Текст книги "Эпоха невинности"

– Дорогой мой сэр… – он всегда так обращался к Арчеру, – я послал за вами, чтобы обсудить одно небольшое дело – дело, о котором я пока предпочел бы не ставить в известность мистера Скипуорта и мистера Редвуда…

Господа, которых он упомянул, были еще двумя старшими партнерами фирмы: по обычаю старых нью-йоркских юридических контор, давно умершие партнеры продолжали значиться на фирменных бланках, и нынешний мистер Леттерблэр с формальной точки зрения приходился внуком себе самому.

Он откинулся на спинку кресла и, нахмурив брови, закончил фразу:

– …поскольку дело это семейное.

Арчер поднял глаза.

– Оно касается семейства Минготтов, – уточнил мистер Леттерблэр, кивнув с многозначительной улыбкой. – Миссис Мэнсон Минготт вчера попросила меня к себе. Ее внучка графиня Оленская желает подать на развод. Мне передали соответствующие бумаги. – Он сделал паузу и побарабанил пальцами по столу. – Ввиду того, что вы скоро станете членом этого семейства, я хотел бы с вами посоветоваться… то есть обсудить дело с вами, прежде чем предпринимать дальнейшие шаги.

Арчер почувствовал, как кровь запульсировала у него в висках. После своего визита к графине Оленской он встречался с ней лишь однажды, в Опере, в ложе Минготтов. За то время, что они не виделись, ее образ в его воображении потускнел, стал менее навязчивым, и его место снова законно заняла Мэй Уелланд. Разговоров о ее разводе он не слыхал с тех пор, как Джейни впервые мимоходом упомянула о нем, но тогда он отмахнулся от ее слов как от безосновательной сплетни. Теоретически сама идея развода претила ему так же, как и его матери, и его рассердило, что мистер Леттерблэр (наверняка с подачи старой Кэтрин Минготт) так неприкрыто пытается втянуть его в эту тяжбу. В конце концов, в роду Минготтов хватает мужчин на эту роль, а он официально еще даже и не породнился с их семейством.

Ньюланд ждал продолжения. Мистер Леттерблэр отпер ящик стола и достал из него пакет.

– Если вы пробежите глазами эти бумаги…

Арчер нахмурился.

– Прошу прощения, сэр, но именно в силу моего предстоящего родства я бы предпочел, чтобы вы посоветовались с мистером Скипуортом и мистером Редвудом.

Мистер Леттерблэр, казалось, был удивлен и немного задет: подчиненному не пристало отклонять предложение главы фирмы. Он понимающе кивнул.

– Я ценю вашу щепетильность, сэр, но думаю, что в данном случае истинная деликатность требует, чтобы вы поступили так, как я прошу. На самом деле предложение исходит не от меня, а от миссис Мэнсон Минготт и ее сыновей. Встречался я также с Ловеллом Минготтом и мистером Уелландом. Все они назвали вас.

Арчер почувствовал, как в нем растет раздражение. В последние две недели он лениво отдался течению событий, позволив красоте и жизнерадостному характеру Мэй нейтрализовать весьма назойливое давление со стороны Минготтов. Но нынешнее требование старой миссис Минготт заставило его осознать, что клан считает себя вправе требовать от будущего зятя исполнения любых его распоряжений, и предназначенная ему роль вызвала у него негодование.

– Этим следует заниматься ее дядьям, – сказал он.

– Они уже пытались. Семья очень серьезно относится к этому делу. Они – против намерения графини, но та заупрямилась и настаивает на юридической консультации.

Молодой человек сидел молча, так и не заглянув в пакет, который держал в руках.

– Она собирается снова выйти замуж?

– Полагаю, это не исключено, хотя сама она это отрицает.

– Тогда…

– Мистер Арчер, сделайте мне одолжение, просмотрите сначала эти бумаги. А потом мы все обсудим, и я сообщу вам свое мнение.

