Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

16 августа «Высокий» (он же «Кленовый») встретился ещё с одним неизвестным. Их встреча была зафиксирована так:

«… вышел из дома в 11 час. 30 мин. дня и пошёл в Городские номера по Никольской ул., где пробыл 1 час, вышел с неизвестным молодым человеком, дойдя до Лубянской площади, сели в трамвай. «Высокий» у Сухаревки слез и пошел в д. Биркель по Даева пер., во двор, где проживает «Дубовый»; пробыв 55 минут, вышел, пошёл домой… Неизвестный проведён в дом № 5 Злоказовой по Ново-Воротниковскому пер. во двор, где был оставлен в 7 час. вечера».

Этот неизвестный молодой человек получил клички «Субботинский» и «Субботний». Филёры всё чаще стали обнаруживать его возле дома Бутюгиной, в котором жил Маяковский.

«18 августа 1908 г.

В 11 час. 20 мин. утра из дома Бутюгиной вышел «Субботинский», сел в трамвай, у Сретенского монастыря слез и пошёл на Тверской бульвар, где встретился с двумя неизвестными…».

Этим «Субботинским» был не кто иной, как Исидор Иванович Морчадзе. В начале 1908 года ему удалось бежать из туруханской ссылки и вновь объявиться в Москве. Что он в ней увидел?

«Реакция свирепствовала вовсю. Десятки тысяч революционеров были брошены в тюрьмы или сосланы, тысячи расстреляны. Буржуазная интеллигенция, вчера ещё сочувствовавшая революции, совершенно от неё отвернулась. И если раньше гордились тем, что дают приют революционерам, то теперь не только ночёвки не предоставляли, но совершенно отвернулись, не стали узнавать, а многие прямо отрекались от революции, заявив, что они ничего общего с ней не имеют.

И вот я после побега из ссылки нашёл настоящий приют только в семье Маяковских. Они приняли меня как своего друга и товарища, и я в этой семье почувствовал, что революция живёт.

И я поселился у них на квартире. Это было уже в начале 1908 года. Они жили в это время на Долгоруковской улице. Я снял у них комнату, но прописаться нельзя было, так как у меня не было никакого паспорта. И я только через две недели достал себе паспорт на имя Сергея Семёновича Коридзе».

Исидора Морчадзе, видимо, немного подвела память – в Москве он оказался не «в начале 1908 года», а гораздо позднее – в августе месяце, когда Маяковские съехали с дачи Битрих и поселились в доме на Долгоруковской улице. Чтобы появиться в Москве в начале года, надо было бежать из туруханской ссылки зимой, а, как показывала практика, совершить подобный побег из тех суровых мест было совершенно невозможно. Сам Морчадзе описывал свой побег без всяких подробностей:

«… мне удалось бежать из ссылки, и после долгих мытарств я добрался до Москвы».

Странно, что Морчадзе не привёл никаких подробностей побега – ведь его воспоминания писались и были изданы уже в советское время, когда побег из царской ссылки считался геройством.

Как бы там ни было, но сохранившиеся документы свидетельствуют, что Морчадзе, ставший Коридзе, прописался у Маяковских 19 августа.

Вот как этот день описан в дневнике наружного наблюдения:

«19 августа 1908 г.

В 10 час. 45 мин. утра «Высокий» вышел из дома вместе с «Субботинским», дошли до Садовой ул., расстались; «Субботинский» пошёл под наблюдением, а «Высокий» пошёл в Лихов переулок, в дом Елизарова, в парадную, где №№ 9-16; через 10 мин. вышел и пошёл на Никольскую улицу, в Городские номера, где пробыл 35 мин., вышел и вернулся домой».

На следующий день филёры вновь зафиксировали выход Морчадзе из дома Бутюгиной:

«20 августа 1908 г.

В 9 часов 45 минут утра «Высокий» вышел из дома и на углу Весковского пер. купил газету и вернулся домой. В 11 часов 30 мин. утра «Высокий» вторично вышел из дома вместе с "Субботинским "».

Ежедневная слежка за «Высоким» и «Субботинским» продолжалась.

