Текст книги "Эпоха невинности"

Удар был неожиданным, но Минготы встретили его с присущей им отвагой. Миссис Ловел Мингот поделилась произошедшим с миссис Уэлланд, та, в свою очередь, поделилась с Ньюлендом Арчером, и Ньюленд, пылая гневом возмущения, отправился к матери и страстно, убедительно стал просить ее вмешаться. Миссис Арчер, пройдя мужественный период внутреннего сопротивления и внешних отговорок и отсрочек, уступила наконец требованиям сына (как, впрочем, делала и всегда) и принялась за дело – решительно и с энергией, еще и удвоенной предыдущими сомнениями и колебаниями. Надев свой серый бархатный капор, она сказала: «Еду к Луизе Вандерлиден!»

Нью-Йорк времен Ньюленда Арчера можно было бы уподобить пирамиде, невысокой, но монолитной и со скользкой поверхностью – без единой (пока еще) трещины для опоры. Твердое основание пирамиды составляли те, кого миссис Арчер называла простолюдинами, – добропорядочное, но не совсем ясного происхождения большинство – почтенные семейства тех (как в случае со Спайсерами, или Лефертсами, или Джексонами), кто сумел повысить свой статус, заключив брак с кем-то из правящих кланов. «Люди сейчас, – любила повторять миссис Арчер, – не так щепетильны, как в прежние времена, и если на одном конце Пятой авеню правит бал старая Кэтрин Спайсер, а на другой – царит Джулиус Бофорт, то трудно ожидать, что старые традиции сохранятся надолго».

По направлению к верхушке пирамида неуклонно сужалась, выделяя из субстрата людей состоятельных, но ничем не выдающихся, сплоченную и небольшую доминантную группу, ярко представленную Минготами, Ньюлендами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство полагало, что это и есть верхушка пирамиды, но сами принадлежавшие к этой группе (во всяком случае, из поколения миссис Арчер) отлично знали, что, на просвещенный взгляд знатока генеалогии, на такую честь могли претендовать лишь немногие избранные семейства.

«Не хочу слышать, – говорила миссис Арчер детям, – всю эту газетную чушь о так называемой нью-йоркской аристократии! Если таковая и имеется, то это не Минготы, нет, и не Ньюленды, как и не Чиверсы! Наши деды и прадеды были всего лишь почтенными купцами – английскими или голландскими, отправившимися в колонии для заработка и оставшимися здесь, потому что дела у них пошли хорошо. Один из ваших предков подписал Декларацию [17]17
   Декларация независимости (1776).


[Закрыть], другой был генералом в ставке Вашингтона и принял меч у генерала Бургойна [18]18
   Генерал Бургой н Джон (1822–1892) – британский генерал, участвовавший в сражениях Войны за Независимость (1775–1783) и капитулировавший в битве при Саратоге (1777).


[Закрыть] после битвы при Саратоге. Всем этим стоит гордиться, но никакого отношения к аристократии наши предки не имеют. Нью-Йорк всегда был сообществом торговцев и коммерсантов, а на аристократическое происхождение здесь могут претендовать в строгом смысле слова лишь семейства три, не больше.

Миссис Арчер, как и ее сыну, и дочери, как и всем прочим в Нью-Йорке, было известно, кто эти привилегированные семейства: во‑первых, Дагонеты с Вашингтон-сквер, потомки старинного английского графского рода, состоявшего в родстве с Питтами и Фоксами; затем Ланнинги, переженившиеся с потомками графа Де Грасса, и Вандерлидены – прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, еще до Революции породнившиеся, вступая с ними в браки, с представителями французской и британской знати.

Из Ланнингов сохранились лишь две очень старые, но бодрые мисс, безмятежно доживавшие свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели чиппендейл; Дагонеты были представлены значительно шире, к тому же их связывало родство с лучшими семействами Балтимора и Филадельфии; но выше всех в этой иерархии располагалось семейство Вандерлиден, пребывавшее к тому времени в глубоком сумраке забвения, за исключением двух весьма заметных фигур – мистера и миссис Генри Вандерлиденов.

Миссис Генри Вандерлиден в девичестве звалась Луиза Дагонет. Ее мать являлась внучкой полковника Дюлака, происходившего из старинного семейства, испокон веку жившего на одном из островов Канала [19]19
   То есть Ла-Манша.


