Текст книги "В лучах мерцающей луны"

Он обернулся и изумленно воззрился на нее:

– Ты… моей любовницей?

Несмотря на всю боль, она затрепетала от гордости, увидев, что подобный вариант давно стал для него немыслимым. Но продолжала настаивать:

– В тот день у Фалмеров… ты что, забыл? Когда сказал, что женитьба для нас – чистое безумие.

Лэнсинг стоял в проеме окна, упершись взглядом в рисунок мозаичного пола.

– Я был, конечно, прав, когда сказал, что женитьба для нас – чистое безумие, – наконец ответил он.

Она вскочила, вся дрожа:

– Что ж, это легко исправить. Наше соглашение…

– Ох уж это соглашение… – нетерпеливо прервал он ее со смехом.

– Ты не просишь, чтобы я расторгла его сейчас?

– Поскольку я сказал, что нам лучше расстаться? – Он помолчал. – Но соглашение, – я почти и забыл о нем – касалось обязанности, не правда ли, помочь друг другу, если одному из нас подвернется возможность лучше устроить свою судьбу? Нелепость, конечно; просто шутка; во всяком случае, на мой взгляд. Я никогда не захочу лучшей судьбы… никакой другой судьбы…

– О Ник, Ник!.. Но тогда…

Она стояла вплотную к нему, и его лицо расплывалось у нее в глазах, наполненных слезами; но он отстранил ее, сказав:

– Это было бы довольно легко сделать, не правда ли, будь мы такими же заменяемыми, как эта плитка? К тому же это будет ужасно мучительно. И ничему не поможет. Ты была права только что, когда спросила, как мы сможем жить по-другому. Мы с тобой, наверно, паразиты оба, иначе давно нашли бы какой-нибудь другой способ существовать. Но я считаю, есть вещи, с которыми я лично мог бы мириться в крайнем случае… и понял, возможно вовремя, что не могу позволить тебе мириться с чем-то ради меня… никогда… Те сигары на Комо: неужели ты думаешь, я не понял, что это было ради меня? Нет, ни за что… ни за что…

Он остановился, словно мужество ему изменило; и она простонала:

– Но твоя работа – если книга будет иметь успех…

– Бедная моя Сюзи – все это самообман. Мы оба знаем, что такого рода литература дохода не приносит. И какая остается альтернатива, кроме как множить все те же низости? И все больше становиться к этому нечувствительным? По крайней мере, до сих пор я не мирился с определенными вещами и не желаю продолжать это, пока сам уже не стану воспринимать их как должное.

Она робко протянула к нему руку:

– Но тебе и не нужно, дорогой… если бы ты только предоставил это мне…

Он резко отшатнулся:

– Тебе это, наверное, кажется так просто? Нет, мужчины другие.

Он подошел к туалетному столику и взглянул на маленькие, украшенные эмалью часы, тоже свадебный подарок:

– Пора одеваться, не думаешь? Не будешь возражать, если оставлю тебя обедать со Стреффи… и кто там еще придет? Я бы предпочел пойти побродить: просто не хочется сейчас ни с кем говорить, кроме как с самим собой.

Он быстро прошагал мимо нее и вышел из комнаты. Сюзи стояла неподвижно, не в силах поднять руку или найти последнее слово мольбы к нему. Среди беспорядка на туалетном столике в розовом свете лампы сверкали подарки миссис Вандерлин.

Да, мужчины другие, как он сказал.

XI

Но существовали вынужденные компромиссы, всегда существовали; Ник в прежние времена был первым, кто это признавал… Как они смеялись над Непреклонными людьми – людьми, которые держались иного мнения (потому что нельзя быть добрым самаритянином без того, чтобы не нагнуться и не ковыряться в куче невесть чего)! А теперь Ник неожиданно превратился в такого вот непреклонного…

В тот вечер Сюзи, сидя во главе обеденного стола, видела – в промежутках между мчащимися мыслями – тошнотворные знакомые лица людей, которых называла своими друзьями: Стреффорда, Фреда Джиллоу, придурковато хихикающего молодого Брекенриджа из их нью-йоркской компании, прибывшего днем, и князя Нерона Альтинери, Урсулиного князя, который в отсутствие Урсулы, проходящей утомительный курс лечения, совершенно просто и естественно предпочел присоединиться к ее мужу в Венеции. У Сюзи будто только сейчас глаза открылись, и, переводя взгляд с лица на лицо, она спрашивала себя, каково было бы жить, не видя вокруг иных лиц, кроме таких, как эти…

Ах, Ник стал непреклонным!.. В конце концов, большинство людей проходят по жизни, совершая заданный набор движений, наподобие танцевальных па, затверженных заранее. Если в твоем учебнике танцев сказано: в определенное время быть непреклонным, ты должен стать им автоматически, – вот так и с Ником!

