Текст книги "Нашествие Даньчжинов"

– На все воля богов, Пхунг.

– В Подвалах я достиг полного просветления, о человек духкхи. В чудесном и долгом озарении я ощутил общность и преемственность всего живого – от мельчайшей споры до гения. Я ощутил иерархию с ее ступенями, тупиками, переходными формами. Все это еще глубже чувствовали и видели, ощущали великие учителя рода человеческого. И тот, кого вы называете Небесным Учителем. Я ощутил великое братство мыслящих!

Старый монах слушал с мрачным видом, не перебивая и не обращая внимания на дождь, превративший его роскошную тогу в мокрую тряпку.

– Так вот! – продолжал я с воодушевлением. – Просветленный Учитель хотел очистить разумом толпу, превратить ее в народ. Он отверг рай и ад и сказал – на земле ваш дом, люди. Очищенное сознание – это просто нравственное мышление, то есть очищенное от грязных и глупых. мыслей, порожденных низменными инстинктами. Он готовил людей к принятию тяжелых для них истин! Чтобы видели мир и себя в свете истин. И еще…

– Каких истин? – бесцветным голосом спросил монах.

– Их много!

– Назови хоть одну.

– Хорошо. Я вас спросил, почему в даньчжинах проснулся убийца, вы не ответили. Вы не знаете, почему. Причина может быть в том, что бессамость подавляет разум, хотя борется с чувствами. Именно чувства берут верх, инстинкты, животные страсти. Отсюда и парадоксы в поведении даньчжинов, которые ошарашивают своей нелогичностью. Отсюда взрывы ненависти к чужому, новому, непонятному. Правое полушарие мозга начинает диктовать свои законы левому и устанавливает свой тип цели – радость через иллюзию, а не через истину. Вам важнее форма, а не суть.

– Ты боишься смерти? – с откровенным презрением спросил монах и с трудом поднялся на кривые толстые ноги, облепленные мокрой материей. – И хочешь укрыться от нас за стенами из слов?

– Ваши чувства протестуют против того, что вы слышите сейчас, о человек духкхи. Вы жизнь положили на то, чтобы достичь полного просветления и нирваны, и вам это никак не удается, хотя вам известна Мантра Запредельной Мудрости… И вот перед вами человек, который говорит, что он всего этого достиг. И вы вместо радости и любопытства ощущаете в себе только ненависть к нему…

– Скажи… какая нирвана…

– Обыкновенная! Ее познали многие и многие нормальные люди, не называющие себя совершенными восьмой ступени. Это длительный восторг, возбуждающий силы души, и быстрота мышления! Это жажда дела, уверенность, что можешь все. Это обилие мыслей…

– А еще… какая нирвана?

Это и жажда идей обжигающей новизны. Любовь ко всему, что есть, было, будет! Это любование чужими идеями и мыслями, как самым удивительным и приятным для разума и души, как величайшими произведениями искусств! На животном уровне тоже есть подобная эстетическая жажда – но не мыслей, а физических движений. Кошка или собака завороженно смотрит на листок, трепещущий на ветру. Или грудной ребенок, пуская пузыри от радости, тянет ручонки к движущемуся предмету…

– Говори о нирване, Пхунг.

– Об этом состоянии невозможно все сказать. Посмотрите, вокруг нас неуютно, мрачно, и, казалось бы, можно скончаться от тоски и разлитой всюду ненависти, но во мне все еще живо то ощущение света и радости. Какое оно было сильное, понимаете! Оно – наверное, на всю жизнь. А ведь я рано познал, что именно в свободном творчестве мы больше походим на людей. В творческом порыве человек счастлив и свободен, а его страдания возвышенны и тоже сродни счастью. Он чист! Созидание истин своим умом, своим трудом, своей кровью… – это, наверное, и есть высшее счастье для человека, нирвана в понятии даньчжинов и Небесного Учителя, блаженство-кайф у мусульман, божья благодать у христиан. Наверное, людям с незапамятных времен известно это состояние, и они пытались передать знание о нем в последующие поколения. Подумать только, они, как и мы, испытывали восторг от сознания того, что мысль твоя свободна и существует на равных с такими же свободными мыслями других…

– Ты считаешь все это… истинами?

