Текст книги "Эпоха невинности"

Глава 23

На следующее утро, сойдя с фолл-риверского поезда, Арчер погрузился в парящий бостонский зной середины лета. Привокзальные улицы пахли пивом, кофе и подгнившими фруктами, а обряженное в платье с короткими рукавами население двигалось по ним с ленивой неуклонной целеустремленностью гостей пансиона, тянущихся в ванную.

Арчер раздобыл извозчика и поехал в Сомерсет-клуб позавтракать. Даже в фешенебельных кварталах царил дух какой-то домашней неряшливости, какой даже в самую убийственную жару не знают европейские города. На ступенях богатых домов прохлаждалась прислуга в платьях из набивного ситца, а Общественный парк выглядел, как лужайка наутро после шумной и пьяной попойки. Трудно было представить себе антураж более неподходящий Эллен Оленска, чем изнывающий от жары пустынный Бостон.

Он позавтракал – вдумчиво и с аппетитом, начав с ломтика дыни и просматривания утренней газеты в ожидании тостов и яичницы. С тех пор, как он объявил Мэй накануне вечером, что у него есть дело в Бостоне и что он должен отплыть туда на фолл-риверском пароходе, чтобы на следующий же вечер отправиться в Нью-Йорк, он чувствовал прилив сил и необыкновенной энергии. Ранее предполагалось, что в город он вернется в начале недели, но, вернувшись из Портсмута, он обнаружил на уголке стола в холле адресованное ему письмо с работы, и этот явный подарок судьбы послужил достаточным оправданием внезапного изменения планов. Он даже немного устыдился той легкости, с какой все им было проделано – в какой-то момент он с неловкостью осудил сходство этого своего вранья с ловкими ухищрениями Лоренса Лефертса, которыми тот обеспечивал свой свободный образ жизни. Но совесть недолго его мучила, ибо он находился не в том настроении, чтобы углубляться в анализ.

После завтрака, когда он курил папиросу, проглядывая «Коммерческий вестник», в зале появились два-три знакомых, с которыми он обменялся приветствиями, – в конце концов, это был все тот же его мир, хотя он и чувствовал себя так, будто ускользнул из него, перейдя в другое измерение, преодолев пространство и время.

Взглянув на часы и убедившись, что уже полдесятого, он встал и отправился писать записку. Черкнув несколько строк, он послал рассыльного съездить на извозчике в Паркер-Хаус – отвезти записку и дождаться ответа, а сам, углубившись в другую газету, стал высчитывать, сколько времени займет поездка на извозчике в Паркер-Хаус.

– Леди вышла, сэр, – услышал он вдруг возле себя голос кельнера, и только и смог, что пролепетать: «Вышла?» – так, словно сказано это было ему на каком-то чужом языке.

Встав, он направился в холл. Должно быть, это ошибка: не могла она выйти из отеля в такой час. Он даже покраснел от гнева на себя самого: какая глупость была не отправить записку сразу же по приезде!

Найдя шляпу и палку, он вышел на улицу. Город теперь виделся ему чужим и пустынным, словно он иностранец, очутившийся в неведомых краях. Секунду он медлил в нерешительности, стоя на пороге, а потом направился в Паркер-Хаус. Что, если рассыльному по ошибке сказали не то, а она все же в отеле?

Он ступил в парк, и на первой же скамейке под деревом заметил ее. Над головой она держала серый шелковый зонтик. Как мог он даже вообразить, что зонтик у нее розовый! Приблизившись, он поразился апатичности всего ее облика, она сидела так, будто ничего другого ей и не оставалось делать. Он видел уныло склоненный профиль, низкий узел волос на шее, темную шляпку, сморщенную перчатку на руке, которой она держала зонтик. Он подошел на шаг или два ближе, она повернулась и увидела его.

– О, – произнесла она, и на мгновение на лице ее появилось выражение испуга, тут же сменившееся улыбкой – удивления и удовольствия.

– О, – опять произнесла она, но уже другим тоном. Он стоял, глядя на нее, и, не поднимаясь, она подвинулась, освобождая для него место на скамье.