– Скажи на милость, Сюзи, – словно из невообразимой дали, вдруг донесся до нее озадаченный голос Джиллоу, – неужели вы собираетесь сидеть в этой убийственно-душной дыре до конца лета?

– Спроси Ника, дружище, – ответил за нее Стреффорд, и тут же молодой Брекенридж, запоздало заметив отсутствие хозяина, поинтересовался:

– Между прочим, где Ник – если позволено спросить?

– Приглашен на обед, – убедительно сказала Сюзи. – Приехали люди, убийственно скучные, компанию которых я не посмела навязывать вам.

Как легко далась ей эта привычная ложь!

– Наподобие тех, кого приглашаешь как-нибудь заглянуть в гости, а потом до конца жизни прячешься, вроде наших добрых Хиксов, – уточнил Стреффорд.

Хиксы… ну конечно, Ник у Хиксов! Догадка пронзила Сюзи как удар ножа, и обед, который она так легкомысленно выдумала, превратился в ненавистную правду. Она лихорадочно сказала себе: «Позвоню туда после обеда – вот он будет чувствовать себя глупо», но вспомнила, что Хиксы в их средневековой обстановке, разумеется, решительно отказались ставить себе телефон.

Оттого что Ник временно недоступен – а она теперь была убеждена, что он действительно у Хиксов, – ее страдания сменились едким раздражением. Ах, так вот куда он понес свои принципы, свои критерии – или то, что он назвал новым сводом правил, которые неожиданно стал применять к старой игре! Как она была глупа, что не догадалась об этом сразу.

– О, Хиксы – знаете, Ник их обожает. И в следующий раз собирается жениться на Корал, – засмеялась она, сразив наигранно легкомысленной шуткой весь стол.

– Боже! – пробормотал Джиллоу, раскрыв рот от изумления, князь же отреагировал понимающей улыбкой (которую, едко подумала Сюзи, отрабатывает, должно быть, каждое утро, занимаясь мюллеровской гимнастикой)[13]13
  Комплекс гимнастических упражнений, описанный в 1904 г. датчанином И. Мюллером в его книге «Моя система» и на долгое время ставший невероятно популярным.


[Закрыть].

Неожиданно Сюзи поймала устремленный на нее взгляд Стреффорда.

– Что-нибудь у меня не так? Слишком много румян? – спросила она, подавая ему руку и вставая из-за стола.

– Нет, слишком мало. Полюбуйся на себя в зеркало, – ответил он тихо.

– В этих мертвенно-бледных старинных зеркалах любой выглядит утопленником, выловленным из канала.

Она бросила его и закружилась по зале, руки на бедрах, насвистывая мелодию регтайма. Князь и молодой Брекенридж нагнали ее, и она закружилась в обратном направлении с Брекенриджем, а Джиллоу – по общему мнению, это было единственное его умение – щелкал пальцами, наподобие кастаньет, и, притоптывая, скользил следом.

Сюзи упала на софу около окна, обмахиваясь развевающимся шарфиком, а мужчины искали сигареты и звонком вызывали гондольеров, которые прибыли с прохладительными напитками.

– Так, что дальше… это же не конец? – вскоре осведомился Джиллоу с дивана, на котором он развалился, полусонный, со взмокшим лбом.

Фред Джиллоу, как Природа, не терпел пустоты, и ему было не уразуметь, что каждый час нормального человеческого существования не обязательно должен предоставлять повод вскакивать и идти куда-то еще. Молодой Брекенридж, разделявший его убеждение, и князь, который жаждал продолжения, напомнили компании, что некий их знакомый устраивает сегодня танцевальный вечер на Лидо.