Я сделал попытку подняться, но ноги мои затекли, я опять упал в лужу. Вода в ней была теплее, чем ветерок с гор, ломающий порядок в дождевой стихии.

– Нет, это, скорее, гипотезы. Метод мудрецов древности – изрекать гипотезы, правда, они верили, что это истины. Только через века они превращались в логически доказанные истины. Ведь с помощью ануттараксамьябодхи я вышел на уровень сознания древних мудрецов.

– Вышел… не убрав самость?!

– Только через самость и можно достичь этого.

Он помолчал, глядя на пузыри в прозрачной луже. Потом вдруг вскинул на меня колючие глаза.

– Ты отказываешь нам, верующим, в жизни?

– Давайте разберемся. Религии – это ведь тоже гипотезы бытия, но логически недоказуемые. Глупо запрещать гипотезы. И бесчеловечно. Мы и не запрещаем. Мы сопротивляемся, когда вы навязываете их нам в качестве неоспоримых истин.

– Кто это – мы?

– Имеющие свое мнение.

– Вот-вот! – оживился монах. – Когда раб заимеет свое мнение, зло затопит землю. Так сказал Небесный Учитель!

– Я раб?

– Все люди – рабы.

– Появись перед вами настоящий Небесный Учитель, вы не задумываясь отдадите его на растерзание какому-нибудь Пу Чжалу. Это не гипотеза – истина. Потому что проверена веками, – сказал я с горечью. – Теперь я уверен, что отдали… Иначе не появился бы «неизвестный проповедник из Сусхара».

Остаток ночи я провел в холодной келье, похожей на тюремную камеру. И если бы не старая кошма на полу, в которую я завернулся, никакие закалки организма и специальные приемы не спасли бы меня.

Я проснулся на рассвете от грубых толчков в бок.

– Иди поешь, пока не остыло! – сказал незнакомый монах.

Торопливо умывшись под струей с крыши, я позавтракал ячменной лепешкой и выпил с наслаждением большую кружку травяного чая. Потом Главный Интендант со старческим кряхтением принес мне поношенные сапоги, замызганный дождевик и ватную подушечку с длинными завязками – такие я видел у даньчжинских носильщиков на потных мускулистых спинах. Значит, мне предстоит быть носильщиком в экспедиции?

– А носки? – сказал я. – Или хотя бы портянки?

– Тебе не угодишь, Пхунг, – проскрипел старик. – Ты плохой человек, настоящий преступник, которого не жалко. Вместо того, чтобы сказать спасибо, все время чего-то требуешь. Мне девяносто лет, но я не знаю, что такое портянки и носки. И знать не хочу.

Я разорвал свою многострадальную хламиду на портянки, и еще хватило на набедренную повязку. Вообще-то, отличный вид: почти нагишом, но в сапогах и капюшон дождевика на голове. Пугать зверей в джунглях таким видом.

Со связанными руками меня вывели под какой-то навес к месту сбора участников экспедиции. Слепящий свет аккумуляторных фонарей ударил мне в глаза.

– Господа, – сказал я, жмурясь, – вас, наверное, не поставили в известность. Ман Умпф – преступник и убийца…

– Пхунг, – ответили мне на чистом английском, – вы ведь тоже не агнец, как нам рассказали, вы хуже любого убийцы. Тем не менее, мы ничего не имеем против вас. Наоборот, мы даже намерены помочь вам выпутаться из ваших проблем и вернуться на родину. Вы же не даньчжин?

– Боюсь, никому вы уже не сможете помочь, – пробормотал я. – Если пойдете с ним.

Они засмеялись.

– Если бы вы знали, Пхунг, в каких переделках нам приходилось бывать.

Их было пятеро, отчаянных парней из самых популярных и любознательных изданий планеты: два американца, француз, араб, мексиканец. Не короли масс-культуры, «мас-медиа», но аристократы – это уж точно. Особенно Билли Прайс – аристократ, Бочка-с-порохом. Тридцативосьмилетний шалунишка – любимец читающих масс на всех континентах, кроме, наверное, Антарктиды; ему всегда и везде позволялось буквально все, ибо каждый грамотный монарх или нищий, спящий на газетах, видели в нем олицетворение настоящего успеха, который может пролиться на окружающих. Вот почему и сейчас, в чхубанге, его не пытались останавливать, когда он, вытаращив удивленные глаза, полез на меня с кулаками.

