Текст книги "Эпоха невинности"

– Я просмотрел бумаги, которые вы представили мистеру Леттерблэру, – сказал он наконец.

– Ну и? Вы можете себе представить что-нибудь более гнусное?

– Нет.

Она немного изменила позу, прикрыв глаза ладонью.

– Вы, конечно, понимаете, – продолжил Арчер, – что, если ваш муж решит… бороться, как он пригрозил…

– То что?..

– Он может обнародовать факты… факты, которые могут оказаться непри… неблагоприятными для вас: сделает их всеобщим достоянием, пойдут слухи, и это нанесет вам вред, даже если…

– Если?..

– Я хотел сказать: независимо от их обоснованности.

Она надолго замолчала, так надолго, что, не желая смотреть на ее омраченное лицо, он имел достаточно времени, чтобы подробно изучить очертания ее руки, покоившейся на колене, и три кольца на ее безымянном пальце и мизинце; ни одно из них, как он заметил, не было обручальным.

– Какой вред его обвинения, даже если он выдвинет их публично, могут причинить мне здесь? – спросила она.

У него на языке вертелось: «Бедное дитя, здесь – гораздо больший, чем где бы то ни было!», но он ответил с интонацией, которая даже для него самого прозвучала по-леттерблэровски:

– Нью-йоркское общество – узкий мирок по сравнению с тем, в котором вы жили. И управляется он, несмотря на видимость, несколькими людьми с… с довольно старомодными представлениями.

Она ничего не сказала, и он продолжил:

– Особенно старомодны наши представления о браках и разводах. Наше законодательство разрешает разводы, но наши общественные установления их не поддерживают.

– Ни при каких обстоятельствах?

– Ни при каких… если что-то хоть в мизерной степени свидетельствует против женщины, как бы она ни была оскорблена и как бы ни была безупречна, если она совершила хоть какой-то поступок, противоречащий условностям, и тем самым подвергла себя оскорбительным инсинуациям…

Графиня еще ниже опустила голову. Он ждал, горячо надеясь на вспышку негодования с ее стороны или хотя бы на короткий возглас отрицания. Но не дождался.

Казалось, вся затихшая и погрузившаяся в размышления комната молча ждала вместе с Арчером. Только маленькие дорожные часы уютно тикали на полке у плеча мадам Оленской, да в камине рассы́палось фейерверком искр переломившееся полено.

– Да, – произнесла она после долгого молчания, – то же самое говорят мне и мои родственники.

Арчер слегка поморщился.

– В этом нет ничего удивительного…

– Наши родственники, – поправила она себя, и Арчер снова покраснел. – Вы ведь скоро тоже станете моим родственником, – мягко добавила она.

– Надеюсь.

– И вы разделяете их точку зрения?

Он встал, прошел в противоположный конец комнаты, невидящим взглядом уставился на одну из картин, висевших на стене, задрапированной красным дамастом, потом вернулся и нерешительно сел рядом с ней. Как он мог прямо сказать ей: «Да, разделяю, если то, на что намекает ваш муж, правда и даже если вы просто не можете это опровергнуть».

– Говорите откровенно, – попросила она, видя, что он собирается высказать какую-то мысль, но колеблется.

Он задержался взглядом на пламени ка-мина.

– Если откровенно… Что вы приобретаете такого, что возместило бы вероятный… нет, верный ущерб, который нанесет вам поток гадких разговоров?

– Но моя свобода… разве она ничего не стоит?

На миг в голове у него пронеслась мысль, что содержавшиеся в письме обвинения – правда и что она надеется выйти замуж за соучастника своей вины. Как ему сказать ей, если она и впрямь вынашивает подобный план, что законодательство Соединенных Штатов неумолимо этому противостоит? Сама мысль о том, что она может лелеять подобное намерение, вызвала у него резкую неприязнь.

– Но разве сейчас вы не свободны, как птица? – возразил он. – Кто может вас тронуть? Мистер Леттерблэр сказал, что финансовые проблемы улажены…

– О да, – равнодушно подтвердила она.

