Текст книги "Эпоха невинности"

– Что вы, черт возьми, имеете в виду, сэр?

Мистер Джексон, слегка шевельнувшись в кресле, обратил невозмутимый взгляд к пылающему лицу молодого человека.

– Ну… мне известно из самых достоверных источников, строго говоря, от самой старой Кэтрин, что после того как графиня Оленска решительно отказалась возвратиться к мужу, семья значительно урезала ее содержание, и что этим отказом она лишается еще и денег, выделенных ей ко дню свадьбы, тех, которые Оленски готов был ей вернуть в случае их примирения – а вот что ты, черт возьми, дорогой мой юноша, имеешь в виду, спрашивая меня о том, что имею в виду я? – добродушно парировал мистер Джексон.

Арчер подошел к камину и стряхнул в него пепел.

– Я знать ничего не знаю о личной жизни мадам Оленска, но мне и не надо ничего знать, чтобы понять, что ваша инсинуация…

– О, я тут ни при чем, во‑первых, это Лефертс, – прервал его мистер Джексон.

– Лефертс… который увивался за ней и был отвергнут! – презрительно бросил Арчер.

– Ах, так, значит, увивался? – моментально подхватил собеседник, словно факт этот и был расставленной ловушкой. Он сидел в прежней позе – боком к огню, не сводя с лица Арчера тяжелого, умудренного старостью взгляда, цепляя его им как стальной пружиной.

– Да уж, очень жаль, что она не вернулась к мужу до этого бофортовского провала. Если она вернется сейчас, а он окончательно грохнется, это только подтвердит впечатление, сложившееся отнюдь не только у одного Лефертса.

– О, теперь-то ей вернуться захочется меньше, чем когда-либо! – И, не успев даже выговорить эти слова, Арчер вновь почувствовал, что именно их мистер Джексон от него и ждал.

Старый джентльмен окинул его вдумчивым взглядом:

– Ты так считаешь, да? Что ж, тебе виднее. Только всем известно, что те гроши, что еще остались у Медоры, – в руках Бофорта, и как этим двум женщинам удастся выплыть, если не выплывет он, ума не приложу. Конечно, мадам Оленска может попробовать разжалобить старую Кэтрин, которая была так твердо против ее невозвращения, а старая Кэтрин в состоянии выделить ей любое содержание, какое только пожелает. Но все мы знаем, что расставаться с хорошими деньгами для Кэтрин – нож острый, а остальной родне держать здесь мадам Оленска не так уж интересно.

Арчера душила бессильная ярость, именно в таком состоянии человек готов совершить любую глупость, зная, что поступает глупо.

Он видел, что открывшийся факт неведения Арчером разногласий мадам Оленска с ее бабкой и прочими родственниками на мистера Джексона произвел впечатление и что о причинах исключения Арчера из членов семейного совета старый джентльмен сделал кое-какие собственные выводы. Это вынуждало Арчера быть настороже, но от гнусных намеков насчет Бофорта он терял голову. И все же он сдерживался, не столько опасаясь за себя, сколько помня о том, что мистер Джексон находится в доме его матери, а, следовательно, является и его гостем. Старый Нью-Йорк неукоснительно соблюдал правила гостеприимства, и никакому спору с гостем не дозволялось вылиться в ссору.

– Может быть, нам стоит подняться и присоединиться к маме? – сухо предложил он, и последний столбик пепла из сигары мистера Джексона был сброшен в пепельницу у его локтя.

По пути домой Мэй оставалась непривычно молчаливой, и ему казалось, что и в темноте он все еще видит этот ее угрожающий румянец. Что делало его угрожающим, понять Арчер не мог, но то, что румянец был вызван упоминанием имени мадам Оленска – настораживало.

Они поднялись наверх, и он направился в библиотеку. Обычно и она заходила туда вслед за ним, но тут он услышал, как она по коридорам идет к себе в спальню.

– Мэй! – нетерпеливо окликнул он ее, и она вернулась, видимо, слегка удивленная его тоном.

– Лампа опять коптит, по-моему, прислуге стоит получше следить за ней, – недовольно проворчал он.

– Прости, больше это не повторится, – отозвалась она решительно и бодро – тоном, который она переняла у своей матери; Арчера всегда злило, когда она начинала успокаивать и ублажать его таким образом, будто и он тоже мистер Уэлланд, только молодой. Она склонилась к лампе, чтобы подкрутить фитиль, и когда свет ярко осветил ее белые плечи и ясные черты лица, он подумал: «Какая же она молодая! Как бесконечно долго еще будет длиться ее жизнь!»

