Текст книги "Эдит Пиаф. Жизнь, рассказанная ею самой"

Произошло это нечаянно, мне довелось переписывать слова песни, что я и делала, высунув от усердия язык и старательно выводя каракули.

Некоторое время Жак с нескрываемым изумлением смотрел на мои старания.

– Что?! – в голосе, конечно, звучал вызов, без этого я просто не могла.

– Кто тебя научил так держать карандаш?

– Никто!

– Ты училась в школе?

– Да.

– И тебя там вот так учили писать?

Я огрызнулась:

– Меня никак не учили! Полуслепую девочку с повязкой на глазах невозможно научить писать.

– А… потом? Когда сняли повязку? Это же произошло не вчера?

– А когда сняли повязку, родители других учениц решили, что девочке, живущей в борделе, нельзя ходить в школу вместе с их драгоценными куколками. И мой отец вспомнил, что у него есть дочь, которая может помогать собирать деньги во время выступлений. Дети бродячих актеров в школы не ходят, знаешь ли, им работать надо, чтобы хоть что-то жрать!

– Кушать, – машинально поправил меня Жан.

– Нет, это вы в детстве кушали с тарелки вилкой и ножом, а мы из консервных банок жрали!

Некоторое время он молча смотрел на отброшенный мной карандаш, потом вдруг предложил:

– Хочешь, я научу тебя писать? Читать-то ты умеешь…

– Я умею и читать, и писать!

Да, я умела, зажав карандаш всеми пятью пальцами, выводить каракули, в которых вполне угадывались печатные буквы.

– Нет, писать связно и красиво. И читать не только вывески на магазинах, а хорошие книги.

– Вот еще! Зачем это мне, текст я запоминаю на слух.

Жак присел рядом, взял мою руку в свою:

– Эдит, ты начала новую жизнь, у тебя теперь многое иначе. Нужно научиться и писать, и читать, кроме газетных вырезок, еще что-то. Поверь, книги – это очень интересно. Смотри, – он поднял карандаш и показал, как надо держать.

– Это неудобно.

– Эдит, тебе было очень комфортно впервые петь на сцене?

– Нет!

– Но ты привыкла, справилась. Почему же считаешь, что не справишься с карандашом?

– Справлюсь!

– Я не сомневаюсь. Бери-ка…

Симона, ходившая за мной хвостиком и просто не представлявшая свою жизнь без моей, удивлялась:

– На кой черт это тебе нужно? Корпеть, высунув язык, над этими закорючками… То, что хочешь выразить, можно сказать и вслух, а если уж очень нужно, можно написать и каракулями, поймут!

– Нет, я должна научиться писать!

– К чему? Разве Андре умел писать? Или Жюстин? Кто из наших друзей умеет?

– Симона, мы теперь не там, не среди друзей, с которыми проще попасть в переделку или тюрьму, чем дожить до старости.

– Давно ты стала такой правильной? Предаешь друзей?

– Нет, не предаю. Не предаю. Но я не хочу петь в казармах или тюремных камерах, понимаешь? Не хочу петь на улицах, трясясь от вида приближающегося полицейского, не хочу зависеть от каждого воровского авторитета, который решит, что я ему что-то должна…

– Ты думаешь, это надолго? – Симона кивнула в сторону воображаемого кабаре.

Она права, Лепле нанимал меня всего на неделю, которая, правда, растянулась уже на три месяца. Я хорошо заработала, мы переехали в приличную гостиницу, купили новую одежду, вернее, покупали то и дело, потому что я до сих пор не мою посуду и ничего не стираю. Сейчас за меня это делают нанятые люди, а тогда мы просто выбрасывали грязное!

Смешно, но когда-то мы выбрасывали и пеленки, которые пачкала малышка Марсель. Да-да, она обделывалась, мы «работали» лишнюю улицу, шли в магазин и покупали новое, а испачканное засовывали в мусорный бак. Когда я попыталась рассказать это твоей маме, она сначала не поняла, а потом хохотала, как сумасшедшая! Ей бы и в голову это не пришло – выбрасывать ваши с сестрами пеленки вместо того, чтобы постирать. Но такова была наша жизнь на улице, там свои законы и порядки.

