Текст книги "Эпоха невинности"

– Семья против развода. И, я думаю, справедливо.

Арчер мгновенно ощутил желание высказать противоположное мнение:

– Но почему, сэр? Если имелся случай…

– Ну а какой смысл? Она находится здесь, он – там, между ними Атлантический океан. Даже доллара сверх того, что он готов добровольно ей вернуть, она не получит: их проклятые безбожные брачные законы об этом позаботились. Они там таковы, что Оленски, получается, еще был щедр, мог бы выгнать ее и вовсе без гроша.

Молодому человеку это было известно, и он промолчал.

– К тому же я знаю, – продолжал мистер Леттерблер, – что деньгам она значения не придает. И тогда почему же не поступить, как того и хочет семья, – оставить все как есть?

Входя за час до этого в дом старшего партнера, Арчер полностью разделял это мнение, но высказанное сейчас таким эгоистичным, упитанным и в высшей степени равнодушным строгим джентльменом мнение это показалось Арчеру истинным голосом фарисейского общества, озабоченного лишь строительством баррикад против всего «неприятного».

– Думаю, это ей решать.

– Хм… учитываете ли вы последствия, если она решится на развод?

– Это вы про угрозу в письме ее мужа? Разве она так уж весома? Туманный выпад со стороны озлобившегося негодяя, и больше ничего!

– Это так, но если он всерьез будет защищаться в суде, пойдут неприятные разговоры.

– Неприятные! – вспылил Арчер.

Недоуменный взгляд из-под насупленных бровей мистера Леттерблера ясно показал юноше, что нечего и пытаться объяснить, что именно его так задело, и он лишь покорно склонил голову, в то время как старший партнер продолжил:

– Развод – это всегда неприятно.

– Разумеется, – согласился Арчер.

– Ну, стало быть, я могу рассчитывать на вас, и, значит, Минготы могут рассчитывать на вас, полагая, что вы употребите свое влияние и выступите против идеи развода, не так ли?

Арчер почувствовал, что колеблется:

– Я не могу ничего обещать, пока не поговорю с графиней Оленска, – наконец произнес он.

– Мистер Арчер, я вас не понимаю! Вам хочется войти в семью, над которой нависла тень скандального бракоразводного процесса?

– Я не усматриваю тут связи.

Мистер Леттерблер поставил свою рюмку портвейна и бросил на молодого партнера взгляд – осторожный и опасливый.

Арчер понял, что рискует быть отстраненным от дела, и, как ни странно, перспектива эта ему не понравилась. Дело это он получил против своей воли, но, получив, теперь не собирался его отдавать, и, чтобы исключить такую возможность, он решил подбодрить этого старого сухаря, хранителя законнической чистоты семейства Мингот.

– Даю вам слово, сэр, что не предприму ничего без вашего ведома и согласия. Я только хотел сказать, что не желал бы высказывать то или иное мнение, не выслушав сперва мадам Оленска.

Мистер Леттерблер одобрительно кивнул, явно считая такую избыточную осторожность соответствующей нью-йоркским традициям, и молодой человек, сверившись со своими часами и сославшись на назначенную встречу, распрощался.

Глава 12

Старозаветный Нью-Йорк обедал в семь часов, и хоть к обычаю, пообедав, отправляться с визитами в кругу Арчеров и относились иронически, в Нью-Йорке он преобладал. Идя от Уэверли-Плейс по Пятой авеню, большого оживления на улице он не замечал, лишь перед подъездом Реджи Чиверсов (где был торжественный обед в честь герцога) стояло несколько экипажей, там и сям попадались редкие фигуры – то один, то другой джентльмен в тяжелом пальто, пряча нос в теплый шарф, поднимался по ступеням крыльца и исчезал в освещенном газовыми фонарями холле. Пересекая Вашингтон-сквер, Арчер увидел мистера Дюлака, приехавшего с визитом к своим родственникам – Дагонетам, а когда он свернул на Западную Десятую улицу, на глаза ему попался его коллега по юридической конторе мистер Скипворт, видимо, направлявшийся к одной из мисс Ланнинг. Дальше по Пятой авеню свет фонаря вдруг выхватил из мрака фигуру Бофорта. Тот спустился с крыльца к своему экипажу и укатил с целью таинственной и, возможно, не совсем приличной. Спектаклей в Опере в тот вечер не было, приемов тоже, так что выход Бофорта из дома, без сомнения, объяснялся намерениями из тех, что не афишируют. Арчер мысленно связал его с неким домиком за Лексингтон-авеню, чьи окна незадолго перед тем украсились нарядными занавесками и цветами в горшках на подоконниках, а перед свежевыкрашенной дверью нередко стали подмечать ожидавший канареечного цвета экипаж мисс Фанни Ринг.