Стреффорд отверг Лидо на том основании, что он только что оттуда, и предложил для разнообразия прогуляться.

– Почему бы не пройтись? Как интересно! – Сюзи мгновенно вскочила. – Давайте неожиданно нагрянем к кому-нибудь – не знаю к кому! Стреффи, князь, вспомните кого-то, кому мы особенно досадим своим появлением!

– О, список таких слишком велик. Выйдем, а по пути решим, – предложил Стреффи.

Сюзи побежала к себе за легкой накидкой и, не сменив атласных туфелек, вышла из дому в компании четырех мужчин. Луны не было – благодарение небу, не было! – но звезды висели низко над головой, как плоды, и таинственные ароматы лились наружу через стены садов. Сюзи вспомнила Комо, и сердце ее сжалось.

Они, смеясь, неторопливо и без цели шли вдоль канала. Вскоре кто-то предложил посмотреть поближе на фасад Сан-Джорджо-Маджоре, они окликнули гондольера, и тот повез их среди качающихся фонарей и звона гитарных струн других гондол. Когда они снова высадились на берег, Джиллоу, на которого вид Венеции вечно наводил отчаянную скуку, а уж полуночная эстетика и вовсе вызывала зубовный скрежет, призвал посетить ночной клуб поблизости, в котором, по его словам, было очень весело. Князь горячо поддержал его призыв; но после резкого возражения Сюзи все отправились бродить дальше, кружными темными улочками постепенно приближаясь к Пьяцце и кафе-мороженому Флориана. Неожиданно на незнакомом и одновременно как бы смутно известном ей углу calle[14]14
  Узкая улочка в Венеции.


[Закрыть] Сюзи остановилась, оглядываясь со смехом:

– Но Хиксы… наверняка это их дворец? И свет во всех окнах! Должно быть, принимают гостей! Давайте поднимемся, устроим им сюрприз!

Это была самая забавная идея, какая когда-либо приходила ей в голову, и она удивилась, что компания отреагировала с такой апатией.

– Не вижу ничего увлекательного в том, чтобы устраивать сюрприз Хиксам, – запротестовал Джиллоу, обманутый в своих ожиданиях чего-то захватывающего, а Стреффорд добавил:

– Для меня это будет бóльшим сюрпризом, чем для них, если пойду туда.

Но Сюзи продолжала возбужденно настаивать:

– Вы не знаете. Это может быть ужасно увлекательно! Мне кажется, что Корал объявляет о своей помолвке – помолвке с Ником! Идем, дай мне руку, Стрефф, – и ты, Фред. – Она запела с закрытым ртом первые такты выходной арии донны Анны из «Дон Жуана». – Жаль, нет черного плаща с капюшоном и маски…

– У тебя такое лицо, что вполне будет достаточно и этого, – сказал Стреффорд, беря ее за руку.

Густо покраснев, она отступила назад. Брекенридж и князь, вырвавшиеся вперед, и тяжело поднимавшийся за ними Джиллоу были уже на середине лестницы.

– Мое лицо? Лицо? Что с моим лицом? Можешь ты привести хоть одну причину, по которой мне не стоит идти сегодня к Хиксам? – внезапно пришла она в ярость.

– Да нет никакой особой причины; разве только, что, если пойдешь, придется мне терпеть там смертную скуку, – ответил Стреффорд безмятежно.

– В таком случае…

– Нет, идем. Слышу, эти идиоты уже барабанят в дверь.

Он схватил ее за руку, и они пошли вверх по лестнице. Но на первой же площадке она остановилась, выдернула руку и без единого слова, без единой мысли ринулась вниз по длинному пролету, через огромный гулкий вестибюль в темноту calle.

Стреффорд догнал ее, и они минутку молча стояли в ночи.

– Сюзи… в чем, черт возьми, дело?

– В чем дело? Неужели не понимаешь? Что я устала, что у меня голова раскалывается… что вы мне до смерти надоели… все до единого! – Она повернулась и умоляющим жестом коснулась его руки. – Стреффи, милый, не обращай внимания, но, ради бога, найди гондолу и отправь меня домой.

– Одну?

– Одну.