Кроме партийной у Владимира Маяковского в тот момент было много обычной учебной работы – 30 августа 1908 года его мать подала прошение в Строгановское художественно-промышленное училище о принятии её сына в подготовительный класс. Просьбу удовлетворили, и Владимир приступил к занятиям.

Вскользь заметим, что Борис Пастернак в том же 1908 году закончил гимназию с золотой медалью и поступил на юридическое отделение историко-филологического факультета Московского университета.

А арестованного в начале того же года Илью Гиршевича Эренбурга неожиданно освободили. Причём до суда. Ходили слухи, что родителям для освобождения сына пришлось внести денежный залог. В это трудно поверить – для того, чтобы арестованный революционер получил свободу, требовались не деньги, а письменное обязательство прекратить заниматься антиправительственной деятельностью. Или согласие на сотрудничество с охранкой. При отсутствии таких бумаг из-за решётки не выпускали. Так что, надо полагать, нечто подобное Илья Эренбург всё же подписал.

23 сентября состоялось заседание Московского окружного суда, куда поступило дело о подпольной типографии. Появился ещё один официальный документ:

«Рассмотрев обстоятельства дела и выслушав личные объяснения обвиняемого Маяковского, Окружной суд нашёл:

1) что Маяковский воспитывался в образцовой дворянской семье,

2) что он получил образование в гимназии и дошёл до 4-го класса,

3) что деятельное участие его в подготовлении путём печатных воззваний государственного бунта, в каковом преступлении он уличается задержанием его на месте преступления с поличным, упорно им отвергаемо,

4) что ответы его на вопросы суда по предмету совершённого им преступления указывает на достаточное его умственное, нравственное развитие и на понимание им преступного характера своих действий…».

Суд постановил:

«… дворянина Владимира Владимировича Маяковского, 14 лет, обвиняемого в преступлении, предусмотренном 1 ч. 102 ст. Уголовного уложения, признать действовавшим при совершении этого преступления с разумением».

11 октября дело о тайной типографии было передано в Московскую судебную палату, где стали готовить обвинительный акт.

Тем временем новый жилец Маяковских («Субботинский») задумал организовать побег заключённых из московской тюрьмы. Впоследствии он написал:

«… в этот период времени, в разгул реакции, я готовил массовый побег из Таганской тюрьмы. План побега был очень остроумным и простым. Как известно, Таганская тюрьма находится около Москвы-реки, и вот мы обнаружили, что можно водосточной трубой с Москвы-реки вплотную подойти к тюрьме. И, свернув направо, прокопав сажен десять, мы предполагали подвести подкоп под баней. Таганская тюрьма – одиночная тюрьма, но в баню тогда водили не по одному, а сразу по десять-двенадцать человек. А если в то время ещё дали бы целковый надзирателю, который водил в баню, то он взял бы в баню сразу человек двадцать-тридцать».

Странно, что Морчадзе не указал, кого именно он собирался освобождать. Ведь в Таганской тюрьме сидели не только политические, но и уголовники. И в баню их водили всех вместе.

Организовывать побег Исидору Ивановичу помогал Константин Викторович Сцепуро (по паспорту – Иван Мартушевич Герулайтис), тоже живший у Маяковских. Их дерзкая задумка произвела на пятнадцатилетнего Володю сильное впечатление. И в автобиографии (в той, что написана в 1922 году) не без гордости отмечено:

«Живущие у нас (Коридзе (нелегальн. Морчадзе), Герулайтис и др.) ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин каторжан».

В автобиографии, отредактированной и изданной в 1928 году, фамилии «живущих у нас» отсутствуют.

Что же касается «женщин каторжан», то здесь Маяковского, видимо, подвела память – в Таганской тюрьме содержались только мужчины. Из трёх главных московских тюрем – Бутырка, Матросская тишина и Таганка – последнюю называли самой серьёзной, считалась, что убежать из неё невозможно.

Но копать революционеры любили. За четыре года до этого вести подкоп под кутаисский цейхгауз затеял, как мы помним, неустрашимый Коба Джугашвили. Правда, достать две тысячи винтовок ему не удалось. В августе 1905 года российские социал-демократы тоже решили с помощью подкопа (и тоже под тюремную баню) освободить сидевших в Таганке Николая Баумана и его товарищей из Северного бюро ЦК РСДРП. И эта попытка успехом не увенчалась. Получалось, что Исидор Морчадзе в очередной раз испытывал судьбу, надеясь на более благоприятный исход.

