Текст книги "Тайны Марии-Луизы"

XI

С дикой радостью «освободители» набросились на початые бочки вина. Вооружившись деревянными ведрами, лоханками, кувшинами, мисками, они ринулись к розовым и белым струям вина, бившим из бочек, и с жадностью утоляли жажду. Алчное стадо, никем не руководимое, теснилось, толкалось вокруг бочек, пожирая их глазами и обхватывая руками, как бы желая тем ускорить течение живительной влаги. К более счастливым, завладевшим бочками, проталкивались другие и, за неимением чашек и кубков, подставляли под краны свои засаленные шапки или кожаные сумки. Некоторые из запоздавших, не запасшиеся сосудами, прямо расталкивали товарищей, находившихся в более благоприятных условиях, сбивали насосы и, ложась на живот, ловко направляли струю вина из бочки прямо к себе в рот.

Этот способ питья вызвал ссоры, жалобы, угрозы и драку.

Пившие ничком поднялись, опрокинули жбаны, разбили миски у более счастливых сотоварищей и заставили всю толпу пить из пригоршней, шапок, патронташей.

Слышалась глухая брань, предвестница кровавой бури, оргии и боя.

Один из солдат крикнул:

– Вышибем дно у бочки!

Долгие громкие крики, поднявшиеся вслед за этими словами, показали, что совет пришелся по вкусу и вызвал сочувствие.

Через минуту уцелевшие еще бочки были выкачены на середину двора, и скоро лиловатые потоки побежали на землю, на которую падали солдаты, шатавшиеся между опрокинутыми бочками.

Марсель, стоя на пороге кухни, холодно и спокойно смотрел на все более и более разгоравшуюся оргию, подобно моряку, который, стоя у борта своего корабля, осматривает горизонт, определяет силу ветра, напор волн и затем говорит: «Через два часа будет ураган». Ему хотелось ускорить наступление урагана.

Один из солдат, заметив Марселя, принял его за хозяина, спотыкаясь и улыбаясь подошел к нему и сказал:

– Хорошая водка. Где водка?

У Марселя вырвался жест отвращения. Он мог бы прогнать одним толчком это животное, упившееся вином, разлившее его по земле и все еще не удовлетворенное. Однако он только отодвинулся, вынужденный сдержать свой гнев, и ответил:

– Тебе сейчас дадут водки. Хорошей!

Он подал знак, и тотчас же были выкачены и откупорены две бочки очень крепкой, неочищенной водки.

Солдаты, учуяв запах водки, покинули середину двора, отказавшись приканчивать остатки вина в откупоренных раньше бочках, и столпились у новых бочек, из которых шел опьяняющий запах, щекотавший их ноздри. Эти животные с глотками, прожженными во время похода до Труа самыми разнообразными спиртными напитками, с наслаждением пили неочищенную водку, которой угостил их Марсель, и хмелели от ее одуряющих испарений. Внезапное веселье отразилось на их лицах, овладело их руками и ногами.

Марсель думал: «Одного восхищения моими бочками совершенно недостаточно. Надо, чтобы они опорожнили их, не проливая слишком много на землю. Эти драгоценные запасы мне нечем заменить… Но как сделать, чтобы каждый из них выпил столько, сколько ему нужно, чтобы свалиться с ног и очутиться в нашей власти».

Вдруг его осенила мысль вылить содержимое бочек в две каменные колоды, из которых поили лошадей.

Приказание, отданное тихим голосом, было выполнено в одну минуту.

Солдаты подняли радостный вой, поняв, что этот способ облегчает им возможность отведать напитка, восхитительным запахом которого они наслаждались.

Когда обе колоды были наполнены, Марсель сделал знак, как бы говоря «освободителям»: «Идите… пейте вволю!» Они не замедлили доказать, что поняли его, и через несколько секунд колоды были окружены жадными ртами.

Ночь медленно наступала. Один за другим солдаты отходили от колод. Они не чувствовали особенной жажды и хмель еще не овладел ими. Они плохо держались на ногах, но были настороже; их руки дрожали, но все же еще были в состоянии поражать холодным оружием и нажимать собачку пистолета.