Стреффи никогда не переживал, если люди хотели сделать что-то, чего он не понимал, и она знала, что может рассчитывать на исполнение своей просьбы. Они молча прошли до следующего канала, где он поймал гондолу и помог ей сесть в нее.

– А теперь иди и развлекайся! – крикнула она ему, когда гондола нырнула под ближайший мост.

Пустота, пустота, одиночество, не жизнь, а прозябание – вот все, что ей останется, если Ник уйдет из ее жизни…

«Но, возможно, он уже ушел… ушел навсегда», – думала она, переступая порог дома Вандерлинов.

Короткая летняя ночь постепенно светлела, проснувшийся ветерок морщинил грязную воду канала, бодро плещущую о портал старинного дворца. Почти два часа! Ник наверняка давно вернулся. Сюзи взбежала по ступенькам, успокоенная мыслью о его близости. Она знала: когда их глаза и губы встретятся, ничто не сможет разлучить их.

Гондольер, дремавший на лестничной площадке, поднялся ей навстречу и вручил два конверта. В верхнем была телеграмма для Стреффорда: она спрятала ее обратно в конверт, остановилась под лампой, свисавшей с разрисованного свода, и взглянула на другой конверт. Адрес был написан рукой Ника.

– Когда синьор оставил его для меня? Он снова ушел?

Снова ушел? Но синьор с обеда не приходил: в этом гондольер был уверен, поскольку дежурил весь вечер. Письмо принес мальчик – неизвестный мальчик: оставил и не стал ждать ответа. Это было примерно через полчаса после того, как синьора ушла из дому с гостями.

Сюзи, едва слыша его, полетела в свою комнату и там, под той самой лампой, которая два месяца назад освещала ей фатальное письмо Элли Вандерлин, распечатала письмо Ника.

«Не думай, что я поступаю жестоко по отношению к тебе, дорогая; но я должен решить все для себя сам. Чем скорее это произойдет, тем лучше, – ты согласна? В настоящий момент я еду в Милан. Обстоятельней напишу тебе через день или два. Хотелось бы найти слова, чтобы убедить тебя, что я не зверь, – но сейчас ничего не идет в голову. Н. Л.»

Ночь была почти на исходе, так что спать было некогда, даже если бы удалось задремать. Выронив письмо, она побрела на балкон и сжалась там, уткнувшись лбом в балюстраду; рассветный ветерок шевелил складки ее тонкого платья. Сквозь закрытые веки и прижатые к ним сомкнутые пальцы проникал разгорающийся свет, неумолимо наступал новый день – день без цели и смысла – день без Ника. Наконец она отняла ладони от лица, и ее глазам без слез явился огненный венец над крышами дворцов на другом берегу Большого канала. Она вскочила, бросилась обратно в комнату, задернула тяжелые шторы и, спотыкаясь в сумраке, добрела до кушетки, упала лицом в подушки, зарылась в них головой, чтобы продлить ночь…

Она вскочила – одеревеневшее тело ломило – и увидела золотую полоску солнца на полу. Значит, все-таки заснула – неужели? – и уже, наверное, восемь или девять часов! Заснула – провалилась в сон, как пьяница, – с этим письмом на столике возле локтя! А, теперь вспомнила – ей снилось, что письмо ей приснилось! Но вот оно, неумолимое, лежит на полу; она подобрала его и медленно, мучительно перечитала. Затем порвала на мелкие клочки, нашла спички и, опустившись на колени перед пустым камином, словно верша некий погребальный обряд, сожгла клочок за клочком. Когда-нибудь Ник еще скажет ей за это спасибо!

Она приняла ванну и торопливо оделась, и к ней вернулось ощущение молодости и не до конца утраченной надежды. В конце концов, Ник просто написал, что уезжает на «день или два». И его письмо вовсе не было жестоким: за краткими словами чувствовалась скрытая нежность. Она улыбнулась своему несколько напряженному отражению в зеркале, тронула красной помадой бледные губы и позвонила, вызывая горничную:

– Кофе, Джованна, пожалуйста; и передайте мистеру Стреффорду, что я хочу его видеть немедленно.