Но вот что странно! Затевая такое сверхответственное дело, как подкоп под тюрьму с тем, чтобы освободить заключённых, опытнейший революционер Морчадзе не хранил его в тайне, а подробно рассказывал о нём своим знакомым. Пусть хорошим знакомым, пусть проверенным людям! Но не имевшим никакого отношения к его партии и ко всему тому, чем эта партия занималась. Читая его воспоминания, можно подумать, что он делится подробностями того, как копает грядки на даче. Складывается впечатление, что у этого Морчадзе было какое-то несокрушимое алиби, которое позволяло ему не бояться того, что тайна подкопа будет неожиданно раскрыта.

Как бы там ни было, но поначалу рытьё под Таганку проходило довольно успешно. Морчадзе и помогавший ему Сцепуро-Герулайтис работали по ночам:

«И вот когда я после работы с товарищем приходил ночью домой, Володя никогда не спал и поджидал нас. И всегда первый встречал и открывал двери. И первым вопросами его всегда были:

– Удачно? Сколько выкопали?

Вслед за ним к нам заходили Людмила Владимировна, Ольга Владимировна, а мать их, Александра Алексеевна, по-матерински разогревала нам ужин и чай. Все они были посвящены в детали готовящегося подкопа, и все они, включая мать их, интересовались ходом дела».

Людмила Маяковского тоже оставила воспоминания о той невероятно дерзкой акции:

«На наше имя получалась корреспонденция, у нас устраивались встречи для переговоров. Мама организовывала ночлег нелегальным, шила колпаки для земляных работ и т. п.».

История эта становится ещё более удивительной, когда вспоминаешь о том, кто ею занимался! Ведь эсер Исидор Морчадзе до этого был охранником (самого Максима Горького охранял!), затем совершал экспроприации (грабил банки), после этого закупал оружие для боевиков-однопартийцев, а теперь вдруг стал организатором побега из тюрьмы. Но любое дело надо доверять профессионалу, то есть тому, кто имеет опыт. А Исидор Иванович на этот раз был неопытным новичком. Как можно было доверить ему столь важное дело?

Да и сам Морчадзе вспоминал потом, какие в их работе случались неожиданности:

«Однажды, когда, окончив работу, мы шли по водосточной трубе обратно к выходу, вдруг откуда-то пошла горячая-горячая вода. Мы, как сумасшедшие, бросились к выходу, но вода всё прибавлялась, и мы совершенно вымокли до пояса. Когда вылезли оттуда, были в таком виде, мокрые до пояса, что нельзя было не смеяться…

Наши наблюдатели, которые наверху стояли и охраняли нас, наблюдая, чтобы нас не проследила охранка, наняли нам извозчика, и мы на извозчике приехали домой.

Володя встретил нас встревожено, молчаливо. Но когда мы ему рассказали, что с нами случилось, он разразился таким хохотом, что вместе с ним от всей души хохотали и мы.

Володя взял наши сапоги, брюки в кухню – высушить и вычистить их. Принёс нам горячий самовар, налил крепкого чаю, ухаживал за нами трогательно, как настоящий товарищ, приговаривая, что крепкий чай давно испытанное средство от ожогов. Всё время подтрунивал над нами и смеялся.

Утром, когда все мы встали и пили чай, он глубокомысленно задумался и изрёк:

– А что если бы вы действительно обварились до смерти, никто, кроме Маяковских, не догадался бы и не знал бы о ваших подвигах и стремлениях».

Кроме подкопа под тюрьму партия социалистов-революционеров затеяла ещё одну не менее важную акцию. Чтобы пополнить быстро скудевшую партийную кассу, эсеры решили осуществить очередную экспроприацию, то есть ограбить какой-нибудь банк.

О замышлявшемся грабеже мгновенно узнала полиция – во-первых, от своих агентов, состоявших членами партии, а во-вторых, от сыщиков-филёров, ходивших за будущими налётчиками буквально по пятам. В письме московского градоначальника генерал-губернатору Москвы, написанном в феврале 1909 года, в частности, говорилось:

«В конце ноября минувшего года в Московское охранное отделение поступили негласные сведения о том, что в Москве формируются шайки грабителей, намеревающихся произвести целый ряд грабежей».