Арчер удалился, неохотно унося пакет с неприятными документами. После их последней встречи он полуосознанно старался избавиться от душевного бремени, каким стала для него мадам Оленская. В тот час, который они провели наедине у камина, между ними начало зарождаться сиюминутное ощущение близости, весьма своевременно рассеянное вторжением герцога Сент-Острея с миссис Лемьюэл Стразерс и радостью, с какой графиня их приветствовала. Два дня спустя Арчер участвовал в комедии восстановления ее в статусе лица, находящегося под покровительством ван дер Люйденов, и не без язвительности мысленно заметил, что дама, знающая, как отблагодарить всемогущего пожилого джентльмена за охапку цветов, не нуждается ни в приватных утешениях, ни в публичной поддержке молодого человека его скромных возможностей. Такой взгляд упрощал его положение и удивительным образом снова наводил глянец на потускневшие семейные добродетели. Он не мог представить себе Мэй Уелланд, какой бы чрезвычайной ни была ситуация, распространяющейся о своих частных трудностях и изливающей свои секреты чужому мужчине; и никогда еще она не казалась ему такой чуткой и благородной, как в следующую неделю. Он даже согласился на ее просьбу продлить помолвку, поскольку она нашла обезоруживающий аргумент. Когда Арчер в очередной раз настаивал: «Вы же знаете, что в конечном счете ваши родители всегда, с тех самых пор как вы были маленькой девочкой, позволяли вам поступать так, как вы желаете», – она ответила ему:

– Да. И именно поэтому мне так трудно отказать им в последней просьбе, с которой они обращаются к той маленькой девочке.

Это было в духе старого доброго Нью-Йорка; именно такие ответы он желал бы слышать от своей жены всегда. Если ты привык дышать нью-йоркским воздухом, рано или поздно настает момент, когда любой менее прозрачный воздух будет казаться тебе удушающим.

Документы, которые он прочел, уединившись у себя в кабинете, мало что сообщили ему по существу, зато погрузили в трясину, в которой он захлебывался, и ему хотелось отплевываться. В основном они состояли из переписки между поверенными графа Оленского и французской юридической фирмой, которой графиня поручила урегулировать свое финансовое положение. Имелась здесь также короткая записка графа жене. Прочтя ее, Ньюланд Арчер встал, затолкал бумаги обратно в конверт и вернулся в кабинет мистера Леттерблэра.

– Возвращаю вам бумаги, сэр. Если хотите, я встречусь с мадам Оленской, – сказал он сдавленным голосом.

– Благодарю. Благодарю вас, мистер Арчер. Если вы свободны сегодня вечером, приезжайте ко мне пообедать, а потом мы обсудим дело, и тогда вы сможете встретиться с нашей клиенткой уже завтра.

В этот день Ньюланд Арчер снова направился с работы прямо домой. Стоял прозрачный зимний вечер, над крышами сияла невинная молодая луна, ему хотелось наполнить этим чистым сиянием легкие своей души и ни с кем не разговаривать, пока они с мистером Леттерблэром не закроются у того в кабинете после обеда. У него не было иного выбора: лучше уж он сам встретится с мадам Оленской, чем ее секреты окажутся выставленными на всеобщее обозрение. Мощная волна сострадания смыла равнодушие и нетерпимость: он видел перед собой беззащитную несчастную женщину, которую любой ценой надо было спасти от дальнейших травм, которые она наносила себе в безумных попытках идти наперекор судьбе.

Он вспомнил, как она рассказывала ему о требовании миссис Уелланд избавить ту от любых «неприятных» подробностей ее биографии, и поморщился при мысли, что, быть может, именно такой подход к жизни и позволяет нью-йоркскому воздуху оставаться столь незамутненным. «Неужели по сути своей мы всего лишь фарисеи?» – подумал он, озадаченный собственной попыткой примирить свое инстинктивное отвращение к человеческой подлости с таким же инстинктивным сочувствием к человеческой слабости.