С некоторым ужасом он ощутил и свою собственную здоровую юность, биение крови в жилах.

– Слушай, – сказал он неожиданно, – мне может понадобиться ненадолго съездить в Вашингтон – вскорости, возможно, на этой неделе.

Рука ее все еще лежала на регуляторном колесике лампы, когда она медленно повернулась к нему. Тепло от лампы вновь разрумянило ее щеки, но они побледнели, когда она подняла взгляд.

– По делу? – спросила она так, будто иной мыслимой причины быть и не может, а спрашивает она чисто автоматически, словно доканчивая предложение за него.

– Естественно, по делу. Там в Верховном суде будет рассматриваться один спорный случай о праве на патент.

Он назвал имя изобретателя и продолжал расписывать детали с гладкостью опытного лгуна, подобного Лоренсу Лефертсу, а она слушала внимательно, время от времени вставляя: «Понятно».

– Перемена обстановки пойдет тебе на пользу, – только и сказала она, когда он кончил, – и, конечно же, ты должен навестить там Эллен, – добавила она, глядя ему прямо в глаза и лучезарно улыбаясь, как если б она просила его не забыть выполнить некую тягостную семейную обязанность.

Сказано было только это и не больше, но в подтексте, который оба они отлично научились расшифровывать, это означало: «Ты, конечно, понимаешь, что я знаю все, что люди говорят об Эллен, и всей душой сочувствую усилиям семьи возвратить ее мужу. А еще я знаю, что по какой-то причине, о которой ты предпочел мне не говорить, ты посоветовал ей воспротивиться решению, которое старшее поколение семьи, как и наша бабушка, дружно одобрили, и из-за твоего совета Эллен пошла против всех нас и дала пищу критике, на которую, возможно, и намекнул тебе этим вечером мистер Силлертон Джексон, чем так раздражил тебя… Намеков и вправду было предостаточно, но так как тебе не хочется выслушивать их от других, могу предложить собственный вариант – в той единственной форме, в которой люди воспитанные только и могут сообщать друг другу неприятные вещи: то есть дать тебе понять, что мне известно о твоем намерении повидаться в Вашингтоне с Эллен, что, возможно, ты и едешь-то туда так спешно с этой целью, и так как ты, без сомнения, с нею увидишься, я желаю, чтоб это было с моего полного и открытого согласия и одобрения, и ты, пользуясь случаем, дашь ей понять возможные последствия того образа действий, к которому ты ее подтолкнул».

Когда до его сознания дошло последнее слово этого немого монолога, рука ее все еще лежала на регуляторном колесике лампы. Немного убрав фитиль, она сняла колпак и подула на медленное пламя.

– Они меньше коптят, если подуть, – пояснила она с безмятежно бодрым видом хорошей хозяйки. На пороге она обернулась и помедлила, ожидая его поцелуя.

Глава 27

На следующий день Уолл-стрит дала более обнадеживающие прогнозы ситуации с Бофортом. Слухи были неточные, но внушали некоторую уверенность. Все понимали, что в случае крайней необходимости он может призвать на помощь влиятельных людей, он так и сделал, сделал успешно, и когда в тот вечер миссис Бофорт появилась в Опере со своей прежней улыбкой и в новом изумрудном колье, общество облегченно перевело дух.

В своем жестком порицании малейших махинаций в бизнесе Нью-Йорк был неумолим. По молчаливому уговору исключений в этом пока что не случалось: нарушивший правила честного бизнеса должен за это поплатиться, и всякий знал, что и Бофорт, и его жена, если что, будут неукоснительно преданы в жертву этому принципу. Однако такая жертва не только болезненна, но и неудобна. Исчезновение Бофортов оставило бы зияющую пустоту в плотно спаянном маленьком кружке, а люди, мало сведущие или мало склонные содрогаться при виде морального падения, заранее сокрушались от возможной потери лучшей бальной залы Нью-Йорка.