[Закрыть]; в войну он сражался под командованием Корнуолиса [20]20
   Маркиз Корнуолис Чарльз (1738–1805) – командующий британскими войсками во время Войны за независимость.


[Закрыть], а после войны обосновался в Мэриленде и женился на леди Анжелике Тревенна, пятой дочери графа Сент-Острея. Узы, связывающие Дагонетов, мэрилендских Дюлаков и их аристократическую корнуольскую родню Тревенна, всегда оставались тесными и полными сердечной симпатии. Мистер и миссис Вандерлиден не раз подолгу гостили у тогдашнего главы дома Тревенна герцога Сент-Острея и в его резиденции в Корнуолле, и в Глостерширском Сент-Острее, и Его светлость часто говорил о своем намерении когда-нибудь отдать им визит (без герцогини, боявшейся плаваний в Атлантике).

Мистер и миссис Вандерлиден делили свое время, пребывая то у леди Тревенна в Мэриленде, то в Скитерклиффе, величественной усадьбе на Гудзоне, подаренной в числе прочих колониальных даров голландского правительства выдающемуся губернатору, усадьбе, «почетным владельцем» которой теперь являлся мистер Вандерлиден. Их большой, внушительного вида дом на Мэдисон-авеню открывался редко, и, наезжая в город, на Мэдисон-авеню они принимали лишь самых близких своих друзей.

– Надо бы и тебе со мной поехать, Ньюленд, – сказала ему мать, уже стоя возле «Браун-купе». – Луизе ты так нравишься, а кроме того, я ведь это ради Мэй предпринимаю такие шаги еще потому, что уж если и нам не держаться вместе, то от общества вообще ничего не останется.

Глава 7

Рассказ своей кузины миссис Арчер миссис Генри Вандерлиден слушала молча. Всегда и с самого начала стоило не упускать из виду, что для миссис Вандерлиден молчание являлось состоянием обычным, но, несмотря на ее уклончивую сдержанность, качество, свойственное ей от природы, а еще и добавленное воспитанием, к людям, ей искренне симпатичным, она была очень добра. Но, даже помня это и имея опыт общения с ней, не всегда можно было избегнуть дрожи холода, попадая в гостиную дома на Мэдисон-авеню – просторную, с высоким потолком и белоснежными стенами, уставленную креслами с их бледной парчовой обивкой, выглядевшими так, словно с них только ради вас сняли чехлы, где позолоченную бронзу камина и прекрасный портрет леди Анджелики Дюлак в старинной резной раме, картину кисти Гейнсборо, прикрывала марля.

Напротив чудесного портрета ее прародительницы висел написанный Хантингтоном портрет самой миссис Вандерлиден (одетой в черный бархат и венецианские кружева). Портрет этот считался превосходным (словно сам Кабанель [21]21
   Кабанель Александр (1823–1889) – французский живописец академической школы.


[Закрыть] писал!), и хотя с момента написания портрета минуло добрых двадцать лет, сходство его с оригиналом по-прежнему признавали «удивительным». И вправду, когда, сидя под своим портретом, миссис Вандерлиден слушала миссис Арчер, можно было принять ее за двойняшку той белокурой и еще довольно молодой женщины, понуро сидящей в позолоченном кресле на фоне гардины из зеленого репса. Выходя в свет, миссис Вандерлиден по-прежнему надевала черный бархат и венецианские кружева, но так как в свет вечерами выходила она теперь редко, то в бархате и кружевах ее удавалось видеть лишь гостям, которых она встречала, стоя в дверях дома, специально открытого по случаю приема. Белокурые волосы ее теперь потускнели, хотя седины в них и не было, но прическа осталась прежней – с плоскими волосяными фестонами на лбу, а прямой нос, ровной линией рассекавший бледную голубизну глаз, со времен портрета лишь слегка заострился на самом кончике. Ньюленду такая ее сохранность в атмосфере полной безукоризненности существования всегда казалась несколько пугающей – так сохраняются тела, застывшие во льду, застигнутые смертью в пору цветущей жизни.

