Текст книги "Тайны Марии-Луизы"

XVI

Ла Виолетт дал Жану Соважу благоразумный совет. Пользуясь своим опытом, приобретенным в двадцати сражениях, он указал неопытному крестьянину всю опасность их позиции.

Добровольцы, присоединенные к регулярным войскам, расположились как им заблагорассудится, без всякого военного контроля. Количество крестьян, последовавших за Жаном Соважем, было невелико, и его жене с детьми было рискованно оставаться среди них, под неприятельским огнем. Имея это в виду, ла Виолетт посоветовал Жану поместить Огюстину с двумя мальчиками где-нибудь в центре Парижа.

На другой день они с утра начали искать подходящую квартиру для семьи крестьянина. Наконец они остановились на маленьком помещении, состоявшем из двух комнат и кухни, куда немедленно переселилась жена Соважа с детьми. В часы отдыха, если бы военная служба это допустила, Жан и ла Виолетт должны были навещать молодую женщину.

– Очень прошу тебя, Жан, берегись, чтобы тебя не ранили, – просила Огюстина, расставаясь с мужем, – я так огорчена тем, что не могу быть с тобой.

– Не беспокойтесь за него, – авторитетным голосом заметил ла Виолетт, – я знаю Соважа: он – ловкий, храбрый человек. С ним не случится никакого несчастья.

– О, пожалуйста, поберегите его, – обратилась Огюстина к ла Виолетту, – вы испытанный воин, вам я вполне доверяю. Подумайте только, что я буду делать одна с детьми в этом большом Париже, если Жана убьют? Мне уже пришлось видеть так много горя! Я потеряла своего первого мужа Сиге, который был храбр и любил войну и императора точно так же, как и вы. Если русские казаки сделают меня еще раз вдовой, я не перенесу этого. Уж слишком тяжело оставаться одинокой и вспоминать об умерших.

– Не нужно думать и грустить о прошлом, – заметил Жан, – смотри лучше на крепкого, здорового мальчика, которого тебе оставил твой покойный муж. Он, слава Богу, жив и находится с тобой.

– Чувства в военном деле не ведут ни к чему, они приносят лишь страдания, – растроганным тоном проговорил ла Виолетт. – Но ведь мы не навсегда прощаемся, дети мои, Бог даст, еще увидимся. Ну а теперь пойдем, уже время отправляться к заставе Клиши. До скорого свидания!

– До свидания, мой дорогой Жан, до свидания, господин ла Виолетт, – ответила молодая женщина, обнимая их обоих.

Отряды национальной гвардии подходили к заставе, отдавали распоряжения, сообщали новости. Неприятель еще не отваживался на серьезную атаку. Генералы пока бездействовали, ограничиваясь наблюдениями.

Союзники подходили со всех сторон, выбирали позиции. Мармон, Мортье, Моисей, командиры национальной гвардии советовались между собой, подготавливались, ожидая распоряжений, идущих непосредственно от императора.

Происходили случайные стычки, не имевшие никаких последствий. Собравшись возле Монмартра, император Александр, Блюхер, лорд Кэстлрей, герцог Дальберг, Фуше, Талейран и Нейпперг ожидали вечера; они знали, что измена работает в их пользу.

Подойдя к заставе Клиши, ла Виолетт старался ободрить отряды национальной гвардии. Он поместил земляков Жана Соважа возле своих воинов и постарался их успокоить. В этой новой обстановке крестьяне оказались более наблюдательными, более дальнозоркими, чем старые солдаты.

Убедившись, что на них можно положиться, ла Виолетт отправился к маршалу Монсею, чтобы сообщить ему о том, что происходит. Неприятель показался у начала дороги Сен-Дени. Пока приходилось ждать его дальнейшего наступления, ла Виолетт велел схватить нескольких человек, которых он принял за шпионов, но тщательный допрос доказал, что это были мирные жители предместий, искавшие убежища в городе, где они чувствовали себя в большей безопасности. Жан Соваж присутствовал при допросах, которыми руководил ла Виолетт, и, когда последнего позвал к себе маршал Монсей, Жан предложил заменить его в задержании шпионов.

