Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам"

Второй арест

В Сущёвском полицейском доме в полном соответствии с установленным порядком был составлен протокол:

«1909 года, января 18 дня, в 11 ч. утра, околоточный надзиратель 1 уч<астка> Сущёвской части Пантелеймонов составил настоящий протокол о нижеследующем: в сказанное время членом охранного отделения задержан и доставлен в управление уч<астка> неизвестного звания мужчина, назвавшийся потомственным дворянином Владимиром Владимировичем Маяковским, 15 лет, но на вид ему около 21 года.

При обыске Маяковского оказалось при нём в карманах: две записных книжки, одно письмо, одна фотографическая карточка, билет за № 51, два куска старой газеты, перочинный нож, резинка для стирания карандаша. О чём составлен настоящий протокол, который представляется на рассмотрение г. пристава.

Окол. надзират. Пантелеймонов».

Письмо, отобранное у Маяковского, было отправлено ему из Пречистенского полицейского дома Пелагеей Евсеенко, которая просила (как сказано в полицейской справке)…

«… принести кофточку, отдать бельё в стирку, купить закуски, узнать, как дела на службе, похлопотать о свидании (Евсеенко с Маяковским)».

В тот же день появилась ещё одна бумага, касавшаяся Маяковского:

«1909 года, января 18 дня, я, московский градоначальник генерал-майор Адрианов, получив сведения, дающие основания подозревать дворянина Владимира Владимирова Маяковского в политической неблагонадёжности, руководствуясь § 24 высочайше утверждённого в 14 день августа 1881 года Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, постановил: произвести у названного лица обыск, подвергнув его задержанию, впредь до выяснения обстоятельств дела, независимо от результатов обыска.

Генерал-майор Адрианов»

Квартиру, в которой проживал задержанный, обыскали. И обнаружили оружие:

«Револьвер „Браунинг“ № 330044 с заряженной обоймой».

«Браунинг» не револьвер, а пистолет, но так уж назвал его старший пристав, составлявший опись того, что было обнаружено при обыске.

Александре Алексеевне Маяковской пришлось давать объяснения – в том же протоколе:

«При обыске в принадлежащем мне сундуке, но незанятом и стоящем в общем коридоре, близ выходной парадной двери, оказался револьвер системы „браунинг“, кому принадлежит револьвер, я не знаю…».

Обнаруженный браунинг был грозной уликой. Александра Алексеевна и её дочери принялись думать, как им поступить. Помочь мог только их старый знакомый – Сергей Алексеевич Махмут-Беков, у которого багдадский лесничий Владимир Константинович Маяковский когда-то крестил дочь. Ещё недавно Махмут-Беков служил в Петербурге помощником начальника тюрьмы «Кресты», но после покушений на него перевёлся в Москву в почтовое ведомство.

Людмила Маяковская:

«Мы написали записку С.А. Махмут-Бекову и ждали его помощи».

А в квартире Маяковских 18 и 19 января была устроена засада, в которую попадали все, кто приходил. Об этом – протокол помощника полицейского надзирателя:

«Имею честь донести охранному отделению, что во время засады в д<оме> Бутюгиной по Долгоруковской ул., в кв. № 38 Маяковской, пришли и задержаны следующие лица:

В 5 час. дня 18-го числа пришёл в квартиру Иван Мартушевич Герулайтис (под кличкой «Горшок»)…

19-го числа, в 11 час. утра, пришёл Николай Иванович Хлёстов, ученик филармонического училища… В 2 часа пришёл помощник начальника Спб. одиночной тюрьмы Сергей Алексеевич Махмут-Беков.

Все упомянутые лица задержаны и препровождены в 1 участок Сущёвской части. При личном обыске у всех задержанных, кроме мелких записок, ничего не найдено».

Сергея Махмут-Бекова после проверки документов из Сущёвской части отпустили.