За маленькой скользкой пирамидой, составлявшей мирок миссис Арчер, лежала почти не исследованная и не нанесенная на карту земля, квартал, где обитали художники, музыканты и «пишущая братия». Эти разрозненные осколки рода человеческого не выказывали желания стать частью социальной структуры общества и слиться с ним. Вопреки расхожему мнению о странностях их привычек и быта жизнь они, по большей части, вели самую респектабельную, предпочитая, однако, вариться в собственном соку. Медора Мэнсон в тучные свои годы однажды завела у себя «литературный салон», но салон этот быстро пришел в упадок ввиду нежелания литераторов его посещать.

Аналогичную попытку предпринимали и другие: существовало, например, семейство Бленкер – решительная и многоречивая мамаша и три неряшливого вида дочери, старавшиеся ей во всем подражать; в их доме можно было встретить Эдвина Бута [30]30
   Бут Эдвин Томас (1833–1893) – известный актер, особенно прославленный исполнением трагических ролей Шекспира.


[Закрыть], Патти, Уильяма Уинтера [31]31
   Уинтер Уильям (1836–1919) – писатель, журналист, театральный критик для «Нью-Йорк трибьюн», театральный мемуарист.


[Закрыть] и новую звезду шекспировского репертуара Джорджа Ригнолда, издателей разных журналов и всевозможных музыкальных и литературных критиков.

Миссис Арчер, как и ее окружение, относились ко всем этим людям с некоторой опаской, считая их странными, ненадежными, не совсем понятными по происхождению и взглядам. В кругу Арчеров литература и изобразительное искусство пользовались глубоким уважением, и миссис Арчер много сил тратила на то, чтоб объяснить своим детям, насколько приятнее и культурнее было общество, украшенное такими фигурами, как Вашингтон Ирвинг [32]32
   Ирвинг Вашингтон (1783–1859) – известный американский писатель, классик американской литературы XIX века.


[Закрыть], Фиц-Грин Халлек [33]33
  Халлек Фиц-Грин (1790–1867) – американский литератор и поэт-сатирик, входил в известную группу нью-йоркских писателей, получивших название Группа никербокеров, вместе с Дж. Р. Дрейком издавал серию сатирических стихов «Croaker Papers» (Ворчун).


[Закрыть] и автор «Преступного эльфа» [34]34
   «Преступный эльф» – заглавная поэма первого сборника стихов раннего Дж. Р. Дрейка (1835). В поэме речь идет об эльфе, влюбившемся в обычную смертную девушку.


[Закрыть]. Большинство знаменитых авторов того поколения были истинными «джентльменами»; возможно, малоизвестные деятели, пришедшие им на смену, также не чужды таких чувств, оставаясь в душе «джентльменами», но их происхождение и самый их вид – эти патлы, эти их чересчур тесные связи с артистической богемой, с оперой делают принятые в Нью-Йорке критерии совершенно к ним неприменимыми.

«Когда я была девочкой, – неустанно повторяла миссис Арчер, – на участке между Бэттери и Кэнел-стрит мы знали всех и каждого, и каждый проезжавший экипаж был нам знаком. Понять, кто есть кто, тогда не представляло труда, а теперь поди попробуй разберись, я даже и не пытаюсь».