Впервые он осознал, насколько примитивными были в сущности его принципы. Он слыл молодым человеком, не боявшимся рисковать, знал, что его тайная связь с глупенькой миссис Торли Рашуорт не была такой уж тайной и даже добавила его репутации флер авантюризма. Но миссис Рашуорт была «женщиной определенного сорта»: неумной, тщеславной и скрытной по натуре, и ее гораздо больше привлекали секретность и опасность их связи, нежели его достоинства и чары. Когда пришло осознание этого факта, оно чуть не разбило ему сердце, но теперь казалось смягчающим обстоятельством. Подобные интрижки заводили все молодые люди его возраста и круга, и все оставляли их позади со спокойной совестью и глубоким убеждением, что между женщиной, которую любишь и уважаешь, и женщиной, с которой забавляешься, лежит бездонная пропасть. В этом убеждении их старательно поддерживали матери, тетушки и прочие старшие родственницы, единодушно разделявшие мнение миссис Арчер, что «когда случаются такие вещи», это, безусловно, является глупостью со стороны мужчины, но преступлением со стороны женщины. Все пожилые дамы, знакомые Арчеру, считали любую женщину, имевшую неосторожность безрассудно влюбиться, бессовестной расчетливой интриганкой, а простодушного мужчину – безвольной жертвой в ее когтях. Единственный выход был в том, чтобы убедить его, желательно как можно раньше, жениться на милой девушке и поручить ей присмотр за ним.

В более сложно организованных старых европейских обществах, как начинал догадываться Арчер, любовные отношения, видимо, были не такими простыми и не так легко разрешаемыми. Богатые, праздные и более затейливые сообщества неизбежно порождали гораздо больше разнообразных ситуаций, в том числе таких, в которых даже щепетильная и замкнутая женщина волей обстоятельств, в силу беззащитности и одиночества, могла оказаться втянутой в связь, непростительную с точки зрения светских условностей.

Добравшись до дома, он написал графине Оленской записку, в которой спрашивал, в котором часу она завтра могла бы принять его, и отправил ее с посыльным, тот вернулся с сообщением, что следующим утром она собирается в Скайтерклифф, чтобы провести выходные у ван дер Люйденов, но сегодня вечером, после обеда, она будет дома одна. Свою записку, без даты и адреса, она набросала на весьма неряшливом обрывке листа, но почерком твердым и спокойным. Его удивила ее идея провести выходные в торжественном уединении Скайтерклиффа, но он тут же подумал, что именно там лучше, чем где бы то ни было, она ощутит холодность умов, жестко отстраненных от всего «неприятного».

Надеясь, воспользовавшись этим предлогом, поскорее улизнуть от Леттерблэра после обеда, ровно в семь Арчер уже был у него. Из врученных ему старшим партнером бумаг он составил собственное мнение о деле, и ему не особенно хотелось обсуждать его. Мистер Леттерблэр был вдовцом, так что обедали они вдвоем, обильно и медленно, в темной обшарпанной комнате, стены которой украшали пожелтевшие гравюры «Смерть графа Чатема» и «Коронация Наполеона». На буфете, между парой шератоновских «гофрированных» подставок для ножей, стояли графин «О-Брион» и графин выдержанного портвейна Лэннинга (подарок клиента), запасы которого старый мот Том Лэннинг распродал за год или два до своей таинственной и недостойной смерти в Сан-Франциско, которая, впрочем, была для семьи событием менее постыдным, нежели распродажа погребов.

После густого устричного крем-супа подали шэд[38]38
  Американская разновидность сельди.


[Закрыть] и огурцы, потом запеченную молодую индейку с кукурузными оладьями, за которой последовала дикая утка со смородиновым желе и сельдерейным майонезом. Мистер Леттерблэр, который на ланч съедал лишь сэндвич с чаем, к обеду относился серьезно и обстоятельно и того же требовал от гостя. Но в конце концов, когда все ритуалы были соблюдены, скатерть снята со стола и раскурены сигары, мистер Леттерблэр, откинувшись на спинку стула так, чтобы ее приятно согревало жаром, идущим от камина, и отставив рюмку с портвейном, сказал:

– Вся семья настроена против развода. И, думаю, они правы.

В Арчере мгновенно пробудился дух противоречия.

– Но почему, сэр? Если когда-либо существовало дело, которое…

– А толку? Она тут, он – там, между ними – Атлантика. Она никогда не получит обратно ни одного доллара из своих денег, кроме тех, которые он сам решил ей вернуть, – об этом надежно заботятся их проклятые варварские брачные контракты. По их обычаям Оленский поступил еще благородно: мог оставить ее вообще без гроша.

Молодой человек это знал, поэтому промолчал.

– Насколько я понимаю, – продолжил мистер Леттерблэр, – она не придает большого значения деньгам. Однако семья считает, что это тот случай, когда от добра добра не ищут.