– Какой же это Пхунг?! Это монстролог! Провалиться мне на этом месте!

– Глупо, Билли, – я его сразу узнал и по голосу, и по лохмам. – Предупреждаю, на этот раз вам не поздоровится.

Руки мои были связаны, а ноги еще не обвыклись в громоздких стоптанных сапогах, поэтому я выставил сгиб локтя и резким разворотом «чиркнул» костяшкой по пивному брюху, напирающему на меня, – очень древний прием защиты, который был известен и Небесному Учителю, я в этом не сомневался. Важно было попасть в солнечное сплетение.

Билли с воплем повалился на землю, но тут же затих, начал тереть глаза кулаками.

– Оставьте в покое глаза, – сказал я, – сейчас все пройдет.

– Что с ним? – обеспокоенно спросили меня.

– Временная потеря зрения. Я же его предупреждал.

– Больше не буду, – заныл Билли, как ребенок. – Клянусь… как вас, Пхунг…

Но когда зрение вернулось и боль в «солнечном пятне» прошла, он поднялся на ноги и сказал с угрозой:

– Плевать я на твои приемчики хотел, бандит. Ничего, впереди у нас много времени.

Даньчжины бесстрастно любовались нами. Но вот появился прихрамывающий монстр в сопровождении вдовы – она была комична в мешковатых брюках господина Чхэна и с китайским зонтиком в руках. Он провел лучом фонарика по лицам, хотя уже было довольно светло. На мне луч задержался.

– Понесешь корзину, – без выражения произнес он. – Развяжите ему руки.

Под трубные призывы на утреннюю молитву команда «охотников» выступила в поход. Репортеры несли монстра на алюминиевых носилках с тентом из прозрачного пластика. На носилках же было закреплено все имущество экспедиции, кроме моей тяжеленной, похожей на древнегреческую амфору, корзины. Так что ноги аристократов пера заметно подгибались, впрочем, как и мои.

– Интересно знать, – сказал нежный французик с усами, – далеко ли мы уйдем на полусогнутых.

– Далеко, – откликнулся монстр.

Мы выбрались из Южных ворот, приоткрытых для такого случая, перешли через Яраму по раскачивающемуся мосту и вторглись в горные джунгли. Густая сетка дождя сокращала видимость до нескольких десятков метров, тропа исчезла под сплошным текучим слоем воды и под грудами лесного мусора. Однако вдова с сосредоточенным выражением лица шла впереди носилок, и ее яркий расписной зонтик был нам путеводной звездой.

СТАДО СВИНЕЙ

Постепенно подступил страх. Люди тревожно озирались. В мешанине хлопающих и журчащих звуков им мерещились звериные голоса. Рослый высокий араб несколько раз помянул аллаха, а француз с вызовом продекламировал на английском:

Полосами гордый своими,

Но ты тигр

Или просто громадный

Бродячий кот?

Известное стихотворение О'Нила. Кажется, о революции. Поразительно, как взбодрили всех ритмичные чеканные звуки, наполненные затаенным смыслом.

– Продолжайте, Анри, – прохрипел, задыхаясь, грузный астматик из журнала «Новая география». – Прошу вас!

– Там, где «зверь, наделенный мозгами», – сказал я тихо. – Помните?

Анри оглянулся, сдул с усов прозрачные капли.

– Вам знаком О'Нил?

– Мне все, наверное, знакомы, кто писал о монстрах.

Француз запнулся, под его сапогом звучно выстрелила ветка.

Он – наш логический просчет, —

зазвучал его голос:

Свободный человек,

Освобожденный

От ошметьев души.

Зверь, наделенный мозгами.

Монстр, по-видимому, дремал, но вдруг очнулся и, откинув полог, произнес речь:

– Все должны слушаться меня, как бога. Кто заикнется против, будет наказан.

– В угол поставите или… – начал араб, обладающий чувством юмора, но монстр, свесившись с носилок, выстрелил ему в лицо.