Если Ник действительно намерен не возвращаться несколько дней, надо придумать какое-то объяснение его отсутствия; но в голову ничего не приходило, единственное, что оставалось, – призвать Стреффорда и довериться ему. Она знала, что на него можно положиться в действительно трудной ситуации; его озорная злость превращалась в созидательную изобретательность, когда это требовалось его друзьям.

Горничная стояла, недоуменно глядя на нее, и Сюзи резким тоном повторила свое распоряжение, добавив, поскольку предвидела возможную реакцию вспыльчивого Стреффорда:

– Но если он еще спит, не будите его.

– Но, синьора, джентльмен уже ушел.

– Уже ушел? – Это Стреффорд-то, которого с трудом можно было вытащить из постели ко времени ланча! – Что, уже очень поздно? – не веря, вскричала Сюзи.

– Начало десятого. А джентльмен уехал восьмичасовым поездом в Англию. Джервазо сказал, что джентльмен получил телеграмму. И велел передать, что напишет синьоре.

Дверь за горничной закрылась, и Сюзи снова повернулась к своему накрашенному отражению, словно пытаясь смутить пристальным взглядом назойливую незнакомку. Теперь ей не с кем было посоветоваться – никого не осталось рядом, кроме жалкого Фреда Джиллоу! Она поморщилась, вспомнив о нем.

Но что же могло заставить Стреффорда возвратиться в Англию?

XII

Ника Лэнсинга, сидевшего в миланском экспрессе, разбудил тот же луч солнца, упав на его колени. Он зевнул, с неприязнью взглянул на обмякших во сне соседей и спросил себя, зачем он решил ехать в Милан и что, черт возьми, он будет там делать, когда приедет. Проблема с принятыми сгоряча решениями в том, что на другое утро обычно сам не знаешь, к чему все это…

Когда поезд остановился на вокзале в Милане, он выбрался из вагона, выпил кофе и решил продолжать путь дальше, в Геную. Состояние пассивного передвижения отсрочивало действие и притупляло мысли, и после двенадцати часов напряженных размышлений этого-то он и хотел.

Он снова погрузился в дремоту, по временам просыпаясь от усталых мыслей и снова засыпая под вагонный лязг и перестук колес. И в голове во время этих пробуждений беспрестанно звучал тот же лязг и скрежет колес и цепей. Он все ясно и четко обдумал в первый час после того, как покинул палаццо Вандерлинов прошлой ночью: с той поры мозг просто продолжал неустанно прокручивать то, что было уже столько раз передумано. Выпитый кофе, вместо того чтобы прояснить мысли, лишь ускорил их бег по кругу.

В Генуе он побродил по улицам, купил недорогой чемодан и нижнее белье, а затем направился в порт в поисках маленького отельчика, запомнившегося ему. Час спустя он сидел в столовой отеля, покуривая и рассеянно поглядывая поверх газеты, не несут ли обед, когда поймал устремленный на него застенчивый, но внимательный взгляд невысокого круглолицего джентльмена в очках, в одиночестве сидевшего за соседним столиком.

– О… Баттлс! – воскликнул Лэнсинг, с удивлением узнав в нем непокорного секретаря, который противился попытке мисс Хикс увлечь его искусством Тьеполо.

Мистер Баттлс покраснел до корней своих редких волос, привстал и церемонно поклонился.

Первой реакцией Ника Лэнсинга была досада на помеху его одиноким размышлениям; но потом он почувствовал облегчение оттого, что можно на время забыть о них, хотя бы в разговоре с мистером Баттлсом.

– Не знал, что вы здесь… Яхта в гавани? – поинтересовался он, вспомнив, что «Ибис» как раз должен был расправлять крылья.

Мистер Баттлс, вытянувшись у спинки стула, безмолвно покачал головой: казалось, он временно потерял дар речи от смущения.

– А… вы тут вроде авангарда? Теперь вспоминаю… я видел мисс Хикс в Венеции позавчера, – продолжал Лэнсинг, пораженный, что прошло едва ли сорок восемь часов, как он случайно встретил Корал в дельи Скальци.

Мистер Баттлс, вместо того чтобы ответить, нерешительно подошел к столику Ника:

– Вы позвольте мне присесть на минутку, мистер Лэнсинг? Благодарю вас. Нет, я здесь не в качестве авангарда… хотя, думаю, «Ибис» прибудет завтра. – Он откашлялся, протер очки шелковым платком, снова водрузил их на нос и важно продолжил: – Пожалуй, дабы предупредить возможное недоразумение, стоит сказать, что я более не служу у мистера Хикса.