Озабоченный Марсель подумал: «Если водка не свалит их с ног, придется вступить с ними в бой. Тут женщины, дети… предстоит ужасная схватка с возбужденными разбойниками во дворе шириной и длиной всего в тридцать шагов. Это будет ужасная бойня, ведь они будут защищаться. Что делать?.. Придется прибегнуть еще к помощи спирта, ведь это – могущественный союзник».

Марсель приказал достать еще две новые бочки, и в то время как два крестьянина катили это подкрепление к колодам, он обдумывал способ заставить врагов пить снова.

На пороге кухни показался офицер, вздремнувший немного. Он казался ловким и осторожным человеком.

«Черт возьми! – подумал Марсель. – Для него надо придумать другое успокоительное».

Офицер подошел, и Марсель сказал ему:

– Я угощаю ваших людей водкой. Не позволите ли подать и вам графинчик этого напитка; он недурен, несмотря на то, что еще не выдержан.

– Вы – очаровательный хозяин, – ответил офицер, – знайте же, что о вашем отличном приеме будет доведено до сведения моего начальства. Если для вас не составит труда, то я предпочел бы жженку. Я не пью чистой водки.

– Пунш! – воскликнул Марсель. – Сию минуту, будет приготовлено сейчас. Я пойду предложить то же самое вашим людям. О, какая блестящая мысль! – пробормотал он, убегая в кухню, чтобы сделать необходимые распоряжения.

Несколько минут спустя офицер уже находился в приятном обществе горящей чаши сладкого и ароматного пунша. Довольный этим, он захотел чокнуться с Марселем.

На этот раз последний не решился отказаться, чокнулся с врагом и выпил, говоря самому себе: «Обреченным на смерть ни в чем не отказывают».

Потом под предлогом присмотра за угощением, требовавшего его присутствия, он оставил офицера в приятной компании с пуншевой чашей и поспешил вернуться во двор.

Около двери он увидел Жана Соважа, который тихо спросил его:

– Ты приказал снести с сеновала вязанки сена?

– Да. Исполнено ли это? Оно нам сослужит службу.

– Что, это будут постели для этих мерзавцев?

– Горячие постели. Ты увидишь!

– Марсель, ты задумал нечто ужасное! Ты хочешь сжечь живьем этих людей, которые сейчас здесь пьют?

– Теперь война. Я имею полное право поступить таким образом!

– И это говоришь ты, философ, друг мира! Проповедник всеобщего братства, мировой республики!

– Я основываю ее!

– На крови! При помощи огня!

– Все полезное, справедливое, великое достигалось всегда огнем и мечом.

– Конечно, эти негодяи – наши враги, но ведь они только орудие. Виноваты их начальники, их правительство, но не они сами. В данную минуту они ничего не требуют, кроме веселья, выпивки и сна.

– Проснувшись, они станут жестокими и безжалостными. Подумай, Жан, какая судьба постигла бы нас, если бы у меня на ферме не оказалось достаточного количества вина и водки, которые отвлекли их от убийства и грабежа. То, что я делаю, ужасно, но оно необходимо. Я мечтаю о европейской республике и прежде всего должен стараться укрепить ее во Франции.

– Для Наполеона не существует ни республики, ни Франции!

– Наполеон защищает Францию и ведет нас к республике, с меня этого достаточно. Наполеон – выдающаяся, исключительная личность; где найдется другое такое существо, другая такая воля? Дела приняли теперь неблагоприятный оборот; ему придется измениться, преобразиться. О, он достаточно ловок и умен, чтобы сделать это, и еще раз удивит нас! Так как он не может ослепить нас больше своей славой, он должен дать нам свободу. Он не может отказать нам в тех правах и преимуществах, которые нам, как обетованную землю Моисею, показала революция. Однако нужно очистить Францию от этих чужеземных паразитов, которые губят ее. Эти негодяи, напивающиеся сейчас тут, как ты видишь сам, преграждают нам путь к миру, братству и труду в союзе с прочими европейскими народами. Они не только враги народа, они в то же время враги великой идеи. Они явились во Францию не только для того, чтобы свергнуть Наполеона, но с целью вернуть старый строй, убить свободу и восстановить тиранию.