Час назад, приехав к мистеру Леттерблэру, Арчер придерживался точно такого же мнения, но, когда оно было четко облечено в слова этим эгоистичным, сытым и в высшей степени равнодушным стариком, он вдруг явственно услышал фарисейский голос общества, напрочь отгородившегося каменной стеной от всего неприятного.

– Полагаю, решать – ей, – сказал он.

– Хм-м… А вы просчитали все последствия, если она решит все же развестись?

– Вы имеете в виду угрозу, содержащуюся в письме ее мужа? Думаете, она действительно имеет значение? По-моему, это не более чем туманные запугивания рассерженного негодяя.

– Да, но могут пойти неприятные разговоры, если он действительно выдвинет встречный иск.

– Неприятные!.. – с чувством повторил Арчер.

Мистер Леттерблэр недоуменно поднял брови, и молодой человек, отдавая себе отчет в том, сколь бесполезно пытаться объяснить, чтó у него на душе, кивнул с молчаливым согласием, а его начальник продолжил:

– Развод всегда дело неприятное, – и, не дождавшись ответа, спросил: – Вы согласны со мной?

– Естественно, – ответил Арчер.

– Ну, значит я могу на вас рассчитывать, точнее, Минготты могут рассчитывать на то, что вы употребите все ваше влияние, чтобы отговорить мадам Оленскую?

Арчер замялся и после паузы сказал:

– Я не могу брать на себя никаких обязательств, пока не увижусь с графиней.

– Мистер Арчер, я вас не понимаю. Вы что, хотите войти в семью, над которой висит скандальный бракоразводный процесс?

– Не думаю, что это имеет какое-то отношение к делу.

Мистер Леттерблэр поставил бокал с портвейном на стол и посмотрел на своего младшего коллегу тревожно-настороженным взглядом.

Арчер понял, что рискует лишиться мандата. По какой-то непонятной причине такая перспектива ему не понравилась, и, чтобы предотвратить подобный ход событий, он решил успокоить лишенного воображения старика, воплощавшего юридическую совесть Минготтов.

– Можете быть уверены, сэр, что я не приму никакого решения, не поставив вас в известность, я просто хотел сказать, что предпочел бы не высказывать своего мнения, пока не поговорю с мадам Оленской.

Мистер Леттерблэр кивнул в знак одобрения подобной предосторожности, которая была в духе лучших нью-йоркских традиций, и молодой человек, взглянув на часы, откланялся, сославшись на деловую встречу.

XII

Придерживавшийся старых обычаев Нью-Йорк обедал в семь и продолжал в основном следовать традиции послеобеденных визитов, хотя в окружении Арчера над ней и подтрунивали. Когда молодой человек шел по Пятой авеню от Уэверли-плейс, длинная улица была пуста, если не считать вереницы экипажей, стоявших перед домом Реджи Чиверсов (где давали обед в честь герцога), да время от времени – случайной фигуры пожилого господина в тяжелом пальто и шарфе, поднимавшегося по лестнице какого-нибудь коричнево-кирпичного здания и скрывавшегося в его освещенном газовыми лампами вестибюле. Переходя через Вашингтон-сквер, он заметил старого мистера дю Лака, который шел к своим кузенам Дагонетам, а завернув за угол Западной Десятой улицы, увидел мистера Скипуорта из своей юридической конторы, который явно направлялся с визитом к сестрам Лэннинг. Чуть дальше по Пятой авеню на пороге собственного дома возник Бофорт; темным силуэтом на фоне ярко освещенного дверного проема он спустился по лестнице, сел в собственный брогам и укатил в некое загадочное и, возможно, неафишируемое место. В Опере тем вечером спектакля не давали, никто не устраивал приема, так что выезд Бофорта явно носил не подлежащий широкой огласке характер. У Арчера возникла мысленная ассоциация с маленьким домом за Лексингтон-авеню, окна которого с недавних пор украсились пышными занавесками и цветочными горшками; перед его свежеокрашенной дверью часто видели канареечного цвета брогам мисс Фанни Ринг.