И вот теперь у меня должны выйти пластинки, представляешь, пластинки! Девчонке, еще вчера певшей на улице, предлагали записать голос на пластинку, чтобы ее слушали все!

«Я очень боюсь счастливых минут, потому что за ними обязательно придут какие-то несчастья», – я слышала такие речи постоянно, так говорил отец, так твердила и осторожная Симона.

– Что же теперь, отказываться от удачи, которая сама плывет в руки? Нет, я получу сполна все, что подарит мне жизнь!

Знаешь, я считаю наоборот: когда все совсем плохо – это даже хорошо, потому что если еще не конец, то дальше будет лучше. Понимаешь меня? Всю жизнь совсем плохо быть не может: либо жизнь обрывается, либо начинает улучшаться.

Симона рассказывала журналистам о нас с ней много-много глупостей, закончилось все тем, что я, разозлившись, просто перестала с ней разговаривать. В угоду публике она представляла меня этакой деревенской дурочкой, которую обижали все, кому не лень, а она сама, верная и преданная, только вздыхала, наблюдая, как надо мной смеются богатенькие. Если ее послушать, получалось, что она куда мудрей и взрослей меня, а ведь было наоборот. Я не хочу осуждать Симону, ей тоже несладко пришлось в жизни, она жила, вцепившись в меня, чтобы не потеряться, чтобы не упасть, но, поверь, все решения я принимала сама, хотя бы потому, что была старшей в нашей паре.

Тео, ты знаешь меня, разве похоже, что я могла во всем полагаться на суждение девчонки, видевшей в жизни еще меньше, чем я сама, если не слушала и куда более опытных людей? Однажды я прочитала ее «откровения» репортеру, где Симона расписывала, как я почти ежедневно рыдала на груди у Папы Лепле, а он жалел меня, как маленького ребенка. Да, я действительно дочь Папы Лепле в такой же степени, как дочь Луи Гассиона, Эдит Пиаф из Эдит Гассион создал он. Не только потому, что с улицы привел в кабаре, а потому что воспитал из уличной девчонки певицу. Это позже я многое поняла сама, но сначала меня приучил любить песню, а не просто уличные вопли именно Лепле.

Но Симона еще рассказала много глупостей о том, как Лепле утешал меня из-за неприятностей во время разных приемов, мол, за столом с аристократами я ела руками и выпила воду, предназначенную для мытья рук. Тео, обо мне можно рассказывать что угодно, те же аристократы могли подлить своего масла в огонь, но я никогда не была дурой, у меня хватило бы ума посмотреть, что делают остальные. И пользоваться вилкой и ножом я тоже умела, не потому что таковые бывали на нашем колченогом столе, а потому что мы пели в ресторане-кабаре «Джернис» и видели, как моют пальцы после еды в поданных чашках. И как едят рыбу специальными ножами и вилками, тоже видели, и как разделывать курицу… И вообще, я все же сидела за столом с воспитанными людьми в кабаре Папы Лепле, меня за эти столы приглашали, чтобы угостить шампанским.

А вот Симона нет. Все время моего выступления она просиживала в гримерной и если подглядывала, то только сквозь щелочку. Симона легко переносила свои мысли и ощущения на меня, мне это не нравилось. Иногда она говорила: «Мы не хотим…», и я была вынуждена отказываться от чего-то, желанного мне самой. Но мне и в голову не приходило отказаться от самой Симоны, хотя она ничем не могла мне помочь, всего лишь сопровождала.

Моя подруга часто делала вид, что она едва ли не импресарио, что это она решает, какие песни петь, где выступать, как себя вести. Это не так, она была никем, я не преувеличиваю, Симона лишь сопровождала, и только, но я все равно благодарна ей за поддержку не только в самые счастливые, но и в самые тяжелые дни моей жизни.

И сколько бы она ни подвергала сомнению мой тогдашний успех, я не обращала внимания. Да, все могло измениться в одночасье, любовь публики вещь непостоянная, но Папа Лепле прав, твердя, что, чтобы эту любовь не потерять, нужно просто очень много работать. Я любила и люблю петь, люблю видеть глаза зрителей, ощущать их присутствие, дарить им свое умение, свою душу, они отвечают мне своей любовью.