– Тогда в чем дело? Неужели развод стоит риска навлечь на себя события, которые могут причинить бесконечные неприятности и боль? Подумайте о газетах, об их мерзкой неразборчивости! Конечно, все это свидетельствует о глупости, ограниченности и несправедливости, но одному человеку не под силу переделать общество.

– Это верно, – со смирением ответила она, и голос ее прозвучал так слабо и безотрадно, что ему вдруг стало стыдно за свои дурные мысли.

– В подобных случаях индивидуума почти всегда приносят в жертву тому, что считается коллективным интересом: люди держатся за любую условность, которая сохраняет семью, защищает детей, если они есть. – Он, не умолкая, выплескивал все, что вертелось на языке, в горячем желании прикрыть уродливую действительность, которую, казалось, обнажает ее молчание. Поскольку она не хотела или не могла произнести слово, которое было бы способно разрядить атмосферу, его единственным желанием было не дать ей почувствовать, будто он пытается вызнать ее секреты. Лучше было скользить по поверхности, как принято в благоразумном старом Нью-Йорке, чем расковыривать рану, коей он не сможет исцелить.

– Моя обязанность, – продолжал он, – помочь вам увидеть ситуацию так, как видят ее люди, безмерно вас любящие: Минготты, Уелланды, ван дер Люйдены – все ваши друзья и родные, и если бы я откровенно не объяснил вам, как они судят о подобных вещах, это было бы нечестно с моей стороны, не так ли? – Он говорил настойчиво, почти умоляюще, изо всех сил стараясь заполнить зияющую пустоту ее молчания.

– Да, это было бы нечестно, – медленно произнесла она.

Огонь в камине догорел почти до пепла, и одна из ламп бульканьем призывала обратить на нее внимание. Мадам Оленская встала, подкрутила фитиль и вернулась к камину, но не села.

То, что она осталась стоять, как бы послужило знаком: им обоим больше сказать нечего, и Арчер тоже встал.

– Хорошо, я поступлю так, как вы советуете, – коротко сказала она. Кровь бросилась ему в лицо; ее капитуляция застала его врасплох, и от неожиданности он неловко взял ее за обе руки.

– Я… я действительно хочу вам помочь, – сказал он.

– Вы уже помогли. Доброй ночи, кузен.

Склонившись, он припал губами к ее ладоням, холодным и безжизненным. Она отняла руки, и он направился к двери. В тускло освещенной передней он нашел свои пальто и шляпу и вышел в зимнюю тьму, распираемый запоздалым красноречием, все равно неспособным выразить невыразимое.

XIII

Тем вечером театр Уоллака был переполнен.

Давали «Шаграуна» с Дайоном Буссико в заглавной роли; роли любовников исполняли Харри Монтегю и Ада Диас. Популярность восхитительной английской труппы была на пике, и «Шаграун» всегда собирал полный зал. На галерке восторг публики был безграничен; в партере и ложах посмеивались над банальностью чувств персонажей и рассчитанными на дешевый эффект ситуациями, но получали от спектакля не меньшее удовольствие.

В пьесе была сцена, которая особенно захватывала зрителей от партера до последнего яруса, в ней Харри Монтегю после печального, почти безмолвного прощания с мисс Диас поворачивался, чтобы уйти. Актриса, стоявшая у камина и глядевшая на огонь, была в сером кашемировом платье без модных отделок и украшений, облегавшем ее высокую фигуру и от пояса ниспадавшем к ее ступням расширяющимися плавными линиями. Лишь ее шею обвивала узкая черная бархотка, концы которой струились по спине.

Когда возлюбленный отворачивался от нее, она клала скрещенные руки на каминную полку и опускала на них голову. На пороге он оборачивался, тихо возвращался, поднимал один кончик бархотки, целовал его и покидал комнату, все это он проделывал так беззвучно, что она, ничего не заметив, не меняла позы. После его безмолвного ухода падал занавес.