За той самой маленькой скользкой пирамидой, которая составляла мир миссис Арчер, располагался почти неведомый район, населенный художниками, музыкантами и «пишущей братией». Эти рассеянные фрагменты человечества никогда не изъявляли ни малейшего желания влиться в социальную структуру. Несмотря на слухи о странном образе жизни, который они вели, это были вполне респектабельные граждане, предпочитавшие, однако, держаться особняком. В дни своего процветания Медора Мэнсон устроила у себя «литературный салон», но просуществовал он недолго, как раз в силу нежелания литературной публики посещать его.

Предпринимали подобные попытки и другие: например, у семейства Бленкеров (энергичная говорливая матушка с тремя краснощекими толстыми дочерями, во всем подражавшими ей) можно было встретить Эдвина Бута[39]39
  Эдвин Томас Бут (1833–1893) – американский актер, которого некоторые историки театра считают величайшим Гамлетом XIX столетия.


[Закрыть], Патти[40]40
  Аделина Па́тти (1843–1919) – итальянская певица (колоратурное сопрано), одна из наиболее значительных и известных оперных певиц своего времени.


[Закрыть], Уильяма Уинтера[41]41
  Уильям Винтер (1836–1917) – знаменитый американский театральный и литературный критик, биограф, поэт, эссеист и редактор.


[Закрыть], нового модного исполнителя главных ролей в шекспировских пьесах Джорджа Рингольда, а также редакторов журналов и литературных критиков.

Миссис Арчер и люди, близкие ей по духу, испытывали некоторую робость в присутствии этих личностей: те были странными, непредсказуемыми, и в их биографиях и образе мыслей было нечто не доступное обычному пониманию. В окружении Арчера уважали литературу и искусство, и миссис Арчер не раз с горечью говорила своим детям, насколько более цивилизованным и приятным было бы общество, если бы оно включало в себя такие фигуры как Вашингтон Ирвинг[42]42
  Вашингтон Ирвинг (1783–1859) – американский писатель-романтик, которого часто называют «отцом американской литературы».


[Закрыть], Фитц-Грин Халлек[43]43
  Фитц-Грин Халлек (1790–1867) – известный поэт, которого иногда называли американским Байроном.


[Закрыть] и автор «Виновницы Фэй»[44]44
  Джозеф Родман Дрейк (1795–1820) – один из первых американских поэтов, друг Халлека. Его сборник «Виновница Фэй и другие стихотворения» был опубликован дочерью поэта в 1835 году после его ранней смерти от чахотки.


[Закрыть]. Самые знаменитые писатели того поколения были «джентльменами»; вероятно, нынешним, неизвестным наследникам того поколения писателей тоже не чужды джентльменские чувства, но их происхождение, их внешний вид, их прически, их близость к драматической сцене и Опере не соответствовали критериям старого Нью-Йорка.

– Когда я была девочкой, – говаривала миссис Арчер, – мы знали всех между Бэттери и Кэнэл-стрит, и только у тех, кого мы знали, были собственные экипажи. Тогда не составляло труда определить место каждого в обществе, теперь это почти невозможно, да я и не пытаюсь.

Лишь старой Кэтрин Минготт, с ее отсутствием моральных предубеждений и едва ли не плебейским безразличием к тонким различиям, удалось бы преодолеть эту пропасть, но она никогда в жизни не открыла ни одной книги, не увидела ни одной картины, а музыку любила только потому, что та напоминала ей об итальянских гала-представлениях в Тюильри, когда она сама там блистала. Возможно, Бофорт, не уступавший ей в дерзости, мог бы осуществить слияние, но его грандиозный дом с лакеями в шелковых чулках не способствовал неофициальному общению. Более того, он был таким же невеждой, как старая миссис Минготт, и считал «пишущую братию» всего лишь платными поставщиками развлечений для богатых, но никто из достаточно богатых людей, которые могли бы повлиять на его взгляды, никогда не подверг их сомнению.

