье. Но меня не заставишь.

Мы подумали, что и нас не заставишь, но побывать в башне нам захотелось даже сильнее прежнего, особенно после того, как пожилой мужчина сказал:

– Мой собственный двоюродный дедушка со стороны матери был одним из каменщиков, которые ту плиту вмуровали. Прежде-то покойный джентльмен за стеклом находился, и каждый его мог увидеть, как он и заповедовал в своём завещании. Вот вы подымаетесь мимо, а он там лежит в стеклянном гробу, одетый во всё парадное по тогдашней моде. В серебре и шелках, как говаривал мой двоюродный дедушка, на голове парик, рядом клинок, который покойник носил при жизни. Однако, пока он лежал там, волосы у него, по словам двоюродного моего дедушки, отросли и вылезли из-под парика, а борода так вовсе до самых пальцев ног дошла. Мой двоюродный дедушка подозревал, что покойник не мертвее нас с вами, а просто в таком припадке, который, кажется, называется транзит, и однажды совсем оживёт. А у доктора было мнение, что с джентльменом, прежде чем похоронить, сделали то же самое, что с фараоном из Библии.

Тут Элис шепнула Освальду, что они опоздают к чаю, поэтому лучше прямо сейчас повернуть обратно, но он ей ответил:

– Если боишься, так прямо и говори. Да тебе и идти туда незачем. А я лично еду дальше.

Пожилой человек, направлявшийся за свиньёй, высадил нас возле калитки неподалёку от башни (вернее, это так выглядело, что неподалёку, пока нам не пришлось идти пешком дальше). Мы поблагодарили его, он ответил:

– Пожалуйста, – и уехал.

Нам предстояло пройти через лес. Все по пути в основном помалкивали, кроме Элис, которая то и дело твердила о чае, хотя обычно не слишком его любила. Мы, остальные, после услышанного изо всех сил стремились в башню и уговоры её повернуть обратно категорически не поддерживали, хотя Освальд всё-таки про себя отметил, что стоит вернуться домой до темноты.