– Ты прав. Да, мы должны защищаться. Но этот способ защиты ужасен.

– Так нужно! – энергично произнес Марсель. – Я понимаю тебя. Хорошо было бы любить все человечество, но, как ты видишь, для того, чтобы быть гуманным, нужно прежде всего жить, а жизнь основывается и зиждется на смерти. Для того чтобы жить, приходится убивать. Не правда ли, ведь мы не хотим, чтобы Франция умерла вместе со своей свободой, правдой, знанием, прогрессом, опередившим на целое столетие всех этих пруссаков, русских, австрийцев, суеверных, гнущих спину перед священниками и дворянами. Слушай, Жан Соваж, ты можешь еще уйти. Я знаю одну дорожку за погребом, куда, как ты видел, я поставил бочонок с порохом; она выведет тебя в чистое поле, а оттуда лесом ты можешь добраться до своей деревни. Решайся же! Я начну действовать. Час настал. Уходишь ли ты?

– Я остаюсь! – ответил Жан Соваж.

– Хорошо! – просто сказал Марсель. – Тогда поди отдай приказание нашим людям. Пусть все бросятся во двор, как только я подам сигнал свистком.

Жан Соваж угрюмо удалился; он понимал, что Марсель прав, но в глубине его души таился протест против избиения людей, захваченных беззащитными.

Марсель вышел во двор. Зрелище было ужасным и в то же время смешным. Царила глубокая, темная ночь. Двор и постройки фермы были озарены бледным фантастическим светом. Колеблющееся пламя, вырывавшееся как будто из кратера вулкана, отбрасывало то синевато-бледные, то красные тени. Это был спирт, налитый по приказанию Марселя в колоды и затем подожженный.

Два полуголых солдата, сбросив на землю шинели и шапки, помешивали пылающую жидкость большими лопатами, взятыми из навозной кучи. В это же время другие, озаренные фантастическим светом горящего спирта, бегали, прыгали, танцевали, испуская дикие крики.

Вдруг пламя с треском погасло и воцарился мрак. У колод началась толкотня, послышались восклицания боли; это слишком поторопившиеся пьяницы обожглись горячей жидкостью.

Марсель наблюдал конец разгула и считал минуты, ожидая удобного момента, чтобы закончить праздник так, как он сказал Жану Соважу.

Мало-помалу вокруг колод стало свободнее, бормотанье сделалось более глухим. Пьяные «освободители», потерявшие сознание, лежали в беспорядке кучами, как груды мертвых тел.

Фонарь, привешенный Марселем у дверей кухни, освещал печальным светом это бескровное побоище. Марсель поднес к губам свисток, два пронзительных звука прорезали воздух, нарушая тишину ночи.

Тотчас же из амбаров, чердаков, хлевов, сеновалов и комнат появились прятавшиеся там крестьяне; они приближались медленно, осторожно, с беспокойством, как бы опасаясь внезапного воскрешения лежавших на земле еще теплых тел.

Марсель снял фонарь. Он ходил с пистолетом в руках, освещая это живое кладбище, шагал между телами и указывал каждому крестьянину того солдата, которого он должен был схватить и связать.

Окончив свой зловещий смотр, он поднял фонарь и направил его колеблющийся свет в один из углов двора.

– К колодцу! – крикнул он.

Дрожь пробежала по рядам крестьян, присевших у распростертых перед ними тел и подобно могильщикам приготовившихся укладывать трупы в гробы.

Марсель собирался подать сигнал уносить мертвецки пьяных «освободителей», когда страшный крик заставил его направить свет фонаря на порог кухни.

Внезапно проснувшийся офицер, находившийся еще во власти дремоты и хмеля, неверными шагами вышел на порог кухни, пробужденный от тяжелого сна или кошмара. Он смутно сознавал ужасную действительность и держал в руках пистолеты.

В этот момент возле него появился крестьянин с вилами в руках. Офицер машинально выстрелил в него из обоих пистолетов, но в ту же минуту сам как-то нелепо подскочил, взмахнул руками, выпустил пистолеты и упал на землю. Вилы крестьянина пронзили ему грудь, пробили сердце, и смерть наступила мгновенно.