Арчер твердо решил ехать в Вашингтон. Он ожидал только начала судебного процесса, о котором говорил Мэй, с тем, чтобы дата его совпадала с его, Арчера, визитом; но во вторник от мистера Леттерблера он узнал, что процесс может быть отложен на несколько недель. Тем не менее домой в этот день Арчер отправился в уверенности, что, так или иначе, но завтра вечером он едет. Существовала вероятность того, что Мэй, не вникавшая в его профессиональные дела и никогда не выказывавшая к ним интереса, могла и не узнать о возможном переносе процесса, а если услышит в случайных разговорах имена тяжущихся сторон, не запомнит их; во всяком случае, откладывать свидание с мадам Оленска он больше не может: слишком многое он должен ей сказать.

В среду утром мистер Леттерблер встретил его в конторе крайне озабоченный. Бофорт «выплыть» все же не сумел, а вместо этого пустил «по водам» слух, что все в порядке, которым так ободрил клиентов, что деньги в банк потекли рекой, и так было до вечера накануне, когда вновь возобладали тревожные известия. В результате пошли массовые требования вернуть вклады, и банк закрыл свои двери еще до вечера. О Бофорте и подлом его маневре говорили кошмарные вещи, и крах его обещал стать одним из самых позорных за всю историю Уолл-стрит.

Размер катастрофы ужасал мистера Леттерблера, он сидел бледный и не мог работать.

«Много я повидал страшных катастроф на своем веку, но такой страшной не видывал. Это коснется всех, кого мы знаем, коснется так или иначе. И что будет с миссис Бофорт? Чем можно тут помочь? И миссис Мэнсон мне тоже жаль: в ее-то возрасте такое потрясение, и неизвестно, как это еще отразится на ней. Она всегда верила в Бофорта, она сделала его своим другом. И все эти связи с Далласами, ведь миссис Бофорт родня всем вам! Единственной возможностью для нее было бы оставить мужа, но кто решится сказать ей об этом? Долг повелевает ей быть с ним рядом, а личных его слабостей она, к счастью, словно бы и не замечала.

В дверь постучали, и мистер Леттерблер резко повернулся:

– Что там? Прошу меня не беспокоить!

Клерк подал Арчеру письмо и быстро вышел. Узнав на конверте почерк жены, Арчер вскрыл письмо и прочел: «Не мог бы ты как можно раньше вернуться со службы? С бабушкой ночью случился легкий удар. Каким-то таинственным образом она раньше всех других узнала эту жуткую новость про банк. Дядя Ловел на охоте, а папу мысль о грядущем позоре так потрясла, что у него поднялась температура и он не выходит из комнаты. Ты ужасно нужен маме, и я всей душой надеюсь, что ты сможешь тут же освободиться и сразу же поехать к бабушке».

Арчер передал записку своему старшему партнеру, и уже несколько минут спустя был в переполненной конке, ползущей по направлению к северу; на Четырнадцатой стрит он пересел на один из тех высоких шатких омнибусов, что движутся по Пятой авеню. Было уже больше двенадцати, когда это трудолюбивое транспортное средство доставило его к дому старой Кэтрин. В окне гостиной первого этажа, обычно целиком занимаемом внушительной фигурой хозяйки дома, сейчас виднелась далеко не столь внушительная фигура ее дочери миссис Уэлланд, которая при виде Арчера усталым жестом его приветствовала, а в дверях он был встречен Мэй. Холл выглядел необычно, как это всегда и бывает в домах, в чей благоустроенный быт неожиданно вторгается болезнь: на креслах в беспорядке валялись меха, были набросаны накидки, на столе стоял чемоданчик доктора и лежало его пальто, а рядом с ним уже скопилась куча неразобранных визитных карточек и писем.

Мэй была бледна, но улыбалась: доктор Бенкомб во время своего второго визита высказал более обнадеживающий прогноз, а храбрая решимость миссис Мингот остаться в живых и выздороветь уже возымела действие на ее семью. Мэй провела Арчера в гостиную старой дамы, где раздвижные двери, ведшие в ее спальню, были наглухо закрыты и занавешены тяжелыми портьерами из желтого дамаска; и здесь миссис Уэлланд испуганным полушепотом поведала ему подробности катастрофы. По всей видимости, накануне вечером случилось нечто таинственное и ужасное. Часов около восьми, сразу же после того, как миссис Мингот кончила раскладывать пасьянс, чем она всегда занималась после обеда, прозвенел дверной звонок, и дама, так плотно укрытая вуалью, что слуги не сразу ее узнали, попросила ее принять.