Араб замертво рухнул, астматик совершенно механически подхватил ручку носилок, соскользнувшую с его пле ча. Все продолжали оцепенело шагать, втянув головы в плечи. Я выудил из-под воды камень, облепленный мертвой травой, но мексиканец выбил его у меня из рук:

– Спокойно, парень, – прохрипел астматик, – только спокойно. Ты же видишь, мы влипли. Ты был прав…

А монстр продолжал, как будто ничего не случилось:

– Я люблю порядок. Особенно в таком деле, как охота на людоедов. – Он указал рукой на астматика. – Будешь идти последним. Охраняй нас сзади. Пхунг, замени его.

– Но корзина…

– Брось ее, если хочешь.

Я скинул со лба лямку (даньчжинский способ ношения корзин с грузом) – и тяжесть с шумом плюхнулась в воду.

– Вы тоже бросьте все лишнее, – распорядился монстр, обращаясь к репортерам. – Да, да, ваши камеры и прочие безделушки вам только мешают нести паланкин.

Репортеры послушно развесили на кустах и деревьях свои кофры, бинокли, транзисторы, охотничьи ножи… Вдова все это посбрасывала в воду.

– Зачем?! – встрепенулся Билли. – Это же какие деньги!

Но, поймав на себе взгляд монстра, сник.

В келье для умирания совершенных старцев уже много лет никто не умирал. Густые тяжелые тенета, как грязное тряпье, были развешаны по потолку и стенам, занимая почти все ее пространство. Свет из крохотного оконца-отдушины застревал в тенетах, и они светились в сумраке, наполняя душу каждого, заглянувшего сюда, благоговейным трепетом. А Духовный Палач вовсе не трепетал, ему показалось, что в темных углах затаились злые духи. Он прочел вслух несколько самых чудодейственных заклинаний перед входом в последнее пристанище и окурил себя благовонным дымом кедровых и кипарисовых палочек.

Он вполз в келью, раздвигая рукой тенета, лег на кошму, изъеденную личинками моли. Вот на этом самом месте умирал когда-то его древний наставник, прежний Духовный Палач, передавший ему Мантру. И тоже висели такие же (или эти?) завесы, усыпанные коконами пауков и пустыми оболочками мух и бабочек…

Следом за ним в келью вполз благочестивый пожилой монах, которому до совершенства восьмой ступени не хватало лишь смерти какого-нибудь совершенного. Он сел у вытянутых ног старичка и превратился в изваяние – даже дыхание не было слышно. Все как положено.

Духовный Палач начал перебирать приметные факты своей долгой жизни, попытался вспомнить свое мирское имя. Но почему-то все время вспоминалось о тех случаях, когда он поступил нечестно. Ведь даньчжины не очень-то различают нечестное и честное. Хоть как поступай, но только на благо Покоя и Веры в богов. Он принялся думать об известных ему благочестивых людях, которые никогда не нарушали законов религии, но жили ложно, нехорошо с точки зрения житейской мудрости. И вздрогнул, пронзенный ясной мыслью: истинный грех – в отсутствии честности души и совестливости чувств. Вот, должно быть, почему Желтый убивает нечестных и бессовестных! Он наказывает даньчжинов за грехи!

Старик открыл глаза: пожилой монах с ожиданием смотрел на него.

– Не хочется отдавать тебе Мантру, – как бы извиняясь, проговорил он.

– Я подожду, о наставник… – удрученный шепот, бедственно опущенные плечи. В этом монахе не было ничего интересного или приятного для старика. Почему его выбрали братья по совершенству? И старик поразился в очередной раз: бессамость неприятна! Бессамость – грех?!

– Направь в себя внутренний взгляд свой, – сказал он монаху с легким старческим брюзжанием. – Разве ты найдешь в себе что-нибудь, кроме заученных правил? Не найдешь, брат…

– Я не понимаю вас, о мудрый… – жалобно пролепетал монах.

Старик снова закрыл глаза. Кому же передать Мантру? Минуты и часы катились то медленно, то быстро, пожилой претендент уже измучился ждать. Его здоровье было сильно подорвано рвением в молитвах и постах. Горячее желание стать совершенным восьмой ступени не запрещалось бессамостью, поэтому в эту немалую щель устремлялось все, на что еще был способен человек… Страдания претендента усугублялись еще и тем, что он хорошо поел перед сидением в келье. Вот почему он не выдержал и суток, прошептал жалобно:

– Я выйду, о наставник… ненадолго…

Он во весь дух помчался к отхожему месту во внутреннем дворе храма. Духовный Палач с кряхтением поднялся на четвереньки и едва не закричал от боли – дряхлое тело сопротивлялось выходу из Покоя.