Марсель поспешно обернулся к мрачной опочивальне «освободителей». Ни один из них даже не шевельнулся; два выстрела не могли нарушить их тяжелый сон.

– К колодцу! – снова крикнул он. – Живо все к колодцу!

Он собирался снова приступить со своими людьми к ужасной работе, как вдруг глухой стон поблизости заставил его остановиться. Крестьянин, только что так храбро действовавший своими вилами, лежал на земле весь в крови.

– Это ты, бедный Матье? – сказал Марсель, узнавший раненого. – Куда ты ранен?

– Ничего. Он метил слишком низко, – ответил Матье. – Я думаю, однако, что мне больше не износить ни одной пары сапог. Но голова еще крепка. Все равно, я блестяще сделал свое дело. Он даже охнуть не успел.

– Не хочешь ли ты пить? Не нужно ли тебе чего-нибудь?

– Нет, спасибо, я только хочу спать.

– Тебя перенесут на постель.

Марсель подозвал двух крестьян, те подбежали и подняли раненого.

Матье сказал жалобным голосом:

– Ах, я получил свое, оставьте меня там… у стены. Идите к колодцу. Негодяи могут прийти в себя.

Его перенесли в комнату нижнего этажа возле кухни.

– Я сейчас вернусь, мой добрый Матье, – сказал Марсель, – я могу понадобиться там.

– Идите, идите. Я жалею, что не могу пожать руки моих товарищей. Я с удовольствием бросил бы в колодец моего солдата.

Марсель ушел.

Крестьяне приступили к своей печальной работе. Одного за другим, осторожно, они переносили сонных, беспомощных, одурманенных солдат к краю колодца. Затем четыре дюжих руки поднимали их, как куль соломы, раскачивали одно мгновение и сбрасывали в колодец.

В течение всего путешествия к колодцу и от него, во время перенесения этих полутрупов, никто из мертвецки пьяных солдат не проснулся, не оказал сопротивления, не пришел в сознание; чувство страшной опасности из-за опьянения совершенно отсутствовало. Хмель не только отнял рассудок, но и убил всякую чувствительность. Не слышно было ни криков, ни жалоб. Лишь то там, то здесь слышались глухое ворчание или хриплый голос, произносивший почти неразборчиво: «Водки», иногда замечалось движение рук, как бы в кошмарном сне. Затем безмолвие сковало эти рты и пьяная икота сменилась хрипом предсмертной агонии.

Колодец мало-помалу наполнялся. Первые тела падали в воду с громким плеском, а затем звук падения стал глухим, – тела, нагроможденные грудой, скрадывали его.

Двор быстро опустел; стало тихо, никто не кричал, не шевелился, не двигался.

Марсель ходил с фонарем по всему пространству, где еще так недавно спали «освободители», и осматривал опустевший вдруг фантастический лагерь, где мог оказаться еще уцелевший пьяница. Однако кроме шапок, доломанов, сабель, перевязей и патронташей там ничего не оказалось. Марсель приказал бросить в колодец, наполовину наполненный, эти остатки, так как они могли бы послужить уликой в случае неожиданного прибытия других солдат коалиции.

Затем он наклонился над отверстием странного гроба.

Он увидел темную, бесформенную груду, в которой там и сям блестели галуны, шнуры, медные бляхи, пуговицы.

Зловонные испарения, напоминающие зараженное дыхание пьяниц, поднимались из этой могилы. Из глубины колодца стали доноситься стоны, оханье, вздохи, зевота, жалобы. В колодце ощущалось совершенно явственное движение, похожее на возню крыс под полом или на шорох потревоженного муравейника. Вода в колодце от тяжести тел начала понемногу подниматься, смачивая одежду, головы, руки, ноги, постепенно заливая груду человеческих тел. В то же время чувство холода привело в себя, заставило очнуться сброшенных бесчувственных пьяниц.

Марсель с ужасом отпрянул от колодца. Он не решался отдать безжалостное приказание.