Одна только престарелая Кэтрин Мингот, начисто лишенная предрассудков и питавшая характерное для «парвеню» равнодушие к таким различиям и деталям, могла бы проложить мостик над этой пропастью, однако ей никогда не случалось ни открыть книгу, ни полюбоваться картиной, а музыку она любила лишь за то, что та навевала на нее воспоминания о былых посещениях итальянской оперы и тех днях, когда она блистала в Тюильри. Возможно, поспособствовать объединению двух миров мог бы не уступавший миссис Мингот в дерзости Бофорт, но чопорность его дома с лакеями в шелковых чулках исключала простоту неформального общения. Кроме того, он был так же необразован, как и миссис Мингот, и считал «этих, которые пишут», всего лишь платными агентами по доставке удовольствий для богатых; люди же богатые настолько, чтобы к их мнению он прислушивался, никогда не подвергали сомнению справедливость его мнений.

Ньюленд Арчер знал все это с незапамятных времен и принимал, считая одной из скреп его мира. Знал он, что существуют общества, где живописцев, поэтов, романистов, людей науки и даже известных актеров почитают и ищут знакомства с ними так же усердно, как если б те были герцогами, иногда он предавался мечтам, воображая, каково было бы сидеть в гостиных, где разговоры бы крутились вокруг Мериме (чьи «Lettres à une Inconnue» [35]35
   «Lettresàune Inconnue» – «Письма незнакомке».


[Закрыть] были его настольной книгой), Теккерея, Браунинга и Уильяма Морриса. Но в Нью-Йорке подобное немыслимо, и мечты такие только раздражают. Арчер был знаком со многими из «этих, которые пишут», с музыкантами, художниками; он встречал их в «Сенчури» [36]36
   Старейший артистический и литературный клуб Нью-Йорка. Основан в 1847 г.


[Закрыть] и в других театральных и музыкальных клубах поменьше, уже начавших наводнять Нью-Йорк. Там эти люди ему нравились, а у Бленкеров – наводили тоску, потому что там их всегда окружали женщины пылкие и безвкусные, обхаживавшие их, как диковинных птиц, которых надо постараться заманить в силки. Даже самые интересные разговоры с Недом Уинсетом оставляли его с впечатлением, что если собственный его мир мал и узок, то так же мал и узок мир всех этих людей, и расширить рамки каждого может только новая ступень в нравственном развитии общества, когда все рамки будут уничтожены и миры естественным образом сольются воедино.

На такое предположение наталкивали его попытки представить себе то общество, в котором ранее жила мадам Оленска. Жила, страдала, а может быть, и вкушала некие таинственные радости. Он припомнил, с каким веселым оживлением она рассказывала ему, как ее бабушка Мингот вместе с Уэлландами возражали против того, чтобы она поселялась в «богемном» районе среди «этих, которые пишут». Не то чтоб они считали район опасным, им не нравилась его бедность; впрочем, подобным оттенкам смысла она особого значения не придавала, предполагая, что подозрительной им кажется литература вообще, как таковая.

Сама она литературы не опасалась вовсе, и книги, разбросанные в ее гостиной (то есть в той части дома, где наличие книг традиционно почиталось «неуместным»), хоть и относились в основном к художественной литературе, вызвали большой интерес Арчера новыми именами авторов – Поля Бурже, Гюисманса и братьев Гонкур. Размышляя над всем этим возле ее двери, он с новой силой ощутил, насколько кардинально сумела она отринуть все то, к чему он привык, и как необходимо ему глубже погрузиться в то новое, что несет она, если он желает помочь ей в предстоящем ей трудном деле.

Настасия открыла ему дверь, улыбаясь загадочной улыбкой. На скамейке в холле лежали подбитая собольим мехом шуба, белое кашне и сложенный шапокляк с золотой монограммой «Дж. Б.» на матовом шелке подкладки: невозможно было не понять, что дорогостоящие эти вещи принадлежали Джулиусу Бофорту.