– Я здесь по делу, только что приехал, – пояснил Арчер и безотчетно, неизвестно почему, стал делать вид, что очень удивлен встрече:

– Но что вы делаете в этой глуши?

Он не очень понимал, что говорит. Ему казалось, что он кричит, взывает к ней через бескрайние просторы, а она может исчезнуть, прежде чем он докричится.

– Я? О, я тоже здесь по делу, – отвечала она. Она повернула голову, и теперь они находились с ней лицом к лицу. Смысла слов он не понимал, а слышал только голос, изумляясь тому, что звук этого голоса он забыл. Забыл даже, что голос был низкий и согласные она произносит с легким придыханием.

– Вы изменили прическу, – сказал он, и сердце у него заколотилось так, будто произнес он нечто чрезвычайно дерзкое.

– Изменила? Нет. Это самое лучшее из того, что я могу себе позволить, когда рядом нет Настасии.

– Настасия… но разве она не с вами?

– Нет; я здесь одна. Не было смысла брать ее с собой ради нескольких дней.

– Вы одна – в Паркер-Хаусе?

Во взгляде ее вспыхнул огонек прежнего ехидства:

– Вы считаете это таким опасным?

– Нет, не опасным…

– Но не общепринятым? Понятно. Так и есть. – Она помолчала, раздумывая. – Мне это не пришло в голову, потому что только что я сделала нечто гораздо более «непринятое». – В глазах ее промелькнула тень иронии: – Я отказалась взять обратно сумму денег, мне принадлежащую.

Вскочив, Арчер отступил от скамьи на шаг или два. Она сложила зонтик и рассеянно чертила им теперь узоры на дорожке. Он вернулся опять к скамье.

– Кто-то… приехал, чтоб с вами встретиться?

– Да.

– С предложением денег?

Она кивнула.

– И вы отказались из-за условий?

– Отказалась, – проговорила она, запнувшись.

Он снова сел подле нее.

– Что же за условия были выдвинуты?

– О, ничего особо тяжелого, просто время от времени сидеть во главе его стола.

Последовала пауза. Сердце у Арчера, замерев уже привычным ему странным образом, словно захлопнулось, и он сидел молча, мучительно подбирая слова.

– Он хочет вас вернуть – за любую цену?

– Цена значительная. По крайней мере – для меня.

Он опять помолчал, не решаясь задать необходимый ему вопрос.

– Это для встречи с ним вы сюда приехали?

Она удивленно взглянула на него и вдруг расхохоталась.

– Встречи с ним – с моим мужем? Здесь? В это время года он всегда в Каусе или в Бадене.

– Так он прислал кого-то?

– Да.

– С письмом?

Она покачала головой:

– Нет, просто с поручением. Он никогда не пишет. Думаю, за все время я получила от него не больше одного письма. – Воспоминание заставило ее покраснеть, что отразилось румянцем, вспыхнувшим на лице Арчера.

– Почему же он никогда не пишет?

– А зачем? Для чего тогда секретари?

Молодой человек покраснел еще гуще. Слово «секретарь» она произнесла так легко, словно никакого дополнительного значения для нее оно не имело. Секунду у него на языке вертелся вопрос: «Так, значит, он своего секретаря к вам прислал?» Но воспоминание о единственном письме графа к жене было столь живо для него, что он опять погрузился в молчание, после чего сделал новую попытку:

– А тот человек…

– Порученец? Порученец, – с улыбкой отвечала мадам Оленска, – мог бы, услышав мой ответ, к этому времени уже и отправиться обратно, но он настоял на том, что подождет до вечера… на случай… другого решения?

– И вы пришли сюда, чтобы обдумать возможность другого решения.

– Я пришла сюда глотнуть воздуха. В отеле так душно. А после полудня я поездом возвращаюсь в Портсмут.

Они сидели молча и, не глядя друг на друга, лишь провожали взглядом шедших мимо них по дорожке. Наконец она взглянула на него и сказала:

– Вы не переменились.

Ему хотелось сказать: «Переменился, едва увидев вас», но вместо этого он, резко встав, обвел взглядом знойную неряшливость парка.