Лэнсинг сочувственно посмотрел на него. Очевидно, тому было ужасно тяжело сообщать об этом, хотя буря эмоций никак не отразилась на его непроницаемом лице.

– Вот как! – Ник улыбнулся, затем отважился на шутку: – Надеюсь, причина не в вашей откровенной неприязни к Тьеполо.

Мистер Баттлс покраснел еще гуще.

– Ах, мисс Хикс упомянула… рассказала вам?.. Нет, мистер Лэнсинг. Признаюсь, я принципиальный противник упаднического искусства Тьеполо и всех его современников, но, если мисс Хикс больше нравится мгновенно поддаваться нездоровому очарованию итальянского декаданса, не мне возражать или критиковать. Ее интеллектуальный и эстетический уровень настолько выше моих скромных способностей, что было бы смехотворно, неподобающе…

Он замолчал, не договорив, и снова принялся вытирать легкий налет влаги на стеклах очков. Было очевидно, что он очень страдает и жаждет, но в то же время боится говорить, отчего страдает. Однако Ник не делал дальнейших попыток навести мост над пропастью собственных забот; и мистер Баттлс, не дождавшись поддержки Ника, продолжил:

– Если вы увидели меня сегодня здесь, то лишь потому, что, после несколько резкого разрыва, я не могу расстаться с нашими друзьями, не бросив прощального взгляда на «Ибис» – где я провел столько вдохновляющих часов. Но вынужден умолять вас, – добавил он искренне, – если увидите мисс Хикс… или кого-то из нашей компании – не упоминайте о том, что я в Генуе. Я хочу, – простодушно сказал мистер Баттлс, – сохранить строжайшее инкогнито.

Лэнсинг благожелательно взглянул на него:

– Но… не будет ли это по отношению к ним некоторым образом недружелюбно?

– Иначе никак нельзя, мистер Лэнсинг, – ответствовал бывший секретарь, – и я полагаюсь на ваше благоразумие. По правде сказать, я здесь для того, чтобы еще раз взглянуть не на «Ибис», а на мисс Хикс, только раз. Вы поймете меня и учтете мои переживания.

Он снова поклонился и пошел к выходу, семеня маленькими ногами в глухих башмаках; на пороге задержался, чтобы сказать: «С самого начала это было безнадежно», и исчез за стеклянными дверями.

Молодой человек вызвал в Нике легкое сочувствие: было что-то необычайно трогательное в фигуре живого и деятельного мистера Баттлса, превратившегося в слабовольное олицетворение безответной страсти. И какая неприятная неожиданность для Хиксов – так внезапно лишиться секретаря, который владел «иностранными языками»! Мистер Бек вел учет доходам и расходам и договаривался с владельцами гостиниц; но на мистере Баттлсе лежала более высокая задача развлекать неизвестных гениев, которые толпились вокруг Хиксов, на их собственном языке, и Ник мог представить себе, в какое замешательство, должно быть, привело это его бывших работодателей накануне греческого круиза, который миссис Хикс, несомненно, называла одиссеей.

На следующее утро воспоминание об отчаявшемся поклоннике Корал забылось и Ника снова закружило колесо собственных горестей. Накануне вечером, когда он посылал записку Сюзи из их любимого ресторанчика неподалеку от палаццо Вандерлинов, он твердо намеревался отсутствовать день или два, чтобы собраться с мыслями и обдумать сложившееся положение. Но, вручив письмо мальчишке, сыну хозяина, маленькому приятелю Сюзи, Ник решил дождаться его возвращения. Посыльного не просили дожидаться ответа, но Ник, зная дружелюбие и любопытство итальянцев, был почти уверен, что мальчишка, в надежде поглазеть на Сюзи, задержится там, пока письмо будут относить наверх. И он представил себе, как горничная стучится в темную комнату его жены и Сюзи торопливо припудривает заплаканное лицо, прежде чем вскрыть конверт, – бедная глупая девочка!

Мальчишка вернулся намного быстрей, нежели ожидал Ник, и не принес ответа, но просто сообщил, что синьоры не было дома: что никого не было.