Вечером 19 января в квартире Маяковских задержали и Исидора Морчадзе, предъявившего паспорт на имя кутаисского дворянина Сергея Семёновича Коридзе. Его тоже отправили в Сущёвскую часть, откуда отпустили на следующий день. Документ на имя Коридзе никаких подозрений у полицейских почему-то не вызвал.

Николай Хлёстов о своём аресте потом написал:

«Однажды я пришёл домой и, как обычно, позвонил. Дверь мне открыл пристав. Меня тут же обыскали, допросили и без всяких причин отправили в Сущёвскую тюрьму».

Хлёстов оказался в одиночной камере. На следующее утро его перевели в другую, в которой он неожиданно встретил Владимира Маяковского:

«Мы оба очень обрадовались.

– Ага – говорит Володя – и тебя, Никола, тоже забрили… Ну меня-то ладно, не в первый раз, а вот тебя-то как же это захватили?

Я рассказал, что у них в квартире полиция устроила засаду, и всех, кто приходил, обыскивали и отправляли в тюрьму. Вот так и я попался. Володя присвистнул:

– Вот оно что! А я и не знал об этом… Меня-то утром на улице зацапали. Да… теперь, пожалуй, многих заберут. Только всё это без толку, я уверен, что у них выставлен условный знак: кого ищут, тех и не поймают. Останется полиция в дураках».

Как видим, Маяковский был уверен не только в себе, но и в своих родных, которые (установив «условный знак») помогали ему обмануть полицейских.

Арестантские будни

20 января Маяковский отправил записку сестре Людмиле:

«Дорогая Люда!

Арестовали меня в тот день, как я вышел из дому в 11 часов утра, на улице. Арестовали бог знает с чего, совершенно неожиданно схватили на улице, обыскали и отправили в участок. Сижу опять в Сущёвке, в камере нас 3 человека (всего политических 9). Кормят или, вернее, кормимся очень хорошо. Немедленно начну готовиться по предметам и, если позволят, то усиленно рисовать…

Целую всех вас крепко, поцелуй за меня маму и Олю, за меня не беспокойтесь, т. к. по новому делу привлечь меня не могут, ибо невиновен и чист аз есмь аки архангел. Поклон товарищам, пусть не забывают».

Собираясь продолжить подготовку к предстоявшим экзаменам, которые должны были состояться летом, Маяковский попросил сестру принести в тюрьму необходимые ему книги:

«Алгебру и геометрию Давидова, Цезаря, грамматику лат<инскую> Никифорова, немецкую грамматику Кейзера, немецкий словарь, маленькую книжицу на немецком языке Ибсена (она лежит у меня на полке), физику Краевича, историю русской литературы Саводника и программу для готовящихся на аттестат зрелости. Из книг для чтения следующие: психологию Челпанова, логику Минто, историю новейшей русской литературы (чья – не помню, она лежит у меня на столе), „Введение в философию“ Кюльпе, „Диалектические этюды“ Уитермана и „Сущность головной работы человека“ Дицгена. Все эти книги ты найдёшь у меня в комнате. Затем спроси, не найдётся ли у Владимира или Сергея 1-го тома „Капитала“ Маркса, „Введение в философию“ Челпанова и сочинения Толстого или Достоевского. Все эти книги принеси сама или попроси кого-нибудь принести мне в Сущёвку, приноси не все сразу, конечно, а понемногу».

Вскоре у арестованного Маяковского начались занятия, о которых Николай Хлёстов написал:

«Вечерами Володя долго сидел за книгами, которые по его просьбе доставляла ему Людмила Владимировна.

Читал «Капитал» Маркса. Надзиратель разрешил передать эту книгу в камеру, определив по названию, что «книга полезная». Читал Фейербаха, Дицгена».

Следственная работа тоже продолжалась.

Столбовой дворянин Маяковский снова решил разыграть из себя простачка-подростка, поскольку полагал, что он «чист аки архангел». И на первом же допросе (21 января) заявил:

«Ни к каким политическим партиям не принадлежу».