Но тогда путь только начинался…

Три месяца еженедельно я пела на «Радио-Сите» у Жака Канетти, причем он действительно пригласил зрителей, и передача шла прямо из небольшого зала. Могу с гордостью сказать, что за билетами в этот зал загодя выстраивались огромные очереди, а мест хватало далеко не всем желающим.

– Малышка, ты будешь собирать огромные залы! Только тебе нужен репертуар, нельзя все время петь одни и те же песни.

А вот это была проблема!..

– Папа Лепле, где берут песни?

– А ты где берешь?

– Но я пою те, что уже слышала от других, иногда придумываю на мелодию свои слова, не больше.

– Песни можно получить у музыкальных издателей. Им приносят свои работы поэты и композиторы. Правда, получить там приличную песню будет нелегко, но попробуй. Я приглашу в «Джернис» Мориса Декрюка, чтобы послушал тебя, может, он найдет что-то…

– Что может ваш «Крюк»?

– Морис Декрюк – известный музыкальный издатель, к нему приносят песни многие поэты и композиторы.

Морис Декрюк действительно пришел, послушал и дал мне кое-что. Но это было именно кое-что, то, что не брал никто другой. Как я злилась на издателей, иногда все внутри горело от желания замысловато выругаться и громко хлопнуть дверью! Это легко можно было бы сделать, и, будь я такой, как меня описывала любопытным Симона, я бы так и поступила. Но я уже была умней и сдержанней вчерашней уличной девчонки, научилась понимать, что, оборвав все нити, ничего не получу, что издателей нужно заставить увидеть мой талант, поверить в меня. Это не так просто, отдавая песню малоизвестной исполнительнице, они рискуют деньгами, часто большими. Я уже тогда сознавала, что сначала нужно сделать имя, а потом ждать, чтобы лучшее предлагали тебе.

Лепле поддерживал:

– Твое время придет, пока работай с тем, что есть. Если ты научишься любую серенькую песенку преподносить так, чтобы ее хотелось слушать и слушать, к тебе рекой потекут шедевры. Вообще, это куда трудней – из ерунды сделать шедевр, а вот испортить что-то стоящее много проще.

Обычно я мирилась, терпеливо слушая одну за другой бесцветные песенки, которые мне предлагал Декрюк, но однажды… Я все же уличная девчонка и была наводчицей у воров, а потому просто своровала понравившуюся мне песню.

Морис хороший пианист и представлял песни сам, наигрывая и часто напевая то, что припас. Однажды я слушала одну за другой бесцветные мелодии к не менее бесцветным текстам, как вдруг пришла Аннет Лажон, тогда настоящая звезда. Разница между ней и мной была видна с первого взгляда, я, хоть и привела в порядок свою одежду, вычистила ногти, отмылась (теперь у нас с Симоной была возможность мыться каждый день!), но все равно выглядела нахохлившимся воробушком, Лепле прав, давая мне такой псевдоним. Аннет, напротив, была ухоженной, элегантной блондинкой, за которой тянулся шлейф аромата хороших духов…

Конечно, пришлось уступить место, Декрюк занялся Аннет, а я тихо сидела, слушая. Мне очень хотелось посмотреть, как выбирает песню звезда, может, ей понравится что-то из отвергнутого мной? Может, я просто не умею распознавать стоящее среди предложений? Звезда не была против. Я для нее никто, воробушек, пристроившийся на ветке в ожидании своей хлебной крошки.

Нет, она не выбирала, Декрюк уже приготовил для нее песню, это был «Чужестранец». Слова Маллерона, музыка Маргерит Моно и Роббера Жюэля. По мне, так хоть Кривого Шарля из подворотни в Фальгиер (кстати, он неплохо сочинял мелодии, правда забыв их уже через час, потому что был вечно пьян). Меня поразила сама песня, это была МОЯ песня!