Ньюланд Арчер ходил на «Шаграуна» именно ради этой сцены. Прощание Монтегю и Ады Диас он находил ничуть не уступающим игре Круазетт и Брессана в Париже или Мэдж Робертсон и Кендала в Лондоне; своей сдержанностью и немой печалью эта сцена трогала его сильней, чем самые выдающиеся театральные излияния чувств.

Тем вечером этот маленький фрагмент спектакля отозвался в нем с особой пронзительностью, напомнив – он и сам не понимал почему – его прощание с мадам Оленской после их конфиденциального разговора, состоявшегося днями десятью ранее.

Трудно было найти хоть какое-то сходство между этими двумя ситуациями, равно как и между внешностью их участников. Ньюланд Арчер не мог даже отдаленно претендовать на романтическую красоту молодого английского актера, а мисс Диас была высокой рыжеволосой женщиной с величественной фигурой и бледным очаровательно-некрасивым лицом, она ничем не напоминала колоритный облик мадам Оленской. Не были Арчер и мадам Оленская и любовниками, расстающимися в душераздирающем безмолвии; они были клиенткой и юристом, прощавшимися после встречи, которая оставила у юриста самое неблагоприятное впечатление о деле своей клиентки. В чем же тогда померещилось ему сходство, задним числом заставившее его сердце забиться от волнения? Быть может, в загадочной способности мадам Оленской вызывать мысль о вероятности трагических и трогательных поворотов судьбы, выходящих за рамки повседневного опыта? Она никогда не сказала ему ни единого слова, которое могло бы создать такое впечатление, но оно само собой возникало при общении с ней, будучи то ли проекцией ее таинственного заморского прошлого, то ли какими-то изначально присущими ей драматизмом, страстностью и необычностью. Арчер всегда склонялся к тому, что случай и обстоятельства играют в определении жизненного пути роль, незначительную по сравнению с врожденной предрасположенностью к тому или иному ходу событий. Эту предрасположенность он почуял в мадам Оленской с первой встречи. Спокойная, почти пассивная молодая женщина поразила его тем, что казалась именно таким человеком, с которым определенные события неминуемо должны случаться, как бы она ни старалась их избежать и спрятаться от них. Самое интересное заключалось в том, что она, живя в атмосфере, насыщенной драмами, видимо, не сознавала того факта, что сама провоцирует их. Именно странное отсутствие у нее способности удивляться создало у него впечатление, будто она была существом, вырванным из самой сердцевины водоворота: то, что она принимала как должное, устанавливало для нее и меру того, против чего она бунтовала.

Арчер покинул ее тогда с убеждением, что обвинения графа Оленского небеспочвенны. Загадочная личность, фигурировавшая в прошлом его жены под названием «секретаря», вероятно, не осталась без награды за помощь в ее спасении. Условия жизни, от которых она бежала, были невыносимыми, не поддающимися описанию, за гранью нормального понимания: она была молода, напугана, пребывала в отчаянии – было более чем естественно с ее стороны отблагодарить своего спасителя. Сожалеть следовало лишь о том, что благодарность поставила ее – в глазах закона и высшего света – на одну доску с ее мерзким мужем. Обязанностью Арчера было заставить ее это понять, открыть ей глаза на то, что простодушный добрый Нью-Йорк, на милосердие которого она, очевидно, уповала, являлся тем местом, где ей меньше всего следовало надеяться на снисхождение.

Необходимость поставить ее перед этим фактом – и сделаться свидетелем ее безропотного принятия этого факта – оказалась для него чрезвычайно болезненной. Его влекло к ней смутное чувство ревности и жалости, словно, молчаливо признав свою ошибку, она покорно и униженно отдавала себя на его милость. Он был рад, что она открыла свой секрет перед ним, а не под холодным изучающим взглядом мистера Леттерблэра или сконфуженными взглядами родни. Он без колебаний решил заверить того и других, что она сама отказалась от идеи развода, осознав бесполезность судебного процесса, и они с бесконечным облегчением отвели взоры от того «неприятного», что чуть было не развернулось перед ними по ее вине.

