Текст книги "Эпоха невинности"

Глава 25

На обратном пути пароходика и в присутствии посторонних Арчер чувствовал спокойствие и умиротворение, удивлявшее и в то же время поддерживавшее его.

День, по всем общепринятым меркам, оказался до смешного неудачным: он даже не поцеловал руки мадам Оленска, не говоря уж о том, что не смог вытянуть из нее ни слова, которое могло бы заронить надежду на возможность дальнейшего развития событий. И тем не менее для мужчины, снедаемого неутоленной страстью и расстающегося с предметом этой страсти на неопределенный период, он чувствовал почти унизительное спокойствие и удовлетворение. Она сумела сохранить идеальное равновесие между их верностью другим и честностью по отношению к себе самим; это трогало его, одновременно успокаивая; и равновесие это не было плодом хитрого расчета, о чем свидетельствовали ее слезы и сбивчивость речи, оно было естественным порождением беспредельной искренности мадам Оленска. То, что она сумела сделать, теперь, когда опасность миновала, переполняло его сердце благоговейной нежностью, и он благодарил судьбу, что ни собственное тщеславие, ни желание предстать в выигрышном свете перед искушенными свидетелями не родили в нем желания ее соблазнить. Даже после их прощального рукопожатия на вокзале Фолл-Ривер, когда они расстались и он ушел один, в нем сохранилась уверенность, что из встречи этой они извлекли гораздо больше того, чем пожертвовали.

Он вернулся в клуб и, сидя в одиночестве пустынной библиотеки, вновь и вновь мысленно переживал каждую секунду из тех часов, что они были вместе. Ему было ясно, а после тщательного обдумывания стало еще яснее, что если в конце концов она примет решение вернуться в Европу – вернуться к мужу, то это будет не потому, что ее манит прошлая жизнь или даже жизнь на новых условиях. Нет, она уедет, лишь если почувствует, что служит искушением Арчеру, искушением отринуть принцип, который они оба утвердили. Ее выбором будет оставаться рядом до тех пор, пока он не попросит ее приблизиться, и от него зависит, будет ли она рядом, там, где она есть, в безопасности, но в отдалении.

В поезде он все еще вертел в голове эти мысли, погружался в них, они овевали его, окутывали коконом золотистой дымки, сквозь которую лица вокруг казались далекими, расплывались. В этом состоянии рассеянности он пребывал и на следующее утро, проснувшись в удушливой реальности жаркого сентябрьского дня в Нью-Йорке. Изнуренные жарой лица мелькали, струясь потоком мимо, а он видел их сквозь все ту же золотистую дымку, как вдруг уже у выхода с вокзала одно лицо отделилось, выплыло, приблизилось, вторглось в его сознание. Оно было, как он мгновенно вспомнил, лицом молодого человека, которого он видел накануне выходящим из Паркер-Хауса и отметил как не соответствующего обычному американскому типу постояльцев отелей.

То же самое бросилось ему в глаза и сейчас, всколыхнув те же смутные воспоминания. Молодой человек стоял, растерянно озираясь – иностранец, ошеломленный суровыми условиями американского путешествия с его скудными милостями. Затем он приблизился к Арчеру, приподнял шляпу и сказал по-английски:

– Простите, мсье, мы не встречались с вами в Лондоне?

– Ах, конечно же, в Лондоне! – Арчер тепло и с любопытством сжал его руку. – Так вы все-таки приехали! – воскликнул он, вопросительно глядя в утомленное чуткое личико французского учителя Карфри.

– О да, приехал, да, – мсье Ривьер криво улыбнулся, – но ненадолго. Послезавтра еду обратно. – Он стоял, сжимая рукой в безукоризненной перчатке свой легкий чемоданчик и озабоченно, смущенно, почти моляще заглядывая в лицо Арчера.

– Скажите, мсье, если уж мне посчастливилось вас встретить, не мог бы я…

– Я как раз собирался вам это предложить: пригласить вас на ланч. В центре, я думаю, если вы не против зайти за мной в мою контору. Я отведу вас в очень приличный ресторан по соседству.