Между тем нужно было действовать. Если бы он стал медлить, некоторые из этих несчастных, оцепеневшие от ужаса при пробуждении, могли прийти в себя, выбраться из колодца и с саблями и пистолетами в руках отомстить за своих товарищей, обреченных на гибель. Шум схватки мог бы привлечь внимание многочисленных отрядов русских и пруссаков, разъезжавших по равнине и стоявших лагерем на опушке леса. В эту трагическую минуту чувства самосохранения, высшего патриотизма, необходимость спасти всех людей, находившихся на ферме, требовали от Марселя неумолимости и свирепости. Чувство жалости исчезает, и совесть молчит в такие минуты.

Твердым голосом, указывая на стоявший неподалеку стог, он крикнул крестьянам:

– Солому, бросайте солому и землю!

Он удалился удрученный, как бы пристыженный этим жестоким мщением, разыскал Жана Соважа, стоявшего задумчиво, опершись на ружье, и сказал ему, указывая на ужасных фуражиров, бросавших охапки в колодец:

– Как это ужасно, не правда ли?

– Я предпочел бы пристрелить из ружья этих негодяев, – ответил крестьянин.

Оба отвернулись, подавленные, ожидая конца зловещих похорон.

Вдруг крестьяне отступили назад, опустив вилы, лопаты и грабли.

Высокий сноп яркого пламени вырвался из колодца. Пламя то вспыхивало, то угасало, как огненный фонтан, и туча густого дыма заволокла двор. Из пылающей соломы понеслись глухие, жалобные, раздирающие душу вопли, какие-то нечленораздельные звуки.

– Земля, побольше земли! – приказал Марсель.

Земля посыпалась в эту могилу, где вода и огонь соединились, чтобы погубить заживо погребенных. Она покрывала все саваном молчания, вечной ночи, мира и забвения.

Ночной мрак между тем начал рассеиваться: на востоке протянулись большие серые полосы, звезды стали меркнуть; в ближайших к ферме строениях запели петухи, зазвучали веселые рожки, возмещая наступление утренней зари.

Марсель вошел в свою комнату и, вооружившись зрительной трубой, стал осматривать горизонт.

На краю равнины, у реки Об, он заметил неприятельский лагерь, снимавшийся с места стоянки. Войска, ночевавшие там, пришли в движение. Они собирались, вероятно, направиться к ферме «Божья слава». Двигался уже не авангард, а вся силезская армия. Нечего было и думать о сопротивлении.

Марсель скомандовал отступление. Условились направиться к Торси.

В последнюю минуту, когда все защитники фермы, женщины и дети двинулись по тропинке, которая вела в лес, Марсель разыскал Матье, неподвижно лежавшего и стонавшего на постели, куда его перенесли.

– Мы хотели и тебя увезти с собой, бедный Матье, но ты вряд ли перенесешь трудности дороги. Будем надеяться, что те, которые тебя найдут, будут сострадательны, позаботятся о тебе, поместят тебя в госпиталь.

Матье поднял голову.

– Они не пощадят меня. Идите, – сказал он и, указывая на колодец, добавил: – Они заставят меня расплатиться за других. Ба! Я могу также принять участие в празднике. Оставьте меня. Но прежде я попрошу вас о большом одолжении. Сведите меня в погреб, туда, где стоит бочонок с порохом.

– Что ты хочешь сделать?

– Вы увидите или, правильнее говоря, услышите. У меня в голове родилась мысль. Но для этого оставьте мне зажженную свечу.

– Ты сошел с ума? Ты хочешь взорваться? Будь благоразумен. Я должен спасаться, и если бы меня взяли в плен вместе с тобой, то это не спасло бы тебе жизни, а скорее они пощадят, без сомнения, раненого, в то время как я, здоровый и находящийся под подозрением, не мог бы ожидать того же. Матье, я надеюсь снова увидеть тебя вылеченным, хорошо чувствующим себя. Наполеон неподалеку, быть может, дня через два здесь загремят пушки, и все мы будем освобождены.

Марсель пожал руку смелого крестьянина, торопливо вышел из фермы и присоединился к беглецам, направлявшимся к Торси.