– Здесь ужасно! Почему бы нам не пройти подальше, на набережную? Там ветерок, так будет прохладнее. Можем проехать на пароходике до Пойнт-Арли. – Она поглядела на него с сомнением, и он продолжал:

– Утром в понедельник на пароходике не будет ни души. Мой поезд – только вечером. Я возвращаюсь в Нью-Йорк. Что нам мешает? – так настойчиво, не спуская с нее взгляда, говорил он. И неожиданно выпалил:

– Ведь мы сделали все, что только могли.

– О, – пробормотала она. Встав, она раскрыла зонтик, огляделась, будто испрашивая совета у окружающего пейзажа. И, словно уверившись в невозможности находиться в этом месте, взглянула в лицо Арчеру.

– Вам не следует говорить мне такие вещи.

– Да я буду говорить все, что вам угодно! Или молчать. Рта не раскрою, если вы мне так велите! Разве это может кому-то навредить? Единственное, чего я желаю, – это слушать вас, – сбивчиво проговорил он.

Она взглянула на висевшие на эмалевой цепочке золотые часики.

– О, только не считайте время, – опередил он ее слова, – подарите мне этот день. Я хочу увести вас от этого человека! В котором часу он должен с вами встретиться?

Она вновь покраснела:

– В одиннадцать.

– Тогда уйдем сейчас же.

– Вам нечего бояться, даже если я и не пойду.

– И если пойдете – тоже. Клянусь, единственное, чего мне хочется, – это узнать про вас все, узнать, как вы жили, чем были заняты все это время. Сто лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, и, может быть, пройдет еще сто, прежде чем мы опять увидимся.

Она все еще колебалась, не сводя с него беспокойного, жадного взгляда:

– Почему вы не спустились на берег, чтобы позвать меня, в тот день, когда я была у бабушки? – спросила она.

– Потому что вы не оглянулись, потому что вы не почувствовали, что я тут. Я загадал, что не подойду, если вы не оглянетесь!

И он сам рассмеялся, пораженный детскостью такого признания.

– Но я нарочно не оглянулась.

– Нарочно?

– Я знала, что вы там. Когда вы приехали, я сразу узнала лошадей. И я спустилась на берег.

– Чтобы быть от меня как можно дальше?

– Чтобы быть от вас как можно дальше, – тихо повторила она.

Он вновь рассмеялся, на этот раз с каким-то мальчишеским, радостным удовлетворением.

– Видите, оказалось бесполезно. Скажу даже больше, – добавил он, – дело, по которому я здесь, – это только разыскать вас. Но, знаете, нам пора, не то наш пароход пропустим.

– Наш пароход? – Она нахмурилась, озадаченная, и тут же улыбнулась.

– Ой, сперва я должна вернуться в отель, оставить записку.

– Да хоть сколько угодно записок! Можете написать прямо здесь. – Он вытащил портмоне и одну из новеньких авторучек. – У меня и конверт имеется – видите, все как по заказу! Вот – кладите портмоне на колени, а я вам в одну секунду ручку в действие приведу. Они с норовом, знаете ли. – Рукой, державшей авторучку, он ударил по спинке скамейки. – Это как ртуть в термометре спустить: фокус такой. А теперь приступайте.

Она засмеялась и, склонившись над листом бумаги, вытащенной из портмоне, принялась писать. Арчер отошел на несколько шагов и с сияющим лицом уставился, не видя, на прохожего, который, замедлив шаг, в свою очередь уставился на странное зрелище – нарядной дамы, пишущей что-то на коленке, сидя на скамье в Общественном парке.

Мадам Оленска сунула листок в конверт, подписала имя и положила конверт в карман. После чего тоже встала.

Они пошли в сторону Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил удобный, с мягкими сиденьями маленький омнибус – на нем рассыльный отвозил его записку в Паркер-Хаус. Кучер омнибуса сейчас отдыхал от проделанных трудов, охлаждая лицо под струей воды из крана по соседству.

– Говорил я вам, что все как по заказу. Вот и средство передвижения. Видите? – Оба засмеялись, удивленные таким чудом – поймать общественный транспорт в такой час и в таком неподходящем месте, в городе, где остановки общественного транспорта еще почитались чужеземным новшеством.