Мсье Ривьер был явно удивлен и растроган:

– О, вы так любезны! Но я хотел лишь попросить вашей помощи найти мне какое-нибудь средство передвижения. Здесь нет носильщиков и никто, похоже, не выслушивает…

– Знаю. Наши американские вокзалы должны вам казаться удивительными. Спрашиваешь носильщика, а тебе дают жевательную резинку. Но идемте, я вызволю вас отсюда, и съесть ланч со мной вам все-таки придется.

Молодой человек после едва заметного колебания рассыпался в благодарностях и тоном не слишком уверенным сказал, что на ланч его уже пригласили, однако когда они уже выбрались из вокзального лабиринта на улицу, он спросил, не мог бы он зайти к нему в контору попозже к вечеру.

Арчер, которому летний ленивый распорядок дня позволял свободно распоряжаться рабочим временем, назначил ему час и написал свой адрес, который француз сунул в карман с множественными благодарностями, сопровождаемыми широкими взмахами шляпой. Извозчичий экипаж принял его, и Арчер ушел.

Ровно в назначенный час мсье Ривьер явился побритый, отдохнувший, но серьезный и по-прежнему явно напряженный.

Арчер был в конторе один, и молодой человек, не успев сесть на предложенное место, без предисловия начал:

– По-моему, сэр, я видел вас вчера в Бостоне.

Сама по себе эта фраза была малозначащей, и Арчер уже готов был подтвердить сказанное, но его остановил пристальный взгляд гостя, загадочный и в то же время многое разъясняющий.

– Удивительно, поистине удивительно, – продолжал мсье Ривьер, что мы встретились в ситуации, в которой я очутился.

– В какой ситуации? – спросил Арчер. Ему пришла в голову грубая мысль, не денег ли он попросит.

Мсье Ривьер продолжал глядеть на него испытующим, внимательным взглядом.

– Я не места себе искать приехал, как я вам говорил на нашей первой встрече, я приехал со специальной миссией.

– А-а! – воскликнул Арчер. Как вспышка, в уме его мгновенно соединились две встречи.

Он молчал, пытаясь свыкнуться с внезапно высветившимся для него обстоятельством.

Мсье Ривьер тоже молчал, словно понимая, что сказанного им достаточно.

– Со специальной миссией… – повторил Арчер.

Молодой француз развел руками, чуть приподняв их; двое мужчин смотрели друг на друга через стол в конторе, пока Арчер, опомнившись, смог сказать: «Так сядьте же!», на что мсье Ривьер, поклонившись, занял стул в отдалении и вновь погрузился в ожидание.

– Это по поводу вашей миссии вы хотели проконсультироваться со мной? – наконец спросил Арчер.

Мсье Ривьер наклонил голову:

– Это нужно не мне. Я… я в порядке. Я хотел бы… если это возможно… поговорить с вами о графине Оленска.

Уже несколько минут, как Арчер знал, что слова эти будут сказаны, но, когда это произошло, кровь бросилась ему в голову, лицо залила краска так, будто в лесной чаще он напоролся на низко свесившуюся ветку.

– И кому же это нужно? – спросил он. – Ради кого вы хотите это сделать?

Вопрос этот мсье Ривьер встретил стоически:

– Ну… я сказал бы, ради нее, если б это не звучало столь дерзко. Наверно, можно сказать так: ради справедливости как таковой.

Арчер бросил на него насмешливый взгляд:

– Иными словами, вы посланы ко мне графом Оленски?

Он увидел, что краска на его лице отразилась в более смуглом румянце на лице мсье Ривьера:

– Не к вам, мсье! Если я обратился к вам, то по совсем иной причине.

– Какое право вы имеете в данной ситуации иметь какие-то иные причины! – возразил Арчер. – Если вы посланы с миссией, значит, вы посланы с миссией.

Молодой человек подумал над ответом.

– Миссия моя окончена. Что касается мадам Оленска, миссия провалена.

– Ничем не могу помочь, – парировал Арчер по-прежнему насмешливо.