Все послеобеденное время прошло без инцидентов. Между тем события надвигались, а потому ни Жан Соваж, ни ла Виолетт не могли покинуть свои посты; они ограничились тем, что послали человека к Огюстине с известием, что не могут прийти, и просили ее не беспокоиться.

Наступали уже сумерки, когда Жану Соважу сообщили, что один дом, построенный на левой стороне дороги в Сент-Уэн, кажется подозрительным. Там, по слухам, поселились переодетые неприятельские шпионы. Жан Соваж решил схватить их врасплох и арестовать. В сопровождении нескольких человек он отправился к указанному домику.

Сальная свечка тускло освещала низкую комнату ветхого домика, состоявшего лишь из одного этажа. По-видимому, это жилище, расположенное в глухом месте, пустовало уже давно.

У единственного стола, опершись на него локтями, сидел какой-то человек, опустив голову. Видимо, он спал крепким сном. Такой шпион был не страшен. Какой-то пьяница, даже позабывший погасить свечку!

– Эй вы, подите сюда! – позвал Соваж своих спутников. – Войдем и посмотрим, что здесь делается.

Он толкнул дверь, и та сейчас же открылась.

– Что вам нужно? – протирая глаза, спросил незнакомец, проснувшись от шума.

– Нам нужно арестовать вас, так как вы шпион! – ответил Жан. – Вы наш пленник. Потрудитесь сказать, где находятся ваши соучастники.

– Я шпион? – с негодованием воскликнул незнакомец, вскакивая с места. – Нет, я французский солдат, участвовал в шести сражениях, получил тринадцать ран, был взят в плен под Дрезденом. Вот мой формуляр, а вот и проходное свидетельство; из него вы можете узнать мою фамилию и мой возраст.

Жан Соваж взял бумаги, которые ему протягивал незнакомец. Несмотря на смелый, твердый взгляд, на мужественное выражение лица, голос незнакомца дрожал, все его движения были неловки, неуверенны. Он без всякого сопротивления отдался в руки спутникам Соважа, которые окружили его. Незнакомец поднялся с места, но видно было, что он с трудом держится на ногах.

– Простите, товарищи, – обратился он к солдатам, – но я должен сесть. Меня недавно ранили; я очень страдаю и страшно устал!

Незнакомец опустился на стул. Вся его склоненная над столом фигура выражала сильное страдание.

Вдруг Жан Соваж вскрикнул от удивления. Он прочел имя незнакомца.

– Сиге! – пробормотал он.

– Да, товарищ, меня зовут Сиге! Разве мое имя знакомо вам? Я был ординарцем у маршала Лефевра.

– Ах, мой бедный друг, как ты изменился! – воскликнул Жан Соваж. – Я принял тебя за шпиона; но ты тоже меня не узнал? Мы думали, что ты умер; нам говорили, что тебя убили под Дрезденом.

– Нет, только ранили. Затем меня подняли, и добрейший неприятельский доктор вылечил меня, спас мою жизнь. Да, я теперь узнаю тебя. Ты Жан Соваж, не правда ли? – воскликнул Сиге, бросаясь в объятия друга, который прижал его к сердцу.

– Я узнаю твой голос, твой взгляд. Я сильно изменился, но это понятно, мне столько пришлось выстрадать, и нужно много времени для того, чтобы силы восстановились! А ты мало изменился, старина. Это твой солдатский мундир ввел меня в заблуждение; кроме того, у меня теперь лихорадка, голова плохо работает и потому я не сразу узнал тебя, тем более что не ожидал, что увижу здесь своего приятеля. Я был уверен, что ты находишься в Комбо, возле моей жены и сына. Помнишь, ты обещал мне защищать и охранять их.