Московские власти, разумеется, сильно насторожились. За членами «шайки грабителей», среди которых оказался и Маяковский, стали следить ещё более тщательно.

Морчадзе-Коридзе и Сцепуро-Герулайтис в самый разгар слежки покинули квартиру Маяковских и сняли комнату в доме Смирнова по Земляному валу 419 – поближе к месту подкопа. Но прописка у них осталась прежняя – на Долгоруковской улице.

Чуть позже или чуть раньше того, как съехали с Долгоруковской жильцы-эсеры, в Москву из Саратова приехал молодой человек, которого звали Николай Иванович Хлёстов. Он поступил в класс сольного пения филармонического училища и стал искать для себя пристанища. Впоследствии он написал:

«… по моим деньгам лучше бы полкомнаты или койку. Цены на комнаты близ училища, в центре Москвы, были для меня недоступны, да и владельцы их, узнав, что я учусь пению, не хотели пускать на квартиру – будет-де беспокойно.

Усталый, расстроенный, иду я по Долгоруковской (ныне Каляевская). Вижу объявление: «В глубине двора сдаётся комната». Слово «глубина» меня обрадовало, наверное, думаю, будет подешевле. И в самом деле, в самом конце двора, в "глубине " его, я нашёл небольшой старый деревянный домик. Позвонил.

Дверь открыла пожилая женщина, которая с первого взгляда понравилась мне. У неё было спокойное, доброе лицо, умные карие глаза, тихий, ласковый голос. Одета скромно и опрятно.

Она показала мне небольшую комнату. Первое, что мне бросилось в глаза – книги. Книгами была набита полка над кроватью, стопками лежали они на столе, на подоконниках. В комнате – два окна с простенькими белыми занавесками. Между окон – стол с ящиками, несколько стульев. Ничего лишнего, но всё необходимое было. В комнате чисто, светло.

Я спросил:

– А почему здесь две койки?

Хозяйка, смутившись, ответила, что в этой комнате живёт её сын.

– Он не будет вам мешать, дома бывает мало и здесь будет только ночевать.

Видимо, она беспокоилась, что мне не понравится соседство её сына, а я, наоборот, обрадовался: наконец-то, я нашел то, что искал – полкомнаты.

Я счёл своим долгом предупредить, что учусь пению. Ожидал, что ей это может не понравиться, но она, внимательно посмотрев на меня, сказала:

– У нас в квартире живёт близкая подруга дочери, у неё есть пианино. Я попрошу её, и, думаю, она разрешит вам им пользоваться. Она студентка, уйдёт на лекции, а вы будете играть.

Эта добрая, сердечная женщина была Александра Алексеевна Маяковская».

Так Николай Хлёстов поселился в квартире дома № 47 по Долгоруковской улице, принадлежавшем Бутюгиной и находившемся «в глубине двора». Жить ему предстояло в той же самой комнате, где ещё совсем недавно проживал Исидор Морчадзе.

«Утром проснулся, чувствую, что на меня кто-то смотрит. Открыл глаза. Вижу, напротив лежит юноша и разглядывает меня. Он смотрит на меня, я – на него. Лежим, смотрим друг на друга и молчим. Потом он пробасил:

– Я слышал, что вы поёте.

– Да, я приехал в Москву учиться пению.

– Это очень хорошо. Ну-ка, спойте что-нибудь, – попросил юноша.

Лежа на койке я запел романс Гречанинова «Узник». Я пел и наблюдал, какое впечатление производит на него пение.

– Сижу за решёткой в темнице сырой,

вскормлённый в неволе орёл молодой, – пел я.

И вижу лицо юноши стало сосредоточенным, даже мрачным. Потом он как-то встрепенулся, поднялся на койке, я тоже…

Конец романса мы закончили вместе… Он схватил меня, завертел, закружил по комнате и загудел своим басом:

– Здорово поёшь, молодчина, очень здорово!

Это необычное знакомство как-то сразу нас сблизило, подружило. Мы перешли на «ты», я стал называть его Володей, он меня – Николай».