Что могла знать ухоженная Аннет о той жизни, о которой пелось в «Чужестранце»? Что она могла знать о тоске, об одиночестве, о жажде любви на час, когда ты никому не нужна, когда даже произнесенное ласково «добрый вечер» заставляет сердце захлебнуться от счастья и дарит надежду, что тебя возьмут с собой, неважно куда, но возьмут?

Она пела неплохо, но всего лишь неплохо. Но я уже знала, что сделаю. Стоило ей закончить, как я принялась просить повторить.

– Как замечательно!

Для Аннет я никто, она спокойно улыбнулась и повторила, потом еще и еще раз. В своей прежней жизни я привыкла запоминать тексты и мелодии на слух, причем довольно быстро, как иначе можно выучить то, что поешь? Пару раз прослушав песню по радио или услышав ее в каком-то заведении, легко повторяла, ну разве что перевирая в нескольких словах.

Стоило Аннет уйти, как я пристала к Декрюку:

– Отдайте мне эту песню! Ее должна исполнять я! Наверно, он подумал об этом же, но дело было сделано.

– Не могу, песню уже забрала Лажон. Сама виновата, если бы так не восторгалась, песню о шлюшке Аннет могла и не взять, а теперь ничего не поделаешь.

Возможно, но когда у меня что-то встает на пути, я действую не сомневаясь. Я хочу петь эту песню, значит, буду петь! Вот где сказалось мое уличное прошлое. Что значит она забрала песню себе? Да мне плевать! Нет нот и текста? Текст я запомнила, мелодию тоже, пианист «Джернис» Жак Юремер достаточно схватчив, чтобы подыграть, вот и все!

Лепле только головой покачал, узнав, откуда я взяла песню, но послушал и махнул рукой:

– Пой!

Я пою «Чужестранца» до сих пор. А Декрюк и Аннет Лажон меня простили. Правда, Аннет, видно услышав о моей наглости, пришла в «Джернис» убедиться. Я не знала, что она сидит в зале, это хорошо, потому что иначе просто не смогла бы петь. Одно дело навести Альбера на богатенькую дурочку, которая могла и не клюнуть на его ухаживания, но совсем другое – откровенно украсть песню у уже известной исполнительницы.

Но Аннет добрая. Она только выказала свое недовольство, закончив это улыбкой:

– Песня столь хороша, что я сделала бы то же самое.

Неправда, она бы не сделала, ведь она продолжала петь «Чужестранца» и даже получила за него Гран-при.

А жизнь рассудила и вовсе по-другому: самой популярной исполнительницей «Чужестранца» стала не я, и даже не Аннет Лажон, а Дамиа. Именно ей удалось спеть лучше всех!

Первые годы, не имея написанных именно для меня хороших песен, я их просто воровала. Признаю, что это было нечестно, но разве честно предлагать такие песни только другим? Почему Декрюк не показывал их мне? Он выжидал, когда я стану известной, но как можно стать таковой только на песнях, принесенных с улицы? Двенадцать недель на радио, каждое воскресенье новая программа, чем, скажите, ее заполнять? Не могла же я все время распевать «Бездомных девчонок» или «Марсельезу»?!

Лепле тогда говорил, что придет время, когда у моих дверей будет стоять очередь из желающих предложить свои песни, а издатели станут обрывать мой телефон.

– Смешно, но каждый станет утверждать, что именно он больше других помог тебе, что без его предложений, без его песен ты ни за что не стала бы известной.

Так и было, Папа Лепле прав.

И все-таки все было очень здорово!

Стараниями Лепле я оказалась приглашена для выступления на гала-концерте в цирке Медрано. Эка невидаль – выступать в гала-концерте? Да, сейчас это для меня привычно, а тогда? Я всего несколько месяцев назад пела просто на улице, а теперь выступала на радио, и мое имя на афише стояло в ряду прославленных имен артистов!

Мы с Симоной наверняка постояли бы перед каждой афишей, будь на то время. К счастью, его не было, я была занята с утра до позднего вечера репетициями, записями, выступлениями… Почему это так потрясло? Понимаешь, выступать в кабаре, даже столь отличном от заведения Лулу, я быстро привыкла, записываться на радио тоже, потому что сначала не видела зрителей, были только Канетти, Вальтер и микрофон. Но даже когда зрители появились, это были только мои зрители, они пришли ради меня.