– Его жена, его ребенок! – прошептал Жан Соваж, теперь только сознавая весь ужас действительности.

– Да, я понимаю, вы считали меня мертвым. Мое отсутствие, кровавая битва, в которой мне пришлось участвовать, мое долгое молчание заставили вас подумать, что я погиб.

– Действительно, все сведения, полученные мэром, все наши розыски убедили нас, что тебя уже нет в живых! – заметил Жан.

– О, я скоро займу прежнее место в полку! – воскликнул Сиге. – И надеюсь даже, что с большим повышением, так как имею много знаков отличия. Однако скажи, как поживает моя дорогая Огюстина, что поделывает мой сын? Ты ничего не рассказываешь о них. Я боюсь, не случилось ли с ними какого-нибудь несчастья?

– Нет, нет, не беспокойся, оба вполне здоровы. Они будут очень поражены твоим возвращением.

– Воображаю, как они будут рады, как мы все будем счастливы! А ты, дружище, до сих пор не женился? Что у нас новенького? Как поживает старушка Легран? Да что ты молчишь? Можно подумать, что ты проглотил язык. Впрочем, я понимаю: волнение, радость свидания перед лицом неприятеля сделали тебя немым! Мне знакомы эти чувства; но, несмотря на все пережитое, несмотря на страшную усталость, на боль открывшейся раны, я говорю: «Спасибо, товарищ, за все, что ты сделал для меня и моей семьи».

Сиге говорил радостным, уверенным тоном. К нему вернулось хорошее настроение, как это бывает у людей, убедившихся, что все пережитые страдания отошли далеко назад. Жану Соважу не хотелось разочаровывать бывшего приятеля, и он скрыл от него истину.

Отныне обоим друзьям – Соважу и Сиге – предстояло разделить между собой одну и ту же женщину, законную жену обоих, мать их детей! Положение было трагическое! Страшно было заглянуть в то недалекое будущее, которое уготовила им слепая судьба.

XVII

В тот же вечер Жан Соваж привел к ла Виолетту своего друга Сиге. Он объяснил старому воину, при каких обстоятельствах встретил Сиге, приняв его сначала за шпиона. ла Виолетт был страшно поражен. Жан Соваж просил ничего не говорить Сиге о его браке с Огюстиной; он твердо решил скрыть от друга правду и уехать куда-нибудь подальше с женой и детьми. Сиге, конечно, очень страдал бы, узнав истинное положение вещей, но его страдания были бы ничтожными в сравнении с тем, что испытывала бы Огюстина, встретив вдруг умершего мужа. Необходимо было прежде всего не допустить этого свидания, избежать объяснений. Ла Виолетт, которого Соваж вкратце познакомил с сутью дела, обещал ничего не отвечать на вопросы Сиге, не выдавать Жана.

Сиге, увидев бывшего управляющего Лефевра, очень обрадовался. Он рассказал своим товарищам, как его взяли в плен, затем как он бежал оттуда, как его скрывали у себя саксонские крестьяне и с какими затруднениями он добрался до границы Франции, причем ему пришлось сделать большой обход, чтобы не попасть в руки неприятельских разъездов. Теперь он решил снова немедленно взяться за дело и отдал себя в полное распоряжение ла Виолетта.