Как и вся его семья, он уважал миссис Вандерлиден и восхищался ею, и все же эта мягкая благосклонность этой дамы почему-то делала ее менее доступной, чем суровость некоторых тетушек миссис Арчер, свирепых старых дев, говорящих «нет» из принципа и раньше, чем успели выслушать просьбу.

Миссис Вандерлиден не говорила ни «да», ни «нет», но всегда казалась склонной к снисходительному милосердию до тех пор, пока тонкие губы, изогнувшись в подобии улыбки, не произносили почти неизменное: «Сначала мне надо обсудить это с мужем».

Она и муж ее были так схожи, что Арчер часто сомневался, могут ли эти два слившихся воедино после сорока лет тесного супружества существа каким-то образом разъединиться, хотя бы на время диалога, необходимого, чтобы что-то «обсуждать». Но так как оба они никогда не принимали решения, не предварив его загадочным тайным совещанием, то миссис Арчер и ее сын, изложив свое дело, покорно ожидали знакомой фразы.

Однако редко кого-нибудь удивлявшая миссис Вандерлиден на этот раз их удивила, когда длинной рукой своей потянулась к веревочке колокольчика.

– Думаю, – сказала она, – что Генри стоит услышать то, что вы мне рассказали.

Вошел лакей, и она с суровым видом распорядилась:

– Если мистер Вандерлиден кончил читать газету, пожалуйста, попросите его проявить любезность зайти к нам.

«Читать газету» было сказано тоном, как если б жена министра имела в виду заседание кабинета, на котором председательствует ее муж, – и это не было проявлением высокомерия, просто она привыкла, а все друзья и родственники поощряли ее в этом, считать каждый поступок мистера Вандерлидена и малейшее его движение крайне важными.

Быстрота ее реакции свидетельствовала о том, что дело это она, как и миссис Арчер, признала не терпящим отлагательства, но чтобы не подумали, будто она уже заранее все решила, она добавила с любезнейшей из улыбок: «Генри всегда так рад тебя видеть, милая Аделина, и он наверняка захочет поздравить Ньюленда».

Двойные двери вновь торжественно распахнулись, и между створками показался мистер Генри Вандерлиден – высокий, худой, облаченный в сюртук мужчина с тускло-белокурой шевелюрой, прямым, как у жены, носом и таким же, как у нее, застывшим выражением любезности в глазах, правда, не бледно-голубых, а бледно-серых.

Мистер Вандерлиден с подобающей случаю любезностью приветствовал миссис Арчер и, пробормотав негромким голосом и в выражениях, совершенно схожих с теми, что содержались в лексиконе жены, свои поздравления Ньюленду, с простотой царствующего монарха уселся в одно из парчовых кресел.

– Я только что «Таймс» читать кончил, – сказал он, сомкнув кончики длинных пальцев. – В городе я бываю так занят по утрам, что знакомиться с утренней прессой мне удобнее попозже, после второго завтрака.

– Ах, это очень разумное решение, помнится, дядя Эгмонт всегда говорил, что чтению утренних газет следует отвести дневные часы, так спокойнее, – с готовностью подхватила миссис Арчер.

– Да, добрый мой батюшка ненавидел спешку. А сейчас мы живем словно впопыхах, – сказал мистер Вандерлиден размеренно и веско, и не спеша, с удовольствием обвел взглядом гостиную, укутанную в чехлы, что казалось Ньюленду символом, подходящим и для изображения хозяев дома.

– Но, надеюсь, чтение ты закончил, Генри? – вставила свой тревожный вопрос жена.

– О да, вполне! – заверил ее мистер Вандерлиден.

– Тогда мне хотелось бы, чтоб Аделина рассказала тебе…

– О, вообще-то, это касается Ньюленда, – с улыбкой сказала миссис Арчер, после чего вновь повторила историю чудовищного афронта, который потерпела миссис Ловел Мингот.

– И конечно, – завершила она свой рассказ, – и Огаста Уэлланд, и Мэри Мингот обе считают, особенно если учесть помолвку Ньюленда, что тебе и Генри следует это знать.

– Ах, – с глубоким вздохом произнес мистер Вандерлиден.