Увидеть свое имя на афишах, расклеенных по городу, совсем другое. Причем мое имя стояло в ряду прославленных имен не последним! Так получилось потому, что во избежание обид имена располагались по алфавиту, но мы-то с Симоной этого не знали.

Заметив «Пиаф» в перечне выступающих, Симона издала такой вопль, что на нас обернулись все бывшие на улице:

– Смотри, смотри!

– Что?!

– Твое имя на афише! Эдит, клянусь, твое имя на афише!

Если честно, я стояла перед тумбой оглушенная. Потом вдруг сообразила:

– Давай сходим к отцу и скажем ему?

Лепле помог провести отца и Симону на представление. Луи Гассион плакал, ведь его дочь пела в большом цирке вместе с прославленными певцами и певицами. Я выступала первой – по мнению отца, это означало полнейшее признание. Потом я узнала, что первый номер в гала-концерте означает как раз обратное – что артист только начинает свой путь. Но мне аплодировали, никто не свистел, и я была бы согласна, узнав, какое в действительности место мне отвели в концерте. Это правильно, я же действительно только начинала.

Не знаю, напился ли в тот день Луи Гассион (думаю, да), но мы с Симоной напились, причем в заведении Лулу и за ее счет! Все посетители Лулу в тот вечер пили за меня, за мой настоящий и будущий успех.

Лулу, не менее пьяная, чем мы, мотала из стороны в сторону стаканом, расплескивая вино, и возмущалась:

– Ни-ни, это неправильно!

– Что?

– Почему «Пиаф»? Что такое «Пиаф»? Какой-то воробей. Нет, имя должно быть звучным.

– Каким?

– Например… например Маркиза… Маркиза Аржантан! Или вообще королева.

– Вот! – ткнула в меня пальцем Симона. – И я ей об этом же говорю. Дурят ее вовсю. Пиаф… фи! Тьфу!

Чтобы я не сомневалась в ее презрении к сценическому имени, она даже сплюнула на пол. Лулу внимательно посмотрела и плюнула в свою очередь:

– Тьфу!

Потом они сделали это вместе.

Меня такая реакция на старания Папы Лепле разозлила:

– А я на вас плюю, вот! И имя это будет известным. Будет, поняли, крысы вареные?

Почему вареные, не смогла бы объяснить, просто вырвалось. Но моих критиков это чуть остудило. Некоторое время они сосредоточенно изучали мою физиономию, а потом Лулу издала возглас недоверия:

– Х-ха?

– Да, Пиаф будет на огромных афишах, не таких, как сейчас. И по всему миру.

Я не знала, что так и будет, не знала и того, сколько всего мне придется вынести, пока пророчество не сбудется, но в ту минуту действительно верила и в огромные афиши, и в мировую известность.

На следующий день Папа Лепле покрутил носом, стоило мне войти в зал «Джернис» (Симона предусмотрительно осталась дома):

– Праздновала?

– Немного…

– Так… сегодня не работаешь, но если еще раз увижу с перепоя – выгоню, невзирая на твою растущую популярность. Поняла?

Я только кивнула, стараясь не дышать в его сторону.

– Научись не пить всякую гадость, тогда и пахнуть на следующее утро не будет.

Я хотела сказать, что пила, чем угощали, но промолчала. Голова раскалывалась, и во рту действительно было мерзко.

Но это было единственное расстройство тех месяцев. Я словно взлетела и парила над Парижем, упиваясь солнцем и счастьем, несмотря на пасмурную осеннюю, а потом зимнюю погоду. Одна из немногих зим, когда я не замечала холода и пронизывающего ветра, не замечала хмурого неба, казалось, в нем все время стоит радуга, а вокруг поют птички. Мне подпевают.

А потом пришла весна, и все стало еще лучше.