Жан Соваж оставил Сиге с ла Виолеттом, которые зашли закусить в один из многочисленных кабачков, а сам отправился на ночь домой, чтобы повидать жену и детей. Он вспоминал, сколько ему пришлось выстрадать, когда Огюстина предпочла ему красавца-солдата, когда они служили оба у герцогини Данцигской. Тогда ему пришлось уступить молодую девушку Сиге – этому любимцу маршала! Жан Соваж заставил в то время замолчать свое самолюбие, заглушил свою ревность! Но зато теперь он ни за что не уступит сопернику жены. Он готов был на величайшее насилие, решался скорее пойти на преступление, чем снова потерять Огюстину! А между тем у Сиге были все шансы для того, чтобы овладеть сердцем бывшей жены. Хотя он сильно постарел, но не утерял способности нравиться. Перенесенные страдания героическим ореолом окружали его голову; а ведь женщины преклоняются перед храбростью и всем необыкновенным! Огюстина не переставала оплакивать своего первого мужа, и вот теперь он вдруг появился, как бы чудом воскрес. Жану Соважу всегда казалось, даже в минуты самых нежных излияний, что сердце Огюстины не принадлежит ему всецело. Отдаваясь ему, она точно исполняла долг, завещанный ей первым мужем. Ведь Сиге просил ее выйти замуж за Жана в случае его смерти. Огюстина была привязана к своему мужу, в ее чувстве к нему большую роль играла жалость; но она не любила его настоящей любовью. Между тем Жан Соваж обожал Огюстину; он отдал бы жизнь за нее, но не мог допустить, чтобы она была в объятиях другого! Он предпочел бы видеть ее на кладбище, чем женой Сиге.

Однако все размышления Жана не вели ни к чему. Факт совершился, и с ним приходилось считаться. Теперь нужно было сделать так, чтобы Сиге не узнал, где находится его жена, и чтобы Огюстина и дети не подозревали о возвращении солдата. Соважу пришла в голову мысль о дуэли: он лучше убьет Сиге, чем уступит ему свое место! Он даже подумал о том, что, сражаясь рядом с Сиге, можно устроить дело еще проще! В солдата могла попасть неприятельская пуля, а в суматохе сражения очень трудно было бы сказать, из какого ружья вылетела эта пуля.

Соваж расстался с женой с чувством глубокой грусти, причем к последней еще примешивался стыд за преступные мысли, которые, помимо воли Жана, не покидали его. Когда он подошел к своему посту, добровольцы готовились к защите. Курьеры то и дело скакали с приказами, которые противоречили один другому. С медленной важностью раздавались залпы пушек с разных сторон города. Неприятельские авангарды подходили к заставе Клиши. Союзники разошлись и начали атаку со всех сторон. Парижу было трудно бороться с этими разбросанными нападениями. Генералы не могли собраться вместе и давать однородные указания. Император не распоряжался защитой, что вызвало недовольство, открытый ропот горожан. Побег Марии‑Луизы и маленького Римского короля еще более усилил тревожное настроение парижан; они с грустью, ужасом и гневом приняли это известие.

Застава Клиши, как и предсказывал маршал Монсей, сделалась центральным пунктом нападения. Союзники стремились прорваться через нее, она требовала усиленной охраны, на что понадобились силы Мортье, Мармона и национальной гвардии. Ла Виолетт был очень доволен своими войсками. Он давал советы Жану Соважу и Сиге и убеждал их не покидать своих позиций.

– Как только начнется сражение, мои друзья, – говорил им опытный воин, – необходимо победить или умереть. Ни один казак не должен вступить в Париж, не будучи пленником. Нужно, чтобы император мог гордиться своими старыми товарищами по оружию; крестьяне должны превратиться в храбрых воинов и защищать город. Я не сомневаюсь в вас, мои друзья! Помни, Жан Соваж, и ты, Сиге, о жене нашего маршала, дорогой мадам Сан-Жень. Как она будет гордиться своими старыми слугами, увидев их среди защитников отечества. Приготовьте оружие и стреляйте в неприятельскую толпу.

– Вперед, не отступать до самой смерти! – воскликнул Жан Соваж. – Возможно, что один из нас погибнет, – прибавил он затем, обращаясь к Сиге, – если судьба выбрала для этого меня, то исполни мою просьбу, которая будет состоять в том же, в чем состояла и твоя, когда ты отправлялся в Германию.

– Я не понимаю тебя, – возразил Сиге, – скажи яснее.

– Если я умру, позаботься о моей жене и ребенке. Тебе их укажет ла Виолетт.