Дворецкий, слыша знакомый голос, широко распахнул дверь в гостиную, объявил: «Миссис Джулиус Бофорт», и затем закрыл дверь, оставив двух дам наедине. Вместе они находились, как он прикинул, около часа. К тому времени, когда миссис Мингот зазвонила в колокольчик, миссис Бофорт уже незаметно ускользнула, а старая леди, сидя в своем огромном кресле, необъятная, белая и страшная, знаками попросила дворецкого помочь ей перебраться в спальню. Хотя и явно расстроенная, она, казалось, полностью владела и телом своим, и разумом.

Горничная-мулатка уложила ее в постель, принесла ей, как обычно, чашку чая, все поправила и расставила по местам и удалилась; но в три часа утра колокольчик опять прозвенел, и двое слуг, поспешивших на этот необычный вызов (потому что обычно старая Кэтрин спала сном младенца), нашли хозяйку, сидящей в подушках с кривой улыбкой на лице и беспомощно свисающей с чудовищных размеров плеча маленькой ручкой.

Удар был, видимо, не сильный, ибо она могла артикулировать слова и как-то выражать желания, а вскоре после первого визита доктора возвратилась и подвижность ее лицевых мышц. Но тревога родни была велика, как велико было их негодование тем, что им удалось понять из обрывочных фраз миссис Мингот: оказывается, Регина Бофорт приходила к ней просить – невероятная наглость! – поддержать ее мужа, помочь им, «не покидать» их, как она выразилась, иными словами, побудить все семейство каким-то образом оправдать и простить им этот их чудовищный позор.

«Я сказала ей: в доме Мэнсон Мингот честь всегда оставалась честью, а честность – честностью, и так будет и впредь, пока меня еще не вынесли из него ногами вперед, – через силу и с трудом говорила старуха в ухо дочери; голос ее звучал хрипло, как это бывает у частично парализованных, – а когда она воскликнула: «Но я же Даллас, тетя, мое имя Регина Даллас!», я ей ответила: «Но бриллиантами покрывал твое тело Бофорт, вот теперь и оставайся Бофорт, когда он покрыл тебя стыдом и позором!»

Всем этим, сопровождая слова слезами и придыханиями от сдерживаемого ужаса, и поделилась с ним миссис Уэлланд, побледневшая и почти сокрушенная необычной для нее обязанностью в кои-то веки не отводить взгляда от чего-то неприятного и дискредитирующего.

– Если б только мне удалось скрыть это от вашего тестя! Ведь он постоянно твердит: «Огаста, бога ради, не разрушай моих последних иллюзий!» Но как мне сделать, чтоб он не узнал об этих ужасах? – горестно сокрушалась бедная леди.

– Но, мама, ведь вовсе не обязательно, что он их увидит, – предположила дочь, и миссис Уэлланд со вздохом согласилась с ней:

– Ах да, слава богу, оставаясь в постели, он в безопасности. А доктор Бенкомб обещал рекомендовать ему постельный режим, пока маме не станет лучше, а Регина не уберется куда-нибудь.

Сев возле окна, Арчер тупо и безучастно глядел на пустынную улицу. Было очевидно, что вызвали его потрясенные дамы скорее для моральной поддержки, чем для какой-либо конкретной помощи. Мистеру Ловелу Минготу была послана телеграмма, сообщили и прочим нью-йоркским членам семейства, и пока что делать было нечего, кроме как обсуждать вполголоса последствия позора Бофорта и непростительного поступка его жены.

Миссис Ловел Мингот, занимавшаяся в соседней комнате рассылкой посланий, теперь явилась и внесла свою лепту в обсуждение. В их время, как согласно решили старшие дамы, жена человека, позволившего себе бесчестное поведение в бизнесе, и помыслить не могла ни о чем ином, кроме как скрыться, исчезнуть вместе с ним. «К примеру, случай с бедной бабушкой Спайсер, с твоей прабабкой, Мэй. Конечно, – поспешила добавить миссис Уэлланд, – денежные трудности твоего прадеда имели чисто личный характер: проигрался в карты или подписал вексель на кого-то другого – не знаю, в чем там было дело, мама никогда об этом не рассказывала. Но выросла она в деревне, потому что матери ее пришлось покинуть Нью-Йорк в результате позорного поступка, в чем бы он там ни состоял; они жили на Гудзоне в полном одиночестве и зимой, и летом, до тех пор, пока маме не исполнилось шестнадцать. Бабушке Спайсер и в голову не приходило просить у семьи «моральной поддержки», как, я понимаю, называет это Регина, хотя позорный поступок частного лица ни в какое сравнение не идет со скандальным разорением сотен ни в чем не повинных людей.