Наступило молчание, в котором тиканье солидных бронзово-золотых часов на беломраморной каминной полке казалось громким, как выстрел сигнальной пушки. Не без благоговения созерцал Арчер две хрупкие, траченные временем фигурки, сидевшие бок о бок, закоснелые в своей вице-королевской непреклонности, рупоры идей, выработанных бог весть когда их предками, призванные судьбой вершить суд, высказывая свое окончательное мнение, хотя куда как с большим удовольствием жили бы они жизнью простой и уединенной, удаляя с безупречных газонов Скитерклиффа еле видимые ростки сорняков, а по вечерам дружно и увлеченно раскладывая пасьянс.

Первым нарушил молчание мистер Вандерлиден.

– Ты и вправду думаешь, что это все Лоренс Лефертс затеял, и затеял намеренно? – спросил он, повернувшись к Арчеру.

– Определенно, сэр! В последнее время Ларри позволяет себе больше, чем прежде. Впутался, не при тете Луизе будь сказано, в эту неловкую историю с женой, кажется, почтмейстера в их поселке или еще с кем-то там, не знаю, с кем… Гертруда Лефертс готова теперь подозревать что угодно, и он, боясь последствий, затевает всю эту шумиху, чтобы продемонстрировать, как высоки его моральные критерии, и кричит, надрываясь, о неслыханной наглости тех, кто посмел пригласить его жену на вечер, где будут люди, которых он не желает видеть с ней рядом. Мадам Оленска он просто-напросто использует в качестве громоотвода. Я и раньше замечал за ним попытки проделать подобную штуку.

– Лефертсы! – молвила миссис Вандерлиден.

– Лефертсы! – эхом откликнулась миссис Арчер. – Что сказал бы дядя Эгмонт, видя, что Лоренс Лефертс судит людей, что Лоренс Лефертс распределяет их по рангам! Это лишь показывает, до чего докатилось Общество!

– Будем надеяться, что до этого оно все-таки не докатилось, – твердо заявил мистер Вандерлиден.

– Ах, если б вы с Луизой почаще бывали в свете… – вздохнула миссис Арчер.

И тут же поняла свою ошибку, так как Вандерлидены с особой болезненностью воспринимали критику своего уединенного образа жизни. Они являлись арбитрами и законодателями моды, судом последней инстанции и, зная это, покорялись такой своей участи. Но, как люди застенчивые и необщительные, не имеющие природной склонности влезать и участвовать в чем-либо, они старались жить, по возможности не покидая лесистую глушь Скитерклиффа, а уж если приезжали в город, то обычно отклоняли все приглашения под предлогом нездоровья миссис Вандерлиден.

Ньюленд поспешил прийти матери на помощь:

– Весь Нью-Йорк знает, кто вы и что собой являете вы и тетя Луиза. Вот почему миссис Мингот сочла невозможным не посоветоваться с вами насчет вопиющего оскорбления, нанесенного графине Оленска.

Миссис Вандерлиден посмотрела на мужа, а он посмотрел на нее.

– Я не в восторге от такой постановки вопроса, – изрек мистер Вандерлиден. – Покуда члена известной семьи семья его поддерживает, то все сомнения отпадают и никаких претензий быть не может. Точка.

– Я убеждена в этом, – сказала его жена так, словно ее вдруг осенила новая и свежая мысль.

– Не знал я, – продолжал мистер Вандерлиден, – что дела приняли такой оборот. – Помолчав, он вновь бросил взгляд на жену. – Мне кажется, дорогая, что графиня Оленска с нами как будто в родстве, через первого мужа Медоры Мэнсон. Так или иначе, на свадьбе Ньюленда присутствовать она будет. – И он повернулся к молодому человеку: – Ты читал сегодняшнюю «Таймс», Ньюленд?

– Да, сэр! – отозвался Арчер, который, просматривая газеты за утренним кофе, обычно отбрасывал, не читая, половину из них.

Супруги вновь переглянулись. Взгляды бледных глаз сомкнулись для продолжительной и серьезной консультации, а затем по лицу миссис Вандерлиден порхнула улыбка. По всей видимости, мужа она поняла и одобрила.