– Это само собой разумеется, мой друг. Долг платежом красен!

– Спасибо, дружище, давай свою руку, я рассчитываю на тебя! – проговорил Жан Соваж, с трудом удерживаясь от рыданий при мысли о том, что он может умереть, а Сиге узнает правду и снова станет мужем Огюстины.

Ему стоило больших усилий не выдать своей тайны, не признаться товарищу в своем браке с Огюстиной. Если бы Сиге знал правду, он, может быть, разрешил бы страшную задачу, добровольно подставив свою грудь под неприятельские пули.

Вдруг Жану пришла на память вчерашняя преступная мысль о том, как просто можно избавиться от соперника!

Отряд пруссаков медленно приближался, уничтожая аванпосты.

– Вперед! – крикнул ла Виолетт и бросился в толпу со своими солдатами.

Засвистели пули, бой завязался по всей линии вплоть до заставы Монсо.

Сиге, позабыв о своей ране, храбро сражался, вооружившись коротким ружьем со штыком. Он очень жалел, что у него не было лошади, чтобы глубже вдвинуться в неприятельские ряды. Жан Соваж не отставал от товарища и, подражая ему во всем, проявлял не меньшую храбрость.

– Я ранен, – вдруг вскрикнул он, – я умираю!

Широкая полоса крови обагрила грудь Жана Соважа, он был ранен в плечо. Его глаза были широко открыты, а руки бессильно повисли вдоль тела. Сиге быстро намочил платок в воде, находившейся в его фляжке, и, сняв с товарища китель, тщательно омыл рану и перевязал ее. Затем он осторожно перенес Соважа в первое безопасное место. Уложив его у тумбы, он хотел вернуться на свой пост, в ряды сражающихся. Но Жан остановил его.

– Я хочу видеть перед смертью Огюстину, – прошептал он. – Не уходи, я должен сообщить тебе большую тайну.

– Я не покину тебя, мой друг, – ответил Сиге, – мы после повидаемся с Огюстиной, когда одержим победу.

– Нет, я должен видеть ее сейчас же, мне нужно поговорить с ней! – настаивал раненый.

– Будь благоразумен, мой друг, успокойся! Ты ранен очень легко; твое положение неопасно!

– Нет, не говори, я не ошибаюсь; мой счет с жизнью покончен. Ты увидишь Огюстину и все расскажешь ей. Люби ее, она любит тебя тоже. Она осталась тебе верна!

– Что ты говоришь, Жан? Ты огорчаешь меня. Не болтай пустяков.

– О нет, это не пустяки. Я знаю, что говорю. Ты счастливее меня. Уверяю тебя, что я погиб. Видишь ли, так как ты не понимаешь сам, я должен открыть тебе тайну, – сказать то, о чем хотел умолчать… – Вдруг тело Жана затрепетало от судорог и руки вытянулись. – Воды! – пробормотал он слабым голосом.

Сиге приподнял его голову и поднес к губам товарища стаканчик воды с легкой примесью водки.

Раненый схватил дрожащими руками стакан и не мог оторваться от него. Его глаза горели лихорадочным огнем.

Пушки замолкли. Национальная гвардия возвращалась обратно. В битве произошел перерыв. Защитники Парижа были на время победителями. Маршал Монсей во главе национальной гвардии оттеснил пруссаков к Сен-Дени и захватил нескольких пленных.

Ла Виолетт, завидев Жана Соважа с Сиге, поспешил к ним. Его сияющее лицо померкло, когда он взглянул на лицо раненого.

– Бедный Соваж, ему очень плохо! – с грустью прошептал он.

– Не знаю, что с ним делать, – сказал Сиге, бережно опуская на землю голову товарища, – ведь нельзя оставлять его здесь! Нужно поместить его в ближайшую амбулаторию, – продолжал Сиге, – он хочет, чтобы его отнесли домой, и, кроме того, желает видеть сейчас же Огюстину. Я думаю, лучше сделать это завтра.