Но жандармский поручик Офросимов предъявил ему найденное в их квартире оружие и попросил дать объяснения. Пришлось отвечать:

«На предложенные мне вопросы отвечаю: пистолет системы „браунинг“, найденный во время обыска в нашей квартире, принесён, вероятно, кем-либо из приходивших ко мне моих знакомых. Но кем именно он принесён, я не знаю».

Следователи применили к Маяковскому накатанный приём: после первого допроса наступила продолжительная пауза. Им никто не интересовался, его никуда не вызывали. Могло вполне сложиться ощущение, что он вообще здесь никого не интересует.

Тем временем (28 января) к генерал-майору Адрианову поступила бумага:

«Его превосходительству

московскому градоначальнику

Бывшего помощника начальника

С.-Петербургских мест

заключения «Крестов»,

ныне чиновника 1-го разряда

Московского почтамта

Сергея Алексеевича Махмут-Бекова

Прошение

10 января я переехал из г. С.-Петербурга в г. Москву и остановился по Долгоруковской улице, в доме № 47, кв. 38, у вдовы бывшего лесничего Маяковского, Александры Алексеевны (с покойным мужем её я служил на Кавказе, который крестил мою старшую дочь), до приискания себе временной квартиры, до получения казённой. С очень маленькими детьми я не решился остановиться в гостинице. Наняв себе маленькую квартиру по Доброй слободке, в доме Дурновой № 25, переехал туда, причём оставив у Маяковской свой револьвер системы «Браунинг», свои бумаги и некоторые хозяйственные вещи».

Это заявление снимало с Маяковских все подозрения в незаконном хранении оружия. Но у каждого пистолета существовал номер, по которому легко было определить, кому он принадлежит. Махмут-Беков учёл и это:

«На ношение этого револьвера, номера которого я не помню (так как их у меня было не один), я имел право по должности до 15 января, а по переводе моём в Почтовое ведомство я просил тотчас же ходатайства московского почт-директора перед вашим превосходительством о разрешении мне ношения оружия ввиду угрожающей мне опасности со стороны революционеров (так как на меня были неоднократные покушения) и неудовольствия арестантов».

Интересная складывалась ситуация. Бывший тюремный охранник, который вызывал своим неласковым обхождением «неудовольствия арестантов», выливавшиеся в «неоднократные покушения», хлопотал за молодого человека, считавшегося членом «шайки грабителей».

Впрочем, Махмут-Беков не только хлопотал. Его бумага называлась «Прошением», а просьба у него была такая:

«Ввиду вышеизложенного, я решил беспокоить ваше превосходительство с покорнейшей просьбой приказать, кому следует, возвратить мне мой револьвер по моему адресу: Добрая слободка, д. № 25 Дурновой, кв. № 5.

Махмут-Беков.

28/1 – 1909 г.».

Послав на Почтамт запрос и убедившись в том, что Махмут-Беков в самом деле обращался за разрешением носить оружие, генерал-майор Александр Александрович Адрианов распорядился вернуть браунинг хозяину.

Тем временем заскучавший от отсутствия допросов Маяковский тоже составил прошение:

«В Московское охранное отделение

Содержащегося

при Сущёвском полицейском доме

Владимира Владимировича Маяковского

Заявление

Покорнейше прошу вас вызвать меня в Охранное отделение для дачи дополнительных показаний.

Владимир Владимирович Маяковский.

8 февраля 1909 года».

Но дни тюремного заключения тянулись, а на допросы его не вызывали.

И тут неожиданно возникли другие дела и заботы. Хлёстов пишет:

«В то время среди сидевших политзаключённых были люди намного старше Маяковского, сидевшие много раз в тюрьме, бывшие в ссылке. Тем не менее, они выбрали его старостой, и он очень хорошо выполнял эти обязанности: был настойчив, требователен, когда нужно, гремел своим басом на весь тюремный коридор.

Однажды нам принесли испорченную пищу. Он настоял, чтобы её переменили.