Сколько помнил себя, Ньюланд Арчер сознавал это и воспринимал как часть незыблемой структуры мироздания. Он знал, что существуют общества, в которых художники и поэты, прозаики, ученые и даже великие актеры почитались почти так же, как герцоги, и часто представлял себе, каково было бы вращаться в дружеской обстановке гостиных, где превалировали бы разговоры о Мериме (его «Письма к незнакомке» были его настольной книгой), Теккерее, Браунинге или Уильяме Моррисе. Но подобное было невозможно и даже непредставимо в Нью-Йорке. Арчер был знаком с большинством «пишущей братии», музыкантов и художников, встречался с ними в «Сенчури»[45]45
  «Сенчури» – 30-этажное здание в стиле ар-деко по адресу 25, Центральный парк, Уэст, достопримечательность Нью-Йорка. Здание открылось в 1932 году, и на протяжении многих лет в нем проживали арендаторы, занимавшиеся сферой развлечений (театральные деятели, художники, архитекторы, музыканты) и бизнесом, а также располагались магазины и театр.


[Закрыть] или в маленьких музыкальных и литературных клубах, которые тогда начали возникать. Там он с удовольствием общался с ними, но они же надоедали ему у Бленкеров, где смешивались с экзальтированными и лишенными вкуса дамами, разглядывавшими их, словно диковинные трофеи; и даже после самых оживленных разговоров с Нэдом Уинсеттом он всегда уходил с чувством, что их мир так же узок, как и его собственный, и единственный способ раздвинуть тот и другой состоит в том, чтобы достичь уровня общения, на котором они могли бы слиться естественно.

Он подумал об этом, когда попытался представить себе то общество, в котором графиня Оленская жила, страдала и – не исключено – изведала тайные радости. Он вспомнил, с каким веселым удивлением она рассказывала ему, что ее бабушка Минготт и Уелланды возражали против того, чтобы она жила в «богемном» районе, населенном «пишущей братией». Не опасность, а бедность претила ее родственникам, но этот нюанс ускользал от нее, она полагала, будто они просто находят такое окружение компрометирующим.

Ее самое это ничуть не пугало, и книги, разбросанные по ее гостиной (той части дома, в которой, как принято было считать, «книгам не место»), хотя в основном и были произведениями художественной литературы, возбуждали интерес Арчера такими новыми именами, как Поль Бурже, Гюисманс и братья Гонкур. Размышляя обо всем этом по дороге к ее дому, он не в первый раз подумал: каким странным образом она перевернула многие его устои, и еще о том, что, если он хочет помочь ей в нынешней затруднительной ситуации, ему нужно постараться мыслить совершенно непривычным для себя образом.

Дверь, загадочно улыбаясь, открыла Настасья. На кушетке в передней лежало подбитое соболями пальто, сложенный цилиндр, обтянутый тусклым шелком с золотыми инициалами «Дж. Б.» на подкладке, и белый шелковый шарф: не оставалось никаких сомнений, что эти дорогие вещи принадлежали Джулиусу Бофорту.

Арчер рассердился, рассердился настолько, что хотел было уже написать несколько слов на визитке и уехать, но вспомнил: из, возможно, излишней предосторожности он не сообщил мадам Оленской, что хотел бы повидаться с ней наедине, так что в том, что в ее доме оказался еще один гость, винить ему следовало только себя самого, и он вошел в гостиную с решительным видом, который был призван дать Бофорту понять, что он мешает, и заставить его удалиться.

Банкир стоял, прислонившись к каминной полке, застеленной старинной вышитой салфеткой, которую придерживал медный канделябр с церковными свечами из желтоватого воска. Выпятив грудь, Бофорт опирался отведенными назад локтями о полку, перенеся всю тяжесть тела на одну ступню в лакированной туфле большого размера. Когда Арчер вошел, он, улыбаясь, смотрел сверху вниз на хозяйку, сидевшую на кушетке, расположенной под прямым углом к камину. Уставленный цветами стол у нее за спиной напоминал ширму, расписанную орхидеями и азалиями, в которых молодой человек безошибочно угадал дары бофортовских оранжерей; откинувшись на спинку кушетки, мадам Оленская подпирала голову рукой, с которой сполз широкий рукав, обнажив ее по локоть.