– Нет, нет, я хочу сейчас же домой, – прервал его Жан Соваж, с большим усилием произнося слова.

Он ничего не прибавил, но его взгляд был так властен, в нем отражалась такая непоколебимая воля, что ни ла Виолетт, ни Сиге не решались противиться Жану.

Они нашли носилки и положили на них раненого. Ла Виолетт был очень взволнован и обеспокоен тем, что должно было произойти. Он дал адрес жены Жана Соважа и ломал себе голову над вопросом, как не допустить неизбежной встречи Огюстины и Сиге.

Чтобы сделать это свидание по возможности менее тяжелым, необходимо было по крайней мере предупредить Сиге. Ла Виолетт ясно видел, что Жан Соваж ничего не сказал товарищу об ужасной действительности. Что произойдет, когда Огюстина очутится перед своим настоящим мужем, почти мертвецом, и бывшим, которого она считала умершим? А он оказался живым и собирался предъявить свои права мужа.

XVIII

Огюстина терпеливо ожидала возвращения мужа и ла Виолетта в своей квартире на улице Бобур. Но ее сердце начинало предчувствовать что-то недоброе: уже давно прошел час обеда, а мужчины все еще не возвращались, хотя они и обещали ей, что не оставят ее одну. Что же случилось с ними?

Она подходила к окну и подолгу всматривалась в черные стены, окружавшие двор и превращавшие ее в узницу страхов и предчувствий. И ее сердце мучительно сжималось, а на глазах выступали слезы.

На улицах Парижа так же, как у застав и даже в окрестностях, наводненных неприятелем, повсюду сновали вооруженные люди, волновавшиеся и готовившиеся к бою.

Огюстина с горечью вспоминала свои опасения, испытанные во время немецкой кампании, когда маршал Лефевр увел с собой ее мужа Сиге. Как мучили ее тогда дурные предчувствия! Она чувствовала себя вдовой уже с того момента, когда рассталась с первым мужем. Сколько слез пролила она, когда ей объявили о смерти ее дорогого Сиге! И вот теперь судьба заставляла ее переживать те же опасения, ее преследовала та же участь.

И бедная женщина не могла отделаться от навязчивого предчувствия, что с минуты на минуту сюда придет кто-нибудь с известием о ранении или смерти Жана Соважа или его принесут сюда истекающего кровью, пронзенным казацким копьем.

Все существо Огюстины протестовало против этих предчувствий, но в тяжелом одиночестве ожиданий черные мысли одолевали ее. Ведь она не знала решительно ничего о том, что делается на улицах, в каком положении и взаимоотношении находятся обе армии.

И эта тишина, это отсутствие Жана Соважа и ла Виолетта становились все более и более необъяснимыми, волнующими.

Нет, надо было выйти из дома, ходить, говорить, узнать что-нибудь! Она сумеет сама разобраться в спутанном лабиринте парижских улиц, расспросить дорогу, а, быть может, пушечная пальба поможет ей ориентироваться. Ей хотелось снова увидеть Жана Соважа, сейчас же, немедленно, быть рядом с ним, ухаживать за ним, спасти его, если он ранен. Она будет держаться вблизи от него, будет сражаться бок о бок с ним, если это понадобится. Разве женщины не бывали солдатами? И она уже упрекала себя, зачем отпустила его одного без себя. Нечего было слушать ла Виолетта, который уговорил ее скрыться в центре города и отодвинуться подальше от застав, где на карту военного счастья в данный момент ставились вся Франция, французы и их судьба.

Огюстина встала, полная решимости.

Она хотела идти, но юбка не пустила ее: маленькие ручки крепко вцепились и не пускали ее. Это были ее дети, которые сквозь дрему тесно прижимались к ней. Один из мальчиков открыл глаза.

– Мамочка, не уходи! – сказал он. – Не оставляй нас одних, я боюсь. А где папочка?