Маяковский сумел объединить заключённых: все наши решения принимались единодушно. Благодаря его настойчивости нам продлили время прогулок. Он ухитрился собирать политических в одну камеру, где я развлекал своих товарищей пением.

Иногда остроумной шуткой смешил надзирателей и заставлял их делать то, что ему было нужно.

Когда я спросил одного из надзирателей: «Почему вы его так слушаетесь?», надзиратель усмехнулся:

– Парень уж очень занятный, а голосина-то какой – ему бы начальником быть или командиром».

Прошение градоначальнику

Между тем Московская судебная палата разослала копии обвинительного акта всем, кто ожидал суда по делу о нелегальной типографии. Акт за номером 1071 получил пристав Петровско-Разумовского участка. Акты за номерами 1073 и 1075, предназначавшиеся Владимиру Маяковскому и его матери, вручены не были, так как адресатов по указанным адресам не оказалось.

Пристав Сущёвской части, тоже получивший акт, 20 января 1909 года ответил следователю судебной палаты:

«… уведомляю ваше высокоблагородие, что состоявший под надзором полиции по вверенному мне участку дворянин Владимир Маяковский из-под такового скрылся, по розыску его мною распоряжение сделано».

Приступил к розыску и пристав Петровско-Разумовского участка – он обратился в адресный стол. 24 января ему пришёл ответ:

«По сведениям Московского адресного стола… сын багдадского лесничего Владимир Владимирович Маяковский… 4 мая 1908 года выбыл в город Самару».

Копии обвинительных актов были тотчас отправлены в Самару, откуда 3 февраля ответили:

«В.В.Маяковский на жительстве в г. Самаре не значится».

Когда семью Маяковских всё-таки разыскали, от неё потребовали объяснений. Пришлось написать:

«В 3-й Уголовный департамент Московской судебной палаты

Людмилы Владимировны

Маяковской

Заявление

Ввиду того, что моего брата, Владимира Владимировича Маяковского, считают скрывающимся в городе Самаре, я, его сестра, заявляю, что он всё время жил с семьёй в гор. Москве, а летом в Соломенной Сторожке Петровско-Разумовского участка. В данное время он находится в Сущёвской части под стражей.

Л. Маяковская

10-го февраля

Москва. Долгопрудная ул.

д. № 47, кв. 38».

12 февраля мать Маяковского отправилась на приём к градоначальнику Москвы и подала прошение, начинавшееся так:

«Его превосходительству

господину московскому градоначальнику

Вдовы коллежского асессора

Александры Алексеевны Маяковской

Прошение

Мой муж прослужил 24 года на Кавказе и умер 3 года тому назад, будучи лесничим, и оставил меня без всяких средств с тремя учащимися детьми…».

Видимо, ещё не зная, что вопрос об обнаруженном в их квартире оружии уже решён, она объяснила, откуда появился браунинг:

«… владельцем его оказался мой кум, помощник начальника С-Петербургских мест заключения, Махмут-Беков, перешедший на службу в Москву и остановившийся на несколько дней у меня. Оказывается, переходя, он бросил револьвер в сундук, крикнув об этом мне, выходя, в дверях, но я, должно быть, за шумом перевозки не расслышала».

Но главным героем этого прошения был, конечно же, её сын, которого…

«… я определила в гимназию, откуда через год его пришлось взять по болезни (катар легких) и за отсутствием средств. Вот этого-то мальчика, ваше превосходительство, сына отца, беззаветно и безупречно прослужившего 24 года, ныне обвиняют в политических преступлениях».

Называя своего арестованного сына «мальчиком», Александра Алексеевна явно перегибала палку – ведь даже по словам околоточного надзирателя Пантелеймонова, её сыну было «на вид около 21 года». Впрочем, мать и дальше продолжала сильно лукавить, написав:

«Я не допускаю, чтобы мой сын был каким-либо организатором или членом какой-либо преступной партии. В прошлом году он случайно был задержан на квартире, в которой была засада, его арестовали, но скоро выпустили. Это обстоятельство послужило поводом к подозрению, и он всё время находился под надзором».