Мистер Вандерлиден повернулся к миссис Арчер:

– Хотел бы я, чтоб здоровье Луизы позволяло сообщить миссис Ловел Мингот, что мы с Луизой будем счастливы заменить чету Лефертс на ее обеде. – Он сделал паузу, дабы дать всем прочувствовать иронию такого предположения. – Но, как ты знаешь, это невозможно. – Миссис Арчер согласно и с сочувствием кивнула. – Однако Ньюленд говорит, что прочел утреннюю «Таймс», а раз так, то он, возможно, видел там сообщение о том, что на следующей неделе родственник Луизы граф Сент-Острей прибывает сюда на борту «России». Он хочет обговорить участие своей новой яхты «Гиневра» в ближайших всемирных летних гонках на кубок, а кроме того, собирается немного поохотиться в Тревенне, пострелять там уток. – И после новой паузы мистер Вандерлиден продолжил с еще большим благодушием: – А прежде чем проводить его в Мэриленд, мы пригласим нескольких друзей на встречу с ним здесь, в городе. Устроим маленький обед с последующим приемом. Уверен, что Луиза, так же, как и я, будет рада, если графиня Оленска позволит нам включить ее в число гостей. – Он встал и, наклонив в вымученно дружелюбной позе свое длинное тощее тело к кузине, добавил: – Думаю, что могу от лица Луизы заверить тебя, что приглашение на обед она доставит самолично и прямо сейчас, когда поедет на прогулку. Добавив к этому наши визитные карточки, конечно.

Миссис Арчер, понимая, что это намек на то, что не терпящие малейшего промедления рослые гнедые уже стоят в полной готовности у дверей, поднялась торопливо, бормоча благодарности. Миссис Вандерлиден светилась в ее сторону улыбкой Эсфири, которой удалось заступничеством своим прервать вечное странствие Агасфера [22]22
   Эсфирь – библейский персонаж, защитница еврейского народа, добившаяся милости для него у персидского царя Артаксеркса (Книга Эсфирь). Агасфер (т. е. Вечный жид) – символ рассеяния и неприкаянности евреев после разрушения храма.


[Закрыть], но супруг ее поднял руку в протесте.

– Не за что благодарить меня, дорогая Аделина, совершенно не за что. В Нью-Йорке такого рода вещи не должны происходить и не будут происходить, пока я в силах этому воспрепятствовать, – с мягкой любезностью самодержца произнес он, провожая свою родню к дверям.

Два часа спустя все уже знали, что шикарную четырехместную рессорную коляску, в которой миссис Вандерлиден совершала прогулки в любой сезон и невзирая на погоду, видели возле двери Минготов, куда был доставлен и четырехугольный конверт, а вечером в Опере мистером Силлертоном Джексоном было объявлено, что в конверте находилось посланное приглашение графине Оленска на обед, который на следующей неделе устраивают Вандерлидены в честь приезда их родственника герцога Сент-Острея.

У некоторых молодых членов клуба это известие вызвало улыбку. Они искоса поглядывали на Лефертса, который как ни в чем не бывало восседал в первом ряду ложи и, когда сопрано запнулась, заметил, потянув себя за ус:

– Нет, «Сомнамбула» [23]23
   «Сомнабула» (1831) – опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801–1835).


[Закрыть] по зубам одной только Патти.

Глава 8

Общее мнение Нью-Йорка решило, что графиня Оленска «подурнела».

Ньюленду Арчеру она впервые явилась в его отроческие годы, явилась необыкновенно, ослепительно хорошенькой девочкой лет девяти-десяти. Про таких красоток говорят: «С нее бы картины писать». Родители ее были заядлыми бродягами и жили на континенте, нигде подолгу не задерживаясь. После скитаний с ними в годы детства она потеряла обоих родителей и была взята на воспитание теткой – Медорой Мэнсон, также склонной к постоянной перемене мест, но вернувшейся в Нью-Йорк с желанием «осесть».

Бедную Медору, чьи браки раз за разом оканчивались смертью мужа, постоянно обуревало желание «осесть»: потеряв очередного мужа, она возвращалась в Нью-Йорк (селясь в дома все более дешевые) и привозила с собой либо нового мужа, либо нового приемного ребенка, но по прошествии нескольких месяцев она расставалась с новым мужем или ссорилась с воспитанником и, продав себе в убыток дом, пускалась в новые странствия. Так как мать ее была урожденной Рашворт, а последний несчастный брак связал ее с одним из этих полоумных Чиверсов, Нью-Йорк прощал ей ее эксцентричность, относясь к ней снисходительно, однако, когда она вернулась, привезя с собой маленькую сироту-племянницу, чьи родители, несмотря на их прискорбную страсть к бродяжничеству, пользовались некоторой известностью, люди пожалели хорошенького ребенка, попавшего в руки такой воспитательницы.