Арчер рассердился. Рассердился до такой степени, что хотел было черкнуть пару слов на визитке и уйти, но тут же вспомнил, что избыток благовоспитанности помешал ему предупредить мадам Оленска, что он хотел бы поговорить с ней с глазу на глаз, а значит, в том, что дверь ее оказалась открытой и для других визитеров, винить некого, кроме него самого, и он вошел в гостиную с упрямой решимостью дать понять Бофорту, что он тут лишний, и тем самым пересидеть его.

Банкир стоял, прислонившись к каминной полке, покрытой гобеленом, придавленным двумя бронзовыми подсвечниками с церковными свечами из желтоватого воска. Он выпятил грудь, касаясь плечами камина и опираясь всей тяжестью на одну обутую в лакированный штиблет ногу. Когда Арчер вошел, тот с улыбкой глядел на хозяйку дома, сидевшую на диване боком к камину. Каминный экран как бы обрамлял цветы на столе – орхидеи и азалии, которые, как понял молодой человек, были приношением Бофорта и выращены в его оранжереях. Мадам Оленска полулежала, подперев голову рукой, и широкий рукав ее платья оставлял руку голой до локтя.

Для приема вечерних посетителей дамы обычно облачались в так называемые «простые вечерние туалеты»: узкий, как панцирь, шелковый корсаж на китовом усе, лишь слегка приоткрывавший шею и с кружевом на вырезе, и узкие рукава с оборкой, дававшей возможность увидеть кисть лишь в той мере, в какой можно было разглядеть браслет этрусского золота или бархатную ленточку. Однако мадам Оленска, пренебрегши традицией, надела длинное платье из алого бархата, отороченное спереди, от самого подбородка, блестящим черным мехом. Арчер вспомнил, что в последний свой визит в Париж видел на выставке портрет кисти Каролюса Дюрана, чьи портреты стали сенсацией Салона. Дама, изображенная на этом портрете, была в таком же смелом наряде – платье, узком, как футляр, и с пушистым мехом у подбородка. Было что-то вызывающее и даже противоестественное в этом укутывании в меха в душном сумраке вечерней гостиной, в этом сочетании закутанного горла и обнаженных рук, но смотреть на это, несомненно, было приятно.

– Боже милостивый – целых три дня в Скитерклиффе! – говорил Бофорт своим громким насмешливым голосом, когда Арчер ступил на порог гостиной. – Вам лучше прихватить с собой все ваши меха и бутылку с горячей водой!

– Почему? Разве там в доме так холодно? – спросила она, протягивая Арчеру левую руку движением, непонятно каким образом предполагающим поцелуй.

– Нет. Холодна лишь хозяйка, – отвечал Бофорт, небрежно кивнув Арчеру.

– А мне показалась она такой доброй. Сама приехала меня пригласить. Бабушка говорит, что я непременно должна поехать.

– Конечно. На то она и бабушка, чтоб так говорить. А я скажу, что это просто стыд и позор – пропустить ужин из устриц, которым я собирался в воскресенье угостить вас в «Дельмонико» в обществе Кампанини, Скальчи и некоторых других очаровательных людей.

Она с сомнением переводила взгляд с Бофорта на Арчера.

– Ах, как заманчиво! Кроме как у миссис Стратерс позавчера, я за все время, что я здесь, не видела ни одного человека искусства.

– Человека искусства? Искусства какого рода? Я знаком с кое-какими живописцами, отличными ребятами, и смог бы привести их к вам, если вы разрешите, – смело предложил Арчер.

– Живописцами? Это что, здесь, в Нью-Йорке? – сказал Бофорт, тоном своим намекая, что нью-йоркских художников, чьих картин он не покупал, нет и быть не может.

Но мадам Оленска, сдержанно улыбнувшись, сказала Арчеру:

– Это было бы чудесно. Но я на самом-то деле имела в виду актеров – драматического театра, певцов, музыкантов. Дом моего мужа всегда был полон ими.