От Малышки Пиаф к Эдит Пиаф

Тео, ты помнишь детское ощущение, когда бежишь и вдруг падаешь, обо что-то споткнувшись? Этот миг, когда ты только что был полон сил и весь мир перед тобой, и вдруг мгновенно надвигается земля и закрывает все, а радость сменяется болью и ужасом…

Я испытала это же, только яма, в которую упала, оказалась так глубока, что краев не видно, и как выбираться, непонятно.

Убили Лепле! Папа Лепле был найден с простреленной головой!

Когда погиб Марсель Сердан, я испытала такой же ужас падения и одиночества, несмотря на крутившихся вокруг людей. Но это совсем иное, тогда мне сочувствовали, меня по возможности оберегали от нетактичных расспросов. А когда убили Лепле, все было наоборот.

Никто так и не узнал, что именно произошло, было ли это ограблением или другим сведением счетов, полиция отрабатывала все версии. Подозреваю, что виновного нашли, но он либо откупился, либо был слишком заметной фигурой, чтобы его трогать. Вернее, конечно, не сам убийца, а тот, кто это преступление заказал.

Полиция принялась опрашивать всех, кто хоть как-то общался с Лепле. Конечно, в этот круг входила и я.

И вот тут началось невообразимое, потому что при отсутствии обвинений, при отсутствии даже серьезных подозрений на мой счет, именно за меня взялась пресса. Газетенки, всяк на свой лад, захлебывались в рассуждениях, могла ли неблагодарная протеже ухлопать своего благодетеля, чтобы получить небольшую сумму, обозначенную в его завещании. Идиоты, потому что стоило просто задуматься, как становилось ясно, что больше всех теряла от гибели Папы Лепле именно я. Он был тогда для меня всем – отцом, наставником, защитником, надеждой на будущее…

Конечно, полиция подозревала и меня, а потому за мной даже установили круглосуточную слежку, надеясь, что я выведу на соучастников, выполнивших «работу». Но на кого я могла вывести, если ни в чем не была виновата. Симону забрали в исправительный дом как несовершеннолетнюю, ведущую непонятный образ жизни, кажется, это был «Бон Пастер». Я осталась одна, не зная, куда деваться и что делать. Конечно, в первую очередь из полиции отправилась в «Джернис».

Кабаре было закрыто для посетителей, и никто не знал, откроется ли вообще. Нам бы и в голову не пришло петь или праздновать после такой потери. Однако нашлись те, кто не смог упустить возможности ехидно заметить мне:

– Твой покровитель мертв. Теперь тебе с твоим «талантом» самое место обратно на улицу.

Но в тот день для меня все остальное просто не существовало, важным было одно: Папа Лепле мертв.

Вернувшись домой и обнаружив отсутствие Симоны, я и вовсе отчаялась. Одна, я осталась совсем одна… Знаешь, Тео, быть одиноким, когда у тебя есть дом, постоянный заработок, когда ты уверен в своем будущем, – это одно, а там, на дне, одиночество просто невыносимо. Кто угодно, хоть сутенер, хоть хозяин, которому ты должна платить, хоть такие же несчастные, как и ты сам, такие, как Симона, которых нужно содержать, но должны быть. Понимать, что поговорить можно только с крысами, – это страшно, а еще и зная, что завтра тебя не ждет ничего хорошего.

В полицию меня вызывали еще не раз, расспрашивали о моих прежних приятелях, об Анри, Альберте, о Лулу… Почему? Откуда полиция могла знать, с кем именно я приятельствовала? Мне бы задуматься, но я не могла думать ни о чем. А потом со страниц газет выплеснулся поток домыслов о том, что я назвала всех своих приятелей, рассказав, кто из них чем занимается. Это не так безопасно, потому что, попадись газеты на глаза моим приятелям, моя жизнь оборвалась бы, едва начавшись. На мое счастье, Андре и остальные газет не читали, хотя были допрошены с пристрастием.

Только сейчас я задумалась, почему они не задали вопросов мне самой, даже выйдя из полицейского участка, не стали трясти меня, как яблоню, не наказали за такой вызов? Неужели они знали, что я никого и ничего не выдавала? Да, меня спрашивали, знаю ли я Андре Валетта, я отвечала: «да». А что я могла сказать, если мы с Андре не раз вместе попадали в полицию раньше за бродяжничество и работу на улице. Так и об остальных. Я просто отвечала, что знаю, но уже несколько месяцев не вижу, потому что некогда, слишком много работы.