Когда маленький отряд миновал деревеньку и добрался до большой дороги, оглушительный взрыв потряс воздух.

Все остановились в испуге.

– Это взлетела на воздух моя ферма, – сказал Марсель Жану Соважу, которого он посвятил в замысел Матье.

Упрямый, решивший похоронить себя под развалинами фермы крестьянин дотащился до погреба, где стоял бочонок с порохом, и в то время, когда пруссаки шумно наводнили покинутые строения фермы и, удивляясь ее пустынности, стали разыскивать живых людей, Матье собрал все свои силы, сполз в склеп и, пожертвовав своей жизнью, поджег приготовленный фитиль.

Взобравшись на небольшой холмик близ дороги, откуда сквозь деревья можно было видеть ферму, оба предводителя крестьянского отряда увидели с него лишь равнину, чернеющую солдатами, и среди развалин фермы сероватую струйку дыма, поднимавшуюся от колодца.

XII

На ферме в Торси мать Жана Соважа хлопотала по хозяйству. Трудолюбивая, очень проворная, несмотря на свои почти шестьдесят лет, она с уже давно избороздившими лицо морщинами, с кожей, сожженной солнцем, покрасневшей от восточных ветров, казалась все-таки старше своего возраста.

Раздавая корм домашней птице, она все время обращалась к своей снохе Огюстине, которая готовила полдник для двух юнцов, ожидавших его с аппетитом. Это были сын Сиге и сын Жана Соважа.

– Я ничего не слышу, – ворчала старуха, качая головой, – а ты, Огюстина? Да послушай же хоть немножко!

Тогда Огюстина дергала почернелый крюк для котла, отодвигала чугун, кипевший на просторном очаге, раскаленном топившимися дровами, и выходила со двора. Дойдя до изгороди, отделявшей большую дорогу, она с неподвижным лицом беспокойно прислушивалась в направлении к Арси. Оба юнца, не двигаясь, с разинутыми ртами следили за ней, явно заинтересованные. Прождав несколько минут, Огюстина возвращалась к своей кухне.

– Пушек не слышно, – говорила она, – верно, это будет не сегодня… – И она покорно принималась за свое дело, резала ломти хлеба для супа, приговаривая со вздохом: – Что-то делает теперь мой муж? А что, если с ним случится несчастье? О, мой бедный Жан! Он такой храбрый! Такой неосторожный!

Старуха продолжала молча наделять пищей население птичника, повторяя каждый раз, как ей приходилось останавливаться, чтобы набрать из ящика новую пригоршню овса:

– Ах, если бы Наполеон был здесь! Это было бы спасением!

Утро прошло без тревоги. Около двух часов обе женщины были испуганы криками, донесшимися из деревни, смутным говором многих голосов и раздавшимся вдали топотом конских копыт. Послышались неясные восклицания:

– Вот они! Это они!

– Казаки! Спасайтесь! – закричала Огюстина.

Она поспешно схватила обоих детей и обняла их, словно хотела защитить от пик всадников, вторгшихся в деревню.

– Это не казаки. Прислушайся-ка, дочка! – сказала старуха, и ее лицо озарилось мстительной радостью. – Разве не слышишь! Кричат: «Да здравствует император!» Это он! Это Наполеон! Он идет к нам на помощь! О, теперь-то уймут наших врагов.

Земля гудела от лошадиного топота. Всадники приближались. Изумленная Огюстина стояла на пороге; старуха неподвижно остановилась посреди двора, окруженная птицами, отнимавшими друг у друга зерна, и словно в экстазе прислушивалась к все приближавшимся ритмическим звукам скачущей конницы, гордясь верностью своего слуха.

«Только бы мне удалось увидеть Наполеона», – думала она.

Мальчики, уже не испытывавшие страха, бросились на двор и повисли на перекладинах плетня. Вдруг они закричали:

– Это он! Это он! Он идет сюда!

И, соскочив со своего наблюдательного пункта, они быстро вынули доску из подворотни, открыли ворота и вытянулись рядом с ними, как на карауле, приложив руки к шапкам, как делали это на их глазах солдаты при встрече с начальством на большой Трауской дороге, на этом пути стольких армий – дружеских и вражеских.