Мужа она упомянула так просто, словно с ним и не было связано у нее никаких мрачных воспоминаний; казалось, она даже вздыхает по утерянным радостям ее былой замужней жизни. Арчер глядел на нее в замешательстве, не зная, чему это приписать – легкомыслию или притворству, благодаря которому она может так легко говорить о прошлом в момент, когда ставит на карту свою репутацию, желая с этим прошлым порвать навсегда.

– Я думаю, – продолжала она, обращаясь к обоим мужчинам, – что непредумышленность придает удовольствию дополнительное очарование. – Мне кажется ошибкой изо дня в день видеть одни и те же лица.

– Это невыносимо, чертовски скучно! Нью-Йорк помирает со скуки! – буркнул Бофорт. – А когда я пытаюсь оживить его для вашего удовольствия, вы сопротивляетесь. Довольно! Решитесь, наконец! Воскресенье – ваш последний шанс, потому что Кампанини на следующей неделе отправляется в Балтимор и Филадельфию. А у меня заказан отдельный кабинет с роялем «Стейнвей» и они весь вечер будут петь для меня.

– Восхитительно! Можно, я подумаю и напишу вам завтра утром?

Она говорила дружелюбно, но как бы легонько подводя разговор к концу. Очевидно, Бофорт это почувствовал, но непривычный к тому, чтоб его незаметно выпроваживали, он продолжал стоять и глядеть на нее, упрямо сдвинув брови.

– А почему не сейчас?

– Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его в столь поздний час.

– По-вашему, сейчас так поздно?

Она ответила ему холодным, спокойным взглядом:

– Да. Мне еще предстоит маленький деловой разговор с мистером Арчером.

– Ах, – коротко вздохнул Бофорт.

В ее тоне не было особой любезности, и, слегка пожав плечами и вновь обретя хладнокровие, он взял руку, привычно поцеловал и, сказав уже с порога: «Послушайте, Арчер. Если вам удастся уговорить графиню остаться в городе, то, считайте, вы тоже приглашены на ужин», вышел своей важной тяжелой поступью.

Поначалу Арчер решил, что мистер Леттерблер предупредил графиню о его визите, но первое же сказанное ею слово, не имевшее ни малейшего касательства к цели его прихода, убедило его в обратном.

– Так, значит, вы знакомы с художниками? Вы живете в их среде?

– О, так нельзя сказать! Не думаю, что у нас в Нью-Йорке имеется художественная среда. Скорее это тонкая прослойка людей, живущих очень одиноко и разобщенно.

– Но вам искусство живописи нравится?

– Чрезвычайно. Когда я бываю в Париже или в Лондоне, я стараюсь не пропустить ни одной выставки. Стараюсь быть на уровне.

Она разглядывала носок атласной туфельки, выглядывавший из-под длинной волны материи.

– Мне тоже все это очень нравилось. Это заполняло мою жизнь. Но сейчас мне хочется попробовать изгнать это.

– Попробовать изгнать?

– Да. Я хочу отбросить от себя все, что было раньше, в прошлой моей жизни. Хочу стать такой, как все здесь.

– Вы никогда не станете такой, как все здесь!

Стрелки ее бровей чуть приподнялись.

– Ах, не надо так говорить! Если б вы только знали, как ненавижу я эту свою непохожесть!

Лицо ее помрачнело, став подобием трагической маски. Подавшись вперед и обхватив тонкими руками колени, она глядела теперь не на него, а куда-то в неведомую даль.

– Хочу отойти от всего этого! – упрямо повторила она.

Выждав минуту и кашлянув, он сказал:

– Я знаю. Мистер Леттерблер рассказал мне.

– Да?

– Поэтому я и пришел. Он поручил мне это. Видите ли, я у него работаю.

Казалось, она немного удивилась и тут же просияла:

– Вы хотите сказать, что сможете заниматься моим делом? Что я могу говорить о нем не с мистером Леттерблером, а с вами? Ой, насколько же мне будет проще!

Тон ее тронул Арчера, доставил ему удовольствие, что и укрепило в нем уверенность. Он понял, что о предстоящем деловом разговоре она сказала Бофорту лишь затем, чтобы от него избавиться, а обратить в бегство Бофорта было для Арчера сродни триумфу.