Тогда я посчитала, что полиция просто проявила осторожность, а мои связи с людьми, подобными Валетту, там хорошо известны. Много позже поняла, что всех поименно назвала Симона, правда тоже не сказав о них ничего такого, чего полиция бы не знала. У всех нашлось алиби, они смогли доказать свою непричастность, со временем дело закрыли. Но еще очень долго газеты трепали мое имя, причем не столько в связи с возможным соучастием в убийства Лепле, сколько как человека, выдавшего всех.

Я снова оказалась одна, без денег и друзей. Это действительно как с разбега вдруг упасть в грязь лицом.

Прости, что я сумбурно рассказываю и повторяюсь, просто время – сначала взлеты с помощью Лепле, а потом ужас из-за его гибели и падения – слишком значимое для меня, сначала счастливое, а потом трудное. Судьба словно решила проверить, не зря ли она сделала мне такой подарок – Папу Лепле?

Тео, они все подлые, какие же они подлые! Липли к Лепле как мухи к меду, жили за его счет, пользовались его добротой, а когда пришло время хоронить, то все приятели просто струсили. Эти подонки не пришли проводить своего благодетеля в последний путь, они боялись переодетых в штатское полицейских, выглядывавших на кладбище из-за каждого куста.

Я не боялась, Лора Жарни – кельнерша из нашего кабаре – тоже, только мы вдвоем в черных платках шли за скромным гробом из всего пестрого собрания «Джернис». Только мы… а ведь скольким людям помог Лепле!

Не менее тяжелым было предательство и моих собственных друзей, хотя я быстро убедилась, что настоящие друзья всегда остаются таковыми: меня не бросили ни Жак Буржа, ни Жак Канетти, ни аккордеонист Жюэль, ни моя дорогая Маргерит Моно, уже активно писавшая мне песни. А еще Раймон Ассо, который позже сыграл столь большую роль в моей судьбе, практически заменив Папу Лепле.

Зато исчезла (правда, на время) Симона. Удивительно, она так много рассказывала о моих уличных скитаниях после убийства Лепле, словно ходила по Парижу вместе со мной. А ведь ее просто отправили в приют, посчитав, что несовершеннолетней девочке болтаться по городу и собирать деньги не пристало. Смешно, куда смотрели все эти благодетели, когда мы с Симоной едва не подыхали по разным вшивым углам? Но теперь они решили, что ей лучше быть либо у мамаши (не вспоминавшей о дочери столько времени), либо вовсе в воспитательном доме, чем рядом с певицей, пусть ставшей довольно известной, но подозреваемой в соучастии в убийстве. Никого не волновало, что ни моя вина, ни даже какое-то малейшее причастие к делу не было не только доказано, но и озвучено!

Но, если честно, тогда я мало думала о Симоне, я всеми силами цеплялась, чтобы выплыть, удержаться на краю, не скатиться снова в бездну парижских улиц и пьяных драк в пивных.

«Джернис» был закрыт, я не выступала уже несколько дней, но платить за жилье и на что-то жить все равно нужно. Я попыталась петь в нескольких кабаре вроде «Трона», «Джипси», «Красного ангела», но что это были за выступления! К хорошему привыкаешь быстро, мне уже требовалось внимание зрителей, а не пьяные выкрики или хохот и женский визг. В «Трон» и «Красный ангел» меня привел Бруно Кокатрикс, знакомство с которым переросло в долгую дружбу. Его прислал ко мне владелец этих кабаре, причем прислал с авансом, достаточным, чтобы сшить себе новый сценический наряд. Рауль Фавье и до этого пытался переманить меня из «Джернис», а теперь почувствовал, что момент настал. Оставшаяся без работы вчерашняя уличная девчонка не должна сильно перебирать.