– Я была уверена, что Ньюланд сумеет все уладить, – с гордостью за будущего зятя сказала миссис Уелланд, а старая миссис Минготт, которая призвала его для конфиденциальной беседы, похвалила за умелость и раздраженно добавила:

– Глупая гусыня! Я ведь и сама говорила ей, какая это чушь: снова стать Эллен Минготт и превратиться в старую деву, когда тебе повезло быть замужней дамой и графиней!

Эти эпизоды так оживили его воспоминание о последнем разговоре с мадам Оленской, что, когда после сцены расставания влюбленных опустился занавес, в его глазах стояли слезы, и он поднялся, чтобы покинуть театр, но, обернувшись по дороге, увидел даму, о которой только что размышлял, в ложе на противоположной стороне зала в компании Бофорта, Лоуренса Леффертса и еще одного или двух мужчин. Он не оставался с ней наедине с того самого вечера и избегал ее общества, но теперь они встретились взглядами, а поскольку в этот же момент и миссис Бофорт, заметив, томным жестом призвала его, проигнорировать приглашение было невозможно.

Бофорт и Леффертс расступились перед ним, и, обменявшись несколькими словами с миссис Бофорт, которая всегда предпочитала красоваться, не утруждая себя разговорами, Арчер сел позади мадам Оленской. Кроме перечисленных лиц в ложе был еще только мистер Силлертон Джексон, который, доверительно понизив голос, рассказывал миссис Бофорт о приеме у миссис Лемьюэль Стразерс в прошлое воскресенье (где, как кое-кто докладывал, были танцы). Воспользовавшись тем, что миссис Бофорт с самой обворожительной своей улыбкой слушала его обстоятельный рассказ, склонив голову именно под тем углом, под которым ее профиль наиболее выигрышно смотрелся из партера, мадам Оленская полуобернулась и тихо заговорила с Арчером.

– Как вы думаете, – спросила она, глядя в сторону сцены, – пошлет ли он ей завтра утром букет желтых роз?

Арчер покраснел, и от неожиданности у него екнуло сердце. Он был у мадам Оленской дважды и каждый раз посылал ей после этого желтые розы, но оба раза без карточки. Она никогда не делала никаких намеков насчет этих цветов, и он считал, что она не догадывалась, от кого они. Теперешнее неожиданное упоминание о них и ассоциация со сценой нежного прощания наполнили его радостным возбуждением.

– Мне тоже эта мысль пришла в голову… я даже хотел уйти из театра, чтобы сохранить в памяти эту картину, – ответил он.

К его удивлению, щеки ее невольно порозовели. Она опустила взгляд на перламутровый театральный бинокль, который держала в руках, гладко обтянутых перчатками, и, помолчав, сказала:

– Чем вы занимаете себя в отсутствие Мэй?

– Работой, – ответил он, слегка раздосадованный этим вопросом.

Согласно давней традиции, Уелланды на предыдущей неделе уехали в Сент-Огастин, где из уважения к предполагаемой слабости бронхов мистера Уелланда всегда проводили конец зимы. Мистер Уелланд был человеком мягким и безропотным, не имевшим собственных мнений, но приверженным множеству привычек. Нарушать их никому дозволено не было. Одна из этих привычек требовала, чтобы его жена и дочь всегда сопровождали его в ежегодной поездке на юг. Для его душевного покоя было чрезвычайно важно, чтобы домашний уклад не нарушался, а без миссис Уелланд он никогда не найдет свою щетку для волос и не будет знать, где взять почтовые марки.

Поскольку все члены семьи обожали друг друга, а мистер Уелланд был в ней главным идолом, ни его жене, ни Мэй никогда и в голову не приходило отпустить его в Сент-Огастин одного, а его сыновья, оба действующие юристы, не имевшие возможности покидать Нью-Йорк в зимнее время, неизменно присоединялись к ним на Пасху, после чего все вместе возвращались домой.