Взглянув на часы, Арчер понял, что до того, как отправляться на пристань, у них есть еще время съездить в Паркер-Хаус. Прогрохотав по жарким улицам, они подъехали к дверям отеля.

Арчер протянул руку за письмом. «Я отнесу?» – спросил он, но мадам Оленска, покачав головой, спрыгнула на землю и скрылась в стеклянных дверях. Было только пол-одиннадцатого, но что, если порученец, нетерпеливо ожидая ее ответа и не зная, чем убить время, уже сидит среди других, попивающих прохладительные напитки обитателей отеля, тех, которых Арчер успел разглядеть через открытую дверь, когда она входила?

Он ждал, шагая взад-вперед возле омнибуса. Мальчишка-сицилиец с глазами, как у Настасии, вызвался почистить ему ботинки, ирландская тетушка – продать ему персиков, и каждую минуту двери отеля открывались, выпуская изнывающих от жары людей в сдвинутых на затылок соломенных канотье, и те окидывали его взглядом, проходя мимо. А он поражался сходству всех этих выпускаемых ежеминутно людей друг с другом и со всеми другими изнывающими от жары людьми, которые в этот час во всех уголках этой страны входили и выходили в качающиеся двери отелей.

А потом внезапно он увидел лицо, не похожее на другие, увидел лишь мельком, так как в этот момент он, находясь на другом конце своего променада, вновь поворачивал к отелю. Среди всех лиц – худых и утомленных, круглощеких и удивленных, вытянутых и кротких – это лицо выражало нечто более сложное и многообразное, принадлежало оно молодому человеку, тоже бледному и, как казалось, сильно удрученному, снедаемому не то жарой, не то беспокойством, не то тем и другим вместе, и при этом лицо было более живым, более чутким и оригинальным, а может быть, так только казалось из-за непохожести его на других. Секунду Арчер колебался, качаясь на тонкой нити памяти, но она оборвалась и уплыла вместе с незнакомцем – возможно, каким-то иностранным дельцом, выглядевшим еще иностраннее в таком окружении. Незнакомец растворился в потоке проходивших мимо, и Арчер продолжил нести свою вахту.

Ему было все равно, увидят или нет, как он бродит возле отеля, и по его мысленным без часов подсчетам времени прошло достаточно, чтобы заключить одно: если мадам Оленска до сих пор не вышла, значит, этому помешал порученец. От такой мысли опасения Арчера возросли до степени мучительной тревоги.

«Если она скоро не появится, я пойду на поиски», – сказал он себе.

Двери опять распахнулись, и вот она рядом. Они сели в омнибус и, когда отъехали, а он взглянул на часы, он увидел, что отсутствовала она всего-навсего минуты три. Дребезжание оконных створок омнибуса и грохот колес по неровной булыжной мостовой делали разговор невозможным, и они в молчании последовали к гавани.

Сидя рядом на скамье полупустого пароходика, они обнаружили, что говорить в общем не о чем, а вернее, то, что надо было сказать друг другу, лучше передавалось благословенной тишиной их внезапного освобождения и бегства друг к другу.

Когда колеса пароходика завертелись и причал, и корабли возле него стали удаляться, исчезая в знойном мареве, Арчеру показалось, что и весь привычный ему мир тоже начал удаляться куда-то. Ему хотелось спросить у мадам Оленска, чувствует ли и она то же самое, что они отправились в какое-то дальнее плаванье, из которого могут и не вернуться. Но он боялся задать этот вопрос или сказать нечто, грозившее покачнуть, сдвинуть хрупкое равновесие ее доверия. Больше всего он боялся разрушить это доверие. Сколько ночей и дней его губы жгло воспоминание об их поцелуе; даже накануне поездки в Портсмут одна мысль о нем пронизывала все его тело огнем, но теперь, когда она была рядом, когда они вместе плыли в неведомое, близость, которой они достигли, была настолько полной, настолько глубокой, что прикосновение казалось излишним и могло лишь разъединить их.