– Он сейчас придет, моя крошка! – ответила Огюстина, склоняясь к ребенку и целуя его. – Надо быть умником и спать. Смотри, какой умник брат!

Она начала нежно укачивать крошку, положившего свою голову к ней на руки, и ласками и поцелуями заставила его заснуть. Вскоре мальчик опять задремал.

Когда дыхание спящего ребенка стало легким и почти незаметным, что свидетельствовало о глубоком сне, то мать осторожно снесла его на кровать. Там она положила его рядом с братом и вышла на цыпочках из комнаты, осторожно затворив за собой дверь.

Огюстина попросила соседку посмотреть за детьми и успокоить их, если они проснутся и расплачутся, и сказала, что скоро вернется обратно.

На часах ратуши было половина пятого. По улицам сновала большая толпа, которая сходилась в небольшие группы, откуда раздавались угрожающие возгласы. Огюстина хотела пройти к заставе Клиши и пыталась понять, что так волнует эту толпу. Но никто не слушал ее вопросов и не отвечал.

Уже с шести часов утра на всех заставах Парижа шел ожесточенный бой, и последний час геройского 30 марта должен был стать последним часом империи. Дурные вести с громадной скоростью распространялись по городу. У всех на устах были горькие слова о понесенных поражениях, причем значительность их и количество мертвых и раненых сильно преувеличивались толпой. Курьеры летели один за другим. То и дело проносили раненых. Всем становилось ясно, что наступил конец, если только не подоспеет Наполеон.

Отъезд Марии‑Луизы вырисовывался теперь в своем истинном свете. Это было предательством, недостойной подлостью! Она не смела оставлять Париж на произвол судьбы; эта распутная, вероломная австриячка не имела права обрекать столицу на грабежи и насилия вражеского нашествия. Как-никак, а она была дочерью австрийского императора; ее отец находился в числе прочих завоевателей; будь она в Париже, так союзники не осмелились бы обречь столицу на разгром, а ее бегство отдавало теперь население во власть всем случайностям приступа!

И тех, кто содействовал этому бегству, тоже честили на всех перекрестках.

30 марта, перед рассветом, Мармон выступил на свои позиции из Шарантона. Жозеф с братом Жеромом с Монмартрских высот наблюдали за движениями войск. Войска Мармона обогнули Париж у Сен-Манде и Шаронны и утвердились на высотах Манильмонтана и Бельвиля. Но сейчас же неприятель атакой за атакой повел решительное наступление на французов и заставил их отступить к Пре-Сен-Жерве. Как ни храбро сражались французы, но они уступали по численности неприятелю, да и терпели недостаток в артиллерии. Кроме того, они не успели как следует отдохнуть, поэтому куда ни обращал взор Мармон, он везде видел успехи союзных войск. При Шаронне и Менильмонтане союзники на скорую руку выдвинули свои батареи и стали осыпать французов ядрами, из которых некоторые стали попадать даже в самый Париж.

Тем временем и короли Жозеф и Жером очутились в опасном положении. Император Александр, который не только следил, но и руководил всеми действиями союзников под Парижем, приказал графу Ланжерону взять во что бы ни стало Монмартр. Увидев подступавшую грозную щетину войск, а также выдвигаемую грозную артиллерию союзников, против которой Монмартр мог выставить только семь пушек, Жозеф, опасаясь попасть в плен, поспешно оставил со свитой Монмартр. Он видел теперь, что дальнейшее сопротивление бесполезно и может только нанести ущерб Парижу, поэтому он начал немедленно подготавливать сдачу. С этой целью он написал графу Молэ, обер-прокурору, следующее письмо:

«Благоволите, Ваше Сиятельство, предупредить министров, что по обстоятельствам момента следует выехать из города вслед за императрицей. Предупредите сенаторов, членов государственного совета» и т. п.