О том, чтобы Арчер возразил против поездки Мэй с отцом, не могло быть и речи. Репутация семейного врача Минготтов главным образом основывалась на лечении пневмонии – которой, заметим, у мистера Уелланда никогда не было, – поэтому его настоятельная рекомендация проводить конец зимы в Сент-Огастине оспариванию не подлежала. Изначально предполагалось, что о помолвке Мэй не будет объявлено до их возвращения из Флориды, и тот факт, что оглашение пришлось ускорить, ни в коей мере не должен был повлиять на планы мистера Уелланда. Арчер был бы рад составить им компанию и провести несколько недель, греясь на солнце и плавая в лодке с невестой, но он тоже был связан обычаями и условностями. Какими бы необременительными ни были его профессиональные обязанности, весь клан Минготтов осудил бы его за легкомыслие, если бы он попросил отпуск среди зимы, поэтому он смирился с отъездом Мэй, проявив уступчивость, которая, как он догадывался, является одной из главных составляющих семейной жизни.

Он видел, что мадам Оленская смотрит на него из-под приопущенных век.

– Я сделала то, чего вы хотели… что вы советовали, – внезапно сказала она.

– Э-э… я рад, – ответил он, смущенный тем, что она затронула эту тему в такой момент.

– Я поняла… что вы были правы, – продолжила она с легким придыханием. – Но жизнь иногда бывает трудна… и запутанна…

– Я знаю.

– Я хотела сказать, что действительно считаю ваш совет разумным и благодарна вам за него, – закончила она и быстро поднесла бинокль к глазам, потому что в этот момент дверь отворилась и зычный голос Бофорта прервал их беседу.

Арчер встал, вышел из ложи и покинул театр.

Как раз накануне он получил письмо от Мэй Уелланд, в котором она, со свойственным ей простодушием, просила его «быть добрым к Эллен» в их отсутствие. «Она любит вас, восхищается вами, и, знаете, хоть она этого и не показывает, она очень одинока и несчастна. Не думаю, что бабушка и дядя Ловелл Минготт понимают ее, они считают ее гораздо более практичной и любящей блистать в обществе, чем она есть. А я вижу, что в Нью-Йорке ей тоскливо, хотя семья не хочет этого признавать. Думаю, она привыкла ко многому, чего у нас нет: к чудесной музыке, художественным выставкам, общению со знаменитостями – художниками, писателями и всеми теми творческими людьми, которыми восхищаетесь и вы. Бабушка не может взять в толк, что можно желать чего-то еще, кроме бесконечных званых обедов и новых нарядов. Но я понимаю, что вы, может быть, единственный в Нью-Йорке человек, который способен поддержать беседу с ней о том, что ей действительно интересно».

Его мудрая Мэй! Он еще больше любил ее за это письмо. Но не собирался действовать в соответствии с ним. Во-первых, он был слишком занят, во-вторых, будучи помолвлен, не желал откровенно играть роль защитника мадам Оленской. Что-то ему подсказывало, что она сама могла постоять за себя гораздо лучше, чем полагала наивная Мэй. Бофорт был у ее ног, мистер ван дер Люйден распростер над ней крыла, как ангел-хранитель, а чуть в отдалении застыло большое количество кандидатов (в том числе Лоуренс Леффертс), ждущих своего шанса. Тем не менее, когда бы он ни виделся и ни разговаривал с ней, его не покидало чувство, что на самом деле простодушие Мэй почти равноценно божественному дару провидения. Эллен Оленская и в самом деле была одинока. И она была несчастна.

XIV

В вестибюле Арчер столкнулся со своим приятелем Недом Уинсеттом – единственным из тех, кого его сестра Джейни называла «умными людьми», с кем ему было интересно вести разговоры чуть более серьезные, нежели болтовня, обычная для клубов и ресторанов.

Он еще в зале заметил сутулую спину Уинсетта в поношенном сюртуке и увидел, что он смотрит на ложу Бофорта. Мужчины обменялись рукопожатием, и Уинсетт предложил выпить по кружке пива в немецком ресторане за углом. Арчер, не расположенный в тот момент к разговору, который там неизбежно возник бы, отказался под предлогом того, что у него дома много работы, и Уинсетт сказал:

– О, у меня тоже, если уж на то пошло, и я тоже собираюсь быть Усердным Работником.