Когда пароходик, покинув гавань, вышел в открытое море, задул легкий ветерок, и вода вздыбилась длинными гладкими хребтами волн, перешедшими затем в рябь увенчанных пеной барашков. Над городом еще висело знойное марево, но впереди расстилался беспокойный водный простор и виднелись освещенные солнцем прибрежные мысы с маяками. Мадам Оленска стояла, прислонясь к поручню и, приоткрыв губы, вдыхала прохладу. На шляпу ее была накручена вуаль, но лица она не прикрывала, и Арчера поразила безмятежная веселость его выражения. Казалось, приключение это она воспринимает как нечто естественное, само собой разумеющееся и не боится нежданных встреч или (что было бы даже хуже) чувствует даже какое-то несколько чрезмерное возбуждение от самой их возможности.

В бедно обставленном зале харчевни, где они надеялись побыть единственными гостями, они застали компанию гомонящих простоватых юнцов и молодых женщин – школьных учителей на отдыхе, как объяснил хозяин харчевни, и Арчер совершенно пал духом, пытаясь говорить в таком шуме.

– Это невозможно, пойду спрошу, нет ли отдельной комнаты, – сказал он, и мадам Оленска, не выразив несогласия, осталась ждать, пока он пошел на поиски. Комната оказалась с выходом на длинную дощатую веранду, под окнами которой шумело море. Было пусто и прохладно, накрытый клетчатой скатертью стол украшали бутылка с пикулями и черничный пирог в сетчатой клетке. Ни одной тайной парочке не доставалось столь невинного прибежища.

В сдержанной веселости, с которой мадам Оленска заняла место напротив него, Арчеру почудилось нечто вроде одобрения. Женщина, убежавшая от мужа, как говорят, с другим мужчиной, наверняка искушена и знает, что делает, но абсолютное самообладание мадам Оленска не позволяло ему иронизировать. Она так спокойно воспринимала все как должное, так просто пренебрегала всеми условностями, что их желание уединиться становилось в его глазах естественной потребностью старых друзей, которым есть, что сказать друг другу.

Глава 24

Они ели не спеша и вдумчиво, перемежая оживленный разговор молчаливыми паузами; теперь, когда чары рассеялись, тем было множество, но временами речь становилась лишь аккомпанементом к долгим диалогам молчания. О своих делах Арчер не говорил, не намеренно, а только лишь не желая упустить хоть слово из ее истории; и склоняясь над столом, уперев подбородок в сложенные руки, она рассказывала ему о том годе с половиной, что прошли со дня их последней встречи.

Она устала от так называемых «светских людей», Нью-Йорк был радушен и даже навязчиво гостеприимен; она никогда не забудет, как было встречено ее возвращение; но когда схлынула радость от новизны, она обнаружила, что слишком, как она выразилась, «другая», чтобы принимать вещи, которые принимают все вокруг, поэтому она и решила попробовать пожить в Вашингтоне, где можно ожидать большего разнообразия людей и мнений. В общем, она, возможно, поселится в Вашингтоне, где ее дом станет пристанищем и для бедной Медоры, которая, по-видимому, истощила терпение других своих родственников как раз ко времени, когда особо нуждается в заботе и ограждении от матримониальных опасностей.

– Ну а доктор Карвер? Его вы не боитесь? Я слышал, что и он тоже живет у Бленкеров.

Она улыбнулась:

– О, Карвер больше опасности не представляет! Карвер очень умный человек, он хочет жениться на богатой, чтоб жена могла финансировать его планы, Медора же служит ему лишь в качестве рекламы новообращения.

– Новообращения куда?

– К участию во всевозможных безумных социальных проектах. Но знаете, эти люди интересуют меня гораздо больше, чем слепые приверженцы традиции – чужой традиции, – а их так много среди наших друзей. Мне кажется верхом тупости открыть Америку лишь для того, чтоб превратить ее в копию другой страны. – Она улыбнулась ему через стол. – Как вы думаете, стал бы Христофор Колумб городить такой огород и подвергаться стольким опасностям лишь для того, чтоб ходить на оперные представления с семейством Селфридж Мерри?

Арчер изменился в лице.

– А Бофорт? С ним вы ведете подобные беседы? – вдруг резко спросил он.