Все были расположены к маленькой Эллен Мингот и добры к ней, хотя смугло-румяные щеки девочки и буйные завитки волос заставляли подозревать в ней некую скрытую веселость, неуместную в ребенке, которому полагалось бы еще оставаться в трауре по покойным родителям. Одной из особенностей беспутной Медоры было ее пренебрежение неизменимыми американскими правилами траура, и когда она по приезде сошла с корабельного трапа, семью шокировало то, что креповая ткань, в которую она закуталась в ознаменование траура по брату, была на семь дюймов короче, чем у ее золовки, в то время как малютка Эллен была наряжена в малиновое шерстяное платье с янтарными бусами поверх! Словно ее в цыганском таборе одевали!

Однако Нью-Йорк так долго смирялся, терпя причуды Медоры, что лишь немногие старые дамы покачивали головой при виде кричаще-пестрой одежды ребенка, все другие родственники подпадали под обаяние ее яркого лица и яркого жизнерадостного характера. Она была бесстрашной и раскованной, не стесняясь, задавала трудные вопросы, рассуждала не по летам умно и владела заморскими искусствами – например, умела танцевать испанский танец с шалью и петь под гитару неаполитанские песни. Руководимая теткой, в действительности звавшейся миссис Торли-Чиверс, но после получения католического титула вновь взявшей себе фамилию первого мужа и ставшей маркизой Мэнсон (потому что в Италии могла бы переделать фамилию в Манзони), девочка получила довольно приличное, но бессистемное образование, включавшее в себя и уроки «рисования с натуры», о которых в былые времена не смели и мечтать, и опыт игры на фортепьяно в составе квинтетов с профессиональными музыкантами.

Разумеется, ни к чему хорошему привести все это не могло, и когда через несколько лет бедняга Чиверс наконец скончался в сумасшедшем доме, его вдова (кутаясь в старинный наряд из какой-то причудливой ткани) в который раз поставила все на карту и отбыла вместе с Эллен, к тому времени превратившейся в высокую девушку, худую и глазастую. Какое-то время о них не было никаких известий, потом разнесся слух о браке Эллен с невероятно богатым и знаменитым польским аристократом, с которым она познакомилась на балу в Тюильрийском дворце и который, как говорили, владел роскошными резиденциями в Париже, Ницце, яхтой в Каусе и огромными охотничьими угодьями в Трансильвании.

Она исчезла, как бы скрылась в сернистом облаке на пике своего апофеоза, а когда через несколько лет Медора вновь вернулась в Нью-Йорк, подавленная, обнищавшая, в трауре по третьему мужу, и занялась поисками дома еще поменьше, все только и дивились, почему богатая племянница не может никак ей помочь. Затем долетела новость, что и у самой Эллен брак окончился полным фиаско и она возвращается домой, чтобы жить среди родни в покое и безвестности.

Все это вспомнилось Ньюленду Арчеру, когда неделей позже перед знаменательным обедом он наблюдал, как входит в гостиную Вандерлиденов графиня Оленска. Момент был исполнен торжественности, и он с некоторым беспокойством думал, как она это выдержит. Она явилась довольно поздно, на ходу рукою без перчатки застегивая браслет, но признаков торопливости или смущения при виде сливок нью-йоркского общества, так внезапно, с такой удивительной и даже специальной поспешностью призванных в эту гостиную, он в ней не заметил.