– О боги, как же мы любим Покой! – прошептал старичок. – Омертвение – Покой, мы любим омертвение… – И, несмотря на боль, он восхитился:

– Какие хорошие мысли стали приходить в мою голову!

Он осторожно выглянул из кельи. В темном коридоре гуляли влажные сквозняки и было тихо, как ночью. Потом его искали по всему храму, заглядывая в колодцы и щели, в провалы, оставшиеся после землетрясений. Почему-то решили: туда свалился немощный. И никак не могли понять, почему он ушел из кельи, из которой ему выходить уже нельзя.

А «свихнувшийся совершенный» тем временем подполз на четвереньках к походной тюрьме, в которой с истинным мужеством «героя» переживал свою судьбу Говинд. Толстый тюремщик в парче и коже не решился прогнать высокого старца, лишь заерзал на стуле под бамбуковым зонтом.

Старичок схватился обеими руками за влажные прутья решетки.

– Очнись, «герой». Подставь ухо.

Говинд, изможденный, почерневший лицом, уже ничему не удивлялся. Пробормотав слова приветствия, он подполз к старику, лег на грязный пол клетки так, чтобы тот мог дотянуться губами до его уха. Старик передал Мантру…

Вернувшись в келью, лег на прежнее место, закрыл глаза. Благочестивый монах появился, как тень, и занял свое место у его ног.

– Мантру я уже передал, – сказал благочестивый, не открывая глаз. – Достойный человек уже знает Мантру.

– Кто он?! – помертвев, прошептал монах. Старик не ответил.

Но опять не умиралось. Отдал Мантру Говинду, а как будто не отдал. Кому же надо было отдать? Джузеппе? Пхунгу? Чхине? Джузеппе, наверное, мертв, Пхунг не даньчжин, Чхина – женщина. Мертвому, чужому и женщине Мантру передавать нельзя. А если всем вместе?! Запрета нет на то, если всем вместе. Не написан такой за-прет! А все вместе они – как один достойный, преисполненный духовными сокровищами человек. Не чужой, не женщина, не мертвый…

Монах все еще сидел у его ног в оцепенении.

– Найдите Чхину, – сказал старик. – Без Чхины не умру. Чхина поможет умереть.

Когда я ощутил тяжесть алюминиевой трубы на своем плече, монстр развернулся в своем ложе так, чтобы видеть меня.

– Так что ты там болтал о монстрах? Ты, кажется, счи

– Не хочется говорить на эту тему, – ответил я как можно сдержанней, чтобы, во-первых, не разозлить его и, во-вторых, не дать ему повод заподозрить меня в капитуляции. – По крайней мере сейчас.

– Хвост поджал? Боишься сказать в глаза, что думаешь

– Бесполезный разговор, ни один монстр еще не признал, что он монстр, даже если ему доказывали с помощью неопровержимых фактов.

– Так все-таки я монстр? – Ман Умпф коротко рассмеялся.

Вдова с зонтиком взобралась на верхушку завала из поваленных непогодой деревьев, застрявших в ветвях камней, мусора, ила. Она принялась корректировать наше продвижение по осклизлым ветвям.

– А здесь надо особенно осторожней! – выкрикнула она. Билли, словно дожидался этих слов, – соскользнул с громким воплем в дыру между ветвями, бросив носилки на произвол судьбы.

Ман Умпф вывалился из носилок, и на него посыпались коробки, пакеты, консервные банки. Момент был подходящий, чтобы броситься на монстра, но испуганные репортеры опять вцепились в меня. И все мы провалились в мешанину ветвей с крупными кожистыми листьями, похожими на куски наждачной бумаги.

Потом взбешенный монстр таскал Билли за мокрые лохмы.

– Ты намеренно упал? Хотел меня убить?

Несчастный Билли клялся христианскими святынями, что ничего подобного у него в голове не было и не будет. Монстр с чувством произнес что-то на своем таинственном языке; наверное, выругался. Затем все пленники под присмотром сердитой и усталой вдовы собирали рассыпанный груз.