– Потому я и пришел, – повторил Арчер.

Она сидела молча, все еще подпирая голову рукой, лежавшей на диванной спинке. Лицо ее было бледно и казалось потухшим, словно яркость красного платья притушила его. Арчера внезапно пронзило острое чувство жалости к этой грустной, несчастной женщине.

«Ну вот мы и подошли к фактам, как они есть», – подумал он, ощущая в себе инстинктивное нежелание такие факты принять – чувство, которое сам он так часто критиковал в матери и ее сверстниках. Как же терялся он, сталкиваясь с чем-то необычным! Сами названия такого рода фактов казались ему странными, надуманными, будто взятыми из романов или пришедшими с театральных подмостков! В преддверии того, что наступало, он чувствовал себя смущенным и неуклюжим, точно школьник.

Наступившее молчание прервала мадам Оленска, воскликнув с неожиданной горячностью:

– Я хочу быть свободной! Хочу стереть свое прошлое!

– Я это понимаю.

Черты ее потеплели:

– Так, значит, вы мне поможете?

– Ну… для начала… – Он заколебался. – Я, наверно, должен знать немного больше.

Казалось, она удивилась:

– Вы знаете о моем муже, о моей жизни с ним?

Он кивнул утвердительно.

– Тогда… что же вам еще остается знать? Разве в нашей стране терпят подобное? Я протестантка. Наша церковь в таких случаях разводов не запрещает!

– Разумеется, не запрещает.

Опять наступило молчание. Арчер чувствовал маячившую между ними безобразную тень – письмо графа Оленски. Письмо было коротким, всего на полстраницы, и охарактеризовал его Арчер правильно, назвав туманным выпадом озлобившегося негодяя. Но какая правда стоит за этим письмом? Лишь жена графа Оленски могла дать ответ.

– Я просмотрела бумаги, которые вы дали мистеру Леттерблеру, – наконец сказал он.

– Что ж… может ли быть что-либо гаже?

– Нет.

Она слегка переменила позу, прикрыв глаза рукой.

– Вам, конечно, известно, – продолжал Арчер, – что если ваш супруг захочет оспорить иск, как он угрожает…

– Да?

– Он может привести факты, которые были бы… непр… вам неприятны… обнародовать их, сделать публичным достоянием, что могло бы вам навредить, даже если…

– Если?

– Я хочу сказать, даже при полной их необоснованности.

Она молчала так долго, что он, не желая глядеть на ее заслоненное от него лицо, сосредоточил взгляд на другой ее руке, той, что лежала на ее колене, он разглядывал ее пальцы – четвертый и пятый, кольца на них, среди которых не увидел обручального.

– Какой же вред могут нанести мне такие обвинения, пусть даже и публичные, коль скоро я здесь?

У него буквально вертелось на языке: «Да господи, деточка вы несчастная, именно здесь-то самый вред они и нанесут! Здесь – больший, чем где-либо, но вместо этого он ответил голосом, самому ему показавшимся голосом мистера Леттерблера:

– Нью-йоркское общество представляет собой очень маленький и очень тесный мир по сравнению с тем, в котором вы жили раньше. И правит здесь горстка людей со взглядами… довольно устарелыми.

Она молчала, и он продолжал:

– Особенно устарели наши взгляды на брак и развод. Законом развод дозволяется, обычаями же – запрещено. В особенности если женщина, даже и униженная мужем, даже и самого благонравного и внешне совершенно безукоризненного поведения, даст повод к грязным инсинуациям каким-либо экстравагантным поступком…

Она еще ниже склонила голову, и он сделал новую паузу, от всей души надеясь, что она вспыхнет гневом, возмутится или по крайней мере возразит, что это не так. Напрасная надежда.

Небольшие дорожные часы удобно тикали возле ее локтя. Полено в камине вдруг разломалось надвое, испустив вихрь искр, и казалось, вся комната замерла, в задумчивости ожидая вместе с Арчером того, что скажет графиня.

– Да, – наконец выговорила она, – это же говорит мне и моя семья.