– Нет, помочь вы можете… – Мсье Ривьер помолчал, руками все еще в перчатках повертел шляпу, порассматривал подкладку и снова поднял взгляд к лицу Арчера. – Вы можете помочь, мсье, я убежден, помочь, чтоб так же провалилось то дело и в ее семье.

Арчер отодвинулся от стола, встал.

– Но… какого черта стану я это делать! – воскликнул он. Он стоял, держа руки в карманах, гневно глядя на маленького француза, чье лицо, хотя встал и он, все равно находилось на дюйм или два ниже уровня глаз Арчера.

Мсье Ривьер теперь был бледен, бледнее даже больше обычного, бледен, как только может быть бледен смуглый человек.

– Но с какой стати вы решили, – негодующе продолжал Арчер, – обращаясь ко мне, как я полагаю, учитывая мое родство с мадам Оленска, что я стану придерживаться мнения, противоположного мнению семьи?

Какое-то время единственным ему ответом было изменившееся лицо мсье Ривьера. Теперь оно выражало не робость, а совершенное огорчение: решительному и сообразительному молодому человеку, каким обычно казался Ривьер, трудно было бы предстать более обезоруженным и беззащитным.

– О, мсье…

– И я не могу понять, – продолжил Арчер, – почему вам понадобилось обратиться ко мне, когда есть люди, гораздо более близкие графине, и уж совсем непонятно, почему вы решили, что доводы, с которыми, полагаю, вы присланы, мне покажутся более убедительными, нежели другим.

Эту атаку мсье Ривьер воспринял с обезоруживающей покорностью.

– Доводы, которые я хочу представить вам, мсье, мои собственные, а вовсе не те, с которыми я прислан.

– Тем меньше причин мне их выслушивать.

Мсье Ривьер опять уставился на свою шляпу, как будто прикидывая, не являются ли последние слова прозрачным ему намеком надеть шляпу и проститься. Но потом с неожиданной решимостью он произнес:

– Мсье, скажите мне только одно: вы ставите под сомнение мое право здесь находиться? Или, может быть, считаете, что вопрос исчерпан и дело закрыто?

Его тихая настойчивость заставила Арчера ощутить неловкость своих яростных нападок. Мсье Ривьеру удалось выглядеть достойно. Слегка покраснев, Арчер опять опустился на стул и сделал знак молодому человеку тоже присесть.

– Простите меня, пожалуйста, но разве дело не закрыто? Почему вы так думаете?

Мсье Ривьер ответил ему страдальческим взглядом.

– Значит, вы согласны с другими членами семьи в том, что привезенные мною предложения заставят мадам Оленска почти наверняка вернуться к мужу?

– Боже мой! – вырвалось у Арчера, а гость невнятно и тихо продолжал:

– Перед тем как увидеться с ней, я, по просьбе графа Оленски, повидался с мистером Ловелом Минготом и до моей поездки в Бостон имел с ним несколько бесед. Как я понимаю, он представляет мнение своей матери, а миссис Мэнсон Мингот в семье пользуется огромным влиянием.

Арчер сидел молча. У него было чувство, что он вот-вот соскользнет в пропасть. Открытие, что его исключили из переговоров по этому поводу и даже не удостоили знать о них, никак не умерялось еще более острым удивлением, оттого, что стало ему теперь известно. Его, как молнией, пронзило понимание того, что если семья перестала с ним советоваться, то это потому, что глубоко укорененный племенной инстинкт подсказал им, что он, возможно, не на их стороне; теперь он по-новому воспринял памятное ему замечание Мэй, которое она обронила на обратном пути от миссис Мэнсон Мингот в день состязания в стрельбе из лука: «В конце концов, я начинаю даже думать, не лучше бы ей было оставаться с мужем».