Они вышли вместе и зашагали по улице. После долгого молчания Уинсетт признался:

– Послушайте, что меня действительно интересует, так это имя смуглой дамы в той роскошной ложе – кажется, Бофортов, не так ли? Этот ваш друг Леффертс, похоже, сражен ею наповал.

Арчер, сам не зная почему, немного разозлился. На кой черт Уинсетту понадобилось имя графини Оленской? И главное – почему он связывает с ним имя Леффертса? Такое любопытство вовсе несвойственно Уинсетту. Впрочем, вспомнил Арчер, он ведь журналист.

– Надеюсь, это не для печати? – рассмеялся он.

– Нет, это для меня лично, – ответил Уинсетт. – Дело в том, что она – моя соседка. Странное место жительства для такой красавицы, как она. К тому же она по-доброму отнеслась к моему сынишке, который, погнавшись за своей кошечкой, забежал к ней во двор, упал там и очень сильно порезался. Она выбежала с непокрытой головой, отнесла его к себе на руках, замечательно перевязала ему колено, привела домой и была так мила и любезна, что моя жена от растерянности не спросила ее имени.

– Это графиня Оленская, внучка старой миссис Минготт.

– Ничего себе! Графиня! – присвистнул Нед Уинсетт. – Я и не знал, что графини могут вести себя так по-добрососедски. На Минготтов это не похоже.

– Может, и они вели бы себя так же, если бы вы им позволили.

– Ну, не знаю… – Это был их давний нескончаемый спор насчет решительного нежелания «умных людей» посещать светские салоны, и оба они знали, что нет никакого смысла продолжать его.

– Интересно, – после недолгой паузы прервал молчание Уинсетт, – как графиню угораздило поселиться в наших трущобах?

– А ей совершенно все равно, где жить, наши социальные вешки ей не указ, – сказал Арчер, втайне гордясь выданной им характеристикой графини.

– Гм-м-м… полагаю, ей доводилось живать в более престижных местах, – заметил в ответ его собеседник. – Ну, вот и мой угол.

Сутулясь, он стал переходить на другую сторону Бродвея, а Арчер остался стоять, глядя ему вслед и размышляя над его последними словами.

У Неда Уинсетта случались вспышки прозрения, это больше всего привлекало в нем Арчера, и он всегда задумывался: почему его приятель так равнодушно смирился с участью неудачника в возрасте, когда большинство мужчин продолжают бороться за жизненный успех.

Арчер знал, что у Уинсетта есть жена и сын, но никогда их не видел. Он всегда встречался с ним в «Сенчури» или в других местах, где собирались журналисты и люди театра, в таких, как тот ресторан, в котором Уинсетт предлагал ему выпить пива. Когда-то он дал понять Арчеру, что его жена – инвалид; это могло быть правдой, а могло означать, что его жене недоставало социальных навыков общения или вечерних нарядов, а может, того и другого. Уинсетт и сам питал яростное отвращение к светским ритуалам. Арчер, который переодевался к вечеру по привычке, потому что считал, что таковы требования опрятности и удобства, и который никогда не задумывался о том, что в скромном бюджете эти требования составляют две из самых дорогостоящих статей, воспринимал такое отношение Уинсетта как часть неприятно-вызывающей «богемной» позы, по сравнению с которой поведение людей светских, никогда не обсуждавших вопрос о необходимости переодевания или о том, сколько кто держит слуг, выглядело гораздо более простым и непринужденным. Тем не менее Уинсетт всегда пробуждал в нем интерес, и, когда бы он ни замечал узкое бородатое лицо и меланхоличные глаза журналиста, он вытаскивал его из угла, куда тот забивался, и вовлекал в долгую беседу.