У дам было заведено принимать гостей по вечерам в нарядах, называвшихся «простым вечерним платьем» и представлявших собой тесный шелковый доспех на каркасе из китового уса, с неглубоким вырезом, украшенным кружевными рюшами, и с узкими рукавами, оканчивавшимися воланом, открывавшим запястье ровно настолько, чтобы был виден золотой этрусский браслет или бархотка. Однако мадам Оленская, вопреки традиции, была в длинном платье из красного бархата, отороченном от ворота до подола блестящим черным мехом. Арчер вспомнил портрет, который видел во время своего последнего визита в Париж: он принадлежал кисти новомодного художника Карлоса Дюрана, картины которого произвели сенсацию в Салоне, и изображал даму в смелом обтягивающем платье, ее подбородок утопал в мехах. Было нечто неестественное и провокационное в сочетании меха и жарко натопленной гостиной, закрытой шеи и обнаженных рук, но впечатление наряд мадам Оленской производил, надо признать, приятное.

– Господи помилуй! Целых три дня в Скайтерклиффе! – говорил Бофорт своим громким насмешливым голосом, когда вошел Арчер. – Вам лучше прихватить с собой все свои меха и грелку.

– Зачем? У них такой холодный дом? – удивилась она, протягивая Арчеру левую руку жестом, предполагавшим, что она ждет, чтобы он ее поцеловал.

– Дом – нет, хозяйка – да, – ответил Бофорт, небрежно кивнув молодому человеку.

– Но мне она показалась такой доброжелательной. Сама приехала, чтобы пригласить меня. Бабушка считает, что я непременно должна ехать.

– Конечно, бабушка так считает. Но мне жаль, что вы пропустите небольшой устричный ужин, который я планировал устроить для вас в «Дельмонико» в следующее воскресенье с участием Кампанини[46]46
  Итало Кампанини – итальянский певец, один из ведущих теноров XIX века. В 1873 г. был участником американской премьеры «Аиды» (партия Радамеса), в 1883-м пел Фауста на открытии Метрополитен-опера.


[Закрыть], Скальки[47]47
  София Скальки (1850–1922) – итальянская оперная певица, выступавшая в ведущих театрах Европы и Америки.


[Закрыть] и кучи других веселых гостей.

Она перевела неуверенный взгляд с банкира на Арчера.

– Ах, как соблазнительно! Если не считать того вечера у миссис Стразерс, я с момента своего возвращения не встречала здесь ни одного человека творческой профессии.

– Какие профессии вы имеете в виду? Я знаком с несколькими художниками, очень милыми людьми. Если позволите, могу привезти их к вам, – отважился предложить Арчер.

– Художники? Разве в Нью-Йорке есть художники? – поинтересовался Бофорт тоном, подразумевающим, что в городе не может быть художников, раз он не покупал их картин, но мадам Оленская ответила Арчеру со своей печальной улыбкой:

– Это было бы чудесно. Но я имела в виду прежде всего драматических актеров, певцов и музыкантов. Дом моего мужа всегда был полон ими.

Слова «моего мужа» она произнесла так, будто они не вызывали у нее никаких зловещих ассоциаций, а вся реплика прозвучала почти как вздох по утраченным радостям замужней жизни. Арчер посмотрел на нее озадаченно, недоумевая, легкомыслие или притворство побудили ее столь непринужденно коснуться прошлого в момент, когда она, рискуя репутацией, решила покончить с ним.

– Я думаю, – продолжила она, адресуясь к обоим мужчинам, – что неожиданность умножает удовольствие. Наверное, неправильно каждый день встречаться с одними и теми же людьми.

– В любом случае это чертовски скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, – проворчал Бофорт. – Но когда я пытаюсь развеять вашу скуку, вы меня так подводите. Подумайте еще раз! Воскресенье – ваш последний шанс, потому что Кампанини на следующей неделе уезжает в Балтимор и Филадельфию, а я заказал отдельный кабинет со «Стейнвеем», и они будут весь вечер петь только для меня.

– Как прекрасно! Можно мне еще подумать? Завтра утром я вам напишу.

Она говорила дружелюбно, но с едва заметным намеком на то, что аудиенция закончена. Бофорт явно уловил его и, не будучи привычен к тому, чтобы его выпроваживали, упрямо сдвинув брови, пристально посмотрел на нее.

– А почему не сейчас?

– Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его в столь поздний час.

– Вы называете это время поздним?

Она ответила ему холодным взглядом.

– Да, потому что мне еще предстоит обсудить некое дело с мистером Арчером.