– Никого?

– Синьоры и четверых джентльменов, которые обедали в палаццо. Они ушли все вместе пешком вскоре после обеда. Никого не было, кому я мог отдать записку, только гондольер на лестничной площадке, потому что синьора сказала, что придет очень поздно, и велела горничной ложиться спать, и горничная, конечно, тут же ушла со своим иннаморато[15]15
  Иннаморато – возлюбленный (ит.).


[Закрыть].

– Вот как!.. – сказал Ник, бросая монету в руку мальчишке и выходя из ресторана.

Сюзи ушла… ушла со своей обычной компанией, как делала каждый вечер в эти душные летние недели, ушла после разговора с Ником, словно ничего не случилось, словно весь его и ее мир не рухнул и они не остались перед его развалинами. Бедная Сюзи! В конце концов, она просто следовала инстинкту самосохранения, старой неисправимой привычке не сдаваться, идти вперед и не распространяться о своих трудностях; что, если эта привычка уже породила безразличие и для нее стало так же легко, как для большинства ее друзей, переходить от трагедии к танцам, от страданий к синема? Что в них осталось от души, спрашивал он себя…

Поезд отправлялся не раньше полуночи, и, покинув ресторан, Ник отправился бродить по душным боковым улочкам, пока усталые ноги не вынудили его завернуть в увитую виноградом перголу у винного погребка для гондольеров на пристани близ пьяцетты. Здесь за стаканом холодного вина он мог скоротать время, пока не придет пора двигаться на вокзал.

В начале двенадцатого он начал оглядываться, подыскивая лодку, когда черный челн причалил к ступеням и из него с шутками и смехом выпрыгнула стайка молодых людей в вечерних туалетах. Ник, наблюдая за ними из тени виноградных шпалер, увидел, что в компании всего одна дама, и ему и без фонаря над пристанью нетрудно было узнать ее. Сюзи – с непокрытой головой, смеющаяся, в легком шарфе, соскользнувшем с плеч, с сигаретой меж пальцев – подхватила под руку Стреффорда и повернула к столикам Флориана, а за ними следом Джиллоу, князь и молодой Брекенридж…

В часы, проведенные в поезде, и потом в бесцельном шатании по улицам Генуи Ник сотни раз вспоминал эту быстро промелькнувшую сценку. В их с Сюзи мире, подобном беличьему колесу, нельзя было останавливаться, иначе упадешь, и Сюзи явно предпочла продолжать бег. В свете фонаря на пристани он хорошо рассмотрел ее лицо и увидел накрашенную и напудренную маску, тщательно скрывающую следы всех переживаний, которые могла оставить сцена, происшедшая между ними. Ему даже показалась, что она капнула себе в глаза атропин…

Нужно было торопиться, если он не хотел опоздать на полуночный поезд, – а ни одной гондолы, кроме той, на которой только что приплыла жена. Он прыгнул в нее и попросил гондольера отвезти его на вокзал. Подушки, на которые он откинулся, еще пахли ее духами, а в электрическом сиянии вокзала он разглядел в ногах розу, упавшую с ее платья. Выходя из лодки, он раздавил ее каблуком.

Что ж, такой она теперь и запомнится ему. Поскольку теперь он понял, что не вернется назад, во всяком случае, чтобы возобновить их совместную жизнь. Он допускал, что придется увидеться с ней однажды, дабы все обсудить, кое-что решить в отношении их будущего. Он был искренен, когда говорил, что не испытывает к ней неприязни, а только никогда не сможет вернуться в эту трясину. Если же вернется, то неизбежно утонет в ней, идя от одного компромисса к другому…

Шум душной летней ночи в генуэзском порту не давал заснуть; но хотя Ник не спал, он не замечал шума, поскольку то, что творилось в его душе, было оглушительней. Рассвет принес бесплодное облегчение, и он просто от усталости провалился в тяжелый сон. Когда он проснулся, был почти полдень и в окне он увидел хорошо знакомый силуэт «Ибиса», темный на фоне сверкающего моря. Он мог не бояться встречи с хозяевами яхты, которые, несомненно, давно сошли на берег и укрылись в более прохладном и фешенебельном месте; как это ни странно, сей факт, казалось, подчеркивал его одиночество, чувство, что ему не к кому обратиться на всем белом свете. Он оделся и отправился, безутешный, выпить кофе в каком-нибудь тенистом уголке.