Журналистом Уинсетт стал не по своей воле. Он был прирожденным писателем, несвоевременно родившимся в мире, не испытывавшем никакой потребности в литературе, но после публикации сборника коротких изысканных критических эссе, сто двадцать экземпляров которого были проданы, тридцать – розданы, а остальные в конце концов уничтожены издателями (согласно договору), чтобы освободить место на складе для более продаваемой продукции, он отказался от своего истинного призвания и устроился редактором отдела в женский еженедельник, где картинки и выкройки образцов модной одежды чередовались с любовными историями в духе Новой Англии и рекламой безалкогольных напитков.

Его рассказы о «Семейном очаге» (так называлась газета) были неистощимо занимательны, но за их остроумием проглядывала горечь еще молодого человека, уставшего и сдавшегося. Беседы с ним всегда заставляли Арчера по-новому осмыслить собственную жизнь и почувствовать, насколько она пуста; впрочем, в жизни Уинсетта было еще меньше глубокого смысла, и, хотя общность интеллектуальных интересов и любознательность делали их разговоры чрезвычайно оживленными, обмен мнениями обычно оставался в рамках дилетантских рассуждений.

– Суть в том, что ни вам, ни мне жизнь не благоприятствует, – сказал как-то Уинсетт. – Я потерпел крушение, и этого уже не исправить. Я умею производить лишь один продукт, но он категорически не востребован на рынке и не будет востребован при моей жизни. Но вы свободны и хорошо обеспечены. Почему бы вам не занять активную позицию? Единственный способ сделать это – пойти в политику.

Арчер рассмеялся, запрокинув голову. Вот тут-то и пролегала непреодолимая пропасть между такими людьми, как Уинсетт, и другими – такими, как Арчер. В приличном американском обществе всем было известно, что «джентльмен политикой не занимается». Но поскольку нельзя было вот так прямо сказать это Уинсетту, он ответил уклончиво:

– Вспомните, чем закончились карьеры честных американских политиков! Им такие, как мы, не нужны.

– Кому это – им? Почему вы не соберетесь вместе и сами не станете ими?

На губах Арчера заиграла чуть снисходительная улыбка. Бессмысленно было продолжать эту дискуссию: все знали о печальной участи нескольких нью-йоркских джентльменов, которые рискнули своим добрым именем, занявшись политикой на муниципальном уровне или уровне штата. А теперь и для попыток таких время прошло: страна находилась во власти дельцов и иммигрантов, честным людям оставались лишь спорт и культура.

– Культура! Да. Если бы она у нас была! Но от нее там и тут осталось лишь несколько локальных островков – жалкие ошметки старой европейской традиции, которую привезли с собой ваши предки, да и те отмирают из-за недостатка… скажем так, вспаханной почвы и перекрестного оплодотворения. Вы остались в ничтожном меньшинстве, у вас нет ни организующего центра, ни соперничества, ни аудитории. Вы напоминаете картины, оставшиеся висеть на стенах покинутого дома. «Портрет Джентльмена»! Вы никогда ничего не достигнете, никто из вас, пока не закатаете рукава и не приметесь разгребать грязь. Или это – или эмигрировать… Боже! Если бы я мог уехать…

Арчер мысленно пожал плечами и снова перевел разговор на книги, о которых Уинсетт рассуждал интересно, хотя и не всегда вразумительно. Эмигрировать! Как будто джентльмен может покинуть родину! Это так же невозможно, как закатать рукава и начать разгребать грязь голыми руками. Джентльмен просто сидит дома и ни в чем не участвует. Но таким людям, как Уинсетт, этого не объяснишь, и именно поэтому Нью-Йорк литературных клубов и экзотических ресторанов, хоть от первой встряски и стал больше напоминать калейдоскоп, в конце концов оказался еще более узкой трубкой, с еще более однообразным узором, чем мозаика фрагментов калейдоскопа Пятой авеню.