– Ах так, – рассердился Бофорт. Но по ее тону было ясно, что решение обжалованию не подлежит, поэтому, чуть пожав плечами, он отработанным движением взял ее руку, поцеловал, уже удаляясь, бросил Арчеру: «Послушайте, Ньюланд, если вам удастся уговорить графиню остаться в городе, вы, разумеется, тоже приглашены на ужин», – и самоуверенной тяжелой поступью вышел из комнаты.

Последние слова графини зародили у Арчера подозрение, что мистер Леттерблэр предупредил ее о его визите, но то, как она продолжила разговор, отмело подозрение.

– Значит, вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их кругу? – спросила она, глядя на него с живым интересом.

– О, не то чтобы. Я даже не знаю, существует ли здесь «круг» людей творческих профессий – каких бы то ни было; скорее это лишь очень тонкая прослойка, живущая в некоем пригороде.

– Но вас интересует искусство?

– Безмерно. Бывая в Париже или Лондоне, я не пропускаю ни одной выставки. Стараюсь не отставать.

Она опустила взгляд на мысок атласной туфельки, выглядывавший из-под подола ее платья.

– Я тоже безмерно интересовалась искусством, моя жизнь была наполнена им. Но теперь стараюсь отвыкать.

– Вы хотите отвыкнуть от этого?

– Да, я хочу отринуть все, что связано с прошлой жизнью, и стать как все тут.

Арчер покраснел.

– Вы никогда не будете такой, как все тут, – сказал он.

Ее прямые брови чуть приподнялись.

– О, не говорите так. Если бы вы знали, как я ненавижу отличаться!

Ее лицо сделалось мрачным, как трагическая маска. Она склонилась вперед, обхватила колени тонкими руками, и ее взгляд устремился в неведомую темную даль.

– Я хочу отделаться от всего этого, – решительно произнесла она.

Он помолчал, потом, откашлявшись, произнес:

– Я знаю. Мистер Леттерблэр сказал мне.

– Вот как?

– И поэтому я здесь. Он попросил меня… видите ли, я работаю в его фирме.

Она немного удивилась, потом взгляд ее просиял.

– Вы имеете в виду, что можете уладить мою проблему? И я могу поговорить с вами, а не с мистером Леттерблэром? О, это будет намного проще!

Он был тронут ее тоном, который вселил в него уверенность и даже некоторое самодовольство. Ему стало ясно, что она сказала Бофорту о «некоем деле», просто чтобы избавиться от него, и победа над Бофортом дала ему ощущение триумфа.

– Я для того и приехал, чтобы обсудить вашу проблему, – повторил он.

Она сидела молча, продолжая подпирать голову рукой, покоившейся на спинке кушетки. Лицо ее казалось бледным и изможденным, померкшим на фоне ярко-красного платья. Арчера внезапно поразило, насколько потерянной и даже жалкой выглядела она в этот момент.

«А теперь придется перейти к неприятным фактам», – подумал он, вдруг ощутив инстинктивное желание оградить себя от них, которое так часто осуждал в своей матери и ее ровесниках. Как же мало имел он опыта в преодолении необычных ситуаций! В его словаре даже не было слов, какими следовало бы говорить о них, они казались ему принадлежащими миру литературы и театра. Перед лицом предстоявшего разговора он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.

После паузы мадам Оленская воскликнула с неожиданной горячностью:

– Я хочу быть свободной, хочу отмести прошлое.

– Я понимаю.

Выражение ее лица смягчилось.

– Значит, вы мне поможете?

– Сначала… – он запнулся, – наверное, мне нужно немного больше узнать.

Казалось, это ее удивило.

– Но вы же знаете о моем муже… и моей жизни с ним? – Он утвердительно кивнул. – Тогда что же еще? Я протестантка, наша Церковь в подобных случаях не запрещает расторжения брака. Ведь в этой стране разводы разрешены?

– Разумеется, разрешены.

Они оба снова замолчали, и Арчер представил себе призрак отвратительно гримасничающего графа Оленского с письмом в руке. Письмо занимало всего полстраницы и представляло собой именно то, что описал мистер Леттерблэр в их разговоре: туманную угрозу рассерженного негодяя. Но не крылась ли за ним какая-то доля правды? Это могла сказать только жена графа.