Даже в сумбуре новых открытий Арчер не забыл ни своего тогдашнего негодования, ни того факта, что с тех пор жена в разговорах с ним никогда не упоминала мадам Оленска. Ее небрежное замечание, несомненно, было соломинкой, поднятой, чтобы проверить, куда дует ветер; результат был доложен семье, после чего Арчер был молча исключен из числа советчиков. Его восхищала семейная дисциплина, заставившая Мэй подчиниться такому решению. Однако он знал, что, будь оно принято вопреки ее совести, она бы воспротивилась, а значит, она, возможно, и разделяет общее мнение семьи, что для мадам Оленска лучше было бы оставаться несчастной женой, нежели разведенной, и было бы бесполезно обсуждать это с Ньюлендом, который, как это ни странно, видимо, не готов принимать как должное вещи самые основные и неоспоримые.

Арчер поднял взгляд и встретил встревоженный взгляд гостя.

– Неужели вы не знаете, мсье, возможно ли такое, чтоб вы этого не знали, что семья начала подвергать сомнению даже свое право советовать графине отказаться от последних предложений графа?

– Предложений, которые привезли вы?

– Предложений, которые привез я.

Арчер уже готов был воскликнуть, что знает он чего-то или не знает вовсе, не касается мсье Ривьера, но что-то во взгляде гостя, его смиренное и в то же время храброе упорство заставило его отвергнуть подобную реакцию, и на вопрос мсье Ривьера он ответил вопросом:

– Зачем вы говорите со мной обо всем этом?

Ответа ждать не пришлось:

– Чтобы просить вас, мсье, умолять вас изо всех моих сил – не дать ей вернуться. – О, не разрешайте ей этого! – воскликнул мсье Ривьер.

Арчер глядел на него с растущим изумлением. Ошибки быть не могло: мучительная тревога молодого человека, как и его решимость, были совершенно искренни: видимо, готовый к абсолютному поражению, он все-таки решил высказаться. Арчер молчал, прикидывая, что сказать.

– Могу я спросить вас, – наконец произнес он, – этой точки зрения вы придерживались и когда говорили с графиней Оленска?

Мсье Ривьер покраснел, но глаз не опустил:

– Нет, мсье. Свою миссию я выполнил честно. Я и вправду верил, по причинам, которыми не стоит вас беспокоить, что для мадам Оленска будет лучше исправить ситуацию, вернуть себе состояние и тот вес в обществе, который обеспечивает ей положение ее мужа.

– Так я и полагал, думай вы иначе, вы бы не взялись за эту миссию.

– Я не должен был соглашаться на нее.

– Но тогда… – Арчер опять замолчал, и их взгляды вновь встретились в долгом и внимательном созерцании друг друга.

– Ах, мсье, после того, как я увидел ее, как выслушал, я понял, что здесь ей лучше.

– Поняли?

– Мсье, я выполнил поручение, как положено! Я передал доводы князя, рассказал о его предложениях без каких-либо собственных комментариев. Графиня была так добра, что терпеливо все это выслушала и даже благосклонно согласилась встретиться со мною дважды. Она обдумала и взвесила без всякого пристрастия все, что я имел ей сообщить. Но в ходе двух наших бесед я переменил свое мнение и стал видеть вещи иначе.

– Могу я поинтересоваться, чем вызвана была такая перемена?

– Всего лишь переменой в ней, – отвечал мсье Ривьер.

– Переменой в ней? Значит, вы знали ее раньше?

Молодой человек вновь залился краской.

– Я постоянно видел ее в доме ее мужа. Я знал графиню много лет. Согласитесь, что он не стал бы посылать с таким поручением человека незнакомого.

Взгляд Арчера, блуждая по голым стенам конторы, остановился на висевшем там календарном листе, увенчанном изображением грубого, морщинистого лица президента США. Что разговор такого рода мог вестись на территории в миллионы квадратных миль, подвластной воле этого человека, казалось диким и недоступным даже воображению.

– Переменой в ней… какого рода переменой?