В конце письма о сидевшем в тюрьме Владимире Маяковском говорилось, что он всего лишь готовится к экзаменам «на аттестат зрелости» и зарабатывает «несчастные гроши» рисованием:

«Он пользуется пособием Министерства государственных имуществ, и если этот арест продлится, его могут лишить такового, тогда он погибнет без образования, даже среднего, так как я не имею средств даже для существования. Прибегая к вашей справедливости, я уверена, что ваше превосходительство своим судом накажет, если найдёт нужным, этого мальчика. Прикажите Охранному отделению отдать его на поруки мне, не высылая его из пределов Москвы (где он без семьи и средств погибнет), дайте нам возможность доказать, что мы люди исключительно труда, не принимающие никакого участия в каком-либо преступном деянии.

Александра Маяковская

12 февраля 1909 г.

Москва, Долгоруковская улица, д. 47, кв. 38».

Эти слова Александры Алексеевны Маяковской очень сильно расходятся с её воспоминаниями советских времён, в которых она описывает своего сына отважным, убеждённым и напористым революционером-подпольщиком. Но ведь Владимир Маяковский таковым не был. Он безумно боялся расстаться с жизнью из-за случайного булавочного укола, поэтому беззаветной храбростью никогда не отличался. Никто из его современников не говорил о существовании у него такого геройского свойства.

Между тем, московский градоначальник был в курсе дела арестованной «шайки грабителей» (Маяковского и его товарищей) – об этом свидетельствует письмо, направленное им на следующий день в Санкт-Петербург в Департамент полиции (наш герой упомянут в нём самым первым):

«Прошу ходатайства <о> продлении срока ареста Владимиру Маяковскому, Ивану Герулайтису, Григорию Петрову, Василию Долгову, Александру Петрову, арестованным 18 января партии грабителей.

Генерал-майор Адрианов

13 февраля 1909 г.»

В тот же день из Санкт-Петербурга в Москву пришла телеграмма за № 376:

«Продление срока ареста министром разрешено впредь до разрешения вопроса о высылке арестованных».

16 февраля об этом объявили Маяковскому.

Впрочем, прошение Александры Алексеевны тоже не было забыто – Владимир Фёдорович Модль, помощник градоначальника, отправил его в Охранное отделение со словами:

«Прошу справку. Срочно».

Такая справка была подготовлена. Вот она:

«Маяковский Владимир Владимиров арестован с 18 января ввиду сношения с анархистами-грабителями, содержится в Сущёвском полицейском доме; всех задержанных по этому делу 6 человек и содержатся они под стражей до выяснения обстоятельств дела, вызвавших их задержание.

17 февраля 1909 г.».

На справке написано:

«К сведению, сообщить просительнице, что до выяснения дела об освобождении хлопотать нечего».

«Шайка грабителей» состояла из четырех эсеров («Шпиля», «Горшка», «Котла», «Блина») и эсдека «Скорого» (Маяковского). Шестым «грабителем» считался, надо полагать, «саратовский жилец» Николай Хлёстов, который потом вспоминал:

«В тюрьме Володя любил читать вслух стихи Некрасова, Алексея Толстого и читал их очень своеобразно, разбивая каждое слово, делая всевозможные комбинации. Например, стихи А.Толстого «Да здравствуют тиуны – опричники мои» он читал примерно так:

– Да, да… д…а

– да здра… да здра… да здравствуют…

– да здравств… уют

– уютт…уютт…

При этом он был очень сосредоточен, внимательно слушал, как звучит каждый слог, каждый звук. Он настолько увлекался своим чтением, что не слышал, когда я его о чём-нибудь спрашивал. Меня удивляло такое чтение, и я спросил:

– Зачем ты так уродуешь слова?

Он сердился:

– Ты ничего не понимаешь, а мне это очень нужно».