На следующее утро Арчер прочесал весь город в поисках желтых роз. В результате он опоздал в контору, осознал, что никто этого даже не заметил, и внезапно его охватила злость на упорядоченную тщету своей жизни. Почему он сейчас не с Мэй Уелланд в Сент-Огастине? Кого могли обмануть его потуги на профессиональную деятельность? В старомодных юридических фирмах вроде леттерблэровской, ведущих в основном дела, связанные с управлением крупными поместьями и «консервативными» инвестициями, всегда служило два-три молодых человека, весьма состоятельных, без профессиональных амбиций, которые каждый день по нескольку часов отсиживали за своими столами, выполняя незначительные поручения или просто почитывая газеты. Хотя считалось, что им полагается иметь какое-то занятие, делание денег воспринималось как нечто унизительное, поэтому юриспруденция в качестве профессии была предпочтительней для джентльмена, нежели бизнес. Но никто из этих молодых людей на самом деле особо не надеялся преуспеть в ней, да и не стремился к этому. И заплесневелый покров холодного бездушия уже явственно обволакивал их.

Арчер содрогнулся при мысли, что такая же участь ждет и его. У него были иные вкусы и интересы, свои отпуска он проводил в путешествиях по Европе, в общении с «творческими людьми», о которых говорила Мэй, и вообще старался не отставать от жизни, как сам он не без тоски заметил в разговоре с графиней Оленской. Но что останется от этой узкой полосы его жизни, на которой сосредоточены его истинные интересы, после женитьбы? Он навидался молодых людей, у которых тоже были свои мечты, пусть не такие пламенные, как у него, но которые постепенно погрязли в безмятежной роскошной рутине жизни старшего поколения.

Из конторы он отправил с посыльным записку мадам Оленской с вопросом, можно ли ему заехать к ней во второй половине дня, и просьбой отослать ответ ему в клуб, но в клубе он ответа не нашел и не дождался его на следующий день. Неожиданное молчание обидело его больше, чем оно того заслуживало, и, на следующее утро увидев в витрине флориста пышный букет желтых роз, он оставил их без внимания. Только на третий день утром он получил по почте короткую записку от графини. К его удивлению, послана она была из Скайтерклиффа, куда ван дер Люйдены поспешно отбыли, посадив герцога на его пароход.

«Я сбежала на следующий день после нашей встречи в театре, – так, без обращения, начиналась записка, – и добрые друзья приютили меня. Мне хотелось все обдумать в тишине. Вы были правы, указав, как они добры ко мне, здесь я чувствую себя защищенной. Жаль, что вас с нами нет». Под запиской стояло формальное «искренне Ваша» – и никакого намека на то, когда она собирается вернуться.

Тон записки удивил его. От чего бежала мадам Оленская и что заставляет ее искать безопасности? Первой его мыслью было: какая-то зловещая угроза надвигается на нее из заграницы, но потом он подумал, что незнаком с ее эпистолярным стилем и, возможно, она просто имеет склонность к живописным преувеличениям. Женщины всегда преувеличивают, более того, ее английский не совершенен, порой он напоминает перевод с французского. «Je me suis évadée…» – по-французски первое предложение могло бы означать лишь, что ей захотелось сбежать от утомительной череды светских мероприятий. Похоже, так оно и было, потому что она представлялась ему капризной, и привычные развлечения, судя по всему, ей быстро надоедали.

Занятно было, что ван дер Люйдены уже дважды увозили ее в Скайтерклифф, причем в этот раз на неопределенный срок. Они редко и неохотно открывали двери своего поместья для гостей, притом только для немногих привилегированных, да и то чаще всего лишь на короткий скупой уик-энд. Но во время своего последнего визита в Париж Арчер видел прелестный водевиль Лабиша «Путешествие мсье Перришона» и вспомнил теперь удивительно непоколебимую привязанность героя к молодому человеку, которого он спас из ледниковой расщелины. Ван дер Люйдены спасли мадам Оленскую из едва ли не такой же ледяной пропасти, и, хотя существовало много других причин, коими она могла привлекать, Арчер не сомневался, что за всеми ними стояла благородная и упорная решимость ван дер Люйденов продолжать ее спасение.