– Ах, мсье, если б я мог это объяснить! – Мсье Ривьер сделал паузу: – Ну вот, пожалуйста, мое открытие, то, что раньше мне не приходило в голову: что она американка. И что американцам, таким, как она – или вы, вещи, принятые в обществах иного типа, принятые или воспринимаемые как часть чего-то привычного и само собой разумеющегося, кажутся немыслимыми, просто немыслимыми. Если б родственники мадам Оленска понимали бы истинное положение вещей, они бы, несомненно, воспрепятствовали ее возвращению так же решительно и безусловно, как она сама; но они, кажется, считают желание ее мужа вернуть ее доказательством непреодолимой тяги к домашнему очагу. – Мсье Ривьер помолчал, а потом добавил: – В то время, как все далеко не так просто.

Арчер вновь взглянул на портрет президента, а потом, опустив взгляд вниз, стал разглядывать стол с разбросанными по нему бумагами. Секунду-другую он не знал, что сказать. Во время этой паузы он услышал звук отодвигаемого стула и понял, что мсье Ривьер встал.

Вновь подняв взгляд, он увидел, что гость взволнован не меньше его.

– Спасибо, – коротко и просто сказал ему Арчер.

– Не за что благодарить меня, мсье, скорее я… – Мсье Ривьер оборвал фразу, словно и сама речь давалась ему нелегко. – Но единственное, чего я хотел бы, – продолжал он уже более твердым голосом, – это чтоб вы знали еще одну вещь. Вы спросили, состою ли я на службе у графа Оленски. В настоящий момент – да. Я вернулся к нему на службу несколько месяцев назад из необходимости чисто личного свойства, какая нередко вынуждает делать то или это людей, на попечении которых находятся престарелые и больные. Но, решаясь прийти к вам, чтобы рассказать вам все, я считаю, что увольняюсь и сообщу ему это по возвращении, объяснив причины. Это все, мсье.

Мсье Ривьер отступил на шаг и поклонился.

– Спасибо, – повторил Арчер, и они обменялись рукопожатием.

Глава 26

Ежегодно пятнадцатого октября Пятая авеню открывала ставни, раскатывала ковры и вешала тройные оконные шторы.

К первому ноября этот хозяйственный ритуал был проделан, общество озиралось, приглядывалось и оценивало свои ряды. К пятнадцатому числу Сезон был уже в полном разгаре, Опера и театры манили новыми увлекательными премьерами, на званых обедах собирались толпы гостей, назначались даты танцевальных вечеров. И ровно к этому времени миссис Арчер приберегала свою сентенцию о том, как сильно переменился Нью-Йорк.

Наблюдая его с гордой точки зрения неучастия, она имела возможность с помощью мистера Силлертона Джексона и мисс Софи выявить каждую новую трещинку на его поверхности и каждый росток сорняка, появившийся между строго упорядоченных рядов общепризнанных социальных овощей. В юности одним из развлечений Арчера было ожидать, когда мать произнесет эту свою ежегодную сентенцию, когда начнется перечисление малейших признаков упадка и распада, которых не заметил его поверхностный взгляд. Ибо всякая перемена в Нью-Йорке для миссис Арчер была переменой к худшему, и этот взгляд всецело разделяла с ней и мисс Софи Джексон, не уступая ей первенства и по части сетований и сожалений.

Мистер Силлертон Джексон, как то и подобает человеку светскому, высказать собственное суждение не спешил, а слушал, беспристрастно и чуть иронически, сетования обеих дам. Но даже и он не отрицал, что Нью-Йорк переменился, а Ньюленд Арчер зимой на втором году после женитьбы вынужден был признать, что если Нью-Йорк пока еще и не переменился, то явно меняется.

Тема эта, как обычно, было поднята и обсуждалась на обеде миссис Арчер в День благодарения. К этой дате, когда миссис Арчер официально присоединялась к хору возносящих благодарность за плоды очередного года, она привычно приурочивала печальный, но без ожесточения обзор окружающего ее мира и недоумевала, за что, собственно, можно тут благодарить. Во всяком случае не за нынешнее состояние общества; общество, если еще позволительно считать его существующим, представляет собой картину, достойную библейских проклятий, когда каждый понимает, что имел в виду преподобный доктор Эшмор, выбрав текст из пророка Иеремии (глава 2, стих 25) для своей проповеди в День благодарения. Доктор Эшмор, новый настоятель церкви Святого Матфея, был выбран как наиболее «передовой»: его проповеди считались смелыми по мысли и новаторскими по языку. Когда он метал громы и молнии против модного общества, он всегда говорил о «наклонности», и миссис Арчер казалось и жутким, и увлекательным чувствовать себя частью сообщества, имеющего «наклонность».