Среди бряцанья оружия, топота скакавших и быстро осаживаемых лошадей появился Наполеон и сказал, указывая на ферму:

– Войдем сюда!

Мамелюк Рустан выехал вперед и взял поводья серой лошади, на которой ехал император. На Наполеоне был его традиционный костюм дней славы – форма полковника стрелкового полка, а именно: серый редингот и маленькая шляпа. За ним следовало несколько офицеров, небольшой эскорт из стрелков и один генерал – Себастьяни, а на некотором расстоянии, отдавая приказания полуэскадрону польских улан, которым поручалась охрана фермы, намеченной Наполеоном для своей главной квартиры и, вероятно, для ночлега, остановился славный маршал Франции Лефевр, герцог Данцигский, командовавший старой гвардией.

Эскорт и офицеры остались на улице и занялись поиском квартир у жителей деревни. Наполеон, маршал Лефевр, генерал Себастьяни и адъютанты сошли с коней и остались на дворе фермы. С обеих сторон изгороди были расставлены часовые.

Наполеон вошел в кухню в своей обычной резкой манере: он везде чувствовал себя, как дома.

– Я сегодня ночую у вас, матушка, – сказал он старухе. – О, не беспокойтесь! Я не взыскателен! – Он толкнул дверь и, заглянув в комнату Жана Соважа с безукоризненно чистой постелью, прибавил: – Здесь я буду спать! Есть у вас лишний тюфяк? Бросьте его вот там на полу, поперек двери, это для Рустана.

И он указал на своего мамелюка, тюрбан которого, украшенный султаном, пышные шаровары, кривая сабля и пистолеты с резными ручками привели в совершенное недоумение обоих мальчиков.

Выбрав таким образом себе помещение, Наполеон обернулся к Огюстине, которая, дрожа, ожидала его приказаний.

– Вы дочь этой храброй старушки? Замужем? Это ваши дети? Где ваш муж? – быстро спросил он.

Огюстина ответила:

– Мой муж, Жан Соваж, ушел сегодня… с другими здешними… в сторону Торси, они там, на ферме «Божья слава». Утром говорили, что там неприятель.

– Папа взял с собой ружье, – сказал старший из мальчиков, храбро выступая вперед, – чтобы убивать врагов.

– Он сказал, что принесет нам пики и меховые шапки и повесит их над камином, – прибавил второй мальчик, вовсе не желавший позволить брату одному завладеть рассказом об отцовских подвигах.

– Вижу, что все вы храбрые люди и добрые французы, – сказал император, – и что случай благоприятствовал мне, приведя меня к вам. А теперь скорее поставьте мне стол тут, на кухне!

– Ваше величество, вы желаете кушать? – робко спросила Огюстина. – У нас ведь почти ничего нет.

И она смущенно указала на котелок, кипевший на огне.

– Стол! Сперва стол! – возразил император. – Мы поедим позднее. Теперь же главное – поколотить казаков Шварценберга и помешать пруссакам Блюхера съесть вашу похлебку, которая, судя по запаху, должна быть великолепна. Я очень скоро окажу ей должную честь, но в данный момент есть вещи поважнее.

Адъютант и Рустан поставили посреди кухни стол, на котором тотчас же была развернута карта. Наполеон нагнулся над нею и, водя пальцем по Обской дороге, казалось, намечал маршрут.

– Еще не все потеряно! – прошептал он и, обернувшись к Лефевру, молчаливому и неподвижному, так же, как и Себастьяни, прибавил: – Какие новости, герцог?

– Дурные, ваше величество!

Наполеон пожал плечами:

– Черт возьми! И ты туда же, мой старый солдат! И ты как другие! И тебе надоела война? Ты хотел бы погреть пятки у своего камелька, приласкать свою добрую жену, эту превосходную Сан-Жень?

– Правду сказать, ваше величество, я предпочел бы в эту минуту предложить вам гостеприимство в моем замке Комбо и видеть, как вы будете сердить мою старую Катрин, которая вас любит по-прежнему, даже, может быть, больше, с тех пор…

– Что же ты остановился? Почему? – спросил Наполеон, забавляясь смущением своего старого боевого товарища, который внезапно прикусил язык.