Он был прав, но очень быстро оказалось, что в Париже мне выступать просто опасно. Среди посетителей нашлось немало тех, кто читал грязные газетные статьи обо мне, они пытались освистывать «участницу убийства», однажды заварилась потасовка. И хотя всегда находились защитники, считавшие, что я не виновна, во избежание неприятностей я ушла из кабаре.

Не оставил меня и Жак Канетти, он продолжил приглашать опальную певицу в свои программы и даже помог записать на «Полидоре» на пластинку «Чужестранца». Однако я сама жила словно во сне и пела так же. А ведь я впервые пела с оркестром, а не просто с пианистом или аккордеонистом.

Канетти сделал мне еще один подарок, который помог выжить, – познакомил с молодым импресарио Фернандом Ломброзо, а тот в свою очередь с режиссером Ивом Бизо. Именно они помогли мне уехать из Парижа, где зрители все еще интересовались мной больше как возможной соучастницей убийства, чем как певицей. Неудивительно, если репортеры только и знали, что задавать вопросы, скольких своих друзей я выдала, сколько имен прежних друзей назвала, кого из них упекли в тюрьму…

Можно было сколько угодно твердить, что меня попросили назвать тех, с кем я общалась прежде, я не имела права не отвечать на этот вопрос. Да, я назвала имена своих знакомых из других кабаре, но все они доказали свою непричастность, у всех алиби. Я никого не предавала, не продавала и никакого отношения к убийству Лепле не имею!

Я могла кричать об этом на каждом углу в Париже, на каждой площади, никто все равно не верил! Газеты захлебывались предположениями о моей роли то в убийстве, то в «выдаче» подельников… Репортерам наплевать на мои чувства. Кто я такая, вчерашняя бездомная и попытавшаяся стать успешной уличная певичка? Этими нелепыми домыслами уничтожалась моя карьера и сама моя жизнь? Это никого не волновало. Что такое жизнь малышки Пиаф перед возможностью напечатать статью и получить за это деньги.

Знаешь, через много лет, когда была уже известной, очень известной, один из репортеров перед тем, как начать интервью со мной, на которое я согласилась почему-то скрепя сердце, словно что-то предчувствуя, с легкой усмешкой сознался, что он был одним из тех, кто напечатал именно такую статью.

– Никогда бы не подумал, что вы после такого выплывете…

– Как видите, выплыла!

Я встала и ушла, не желая даже видеть человека, который когда-то приложил руку к тому, чтобы меня утопить, а теперь так легко в этом признавался.

Я рыдала на плече у Жака Буржа:

– Ну почему они обвиняют меня? Почему?! Всем же понятно, что я больше других потеряла от убийства Лепле! Что мне делать?

Разумный Жак мог посоветовать только одно:

– Переждать. Посиди тихо, пока не успокоится вся эта кутерьма. Потом начнешь все сначала.

– Как, Жак?! Я должна петь, должна зарабатывать на жизнь.

Как мог, он помогал, но в те времена всем было очень нелегко, а я не сообразила отложить и лишнего су на черный день, мне действительно нужно было петь. Один плюс – у меня на шее не висела Симона. Ее отправили в исправительный дом «Бон Пастер», не отличавшийся излишне гуманными методами перевоспитания несовершеннолетних бродяжек.

Симона пробыла там месяца три – как раз самое трудное для меня время основной травли после убийства Лепле. Вытащил ее Андре Валетт, подручный Альберта. Именно они заставили мамашу Симоны изобразить из себя добропорядочную женщину и притащили ее в суд доказывать, что дочь должна вернуться домой. В суде поверили крокодиловым слезам мамаши, едва помнившей, как ее дочь зовут, и Симона вернулась. Только не домой, а на Пигаль. Однако она не стала работать жрицей любви, полицейские не дураки, легко вернули бы на место в «Бон Пастер», да, я думаю, целью Андре были вовсе не заработки Симоны на улице, а я.

Да, упустить такой источник неплохого дохода Андре просто не мог, они уже почувствовали, что меня можно шантажировать, теперь у меня не было защитника вроде Лепле. Но я уже покидала пределы Парижа, это означало, что меня можно упустить из виду. Думаю, тогда они и решили приставить ко мне Симону.