– Без сомнения, доктор Эшмор прав: наклонность имеется, и заметная, – сказала она, – словно речь шла о чем-то физически видимом и измеримом, как трещина на потолке.

– Странно, однако, говорить об этом в проповеди на Благодарение, – высказала мнение мисс Джексон, на что хозяйка дома сухо возразила:

– О, он хотел побудить нас к благодарности за то, что осталось.

Арчер привык лишь улыбкой встречать эти ежегодные пророческие предсказания матери, но в этом году, слушая перечисление перемен, даже он вынужден был признать, что «наклонность» действительно имеется.

– Экстравагантность в одежде, – подала голос мисс Джексон. – Силлертон повез меня на премьеру в Опере, так только на одной Джейн Мерри было платье, в котором я ее видела в прошлом году, но даже и у нее спереди платье было переделано. И мне известно, что куплено оно у Уорта всего два года назад. Моя швея ходит к ней переделывать ее парижские туалеты, прежде чем ей их надеть.

– Ах, Джейн Мерри – это одна из нас, – произнесла миссис Арчер, вздыхая так, будто вызывает одно лишь сожаление век, когда модницы начали кичиться парижскими туалетами, напяливая на себя платья только-только из таможни, вместо того, чтоб дать им хорошенько вылежаться в запертых сундуках, как это делали ровесницы миссис Арчер.

– Да, такие, как она, теперь наперечет, – сказала мисс Джексон. – В годы моей молодости следовать новейшей моде почиталось вульгарным, и Эми Силлертон всегда говорила, что в Бостоне существовало правило: перед тем как надевать парижские платья, в течение двух лет их выдерживать. Старая миссис Бакстер Пеннилоу, которая все делала красиво и с размахом, обычно заказывала себе каждый год двенадцать платьев из Парижа – два бархатных, два атласных, два шелковых, а остальные шесть – поплиновые и из тончайшего кашемира. Такому порядку она следовала неукоснительно, и так как скончалась она после двух лет болезни, после ее смерти было найдено сорок восемь платьев от Уорта, так и не вынутых из упаковочной бумаги, и когда у девочек кончился траур, им было в чем блистать на симфонических концертах, выбрав любое, невзирая на моду.

– Ах, ну Бостон более консервативен, нежели Нью-Йорк, но я считаю, что леди все же следует не спешить надевать парижские туалеты, а годик с ними повременить, – вынесла вердикт миссис Арчер.

– Это с Бофорта пошло, это он завел моду напяливать на жену платья только-только из Парижа. Должна сказать, только врожденное благородство спасает Регину от того, чтобы не выглядеть, как… как… – Мисс Джексон обвела взглядом стол и, заметив выпученные глаза Джейни, ретировалась, пробормотав что-то невнятное.

– Как ее соперницы, – сказал мистер Силлертон с видом автора удачной эпиграммы.

– О… – замялись леди, а миссис Арчер, частично, чтобы отвлечь внимание дочери и увести разговор в сторону от тем, запретных ее ушам, добавила:

– Бедная Регина. Невеселое ей выдалось Благодарение, как я думаю. Слыхали вы о спекуляциях Бофорта, Силлертон?

Мистер Силлертон небрежно кивнул. Об этих слухах знали все, а подтверждать новость, уже ставшую общеизвестной, он считал ниже своего достоинства.

За столом воцарилось угрюмое молчание. Никто не любил Бофорта, и посудачить о пороках и грехах его частной жизни всегда было заманчиво, и делалось со смаком, но идея, что его аферы могли опозорить честь семьи его жены, была слишком шокирующей, и такое обсуждение не доставило бы удовольствия даже его врагам.