– Я давно его не видела. Раньше вела. Он в таких вещах разбирается.

– Ну да, это я вам и всегда говорил; нас вы не любите. А Бофорта любите, потому что он не похож на нас. – Оглядев пустую комнату, он устремил взгляд на пустынный берег и выстроившиеся в ряд по берегу чистенькие белые домики. – Мы на вас нагоняем смертельную скуку. Вы отказываете нам во всем – в собственном характере, цвете, разнообразии. Удивляюсь даже, – неожиданно вырвалось у него, – почему бы вам не вернуться обратно?

Взгляд ее посуровел, и он ожидал взрыва возмущения. Но она молчала, словно обдумывая его слова, и он испугался, что она сейчас скажет, что и сама этому удивляется.

Но после паузы она сказала:

– Наверно, из-за вас.

Было бы невозможно произнести слова признания столь бесстрастно, тоном менее лестным для тщеславия собеседника. Арчер залился краской до самых корней волос, но не смел ни пошевелиться, ни заговорить: слова ее были подобны редкостной бабочке, которая, стоит шевельнуться, испуганно упорхнет, но если не двигаться, соберет вокруг себя целую стайку таких же бабочек.

– По крайней мере, – продолжала она, – именно вы убедили меня в том, что под покровом унылой скуки здесь таятся и красота, и тонкое понимание, все то, что не идет ни в какое сравнение с вещами, что я так ценила в прошлой моей жизни. Не знаю, как объяснить… – Она нахмурилась в замешательстве. – По-моему, я до сих пор и понятия не имела, какой трудной и непомерной ценой приходится платить за величайшие наслаждения.

«Величайшие наслаждения – они ведь чего угодно стоят», – хотелось ему сказать, но мольба в ее глазах удержала его.

– Хочу быть предельно откровенной с вами и с самой собой. Долгое время я надеялась, что мне представится случай сказать вам о том, как вы помогли мне, как изменили меня…

Арчер глянул на нее из-под насупленных бровей и оборвал ее речь, засмеявшись:

– А сознаете ли вы, как изменили меня вы?

Она чуть побледнела:

– Я изменила вас?

– Да. Потому что я ваше создание в гораздо большей степени, чем вы мое. Я женился на женщине, потому что другая велела мне это сделать.

Бледное лицо ее вспыхнуло:

– Мне казалось… вы обещали… не говорить мне сегодня таких вещей!

– Ах, как это по-женски! Вы, женщины, не продумываете до конца то дурное, что делаете!

– Так это дурно – для Мэй? – спросила она упавшим голосом.

Он стоял у окна, барабаня пальцами по поднятой раме, всеми фибрами души отзываясь на трепетную грустную нежность, с какой она произнесла имя кузины.

– И разве мы не должны были думать об этом всегда и с самого начала – что вы и показали? – настойчиво продолжала она.

– Что я и показал? – эхом откликнулся он, по-прежнему не сводя невидящего взгляда с морских волн.

– Потому что, если не так, – продолжала она свою мысль, с усилием подбирая слова, – если бессмысленны самопожертвование, самоотдача, отказ от чего-то ради того, чтоб спасти других от разочарования, от страдания, значит, все, для чего я вернулась, все, сделавшее в моих глазах мою ту, другую жизнь по контрасту такой пустой и бедной, ибо там таких вещей никто в расчет не принимает, – лишь притворство и фальшь, и бесплодное мечтание…

Он повернулся, но с места не сдвинулся.

– И в таком случае нет никакой мыслимой причины вам не возвращаться? Так? – закончил он за нее.

Она с отчаянием так и впилась в него взглядом:

– О, нет причины? Правда?

– Нет, если вы все поставили на карту во имя того, чтоб брак мой оказался успешным. Мой брак, – сурово отчеканил он, – не таков, чтоб лицезрение его искупало ваш отказ от возвращения. – Она молчала, и он продолжал: – К чему тогда все? Вы дали мне заглянуть в настоящую жизнь и в ту же секунду, одновременно просите продолжать жизнь фальшивую. Это выше сил человеческих, все это терпеть.