И вот Ман Умпф снова принялся за меня, попивая ароматнейший кофе из термоса.

– Ну, слушаю. Что во мне от монстра, мистер монстролог? Не стесняйся, не съем. Ты же понял – ты мне нужен. Так что пользуйся случаем, отведи душу.

У него было лицо больного человека. Похоже, он держался только силой волы. И еще тратится на треп? Или для него это не треп?

Я скупо рассказал о самых распространенных типах монстров и добавил:

– Теперь сам можешь довольно точно определить свой тип.

– Каким образом?

– От кого ты в восторге – от Франкенштейна, допустим, Фантомаса, Дракулы, Кинг-Конга и так далее, – того бессознательно и сознательно копируешь. Ничего нового ты, по-видимому, не представляешь.

– А по-твоему, к какому типу я отношусь?

– Ясно одно, ты не гений с обратным знаком. Ты не способен создать принципиально новые антиидеи и мифы. По-видимому, тебя кто-то вооружил супертехникой и методами прикладной психологии. С какой-то целью…

В его прозрачно-голубых глазах в обрамлении нездоровых век вспыхнула ненависть.

– Продолжай, что же ты? – произнес он через силу. – Ну!

Билли копошился где-то под ногами, сотрясая пружинистые мокрые ветви. Он протестующе выстанывал-вскрикивал почти при каждом моем слове. Мексиканец шептал за моей спиной:

– Остановись, парень…

У монстра был острый слух.

– Работай, работай, индеец, не суйся. – И мне:

– Продолжай, Пхунг, или как тебя там. Ты все еще не сказал, какой именно я монстр. Ты все время увиливаешь от ответа! Не зли меня.

– Судя по твоим действиям… и той легкости, с какой убиваешь… – Я смотрел ему в глаза. Я на самом деле опасался говорить начистоту. – Ты заряжен какой-то целью, Ман Умпф. Ты функция, доведенная до абсурда. Твой мозг порабощен одной доминантой. Короче говоря, ты человекомонстр низшего разряда.

– Если ты меня так хорошо классифицировал, то к чему болтовня о Кинг-Конге и Фантомасе? Что ты выпытывал?

Все вокруг присмирели, даже вдова. Слышен был только шум воды. Несколько бледный улиток приклеились к бурому голенищу на ноге монстра и беспорядочно шевелили антеннами.

– Ну? – рявкнул монстр.

– Мне хотелось знать, каким ты себя мыслишь, – ответил я, ощущая расползающийся по спине холодок. – Ведь не низшим же разрядом? Как минимум – суперпаразитом, зверомонстром, королем преступлений?

Он посбивал щелчком улиток.

– Король преступлений – это кто? Фантомас? Ну да, о нем снова начали писать, и новые фильмы пошли. Ты думаешь, я похож на Фантомаса?

– У вас есть общее, – сказал я. – Мания жестокости. Ты, как и он, нападаешь на тех, кто заведомо слабее тебя, – чтобы остаться безнаказанным.

– Что ты болтаешь? – неприязненно проговорил он. – На заведомо слабых?

– Ты использовал технику и оружие, которые тебя делали всесильным и невидимым. Ты был уверен, что возмездия не будет, что законы человеческие бессильны…

– Но сейчас у меня нет того оружия!

– У тебя в руках другое оружие, у нас – ничего. Даже мачете побоялся нам оставить.

Он испепелял меня взглядом, я всей кожей ощутил потоки его больной энергии. Он вдруг вытащил из-за спины двуствольный охотничий карабин и бросил его мне. Я поймал его в воздухе и мгновенно передернул затвор. По звуку было ясно – в магазине карабина нет патронов.

Монстр криво улыбнулся.

– Неужели сможешь выстрелить? Ты, раб, у которого смел только язык, выбалтывающий желания!

– Ты копируешь Фантомаса и в этом. – Я отшвырнул карабин. – Примитивные штучки садиста. Придумать что-нибудь новое ты не можешь.

Он подошел к карабину, не поленился, поднял его и вылил из стволов воду.

– Ты не смог в меня выстрелить. А я смогу.