К лицемерию в частной жизни Нью-Йорка Арчер относился терпимо, но в деловых отношениях он неукоснительно требовал абсолютной и прозрачнейшей честности. Уже долгое время ни один известный финансист не был уличен в чем-либо позорном, но все помнили последний такой случай и как уничтожены были в глазах общества главы фирмы, где это произошло. То же самое ждет и Бофортов, не поможет ни его мощь, ни ее популярность; даже объединенные усилия всей далласовской родни не спасут бедную Регину, если есть толика правды в слухах о незаконных операциях ее мужа.

Разговор нашел себе безопасное убежище в темах менее зловещих, но, так или иначе, все они подтверждали столь остро ощущаемую миссис Арчер и все более кренящуюся «наклонность».

– Я, конечно, знаю, Ньюленд, что это с вашего позволения милая Мэй посещает воскресные вечера у миссис Стратерс, – начала миссис Арчер, но Мэй тут же весело прервала ее:

– Ой, да теперь все бывают у миссис Стратерс, и к бабушке на прошлый прием ее пригласили.

«Вот так, – думал Арчер, – в Нью-Йорке и происходят перемены: сначала все дружно делают вид, что никакой перемены нет, а когда она уже произошла, все искренне воображают, что испокон веков так и было. Но в крепости всегда найдется изменник, и если он (а чаще она) уже отдал ключи, какой толк притворяться, что крепость неприступна? Раз изведав вкус воскресного гостеприимства миссис Стратерс, люди не желают оставаться дома, даже помня, что ее шампанское куплено на деньги, вырученные от продажи ваксы».

– Я знаю, дорогая, – вздохнула миссис Арчер, – это в порядке вещей, как я думаю, если во главу угла теперь люди ставят развлечение, но вот кого я все-таки не могу простить, так это твою кузину, мадам Оленска, – за то, что она первая поддержала миссис Стратерс!

Лицо молодой миссис Арчер внезапно залила краска, и это сильно удивило ее мужа, как и всех, сидевших за столом. «О, Эллен…» – пробормотала она в таком же осуждающем и даже обвинительном тоне, в каком родители ее могли бы сказать: «О, Бленкеры…»

Эта нотка теперь стала проскальзывать в семейных разговорах всякий раз при упоминании графини Оленска, и случилось это после того, как она удивила и обеспокоила родню тем, что упрямо не пожелала идти навстречу предпринятым ее мужем попыткам примирения, но в устах Мэй такая нотка давала пищу к размышлению, и Арчер глядел на нее сейчас с чувством отчуждения, которое накатывало на него иногда после тех или иных ее высказываний в духе ее среды.

Его мать, не проявляя обычной своей чуткости к окружающей атмосфере, настойчиво продолжала:

– Я всегда считала, что люди, которые, подобно графине Оленска, вращались в аристократических кругах, должны скорее помогать нам хранить и поддерживать социальные отличия, а не игнорировать их.

Лицо Мэй продолжало гореть ярким румянцем, казалось, вызванным чем-то более значительным, чем признание социальной неразборчивости мадам Оленска.

– Не сомневаюсь, что для иностранцев мы все на одно лицо, – едко заметила мисс Джексон.

– Не думаю, что Эллен очень заботит общество; впрочем, в точности никто не знает, что ее вообще заботит, – продолжила Мэй, словно желая сказать нечто уклончивое.

– Ах, ну да… – И миссис Арчер опять вздохнула.

Все знали, что графиня Оленска больше не пользуется благосклонностью родни. Даже преданная ее сторонница престарелая миссис Мэнсон Мингот не смогла оправдать ее отказа вернуться к мужу. Минготы не афишировали своего неодобрения, не заявляли о нем громко: этого не позволяло им глубоко в них укорененное чувство солидарности. Они лишь, по выражению миссис Уэлланд, «предоставили бедной Эллен самой искать для себя тот слой, который ей по нраву», и слой этот, как с обидной неопределенностью они полагали, должен был находиться в туманной бездне, где владычествуют Бленкеры и справляют свой грязный шабаш «все эти писаки». А при этом еще и роковая ошибка невозвращения к графу Оленски! В конце концов, место молодой женщины быть под кровлей ее мужа, особенно если она оставила ее в обстоятельствах… ну… если разобраться…

– Мадам Оленска пользуется успехом у джентльменов, – заметила мисс Софи, как будто бы желая внести ноту примирения, а на самом деле вонзая стрелу.