Новому жильцу Маяковский понравился:

«Это был не по годам развитый, начитанный, одарённый юноша. В его библиотеке я нашёл сочинения Некрасова, Толстого, Гоголя, Горького, Достоевского, Чехова, Ибсена и других классиков литературы; книги по философии и политической экономии – сочинения Фейербаха, Дицгена и других авторов, а также учебники по алгебре, геометрии, физике, литературе, латыни, по немецкому языку – он готовился сдать экзамен за полный гимназический курс…».

Тем временем год 1908-ой подходил к концу. Как говорилось в уже упоминавшемся нами письме московского градоначальника, власти распорядились…

«… арестовать между 10–15 числами минувшего декабря всех известных Охранному отделению грабителей».

И очень многие готовившиеся к экспроприации эсеры были взяты под стражу.

В том же декабре выпущенный из тюрьмы социал-демократ Илья Эренбург уехал за границу. Ходили слухи, что для получения разрешения на то, чтобы покинуть Россию, его отцу пришлось здорово раскошелиться. Хотя для того, чтобы вот так совершенно открыто отправиться за рубеж (даже «для лечения»), надо было сначала получить благословение Охранного отделения. И Илья Эренбург, надо полагать, его получил.

А Владимир Маяковский в этот момент был озабочен делами учебными. Об этом свидетельствует документ:

«Его превосходительству

г-ну директору Строгановского

художественно-промышленного училища

Ученика 1-го класса

Владимира Маяковского

Прошение

Ознакомившись с программой Строгановского училища, я нашёл для себя возможным сдать экзамены за 5 классов по общеобразовательным предметам, и поэтому покорнейше прошу ваше превосходительство <разрешить> сдать их в мае месяце. Дополнительные же предметы проходить наравне с остальными учениками училища.

Владимир Маяковский.

14 января 1909 года».

Просьбу ученика подготовительного класса удовлетворили, и он продолжил готовиться к предстоявшим экзаменам.

Николай Хлёстов обратил внимание на добрую атмосферу, которая была в семье Маяковских, на то, как дети относятся к матери:

«Оля и Володя всегда называли Александру Алексеевну „мамочка“. Володя очень любил свою мать. Часто вечером Александра Алексеевна садилась отдохнуть в старенькое кресло. Володя устраивался у её ног на скамеечке, и так подолгу сидели они, о чём-то тихо беседуя».

Одним словом, жизнь протекала тихо и спокойно. Александра Алексеевна Маяковская писала:

«Одно время у нас на квартире жил студент консерватории Николай Иванович Хлёстов. Володя всегда просил его:

– Ну, Коля, спой мне «О, дайте, дайте мне свободу!»

Он очень любил эту арию».

Знал ли Владимир Маяковский, так любивший эту свободовосхваляющую арию, что в Охранном отделении на него уже заведено дело «О дворянине Владимире Владимировиче Маяковском», в которое включена и «Справка № 463»? В ней, в частности, говорилось:

«При разработке группы грабителей, ликвидированных в связи с делом в дачной местности „Лосиный остров“ в декабре 1908 года, наблюдался также имевший тесную связь с группой неизвестный – кличка наблюдения „Шар“ – оказавшийся Николаем Исаевым, который исключительно по агентурным соображениям оставлен на свободе.

Наблюдением за «Шаром» установлена связь его с целым рядом лиц, составивших, как установлено агентурой, отдельные грабительские шайки, с целью производства экспроприации».

В этот «целый ряд лиц» входил и Маяковский.

А рытьё подкопа под таганскую тюрьму тем временем пришлось остановить.

Об этом – Исидор Морчадзе:

«Всё шло великолепно, и подкоп мы довели до конца, но случилось не от нас зависящая история, которая положила конец дальнейшему ведению дела. По неосторожности ли тех товарищей из Таганской тюрьмы, для которых готовился подкоп, или, быть может, по провокации кого-либо, охранка прослышала об этом и, ввиду усиленной слежки за тюрьмой, дальнейшее продолжение дела стало невозможным».

Подкоп пришлось засыпать. Побег из Таганки не состоялся.

Слежка за «оставленным на свободе» эсером Николаем Дмитриевичем Исаевым {«Шаром») тем временем продолжалась. 12 января 1909 года филёры засекли его встречу с двумя молодыми людьми, один из которых оказался членом партии социалистов-революционеров Григорием Алексеевичем Петровым. Ему дали кличку «Котёл».