Он целился мне в лицо, держа карабин в вытянутой руке, как пистолет. Оба глубоких зрачка прыгали перед моими глазами. Верхний под крупнокалиберную разрывную, нижний – под малокалиберную целевую. Страх ударил меня в мозг, сбил замки с дверей преисподней, и на волю вырвался мой коллективный предок. В ужасе и ярости он принялся топтать уверенность разума в том, что выстрела не будет. «Конструкция магазина мне доподлинно знакома, – упирался я. – И ошибки не может быть – он пуст!» Но предок хотел бухнуться на колени перед господином и завопить: «Пощады!» Я напрягся и заткнул его; все это, конечно, читалось на моем лице. Монстр усмехнулся.

– Поживи немного. – И пошел к носилкам.

Я с трудом одолел немоту мышц, сел на изувеченную сапогами толстую ветвь. И тут ко мне бросились репортеры – не затем, чтобы взять интервью. Взбешенный Анри ударил по моей шее, и я, как кукла-вертяшка, опрокинулся под ветвь. Меня принялись заталкивать ногами еще глубже.

– Он мог и всех нас! – шептал в ярости Билли. – Из-за тебя!

– Только о себе, каналья, думаешь! – рычал такой утонченный с виду французик.

Тут же знакомо задыхался астматик, пытаясь достать меня кованой подошвой сапога. И мексиканец Орландо что-то вышептывал в гневе.

Наконец я поймал чью-то ногу и резко вывернул стопу. В ответ – крик боли. Наверху произошло замешательство, и я выбрался из ветвей и наждачных листьев, сморкаясь кровью. Билли и астматик, мешая друг другу, пытались выломать жердь. Анри и Освальдо стояли со сжатыми кулаками, тяжело дыша. Монстр и вдова с любопытством глядели на нас.

– Хватит отдыхать, – сказал монстр. – Безделье не идет вам на пользу.

И снова трудный марш по завалам и руслу ручья, когда-то бывшему тропой. Муть заметно выдохлась – водичка, по которой мы брели, стала почти прозрачной. В стоячих заводях на месте ям и оврагов были видны темноспинные рыбешки, хищные личинки стрекоз и прорва микроскопической живности. Но моим коллегам не было дела до окружающей среды, они все еще не могли простить мне своих страхов. Француз и Билли то и дело пытались меня пнуть.

– Самоубийца! – хрипел астматик где-то за спиной. – Всех хочешь утащить за собой.

– Если выживем, вам будет стыдно за такое поведение, – пытался я их образумить.

– Всегда было такое поведение! – ответил за всех Билли Прайс. – И не было стыдно! Если борешься за свою жизнь, какой может быть стыд? Я же говорил, все монстрологи – предельно чокнутые санкюлоты…

– Санкюлоты были в штанах, – сказал Освальдо. – А этот без штанов…

– Вечно ты суешься! – вспылил Билли. – Чикано!

Я старался не тратить силы на злобу и раздражение. Я убеждал себя, что все это, происходящее сейчас, – и есть типичные условия, в которых проживали мудрецы глубокой древности. Должно быть, грязь, кровь и пинки обладают чудесной способностью порождать светлые мысли. Может быть, и философия появилась как реакция ни в чем не повинного человека на наглость и насилие? Если это истина, то я имел хорошие шансы прибавить в своем духовном росте.

Мой оптимизм согревался мыслью о Чхине, я верил, что она где-то на пути к городу. Удивительные параллели в жизни: вот она, женщина, снова и снова должна спасать мужчин, зашедших в тупик и готовых свихнуться от страха. Тоже, должно быть, наезженная колея эволюции.

И верно, моя любимая торопилась изо всех сил по горной дороге, теперь трудно проходимой из-за скальных обломков, намывов почвы и мусора. В старой соломенной накидке, с небольшим узелком в руках, она была похожа на обыкновенную мирянку, бегущую из Тхэ подальше от людоедских бесчинств.