Находясь уже в центре гостиной, она огляделась, улыбаясь одними глазами, и он тут же мысленно отверг дружно вынесенный ей вердикт, утверждавший, что она «подурнела». Спору нет, лучезарная красота, которой она была отмечена в пору ранней юности, теперь померкла. Румянец сошел с ее щек, она похудела, стала тоньше и выглядела более усталой и немного старше своего возраста, колебавшегося, по-видимому, вокруг тридцати. Но некая тайная сила в ней по-прежнему присутствовала и ощущалась в гордой, уверенной осанке, в выражении глаз, ничуть не аффектированном, но говорящем о жизненном опыте и полном сознании своей власти. И в то же время держалась она проще, чем большинство присутствовавших дам, многие даже (как впоследствии рассказала ему Джейни) были даже разочарованы недостатком в ее внешности «стиля», а ведь «стиль» в Нью-Йорке ценится превыше всего остального. «Возможно, это потому, – размышлял Арчер, – что она утратила теперь детскую живость, присмирела, стала спокойнее, что чувствовалось в движениях, в речи, звуках негромкого голоса. От молодой женщины с такой историей Нью-Йорк ожидал чего-то более яркого и впечатляющего».

Дать обед такого рода было делом архисложным. Обеды у Вандерлиденов и вообще-то не отличались легкостью, а уж обед, устроенный в честь их родственника-герцога, проходил с торжественностью, уместной разве что на церковных церемониях. Арчер не без удовольствия думал о том, что только истинный уроженец Нью-Йорка способен уловить тонкую разницу между просто герцогом и герцогом – родственником Вандерлиденов. Заезжих аристократов Нью-Йорк воспринимал спокойно и даже (за исключением Стратерсов) с оттенком некоего высокомерного недоверия. Но обладателям таких верительных грамот, как наш герцог, Нью-Йорк раскрывал свои объятия со всею старомодной сердечностью, которую он ошибочно объяснял лишь положением гостя, определяемым его местом в справочнике английских родовитых семейств Дебретта. За умение разбираться в подобных тонких материях юноша и любил Нью-Йорк, хоть и посмеивался над ним.

Вандерлидены постарались сделать все возможное, чтобы подчеркнуть важность события. Были извлечены из глубины буфетной севрский фарфор Дюлаков и блюдо Георга II, принадлежавшее семейству Тревенна; к этому присовокуплялись львиная шкура Вандерлиденов (добытая через Ост-Индскую компанию) и фарфор «краун-дерби» Дагонетов.

Миссис Вандерлиден более, чем когда-либо, была похожа на свой портрет а-ля Кабанель, а миссис Арчер в бабушкиных изумрудах, окаймленных капельками жемчужинок, казалась ее сыну живой миниатюрой Исаби [24]24
   Исаби Жан-Батист (1767–1855) – французский живописец и миниатюрист, писавший портреты видных деятелей разных эпох – Империи, Реставрации и Июльской монархии.


[Закрыть].

Все дамы сверкали драгоценными каменьями. Характерно, однако, что оправа всех этих камней была почти сплошь старомодной, а престарелая миссис Ланнинг, которую все-таки удалось убедить приехать, красовалась в светлой испанской шали, скрепленной на груди фамильной камеей.

Из всех дам на этом обеде единственной молодой была графиня Оленска, и все же, когда за бриллиантовыми колье и горделивыми страусовыми перьями Арчеру удавалось разглядеть гладкие, пухлые окружности немолодых лиц, лица эти поражали его своей незрелостью в сравнении с лицом графини Оленска. Страшно было даже представить, сколько надо было пережить, чтобы получилось такое лицо!

Сидевший справа от хозяйки герцог Сент-Острей, естественно, был героем вечера. Но если графиня Оленска показалась всем менее яркой и заметной, чем ждали, герцог был и вовсе еле различим. Как человек воспитанный, он не позволил себе (в отличие от одного из гостей) явиться на вечер в охотничьей куртке, однако вечерний его костюм был таким поношенным, обвислым, а держался в нем герцог так привычно свободно и непринужденно, как если б то было домашнее платье, что вкупе с его сутуловатостью и густой широкой бородой, почти прикрывавшей манишку, лишало вид его всякой праздничности.

Он был мал ростом, загорелый, с круглыми плечами, толстым носом, маленькими глазками и светлой, добродушной улыбкой, но рот раскрывал он редко, а когда говорил, то делал это так тихо, что, несмотря на тут же замолкавший в ожидании стол, услышать сказанное могли лишь непосредственные его соседи.