Он поморщился:

– Это ж естественно…

– Наша семья, – поправилась она, и Арчер покраснел. – Ведь вы вскоре станете мне родственником, – мягко продолжала она.

– Надеюсь.

– И вы разделяете их мнение?

Тут он встал и, пройдясь по комнате, вперил невидящий взгляд в одну из висевших на красной стене картин, после чего нерешительным шагом опять вернулся к графине.

Как сказать: «Да, если то, на что намекает ваш супруг, – это правда, и вы не можете это опровергнуть»? Как сказать?

– Если честно… – произнесла она, словно помогая ему ответить.

Он не отводил взгляда от огня.

– Если честно, каков ваш выигрыш, который бы мог компенсировать вам возможность… нет, уверенность в возникновении ужасных сплетен?

– Но моя свобода, разве этого мало?

Его моментально осенила идея, что содержавшиеся в письме обвинения – это правда и что она хочет выйти замуж за сообщника своего преступления. Как сказать ей, если она и вправду лелеет такой план, что законы государства неукоснительно и определенно этому препятствуют? Но даже подозрение о таком ее замысле располагало Арчера в ее пользу и преисполняло к ней сочувствия.

– Но разве и теперь вы не свободны, как птичка? Кто может вас тронуть? Мистер Леттерблер говорит, что финансовая сторона урегулирована…

– О да, – равнодушно подтвердила она.

– Тогда стоит ли рисковать навлечь на себя нечто крайне неприятное и болезненное? Подумайте только о газетах, об их злобности! Общество глупо, узколобо, несправедливо, но не считаться с ним мы не можем.

– Да, – согласилась она голосом таким слабым, несчастным, что ему сразу же стало совестно за тяжкие свои подозрения.

– Человек в таких случаях почти всегда приносится в жертву так называемому общему интересу: люди цепляются за любое установленное правило, любую условность, сплачивающую семью воедино – чтобы защитить детей, если таковые имеются. – Он все говорил, сыпал штампованными фразами, теми, что сами собой первыми возникали в его мозгу, пытаясь этим потоком речи как-то прикрыть безобразную реальность, которую ее молчание, казалось, делало очевидной. Покуда ни единым словом она не хотела или не могла прояснить ситуацию, его задачей было не дать ей почувствовать его стремление проникнуть в ее тайну, углубиться в нее. Лучше болтаться на поверхности, проявляя типично нью-йоркскую осторожность, чем ненароком разбередить рану, излечить которую он не в состоянии.

– Так знайте же, что целью своею, – продолжал он, – я положил помочь вам увидеть ситуацию с точки зрения людей, от всей души вас любящих. С точки зрения Минготов, Уэлландов, Вандерлинов, всех ваших друзей и родственников. Ведь если я не расскажу вам честно и откровенно, как относятся они к подобным вопросам, как судят о них, с моей стороны это будет несправедливо, не так ли?

Он говорил настойчиво, убежденно, почти умоляюще, так сильно ему хотелось закрыть, запечатать эту зияющую пустоту.

– Да, несправедливо, – медленно выговорила она.

Угли в камине рассыпались, став серой золой, а одна из ламп урчала, призывая к себе на помощь. Мадам Оленска встала к камину, но не села, а продолжала стоять. Своей позой она словно показывала, что говорить больше не о чем и разговор исчерпан, и Арчер тоже поднялся.

– Хорошо. Я сделаю так, как вы того желаете, – вдруг решительно сказала она. Кровь бросилась ему в лицо и, ошеломленный этим ее внезапным отступлением, он порывисто и неуклюже взял обе ее руки в свои.

– Я… я так хочу вам помочь! – сказал он.

– Вы и помогаете. Спокойной ночи, кузен.

Наклонившись, он коснулся губами ее рук – холодных, безжизненных. Она отняла руки, и он направился к двери, в тускло освещенном газовым светом холле взял пальто и шляпу и ринулся в зимнюю темень, разрываемый запоздалым красноречием поздно явившихся фраз.