Я был уверен, что Чхина – необыкновенная женщина, и не только потому, что одолела «комнату страха». Она была, может быть, единственной среди даньчжинских женщин, у кого любовь, кажется, стала высшей духовной ценностью. А может быть, и вообще среди женщин планеты – если верить выкладкам высокоученых психологов. Ведь они утверждают, что любовь стоит на шестом месте после музыки в ряду общечеловеческих духовных доминант. Так что я не сомневался – чувство выведет ее из любых ловушек Даньчжинского Времени…

Чхина благополучно добралась до пустой хижины контрольно-пропускного пункта. Здесь проходила граница заповедника и монастырских земель. Она отдохнула, сидя на каменной скамье, поела из того, что было в узелке. Дождь издевался над пузырями в лужах, которые сам же и породил. Заросли цепких кустарников собирали небесную влагу и, отяжелев, обрушивали на дорогу водопад из крупных капель. Чхина старалась не смотреть туда, где когда-то проходила линия из красной охры, теперь уничтоженная грязевыми наплывами. Но граница жизни ощущалась обостренными чувствами. Сначала подступила тревога, потом нахлынул страх – любовь к своему Пределу. Мистические табу, эти первозданные законы, всегда были сильнее человека. Это Чувство любви-табу вдруг вырвалось из глубины сознания Чхины, отняло решимость. Сила богов – в этой невидимой черте, что пролегла под лужами и грязью. «Здесь твой Предел, – будто сказал кто-то свыше, – созданный только для тебя и во благо тебе. Ибо у каждого должен быть свой Предел…»

Она поднялась со скамьи и отважно ступила в лужу. Босые ноги словно обдало кипятком. Но Чхина продолжала идти, чувствуя cильное сердцебиение. И вдруг повалилась ничком, забилась в конвульсиях…

Ее нашли в хижине контролеров, вывалянную в липкой синей глине, среди пустых консервных банок, оставленных охраной заповедника. Чхина собиралась с духом, чтобы снова и снова штурмовать свой Предел.

– Уйдите прочь! – закричала она. – Я ненавижу, когда мне мешают!

– Совершенный тебя зовет, – сказали смиренно монахи. – Он в келье для умирания. Никак не может умереть.

Конечно же, она пошла с ними.

– О чухча, как приятно видеть тебя! – обрадовался ей Духовный Палач и погладил ее руку. – Пусть у тебя будет много детей и внуков. Научи обязательно их, чтобы умели жить в любом времени, чтобы даньчжины не исчезли. А сейчас, я понял, они хотят исчезнуть. Без самости, без имени… Даньчжины – не имя…

Передав ошеломленной женщине Мантру и сказав, для чего это делает, он облегченно вздохнул.

– Вот и все, чухча. Я закончил свои дела. Теперь уходи.

Женщина другого народа, наверное, зарыдала бы: «Не умирайте!» Даньчжинская же чухча сказала с суровой искренней любовью в голосе:

– Пусть боги дадут вам хорошее перерождение в будущей жизни, о добрый мудрый человек. Счастливой вам смерти.

Световой день близился к концу, а мы все шли и шли, пробираясь через заросли, завалы, болота, хватая жаркими ртами дождевые струи. Я видел безумно выпученные глаза Анри, слышал свистящее дыхание и стоны Билли, скрежет зубов Орландо. Только бы выжить! Дотянуть до привала!

Мой мозг отупел, сознание временами отключалось, и в такие моменты мое тело двигалось по инерции, совершенно не чувствуя тяжести и боли. Я еще раз познал и убедился – природа предусмотрела механизм спасения, когда наступает время трудностей, находящихся за пределами наших возможностей. Отключить разум, превратиться в сомнамбулическое бесчувственное существо – и ты способен жить в невыносимых условиях. А если эти условия надолго? А если – на всю жизнь?

Даже в предельном отупении я пытался исследовать в себе то существо, которое вырвалось из преисподней разума. Это был хорошо отработанный метод древних мудрецов – изучать в себе раба, находясь на грани жизни и смерти. Это тоже входило в опыт тысячелетий, в коллективно-бессознательное. Сначала я ощутил страх и любовь к высшему существу на носилках, Я горячо возжелал во всем довериться господину, его божественному мнению. Мне хотелось унижаться, есть горстями грязь из луж, хо телось в предельной степени высказать свое ничтожество, чтобы заслужить милость и спасение. Мой коллективный предок точно знал, что я должен хотеть: бессамость – единственное средство спасения перед лицом небывалых опасностей.