Внезапное освобождение

16 февраля Маяковского ознакомили с документом, в котором говорилось, что его тюремное заключение будет длиться «впредь до разрешения вопроса о высылке». Эти слова звучали как предупреждение. Предупреждение очень серьёзное! Власть недвусмысленно заявляла, что нарушение законов Российской империи карается очень сурово.

Почувствовал ли это Маяковский?

Сведений об этом, к сожалению, не сохранилось. В автобиографических заметках, написанных в 1922 году, сложившаяся ситуация обрисована так:

«Взяли револьвер. Махмудбеков, друг отца, тогда помощник начальника Крестов, арестованный случайно у меня в засаде, заявил, что револьвер его, и меня выпустили».

А как же остальные «грабители»?

Хлёстова тоже освободили. Остальные четверо получили разные сроки ссылки. Суровей всего наказали Ивана Герулайтиса. В полиции дознались, что паспорт у него чужой. Но так как назвать свою настоящую фамилию он категорически отказался, следователи решили, что перед ними – крупный государственный преступник. Под суд Герулайтиса отдали как бродягу, и его выслали в Туруханский край.

В справке, выданной Охранным отделением пятнадцатилетнему эсдеку, сказано:

«27 февраля сего года Маяковский был освобождён из-под стражи без всяких для него последствий».

Выходит, снова повезло? Вроде бы, да. Хотя и пришлось провести за решёткой чуть больше месяца.

28 апреля 1909 года Маяковского вызвали в полицейский участок и вручили копию обвинительного заключения по делу о подпольной типографии. В нём обвиняемым вменялось:

«… насильственное посягательство на изменение в России… установленного законами основными образа правления путём вооружённого восстания».

Обвинение по тем временам очень серьёзное.

В «Повестке», приложенной к копии обвинительного акта, говорилось:

«… объявляется вам: 1) что в семидневный срок со дня вручения вам упомянутой копии вы обязаны донести до сведения палаты, избрали ли вы кого-либо себе защитником и не желаете ли, чтобы какие-либо лица, сверх указанных в предъявленном вам списке, были вызваны в качестве свидетелей и по каким именно обстоятельствам…»

Сохранилась расписка:

«1909 года мая 1 дня обвинительный акт и список получил В.В.Маяковский».

В тот же день (1 мая) в Петербурге завершился процесс по делу бывшего директора Департамента полиции Алексея Александровича Лопухина, обвинённого в государственной измене (выдаче партии эсеров факта служения полиции их лидера Евно Азефа). Лопухин был осужден на 5 лет каторжных работ с лишением всех прав состояния. Впрочем, Сенат, рассмотрев апелляционную жалобу, заменил каторгу ссылкой в Минусинск.

А Маяковский стал готовиться к предстоящему суду. Сестра Людмила писала:

«Нужно было заботиться о защитнике, я обратилась к партийным товарищам Володи и получила два адреса юристов, которые бесплатно защищали революционеров. Я обратилась к Лидову. Он принял меня сердечно, внимательно выслушал и сказал: „Ничего, не беспокойтесь, выцарапаем по малолетству“».

4 мая Маяковский уведомил судебную палату:

«Довожу до сведения 3-го уголовного департамента Московской судебной палаты, что защитником своим я избрал Петра Петровича Лидова… Вызывать же дополнительных свидетелей не желаю».

Вручив судьям эту бумагу, Маяковский – вновь вместе с матерью и сёстрами – с энтузиазмом принял участие в очередной революционной акции.

А россияне в это время читали и перечитывали стихотворение поэта-символиста Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева), названное «Пепел, Россия, отчаянье» и посвящённое Зинаиде Гиппиус:

«Довольно: не жди, не надейся —

Рассейся, мой бедный народ!

В пространство пади и разбейся

За годом мучительный год!

Века нищеты и безволья.

Позволь же, о родина-мать,

В пустое, сырое раздолье,

В раздолье твоё прорыдать…

Туда, – где смертей и болезней

Лихая прошла колея, —

Исчезни в пространстве, исчезни,

Россия, Россия моя!»