– О, только не говорите о том, что приходится мне терпеть! – вырвалось у нее, и глаза ее наполнились слезами.

Она уронила руки на стол и с отрешенным видом встретила его взгляд – живая картина полного отчаяния. Лицо ее выражало ее всю, словно и было ею, воплощением ее души.

Арчер стоял, окаменев, ошеломленный внезапно открывшейся ему истиной.

– Так вы тоже… – о, все это время и вы?..

Ответом ему были слезы, которые медленно потекли из глаз.

Между ними оставалось пространство в полкомнаты, но ни он, ни она не сделали ни малейшего движения навстречу друг другу. Арчер чувствовал странное безразличие к ее телесному присутствию рядом, он почти и не сознавал бы его, если б взгляд его не притягивала ее уроненная на стол рука, и, как тогда, в домике на Двадцать третьей стрит, он не сводил глаз с этой руки, чтоб не глядеть на ее лицо. Рука манила его воображение, закручивала его в воронку водоворота, но усилия подойти он все же не делал. Любовь, питаемая ласками и рождающая их, была ему ведома, но эту страсть, укорененную в нем глубже, чем самый костяк его, утолить столь легкими, поверхностными средствами было невозможно. Его преследовал страх сделать что-то, что стерло бы звук и впечатление от ее слов, единственной его мыслью было не допустить вновь ощущение одиночества.

Но через минуту его охватило чувство тщеты и полного краха. Вот они – вместе и так близко, и все хорошо, и они в укрытии, и все же оба прикованы цепью к своей отдельной участи, и прикованы так прочно, словно их разделяет чуть ли не полмира.

– Какой смысл, если вы все равно вернетесь? – вырвалось у него, а за словами был крик: что сделать мне, чем удержать тебя?

Она сидела неподвижно, потупившись:

– О, я пока еще здесь!

– Пока? Значит, придет время, и не будете? И уже предвидите это время?

Она подняла на него чистейший взгляд:

– Обещаю вам оставаться, пока вы держитесь. Пока мы можем глядеть друг другу в глаза, вот как сейчас.

Он без сил опустился на стул. На самом деле ответ ее означал: «Если ты шевельнешь пальцем, и я исчезну, вернусь ко всем гнусностям, о которых ты знаешь, и всем соблазнам, о которых можешь догадываться». Он понимал это так ясно, словно она все это выговорила, и это как якорем приковывало его к противоположной стороне стола, его растроганного, пребывающего в какой-то благоговейной покорности.

– Но что это за жизнь – для вас? – простонал он.

– О, до тех пор, пока это – часть вашей жизни.

– А моя жизнь – как часть вашей?

Она кивнула.

– И только это и суждено – нам обоим?

– Ну, только это и есть, не правда ли?

Тут он не выдержал – вскочил, забыв обо всем, кроме милого ее лица. Она тоже поднялась, не навстречу ему и не для того, чтоб от него бежать, а тихо, словно худшее из всей задачи выполнено и ей остается только ждать, так тихо, что, когда он приблизился, ее протянутые руки стали не предостережением, а приглашением ему. Он взял ее руки в свои, и ее руки, хоть и податливые, удерживали его на расстоянии, достаточном, чтоб он мог видеть ее лицо, чье покорное выражение сказало ему все, что нельзя было выразить словами.

Они могли простоять так долго или же всего несколько мгновений; все равно молчание ее сказало ему все, что хотела она сказать, и только это для него и было важно. Он не должен делать ничего, что могло превратить это их свидание в последнее, он должен оставить их будущее на попечение ей, попросив лишь о том, чтоб она не выпустила его из рук.

– Не надо… не надо вам быть несчастным, – сказала она с дрожью в голосе и убрала руки, а он лишь проговорил:

– Но вы не вернетесь, не вернетесь? – как будто только такая возможность оказалась бы для него невыносимой.

– Я не вернусь, – сказала она и, открыв дверь, первой вышла в общий зал харчевни. Гогочущая группа учителей собирала свои вещи, готовясь нестройно потянуться к пристани; на той стороне залива у причала стоял белый пароход, а выше, над залитыми солнцем водами гавани, в туманной дымке маячил Бостон.