Он пил кофе, и в голове у него постепенно прояснялось. Ему стало очевидно, что он вел себя как сумасшедший или капризный ребенок, – предпочтительней, конечно, как сумасшедший. Если они с Сюзи должны разойтись, почему не совершить это пристойно и спокойно, как полагается у людей их круга. Всякая мелодрама казалась нелепой в их мирке безмятежных сибаритов, и сейчас ему хотелось смеяться над неуместностью своего поступка… Но внезапно глаза его наполнились слезами. Будущее без Сюзи было невыносимо, немыслимо. Почему, в конце концов, они должны расстаться? При этом вопросе перед ним возникло ее ласковое лицо с чуть приподнятой верхней губой, что делало ее улыбку такой необыкновенной. Нет… он вернется. Но не ради какого-то обсуждения, какой-то договоренности, завершения их совместной жизни как делового партнерства. Если он вернется, то без всяких условий, окончательно, навсегда…

Вот только как насчет будущего? Как насчет того не очень далекого дня, когда свадебные чеки будут истрачены, бабушкины жемчуга проданы и ничего не останется, кроме неприкрытой зависимости от богатых друзей, роли признанных любителей поживиться на чужой счет? Неужели нет иного возможного решения, нового способа им устроить свою жизнь? Нет… ни единого: он не мог представить, чтобы кто-то из них жил подобно, например, Нату Фалмеру и его семейству! Он вспомнил убогое неопрятное бунгало в Нью-Гэмпшире, неряшливых слуг, несъедобную еду и вездесущих детей. Как он может просить Сюзи разделить с ним такую жизнь? Если бы попросил, у нее, наверно, хватило бы здравого смысла отказаться. Основанием их союза было краткое летнее умопомрачение; теперь пришла пора расплачиваться…

Он решил написать ей. Если им предстоит расстаться, лучше ему не видеться с ней, иначе может не хватить твердости. Он попросил официанта принести перо и бумагу и отодвинул кипу непрочитанных газет на угол столика, за которым пил кофе. Отодвигая их, он заметил среди них «Дейли мейл» двухдневной свежести. Как предлог, чтобы оттянуть написание письма, он взял газету, взглянул на первую полосу и прочитал:

«Трагическое кораблекрушение в Соленте[16]16
  Пролив между южным берегом Великобритании и островом Уайт в Ла-Манше; популярное место для занятий парусным спортом.


[Закрыть]. Граф Олтрингем и его сын виконт д’Эмбле утонули при полуночном столкновении их яхты с другим судном. Оба тела найдены».

Он читал дальше. Отметил, что несчастье произошло в ночь накануне его отъезда из Венеции и что в результате тумана в Соленте их старый друг Стреффорд стал теперь графом Олтрингемом и обладателем одного из крупнейших частных состояний в Англии. При мысли, что у их вечно безденежного Стреффа так круто изменилась судьба, голова шла кругом. И какая ирония в этом двойном повороте колеса, которое в один день погрузило его, Ника Лэнсинга, в пучину несчастий, а другого вознесло к звездам!

Он снова, и еще более отчетливо, увидел Сюзи, выходящую из гондолы, услышал ее смех и подшучивание Стреффорда, как она подхватила его под руку и прижалась к ней, оставляя остальных мужчин позади. Стреффорд – Сюзи и Стреффорд!.. Не раз Ник замечал нежные интонации в голосе своего друга, когда тот разговаривал с Сюзи, и задумчивость в глазах, когда тот останавливал на ней свой ленивый взгляд. Защищенный своим семейным счастьем, Ник не придавал значения этим знакам. Единственный, к кому он по-настоящему ревновал, – это Фред Джиллоу из-за его безграничной возможности удовлетворять женские капризы. Однако Ник знал, что подобных материальных преимуществ теперь никогда не будет достаточно для Сюзи. В случае со Стреффордом все было иначе. Ей было приятно его общество, в то же время он был общеизвестно незавидной партией; не может ли быть так, что теперь она находит его неотразимым?