15 января (то есть на следующий день после подачи Маяковским прошения в Строгановское училище) в 4 часа дня «Котёл» зашёл во двор дома, где жил Маяковский:

«В 5 час. вечера «Котёл» вышел вчетвером, т. е. «Котёл» и «Горшок» (одетый в короткий чёрный пиджак), «Скорый» и неизвестный, и все пошли в Газетный пер., в дом Маньковой № 5, во двор, последняя парадная налево, по-видимому, кв. 25 или 26».

Кличку «Скорый» следившие за эсерами филёры дали новому для них лицу – Маяковскому. Они не знали, что за «Скорым» следят другие сыщики, именующие его «Кленовым» и «Высоким».

Если судить по наблюдениям, что были занесены в филёрский журнал, тот день у «Скорого» завершился так:

«В 8 час. вечера «Скорый» вышел, переодетый в пиджак вместо пальто, с неизвестной барынькой; проводив до Триумфальной площади, расстались: барынька пошла без наблюдения, а «Скорый» вернулся обратно в дом Маньковой по Газетному пер. В 10 час. вечера вышли вместе все четверо и пошли в пивную Мамыриной – угол Тверской и Газетного пер., где пробыли 30 м., вышли, на Тверской расстались. «Скорый» и неизвестный, которому кличка будет «Блин», пошли в дом Бутюгиной № 47 по Долгоруковской, где были оставлены в 12 часов ночи».

На следующий день (16 января) филёры записали:

«В 11 час. 30 м. утра вышли из дома втроём, т. н. «Скорый», «Блин» и «Горшок» («Блин» был одет в енотку), и отправились в Московский городской ломбард по проезду Страстного бульвара, где заложили енотку, через 20 м. вышли и отправились к «Котлу» в д. Каштановой, угол Сивцев Вражек и Денежного пер. В 1 час 56 мин. дня вышли «Скорый», «Блин», «Котёл» и «Шпиль» и все вместе на Арбатской площади сели в трамвай и были упущены из виду в 3 часа дня».

Кличку «Горшок» филёры дали Сцепуро-Герулайтису.

В тот день Маяковский, видимо, не ночевал дома, поскольку запись о нём была такая:

«Выхода из дома не видно».

Зато сыщики, следившие за Григорием Петровым («Котлом»), на следующий день отметили:

«Котёл» проживает в доме Каштанова по Сивцеву Вражку. В 11 ч. 20 мин. утра «Скорый» вышел из дома Каштанова со свёртком, завернутым в серую шаль, пошёл в Пречистенский полицейский дом, в контору смотрителя, там оставил свёрток, вышел и вернулся в дом Каштанова. В 12 часов 10 минут дня вышли «"Котёл", „Горшок“ и „Скорый“, пошли в дом Бутюгиной по Долгоруковской улице, там пробыли 40 минут, вышли…».

Узнать, зачем «Скорый» заходил в Пречистенский полицейский дом, филёрам было нетрудно. Оставленный там «свёрток» предназначался находившейся в заключении Пелагее Евсеенко. Она была задержана ещё в декабре – во время ареста членов первой «шайки грабителей». Сохранилась опись вещей, которые были «оставлены» заключённой:

«Для передачи Полине Фёдоровне Евсеенко от Маяковского.

2 простыни

2 полотенца

Мыло и гребень

3 руб. денег (три рубля)

Передаёт Владимир Владимирович Маяковский

Получила Евсеенко».

То, что в описи Евсеенко названа не Пелагеей, а Полиной, говорит о том, что Маяковский, видимо, знал её не очень хорошо.

Между тем в Охранном отделении решили, что членам «шайки грабителей», оставленным на свободе «по агентурным соображениям», пора с этой свободой распрощаться. И все бывшие под подозрением лица («Шпиль», «Горшок», «Котёл», «Блин» и, конечно же, «Скорый») 18 января 1909 года были арестованы.

В записях филёров задержание Маяковского запечатлено так:

«В 11 час. утра вышел из дома «Скорый», дойдя до Садовой, был арестован и препровождён в 1-й Сущёвский участок».