– Ах, такой опасности подвержены все женщины типа мадам Оленска, – сокрушенно согласилась миссис Арчер, и, придя к такому выводу, дамы подхватили свои юбки и отправились искать уюта настольных ламп гостиной, в то время как Арчер и мистер Силлертон Джексон удалились в готическую библиотеку.

Расположившись перед камином и возместив недостатки обеда роскошью собственной сигары, мистер Джексон стал зловеще разговорчив.

– Бофорта ожидает банкротство, – объявил он. – Тогда много чего откроется.

Арчер тут же встрепенулся. При каждом упоминании этого имени перед ним неизменно возникало видение грузной фигуры Бофорта, щедро укутанного в меха и прекрасно обутого, шагающего по заснеженному Скитерклиффу.

– Это неизбежно, – продолжал мистер Джексон. – Предстоит гнусная разборка. Не все свои средства он потратил на Регину.

– Ну, все дисконтировано, не так ли? Я считаю, он выкрутится, – сказал молодой человек, желая сменить тему.

– Может быть, может быть. Мне стало известно, что сегодня он встречается с некоторыми очень влиятельными людьми. Остается надеяться, – неохотно признал мистер Джексон, – что они помогут ему выплыть. По крайней мере, в этот раз. Мне не хотелось бы представлять себе Регину коротающей остаток жизни на каком-нибудь занюханном иностранном курорте на водах в обществе банкротов.

Арчер промолчал. Ему казалось естественным, пускай и трагичным, что нечестные деньги жестко требуют искупления, и потому, не слишком задумываясь о горестной судьбе, которая подстерегает миссис Бофорт, он вновь принялся размышлять о вещах, ему более близких. Почему при упоминании графини Оленска Мэй так покраснела?

Четыре месяца прошло с того дня в середине лета, который они с мадам Оленска провели вместе, и с тех пор он ее не видел. Он знал, что она вернулась в Вашингтон, в их с Медорой домик; однажды он написал ей туда – всего несколько слов, спрашивая, когда они увидятся, на что она ответила еще более коротко: не сейчас.

После этого они больше не общались, и он в душе воздвиг как бы некое святилище, где среди тайных его мыслей и желаний царила она. Мало-помалу святилище это и стало для него реальной жизнью, где сосредоточилась вся его разумная деятельность – туда он нес книги, которые читал, там хранились питавшие его душу мысли и чувства, его суждения и взгляды. Вне этого места, там, где протекала его действительная жизнь, он действовал со все возрастающим в нем чувством нереальности, скудости происходящего, он брел, то и дело останавливаясь в недоумении перед привычными предрассудками, традиционными убеждениями – так рассеянный человек стукается о мебель в собственной комнате. Отсутствие – вот слово, он отсутствовал там, где все было плотно-материально и близко людям, его окружавшим. Иногда он даже поражался тому, как могут они считать, что он находится здесь, среди них.

До его сознания дошло, что мистер Джексон откашливается, готовясь к дальнейшим откровениям.

– Не знаю, конечно, насколько родные вашей жены осведомлены о том, какие разговоры ходят насчет… э… насчет отказа мадам Оленска принять последнее предложение мужа.

Арчер молчал, а мистер Джексон окольными путями гнул свое:

– Жаль, искренне жаль, что она отказалась.

– Жаль? Скажите на милость, почему?

Мистер Джексон скользнул взглядом вниз к своему идеально натянутому носку, и дальше – к сияющей штиблете.

– Ну, если свести это к материям низменным – на что она собирается жить теперь?

– Теперь?

– Если Бофорт…

Арчер вскочил и так грохнул кулаком по краю орехового бюро, что из бронзовой чернильницы чуть не выплеснулись чернила.