– Да, было бы куда приличнее, если б Регина постаралась скрыть свое собственное лицо, а не пытаться просить защиты у других лиц, – согласилась миссис Ловел Мингот. – Я так понимаю, что изумрудное колье, которое было на ней в прошлую пятницу в Опере, прислано от «Болл и Блэк» в тот день на пробу. Интересно, получит ли теперь фирма его назад?

Арчер равнодушно слушал этот безжалостный хор. Идея абсолютной финансовой честности как первейшего закона джентльменского кодекса поведения укоренилась в нем так прочно, что сентиментального желания как-то ослабить жесткость этого закона у него не возникало. Какой-нибудь авантюрист типа Лемюеля Стратерса мог загребать миллионы на своей ваксе, пускаясь в любые темные аферы, и совсем другое дело – незапятнанная честность финансистов старого Нью-Йорка – noblesse oblige [51]51
   Благородство обязывает (фр.).


[Закрыть]. Судьба миссис Бофорт не так уж волновала его. Конечно, он жалел ее больше, нежели ее негодующие родственники, но все же ему казалось, что супружеские узы, возможно, и не столь неукоснительно крепкие в период радости, в горести должны оставаться незыблемыми. Как заявил мистер Леттерблер, когда с мужем несчастье – долг жены находиться с ним рядом, но от общества никакой долг подобного не требует, а даже тихое предположение миссис Бофорт, что может быть как-то иначе, сделало ее в глазах общества чуть ли не соучастницей преступления. Сама идея обратиться к семье, как-то прикрыть, замазать деловую нечестность мужа была недопустимой, так как институт семьи был тут неправомочен.

Горничная-мулатка вызвала миссис Ловел Мингот в холл, и через секунду последняя вернулась, хмуро озабоченная.

– Она хочет, чтобы я телеграфировала Эллен Оленска. Я, конечно, написала Эллен и Медоре, но выходит, что этого недостаточно. Она ждет, что я немедленно отправлю телеграмму, в которой попрошу Эллен приехать одной.

Объявление было встречено молчанием. Миссис Уэлланд покорно вздохнула, а Мэй, встав, принялась собирать разбросанные по полу газеты.

– Видимо, это надо сделать, – продолжала миссис Ловел Мингот так, словно с охотой встретила бы возражения, но Мэй, выступив на середину комнаты, сказала:

– Конечно, это надо сделать. Бабушка знает, чего хочет, и мы должны выполнять все ее желания. Может, я составлю телеграмму, тетя? Если телеграмма уйдет сейчас, Эллен могла бы успеть завтра на утренний поезд. Имя Эллен она произнесла особенно четко – два слога, звонких, как колокольчики.

– Но прямо сейчас отправить телеграмму невозможно; и Джаспер, и буфетный лакей посланы с записками и телеграммами.

Мэй с улыбкой повернулась к мужу:

– Но есть Ньюленд, готовый оказать любую помощь. Отнесешь телеграмму, Ньюленд? До ланча как раз есть время.

Арчер поднялся, невнятно пробормотав о своей готовности, и Мэй, присев к миниатюрному красного дерева письменному столу Кэтрин, написала текст телеграммы своим крупным неустоявшимся почерком. Закончив писать и аккуратно промокнув написанное, она вручила текст Арчеру.

– Как жаль, – сказала она, – что вы с Эллен разминетесь! Ньюленд, – добавила она, обращаясь к матери и тетке, – должен ехать в Вашингтон по какому-то делу о патенте, которое будет рассматривать Верховный суд. Но дядя Ловел завтра вечером вернется, а теперь, когда бабушке настолько лучше, наверно, неправильно было бы просить Ньюленда отказаться от столь важного для фирмы поручения, правда же?

Она замолчала, словно ожидая ответа, и миссис Уэлланд поспешила объявить: «О, конечно же, дорогая! Твоя бабушка и сама ни за что бы этого не желала!»

Выходя из комнаты с телеграммой, он услышал, как теща его, видимо, обращаясь к миссис Ловел Мингот, спросила: «Но зачем ей вдруг понадобилось телеграфировать Эллен Оленска…», и звонкий голос Мэй ей ответил: «Возможно, затем, чтоб лишний раз напомнить ей о ее долге по отношению к мужу».

Дверь парадного закрылась за Арчером, и он поспешил в телеграфное агентство.