В то же время он послал своего флигель-адъютанта, генерала Штрольца, к Мортье и Мармону, которых уполномочивал вступить в переговоры с неприятелем о сдаче Парижа.

Маршалы Мармон и Мортье не согласились сейчас же капитулировать и, несмотря на недостаток оборонительных средств, продолжали геройски защищаться. Но все их упорство не привело ни к чему. Несмотря на безгранично отважную борьбу учеников ветеринарного института, Сен-Мор и Шарантон были взяты; Берси уже не мог держаться; Венсен, где львами дрались ученики политехнического института, был занят вюртембергскими войсками.

Все было напрасно – союзные войска шаг за шагом оттесняли французов и приближались к Парижу. Красавцу-городу грозило неминуемое разрушение, так как неприятельские ядра все чаще залетали туда. И, не видя иного исхода, Мармон принужден был воспользоваться данным ему Жозефом разрешением.

Император Александр собирался отдать гвардии приказание вступить в бой и решительным натиском довершить победу, когда к нему явился французский офицер, скакавший:

– Маршал Мармон просит прекратить военные действия и условиться о перемирии.

– Соглашаюсь на просьбу вашего маршала, – ответил император, – я прикажу остановить сражение, но с условием немедленной сдачи Парижа; иначе к вечеру не узнают места, где была ваша столица!

Император приказал затем флигель-адъютанту Орлову ехать к маршалу Мармону и заключить с ним предварительные условия. Подъехав к передовой цепи. Орлов увидал там какого-то генерала, который с обнаженной шпагой в руках ободрял утомленные войска; это и был сам Мармон.

– Я герцог Рагузский, а кто вы? – спросил его Мармон.

– Полковник Орлов, адъютант русского императора. Его величество хочет спасти Париж.

– В этом состоит и мое единственное желание, иначе нам ничего не останется, как умирать здесь. Какие ваши условия?

– Прекратить военные действия, французским войскам войти в заставы и тотчас назначить уполномоченных договариваться о сдаче Парижа.

– Согласен. Герцог Тревизский и я, мы поедем к заставе ла Виолетт для переговоров. Итак, к делу! Скажите, чтобы союзники перестали стрелять. До свидания!

По возвращении Орлова государь велел графу Нессельроде ехать к маршалам для заключения мира. С ним отправились Орлов и адъютант Шварценерга, граф Пар. Кроме того, сейчас же во все стороны разослали офицеров с приказанием прекратить пальбу. Но войска, ожесточенные упорным сопротивлением французов, очень неохотно повиновались, и окончательно сдержать их было довольно трудно. Кроме того, войскам, шедшим на приступ Монмартра, не успели доставить приказание прекратить враждебные действия, и громовое «ура» овладевших Монмартрскими высотами солдат долетело до ушей парламентеров, заседавших в маленьком кабачке «О Пти Жардине» у заставы ла Виолетт.

Слухи о начавшихся переговорах быстро облетели население и привели его в то состояние крайнего возбуждения, которое заметила Огюстина, выйдя на Гревскую площадь. По улицам бежали женщины и дети, плачущие, объятые страхом. Часть мужчин готовила на скорую руку носилки и отправилась за ранеными, причем в частных квартирах устраивали перевязочные пункты, другие же гневно говорили о том, что сдача невозможна, что бой должен быть перенесен на улицы Парижа, что каждый дом должен стать батареей.

Среди всей этой растерянности, отчаяния, страданий за родину и нацию личная забота Огюстины казалась слишком мелкой и незначительной. И бедная женщина окончательно потеряла голову: она даже не помнила теперь, зачем вышла на улицу. Ее личное горе растворилось в общем страдании народа.

Она забыла о Жане Соваже, ла Виолетте и дорогом усопшем Сиге, мысль о котором неотступно преследовала ее весь день. И, не стараясь уже пробраться к заставе Клиши, где сражались Соваж и ла Виолетт, Огюстина бросилась домой, к детям. Но дома ее поджидала новая драма.