Когда после обеда мужчины присоединились к дамам, герцог направился прямиком к графине Оленска, и, расположившись в уголке, они завели оживленную беседу. Казалось, им обоим невдомек, что по правилам герцогу надлежало первым долгом засвидетельствовать свое почтение миссис Ловел Мингот и миссис Хедли Чиверс, графине же полагалось побеседовать с мистером Урбаном Дагонетом с Вашингтон-сквер, ипохондриком, ради удовольствия видеть ее пренебрегшей застарелой своей привычкой не покидать дом в период с января по апрель. Наша парочка болтала так почти двадцать минут, после чего графиня встала и, преодолев широкое пространство гостиной, села возле Ньюленда Арчера.

В гостиных Нью-Йорка дамам не полагалось вдруг вставать, тем самым бросая джентльмена, с которым вела беседу, и искать общения с другим джентльменом. Этикет требовал, чтобы она оставалась на месте, сидя, как идол, в то время, как жаждущие с ней общения мужчины, выстроившись в очередь, сменяли бы друг друга возле нее. Но графиня, по-видимому, даже не догадывалась, что поступила не по правилам; пристроившись в уголке дивана, она глядела на Арчера взглядом самым добрым и благожелательным.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Мэй, – произнесла она.

Вместо ответа он задал вопрос ей:

– Вы были знакомы с герцогом ранее?

– О да, мы каждую зиму виделись с ним в Ницце. Он очень увлекается игрой и буквально пропадал в игорном доме. – Она упомянула это так просто, словно речь шла об увлечении гербариями, собиранием полевых цветов, и тут же добавила: – Он скучнейший человек из всех, кого я знаю.

Последнее замечание позабавило ее собеседника и заставило забыть о легком шоке, вызванном у него замечанием предыдущим. Как приятно встретить даму, считающую скучным именитого родственника Вандерлиденов и к тому же смеющую заявлять об этом! Ему захотелось расспросить ее о жизни, которую в таком неожиданном ракурсе представили и осветили ее неосторожные слова, но он побоялся пробудить в ней печальные воспоминания, и, пока он думал, что сказать, она вернулась к первоначальной теме:

– Мэй – такая лапочка. Ни одна девушка в Нью-Йорке не сравнится с ней ни красотой, ни умом. Вы очень ее любите?

Ньюленд Арчер покраснел и сказал с усмешкой:

– Насколько может любить мужчина.

Она задумалась, не сводя с него глаз, словно желая не упустить малейшего оттенка смысла только что произнесенных слов.

– Значит, вы думаете, что тут существует предел?

– В любви? Если и существует, мне он неведом.

Лицо ее засияло сочувственной улыбкой.

– Ах, так, значит, эта любовь – искренняя и настоящая!

– Искреннее не бывает.

– Как чудесно! И вы сами нашли ее, никто не хлопотал, не устраивал это за вас?

Арчер недоверчиво покосился на нее:

– Неужто вы позабыли, что у нас в стране мы не допускаем, чтобы наши браки устраивались кем-то, помимо нас?

Кровь бросилась ей в лицо, он тут же пожалел о своих словах.

– Да, – отвечала она. – Позабыла! Вы должны простить мне, если я иногда делаю такие ошибки. Не всегда помню о том, как здесь хорошо все то, что было так плохо там, откуда я прибыла…

Она опустила глаза, разглядывая свой венский веер из орлиных перьев.

– Простите, – порывисто сказал он. – Только знайте, что сейчас вы среди друзей!

– Да, я знаю. И куда бы ни пошла, всюду возникает у меня это чувство. За этим я и вернулась домой. Хочется забыть все другое, хочется вновь стать настоящей американкой, такой же, как Минготы и Уэлланды, и вы, и ваша милая матушка, и все эти милые, хорошие люди, что собрались здесь сегодня. А вот и Мэй, и вам, конечно, не терпится поскорее поспешить к ней, – добавила она, но сама не двинулась с места, а ее взгляд, обращенный было на дверь, переместился, вновь устремившись к лицу молодого человека.

Гостиная начала наполняться людьми, приглашенными на прием, обещанный после обеда, и, проследив, куда смотрит графиня, Арчер увидел в дверях Мэй вместе с матерью, входивших в гостиную. Высокая, одетая в белоснежно-серебристый наряд с серебристым цветочным венчиком на голове, девушка походила на только что спешившуюся с коня Диану-охотницу.