– Я, кажется, собирался сказать глупость.

– Ба! Для тебя это не новость. Да и для меня также. Ты хотел сказать, что ты и твоя жена – вы оба больше привязались ко мне с тех пор, как судьба стала меньше баловать вашего императора? Я понимаю тебя! Но успокойся: судьба снова переменится. Я заставлю ее перемениться! И вот где! – И, сильно нажав пальцем карту, Наполеон указал на ней точку, которую Лефевр с Себастьяни, стоявшие на некотором расстоянии от стола, не могли различить, но которая показалась им отдаленной от места сосредоточения войск и гораздо севернее.

Оба генерала промолчали. Они по-прежнему любили своего государя, но уже не верили в его звезду.

– Слушайте, – сказал Наполеон. – Вы знаете, что на Шатийонском конгрессе все мои попытки потерпели неудачу; все мои предложения с целью добиться мира были отвергнуты. Герцог Виченцский от моего имени соглашался на все, даже на унижения, на которые я был готов, чтобы избавить мою страну от дальнейших страданий; но союзники держались своего плана – выиграть время и дождаться моего поражения. Себастьяни, вы знаете, что из этого вышло?

– Ваше величество, поражение генерала Сен-При, взятие Реймса и ваше вступление в Эпериэ при криках освобожденного населения смутили императора Александра и его советников, как я уже вам докладывал; союзники в беспорядке отступили к Труа. После этого можно было надеяться, что переговоры будут наконец доведены до конца.

– Александр, – сказал Наполеон, иронически поджимая тонкие губы, – всякий раз, как мои солдаты переходили в наступление, начинал снова чувствовать ко мне свою дружбу, но тотчас становился опять надменен и неумолим, стремясь наказать Францию за то, что веду ее я, сын революции, – как только поток моих побед приостанавливался, подавая ему надежду… Так что известие о его поспешном бегстве, которое ты сообщил мне, Лефевр, могло показаться вполне точным. Ах, я ошибся! Я думал, что наконец наступит мир!

– Ваше величество, мои сведения были вполне точны, – печально возразил маршал, понимавший важность минуты. – Среди ночи третьего дня император Александр послал к князю Шварценбергу нарочного с приказанием немедленно отправить в Шатийон курьера: мир должен был быть подписан на условиях, предложенных французским уполномоченным. Император австрийский при известии о вашем приближении тотчас приказал уложить багаж и бежал к Дижону с одним лишь офицером и с камердинером.

– Какое, однако, впечатление производит мое появление на моего тестя! – с улыбкой сказал Наполеон. – Я всегда подозревал, что у Франца не развиты семейные чувства. Но эти известия, такие точные еще вчера утром, сегодня уже не таковы. Скажите, Себастьяни, все, что вы знаете!

– Император Александр, отдав приказ подписать перемирие и предварительные условия мира, вполне приемлемые для герцога Виченцского, действовавшего от вашего имени, наутро переменил свое решение. Созвав военный совет, он объявил, что, стоя во главе двух могущественных армий, он устал постоянно отступать перед горстью людей… перед детьми, поставленными в строй, как он назвал наше войско.

– Ах да! Он подразумевал тех шестнадцатилетних волонтеров, тех маленьких героев, которые носят имя моей дорогой жены. История, конечно, назовет настоящим именем этих юношей. Продолжайте, Себастьяни!

– Итак, император Александр послал нового курьера вдогонку тому, который был отправлен в Шатийон ночью, приказал отклонить все предложения герцога Виченцского и решил закрыть Шатийонский конгресс. Вот каково положение дел, ваше величество!

– Имеете вы какое-нибудь понятие о мотиве, о тайной причине, так резко повлиявшей на императора Александра и заставившей его переменить решение, и вместо мира, на который он уже соглашался, снова ухватиться за войну?

Оба генерала переглянулись, но промолчали. Наполеон, украдкой наблюдавший за ними, быстро подошел к Лефевру, взял его за пуговицу мундира и сказал: