Текст книги "Акулы из стали. Последний поход (сборник)"

Мелодии бленкеров и крейцкопфов

– Витя, а где ключ?

– Ключ? Какой ключ?

– Мой ключ.

– Твой? У меня нет твоего, у меня только мои!

– Витя, я не про эти ключи! Где мой ключ на четырнадцать?

– Твой ключ на четырнадцать?

– Да, Витя, ты брал у меня рожковый ключ на четырнадцать, на прошлой неделе, на полчаса. Где он?

– Рожковый? Да у меня торцевые только ключи и на двенадцать. Я же киповец: зачем мне ключ на четырнадцать, да ещё рожковый?

– Витя, да откуда я знаю, зачем? Может, ты подрочить им себе хотел. Хватит уже придуриваться, так и скажи: «Не знаю, товарищ мичман, видимо, опять проебал!»

– Подрочить? Фу на вас, товарищ мичман! Для этого я ключ на семьдесят два просил бы!

– Ой, да там только разговоров на семьдесят два, рассказывай, ну.

– Ну не на четырнадцать же, согласись!

– Согласен, но хватит уводить меня в сторону! Может, в носу поковыряться… Я не знаю, зачем ты его брал, ты мне не докладывал!

– В носу-то отвёрткой удобнее, ты чё. А… погоди-ка, Игорь, а где моя отвёртка?

– Отвёртка?

– Да-да, отвёртка! Моя отвёртка с длинным жалом и красной ручечкой! Где она?

– Витя. Ну я же компрессорщик, зачем мне отвёртка с тонким жалом?

– Игорь, а я не знаю. Я как другу тебе дал, не спрашивая! Недели две уж тому, не меньше!

– Да?

– Караганда!

Это не весь диалог, а только малая его часть. К этому моменту вы уже должны понимать, что смотреть вечно можно не только на текущую воду, горящий огонь и чужую работу, но и на спор двух технарей. А мичман на корабле это не кто иной, как технарь, с поправкой на словосочетание «военно-морской». Конечно, есть ещё и мичмана-минёры, мичмана-акустики и мичмана-коки, но тупиковые ветви развития шальной эволюции мы рассматривать не станем в целях экономии времени и уменьшения градуса обсценной лексики в данном произведении, а вот на мичманов-механиков давайте посмотрим поближе.

Если вы представляете технарей в виде хмурых мужчин с кустистыми бровями, заплатками на коленях, вечно измазанными руками и перебинтованными пальцами, то вы конечно же глубоко ошибаетесь, и сейчас я вам расскажу, кто такие настоящие технари. Настоящий технарь – это поэт, который не умеет подбирать рифмы, или музыкант, который не знает нот: то есть в душе он крайне творческая личность, но снаружи хмурый мужчина с кустистыми бровями.

Кроме того, военно-морской технарь, мичман, свято чтит завет Степана Осиповича Макарова и помнит о войне, полагая главной своей задачей при подготовке к ней экстремально возможную степень экономии собственных сил. Ну как ему ещё к войне-то готовиться? А готовиться надо – Степан Осипович просто так слов на ветер бросать не стал бы.

Мичман, выполняя свои обязанности техника, может и не знать, чем диод отличается от тиристора, и удивлённо тыкать пальцем в схему, говоря: «О, глянь-ка, кто-то диоду хвостик пририсовал!» Но при этом на слух, запах, нюх и чёрт-те знает что ещё может определить, что не так в механизме и как это исправить, пока не началось.

– Я тебе говорю, Анатолич, она не так жужжит!

– Витя, ну что «не так жужжит»! Она нормально работает: параметры в норме, лампочки вон все горят, смотри, клапана управляются, фреон течёт. Что тут не так?

– Я те говорю: не так она жужжит. Вот-вот сломается: пиздец будет мясу в морозилке и нам с тобой. Особенно тебе.

– Ладно, сейчас схожу за схемами, давай прозвоним, паникёр.

– Да, да. Сходи-сходи. Обязательно.

А когда я с ворохом схем возвращаюсь обратно в трюм, Витя уже сидит и ментально курит, явно всё починив.

Если вы знаете хоть одного взрослого мужчину, то эту позу и это состояние наверняка видели. Стоит мужчине удачно сделать хоть какое-то дело (удачно – это в смысле без видимых косяков), как он тут же впадает в это состояние эйфории от вкуса победы, которую он и вкусить-то ещё не успел, а только ожидает. Причём сколь бы ни малы были прогнозируемые преимущества и выгоды от сделанного им дела, степень эйфории всегда одинакова. И если мужчина курит, то в этот момент он непременно закуривает, но не как обычно, а особенным способом: вальяжно, с невесть откуда взявшимися плавными движениями и прищуром глаз, как у Клинта Иствуда в самом крутом его прищуре, а если не курит или не может по причине того, что он на подводной лодке или жена не разрешает при детях, то всё равно у него те же самые позы и движения, что я и называю «ментально курит». Понаблюдайте.

– Вот он, – и Витя вальяжно пинает ногой блочок, – нашёл гада и заменил, теперь всё нормально жужжит, можно дальше к войне готовиться: без мяса не останемся (заметили, что в данном предложении прямо-таки просятся два восклицательных знака, но их нет, потому что К. Иствуд восклицать в этом случае не стал бы).

– А как ты его нашёл?

– Ну прозвонил, как.

– Чем прозвонил?

– Ну тестером.

– А где у тебя тестер?

– Ай, ну что, опять начинается?

– Это самое и начинается, да. Я тебе запрещал гвозди вместо предохранителей сувать в приборы?

– Ну запрещал.

– Наказать обещал тебя за это?

– Ну обещал.

– Ну так вот – я ещё раз тебе запрещаю и обещаю!

– Ага. Ну пошли курить уже?

Как и любые творческие люди, мичмана чураются грязной и примитивной работы – их тонким душевным организациям претит делать что-либо ниже рангом, чем совершение локального подвига или похода на обед. Вот представьте для примера: сидит симфонический оркестр и играет, не знаю, симфонию. Скрипачи рвут смычки в экстазе, флейтисты и гобойщики пытаются махать потными чёлками на лбах, на литаврах парень даже на перекур не ходит от ответственности – так болеет за общее дело! И играют хорошо, прям вот за душу берут – хоть сейчас за букетом беги, чтоб швырнуть им в ответ за их старания. Но партитуры у них устроены так, что ноты падают на пол, как только их сыграли. Взяли «ля» – она плюх на пол, исполнили «си» – она бумс туда же, и так далее. К концу концерта музыканты уже по колено в этих нотах сидят, нервно отталкивая их ножками, и вот финальный аккорд. Зал ревёт от восторга, овации, или что там у них. Музыканты торжественно раскланиваются с публикой, поправляя фалды фраков, а потом, когда публика, восторженно вздыхая, уходит, утирая слёзы, они достают из-под пуфиков совочки, метёлочки и начинают ноты за собой убирать, вместо того чтоб мчаться в ресторан и шампанскими винами поливать официантов и друг друга. Трудно себе такое представить, правда? И я не про падающие ноты – их-то как раз представить легко.

Так вот и наши технари: починив компрессор и запустив его пылающие ступени, разве можно допустить, что они начнут убирать вокруг себя пролитое масло, ветошь и лишние запчасти? Тем более, что можно воспользоваться уловкой, которую называют «передать по вахте» – здесь главное придумать железную причину, почему ты сам сделать этого не успел до конца смены. Но так как придумывание – вещь творческая, в отличие от приборки, то что? Правильно – и следующая смена тоже будет придумывать, почему им убраться было ну совсем не с руки. Они и хотели, да, собирались даже… но потом – вот, и поэтому – так вот… так что они тут и ни при чём, а не то, что кажется, будто забыли или от лени.

Поэтому отнюдь не удивительно, что киповец Витя бросил рожковый ключ там, где он им что-то крутил, а может, и забивал, а компрессорщик Игорь бросил отвёртку там, где он ею что-то отворачивал, а может, просто выковыривал – оба они мичманы, и это вполне даже логично. Ключ и отвёртку я нашёл и положил к себе в сейф. Как большой любитель драм я не мог упустить такого сюжета и лишить себя удовольствия понаблюдать за развитием событий, тем более что Игорь с Витей были друзьями, служили вместе чуть не с Цусимского сражения (по их рассказам) и даже жили вместе в одной каюте, выгнав оттуда молодого киповца и откорректировав типовые корабельные расписания. Потому что перед настоящим мичманом нет преград в исполнении его желаний: пришёл, увидел, победил и лёг спать дальше! А уж если их двое…

Толковой драмы никак не выходило в связи с отягчающим обстоятельством в виде дружбы. Я и так и сяк подливал маслица в огонь: то вздохну: «Ох, Витечка, мне бы ту твою отвёрточку, как бы сейчас пригодилась!» – то посетую Игорю, что вот-де у него ключик был хороший на четырнадцать, сейчас таких небось уже и не делают, – всё без толку. Проклятущая дружба максимум что позволяла им – это отказывать друг другу в сигаретах или сахаре к чаю, с высокомерным задиранием голов и обоюдными обещаниями возобновить угощения моментально после возвращения инструмента. Поговорка «дружба дружбой, а инструмент – врозь», очевидно, не всех видов дружбы касается, а только начальных стадий развития этого отношения. Тем более среди бывалых морских волков. Это молодые, пришедшие недавно из учебок и с ходу столкнувшиеся с дефицитом на флоте всего, начиная от обмундирования и заканчивая временем на боевую подготовку, берегли свой инструмент тщательнее, чем некоторые берегут новые платья или окружающую среду, – буквально спали с ним. А эти, взращённые на советском зиповском изобилии, до сих пор ещё не обрели до конца чувство того, что и отвёртки с гаечными ключами имеют свойство заканчиваться.

В итоге их месячное вялое противостояние окончилось ничем. Турбинисты подарили Игорю ключ на четырнадцать, потому что им такие маленькие размеры всё равно не подходят даже в носу поковыряться, а механик выдал Вите отвёртку, пару раз натолкнувшись на него с ножиком, который Витя носил вместо отвёртки наперевес, и здраво рассудив, что лучше минус одна отвёртка, чем минус очередной пучок его нервов.

Родные же их инструменты в это время медленно покрывались тоской, пылью и ненужными бумажками в моём сейфе, и, сказать честно, я про них вовсе и забыл, и так бы они и лежали там до сих пор, если бы Вите не понадобились красномедные прокладки для манометров. Так как вещь это была дефицитная, то и хранилась она, само собой, в сейфе, хотя какое им вообще можно найти применение за пределами подводной лодки – лично для меня загадка: ну разве что в чаек ими покидаться. Отдав Вите ключи, я продолжил ковыряться с не помню чем я там ковырялся, но точно помню, что в трюме. И минут через несколько такое странное чувство, что какая-то новая субстанция вокруг меня начала сгущаться и вроде как даже светлее стало, что ли.

А, так это же праведный гнев пылает – точно! Обернувшись в сторону предполагаемого эпицентра, я обнаружил не один, а целых два источника этого искреннего чувства.

– Анатолич, – сурово сказал Витя, – знаешь, что мы обнаружили в твоём сейфе?

– Да! – подтвердил Игорь, хотя подтверждать ещё было нечего.

– Нет, – говорю, – не знаю.

– Мою отвёрточку!

– И мой ключ!

– А, точно! Ведь именно туда я их и положил!

– Так это ты их спиздил у нас, получается!

– Так. Товарищи мичманы, стоп дуть! Давайте идентифицируем определения, которыми вы оперируете: отвёрточку я подобрал возле компрессорной станции, а ключ – на пусковой станции центробежного насоса. Дело было поздно ночью, когда вы глушили пивас у кого-то из вас на дому, вокруг никого не было, и инструменты явно не помечены, то есть слово «спиздил» тут можно применить с о-о-о-очень большой натяжкой. Я бы употребил слово «нашёл», например.

– Не, ну мы же потом искали. Ссорились из-за этого. Чо ты молчал-то?

– А ждал, пока страсти накалятся и вспыхнувшее пламя закалит вашу дружбу, как сталь. Так что я попросил бы тут на меня глазами не сверкать, сами проебали – сами на себя и сверкайте.

Стоят, пыхтят, с ноги на ногу переминаются, но остывают уже. С технарём – главное что? С технарём главное – не поддаваться на его гнев и не показывать слабину, иначе сожрёт и как зовут не спросит. А так творческая натура и двигатель прогресса быстро затушат в нём пыл. Попробуйте как-нибудь на телемастере или кто там у вас из технарей под руками крутится.

– Ладно, Витя, – говорит в итоге Игорь, – я пошёл, мне надо там доделать. Слушай, а дай мне отвёртку, не помню, куда свою дел.

– На. Только верни.

– Обижаешь! Минут через двадцать принесу.

– Витя, – спрашиваю я, когда Игорь исчезает, – это что сейчас было?

– Что «это»?

– Ну вот это вот: «дай мне отвёрточку, сейчас принесу»?

– Ну а что такого-то было?

– Ну вы же месяц из-за этой отвёрточки дулись друг на друга! Меня сейчас чуть не убили за неё же.

– Не, не только за неё, ещё же за ключ.

– Это очень важное дополнение, да.

– Ну у меня теперь две отвёртки же, правильно? Одну можно и проебать. Тем более, что отвёртки приходят и уходят, а друзья, знаешь ли, остаются!

– А чего ты у него ключ тогда не попросил? Чем вот ты эти манометры сейчас закручивать будешь?

– Бли-и-ин, забыл же, ну! Пойду сбегаю!

– Ви-и-и-итя! – кричу ему вслед. – Да я пошутил, у тебя же есть ключ!

– А ты?! Ты чем крутить будешь, чтоб мы быстрей всё сделали? Ключи! Надо больше ключей!

Круг опять замыкается, странное чувство дежавю повисает в воздухе и смотрит на меня с надеждой.

«Ну, – как бы говорит оно, – со второй-то попытки придумаешь что покаверзнее?»

Вот даже и не знаю, что ему ответить. Мужская же дружба – вещь довольно специфическая. Не скажу, правда, насчет людей с гуманитарным складом ума, хотя сам люблю относить себя к ним по причине того, что название моей инженерной специальности с первого раза никто повторить не может, а вот про технарей, пожалуй, скажу. Мужская дружба, в отличие от остальных, требующих непременного декларирования с восторгами и взаимными реверансами, протекает тихо и спокойно, берясь неизвестно откуда, может быть, даже с одного взгляда, и постепенно укрепляясь поступками, словами и ещё неизвестно чем. Она не бросается в глаза, не преподносится с гордостью на рассмотрение всем и не требует чёткого описания себя, чтобы подтвердить своё существование, – она просто есть, и всё тут.

Видели когда-нибудь со стороны общение двух друзей, сами при этом оставаясь незамеченными?

– …

– Эх, да…

– А сам-то как?

– Да так.

– И я так.

– А вот тогда, помнишь?

– А то!

– Вот бы ещё!

– Даааа…

– …

– …

– Вот такая хуйня, брат.

– Да, брат, понимаю тебя.

А потом они тушат сигареты и расходятся каждый по своим делам. И вы такой думаете: а что это сейчас было такое? И даже и не подозреваете о том, какой глубины философский разговор сейчас произошёл и как он добавил оптимизма, сил и, может быть, даже уверенности обоим его участникам. И при этом они ещё отдохнули от текущих проблем, да.

– Витя, вы вообще с Игорем разговариваете когда-нибудь?

– Конечно!

– На отвлечённые темы и в трезвом уме?

– Тоже бывает!

– А ругались когда-нибудь?

– Нет, а зачем?

Не «из-за чего» или «почему», а «зачем» – это важно, и над этим стоит подумать, если вы не сразу понимаете, в чём тут разница, и не готовы так же ответить про своего друга. А Игорь с Витей до сих пор дружат и даже в ресторанах фотографируются друг с другом, а не с жёнами ну или друг с другом и с одним там «дустом», который в гости приехал.

Мне вообще, за редким исключением, всегда везло на мичманов, что облегчало мою службу неимоверно. У нас, как и у большинства подводников вообще, не было принято козырять рангами, чинами и чётким знанием уставов, но чрезвычайно ценилось умение молча сделать дело так, чтоб потом его не приходилось переделывать. И везло мне в том прежде всего, что, отдав приказание своему мичману, я мог позволить себе тут же о нём забыть, потому как если мне мой мичман не доложил о каких-то проблемах в выполнении задания, то я мог быть уверен, что он не положил на него болт, а просто забыл доложить о том, что всё сделано. Или даже было сделано ещё до того, как я сообразил, что это нужно сделать, за что я никогда не получал упрёков или насмешек за тугодумство и невнимательность.

Вот бы все технари такие были, как мой Витя из восемнадцатой дивизии или Вова из двадцать четвёртой, – как это облегчило бы жизнь в обществе, но, правда, отвёртками и ключами пришлось бы запастись в изрядном количестве! Небрежность – признак мастерства, если мастерством занимаются люди творческие, а других в технари и не берут – следят за чистотой рядов, знаете ли. Это не означает, конечно, что если вы не можете с ходу подобрать более двух рифм к слову «да» (слово «звезда» третьим не считается), то вы обязательно обладаете техническим складом ума. Но. Если при этом вы делаете какое-то дело хорошо, просто потому что вам лень его потом переделывать, то из вас наверняка выйдет хороший технарь!

Пиджак по имени Вова

Как и у любого правила на свете, у правила прилёта лейтенантов косяками тоже есть исключение. Исключение это хоть и крайне редко, но на флоте происходит, и я даже был свидетелем одного из них. Называется это явление «пиджак». Этим простым предметом из гражданского обмундирования на флоте называют студентов гражданских вузов, которые, окончив в них военные кафедры, зачем-то просятся искать своё предназначение в войсках.

И вот мы, прилетев своей стайкой в восемнадцатую дивизию, распределились в ней по экипажам и только начали впрягаться, как в неё же прибыл для дальнейшего прохождения службы (как было указано в наших предписаниях) лейтенант Вова с простой русской фамилией Габриэль.

Вова был крайне колоритным представителем семейства пиджаков: из необычайно интеллигентной семьи (папа – профессор, мама – аспирант, дедушка – академик, горничная – младший научный сотрудник, и даже кот и тот был лаборантом в НИИ); получив какое-то сугубо фундаментальное образование с избытком теоретических знаний и полным отсутствием практических навыков, начитавшись передовиц про силу и мощь ракетного флота страны, он решил, что вот именно оттуда и трубит ему рог Судьбы. Что, несомненно, удивило всех родных, близких, кота и сам рог Судьбы. Но будучи людьми интеллигентными, папа с дедушкой не стали препятствовать Вове и, стряхнув пыль со своих пухлых телефонных книг, немедленно устроили его во флот.

И первыми на флоте (не считая начальства) его увидели мы с Максом: нас тогда распределили на ТК-20, но так как её экипаж убыл в отпуск, временно прикомандировали на ТК-202, лодку глубокого отстоя. Уже в те времена казалось, что никто не помнит, когда она последний раз ходила в море, все были точно уверены, что в море она не пойдёт больше никогда, и потихоньку растаскивали её на запчасти для других кораблей.

Из экипажа на нём остались только самые стойкие и достойные люди, а именно те, которые не были годны в плавсостав, но за прошлые заслуги им разрешали дослужиться до пенсии, потому как служить на корабле отстоя – это награда почище ордена. Самыми яркими представителями были братья-близнецы Андрей Горыныч и Павел Георгиныч (комдив-раз и комдив-три соответственно) и командир трюмной группы Ржевский, которого все называли поручиком, хотя на самом деле был он капитан-лейтенантом преклонных годов. Им-то и поручено было в экипаже принимать молодое поколение, учить его жизни, премудростям службы и опекать, если что.

– Товарищи лейтенанты! Товарищи лейтенанты!

Мы с Максимом шли из дивизии на корабль и удивлённо оглянулись на догонявшего нас человека.

– Шпион? – спросил я у Макса.

– Да ну. Шпион же военный, а этот… пугало какое-то.

Мы же тогда не знали, что Вова – сын профессора и внук академика, и в их кругах, может быть, и не принято называть вслух пугалом людей, которые выглядят как пугало. Впоследствии оказалось, что так выглядит Вова всегда, а не только на первых порах: плохо стриженный, лохматый, форма висит мешком (он так и не научился подгонять её себе по размеру, и всегда казалось, что это форма не его, а чужая: может, папы или старшего брата), аристократически бледный до зелёных оттенков, сутулый и весь какой-то нескладный. Не внешне, физически, а по восприятию. Он везде и всегда казался не к месту, как кактус среди фиалок или фиалка среди кактусов. В данном случае это одно и то же.

– А я вот тоже лейтенант! – радостно сообщил нам Вова, догнав.

Что вообще радостного может быть во фразе: «Я тоже лейтенант»? Прослужив уже месяц, мы с Максимом глубоко и прочно усвоили, что лейтенант на флоте – это как личинка в естественной природе: плохо и опасно, и пройти эту стадию нужно как можно быстрее.

– Да ладно? – удивился Максим, глядя на лейтенантские погоны Вовы. – А мы подумали, что подполковник.

– Нет! Пока ещё лейтенант! Вот! Меня послали вас догнать! Сказали, что вы меня отведёте на двести вторую!

Я хорошо запомнил тот день, потому что именно тогда у меня первый раз немного заболела голова от количества восклицательных знаков в одном предложении, практически лишённом смысла.

– Ну, пошли! – и Макс взял его за руку.

Я взял за вторую. Вова густо побелел, и выглядело это странно, но он всегда белел в тех ситуациях, когда обычные люди краснеют. И ещё мы выяснили потом, что Вова был абсолютно невосприимчив к юмору: вот просто если бы существовала единица измерения непонимания юмора вообще, то за её абсолют брался бы один Габриэль. Мало того, когда ему объяснили, что такое юмор и зачем он применяется в повседневной жизни, он запутался ещё больше и начал принимать за юмор то, что юмором не было, и наоборот.

– Знаем, знаем уже! Звонили из штаба! Ждём свежую кровь! – заорали из центрального голосом Ржевского, когда мы затопали по трапу в центральный.

Группа наставников сидела в полном составе.

– Так, так, так, а кто это у нас тут такой красивый?

– Я, – сказал Максим. – Очевидно же: кто тут ещё красивый?

– А вот этот юноша бледный со взором потухшим – он кто?

– Он – лейтенант, – говорю я, – и мы его привели.

– А он немой?

– Не ваш. Он в ракетчики определён: у него образование и всё такое!

– А почему вы не разговариваете, товарищ лейтенант? – не выдержал Андрей Горыныч.

– А вы ко мне не обращались, почему я должен с вами разговаривать?

Несмотря на всё своё престижное образование и родословное дерево обхватом в пять, а то и семь аршин, Вова был абсолютно, невыносимо бестактен, недружелюбен и чванлив. Но при этом выглядел и был всегда невыносимо жалким: на него нельзя было злиться или испытывать другие сильные чувства, кроме некоторой гигиенической брезгливости. Именно после знакомства с Вовой я всегда напрягаюсь, когда слышу слово «аристократ». Потому что как ни крути, а Вова был самым натуральным аристократом, но таким юродивым представителем этого класса, что днём с огнём поискать.

Андрей Горыныч встал, оправился, вытянул руки по швам и приосанился:

– Капитан третьего ранга Такойто! Прошу разрешения обратиться, товарищ лейтенант!

– Да, – побледнел Вова.

– Фамилия-то ваша как?

– Габриэль.

– Питер?

– Нет, Владимир.

– Жаль, что не Питер!

– Почему?

– Что почему?

– Что не Питер. Кто такой этот Питер?

– Ах, – выдохнул Андрей Горыныч, опустился в кресло и взялся за левую грудь, – оставьте меня! Я не в силах смотреть на такой упадок в офицере флота! Сердце. Боже, как болит сердце от того, что лейтенанты не знают, кто такой Питер Габриэль!

– Андрей, сердце не там находится, – это Павел Георгиныч.

– Брат мой единоутробный! Я знаю, где находится сердце! Но для театральных жестов оно находится именно там, где я держусь!

– Я не понимаю, – не выдержал Вова. – Скажите мне, где командир БЧ-2?

– Командир БЧ-2, юноша, у нас болен, если вы ещё не в курсе. Неизлечимо болен отвращением к службе и бывает тут только в случае чрезвычайной необходимости. Можете поискать его там, – и Андрей Горыныч махнул рукой в сторону девятнадцатого отсека. – Вдруг у него именно сегодня она и есть.

Мы с Максимом посидели минут пятнадцать в центральном, послушали истории о былых деньках и всей компанией наблюдали, как всё это время Вова бродит по крошечному отсеку, тыкаясь во все двери и малочисленные закоулки.

– Вот для чего он тычется в пост связи, а? – не выдержал Ржевский. – А ты в дизель-генераторной смотрел? – крикнул он в девятнадцатый.

– Смотрел! Там нет!

– Ну пиздец, – резюмировал Ржевский.

– Перед вами, товарищи офицеры, классический офицер штаба – вот попомните мои слова! Тупой, но гонористый и решительный! – поднял вверх палец Павел Георгиныч.

– Да ладно?

– Попомните мои слова. Не живут такие на железе. Не живут.

Но в штаб Вова попал не сразу. Сразу Вова заступил в береговой наряд дежурным по КПП на въезде в дивизию.

– Не понял? – удивился начальник штаба на разводе. – А ты тут что делаешь?

– Заступаю дежурным по КПП!

– Так, помощник, иди-ка сюда.

Начальник штаба вместе с помощником двести второй отошли в сторону и говорили тихо, но некоторые слова возмущённого помощника всё-таки долетали:

– А кого мне ставить… а хули он на флот припёрся… ну и что, что никогда… устав есть – в уставе всё написано!..

Вяло препирались минут пять. В итоге начальник штаба подошёл к Вове и, взяв его за пуговицу, сказал:

– Ну ты это. Не робей, главное дело. Пистолет у тебя есть – вот и стреляй, если что!

Мы-то тогда уже начали понимать, что Вова абсолютно невосприимчив к юмору и чрезмерно почтителен к старшему начальству. Но откуда это мог знать начальник штаба дивизии?

Я бы показал вам фотографию КПП, этого невзрачного кубика, который охранял въезд и единственный официальный проход в дивизию ядерных стратегических ракетоносцев… Но и Гугл и Яндекс дружно стесняются хранить в себе эти изображения. Этот кубик три на три метра, без отопления, воды и канализации был собран из строительного мусора в шестидесятые годы, и назвали его КПП только по одной причине: ну надо же было хоть что-то назвать контрольно-пропускным пунктом! Он сиротливо ютился у кривой дороги и перекрывал её висящей между двумя столбиками веревочкой, которую морпехи отчего-то называли гордым именем «шлагбаум». Морпехи там были контролёрами, а дежурным – какой-нибудь офицер.

Вовино дежурство уже перевалило за полночь, и морпехи отлично справлялись с пропускным режимом, не обращая внимания на странного лохматого лейтенанта, когда одного из них кто-то дёрнул за язык сказать:

– Во. Автобат опять пьяный из посёлка едет. Сейчас нам шлагбаум порвут опять.

– Как это? – встрепенулся Вова от своих научных записей. – Не положено же!

– Да ну, тащ, всё нормально: они завтра придут извиняться, всё починят и ещё чего-нибудь вкусненького принесут. Не впервой.

– Как это так это?!

Вова выскочил на свежий мороз и едва успел увернуться от сильно вихляющего «ЗИЛа», который, и правда снеся верёвку, повихлял дальше.

– Стоять! – заорал Вова и запаниковал от возмущения и бессилия.

А всё почему? А всё потому, что прочитав инструкцию, он подивился её примитивности и тупости, но, не имея практического опыта применения инструкций, тут же о ней забыл. И вместо того, чтобы звонить дежурному в штаб и объявлять тревогу, он выхватил пистолет и начал стрелять в «ЗИЛ», как его учил (ему так казалось) начальник штаба.

Из «ЗИЛа» посыпалось пьяными контрактниками, но сообразив, что тревога ложная, засыпалось обратно и уехало. Первый раз в жизни стреляя из пистолета Макарова, Вова попал куда угодно, может быть, даже и в созвездие Кассиопеи, но не в грузовой автомобиль, да к тому же напоследок напрочь забыл о запасном магазине в кобуре. Морпехи скрутили Вову и, уложив на топчан, не выпускали до смены с дежурства. После этого Вову запретили ставить в береговые наряды и подпускать к стрелковому и холодному оружию, при том, что служил Вова командиром группы в ракетной боевой части.

– Ну охуеть теперь! – сказал командир БЧ-2. – Мало того, что ты, дрищ, службы вообще не нюхал, так за тебя ещё теперь товарищи будут лямку тянуть? За это будешь заниматься планово-предупредительными осмотрами всей боевой части, сука.

И Вова занялся. А что? Он же с высшим образованием как-никак. Занимался, правда, он недолго: в аккурат до того момента, как заломал крышку ракетной шахты номер 20 в открытом положении.

– Ааааа! АААаа!! Блядь! За что мне это?! Месяц! Месяц до пенсии остался! – каркал, как чайка, командир БЧ-2, бегая вокруг шахты и смешно махая руками. – Да как так-то, а?! Баклан, ты зачем её открыл вообще?

Вова невозмутимо смотрел вдаль:

– Согласно плана ППО и ППР.

– Согласно чему? Плану? А уровень гидравлики ты проверил? А состояние клапанов? А? А они тебе говорили, что здесь нельзя ничего трогать?!

Неподалёку стояло трио наставников, курило и утвердительно кивало головами:

– Говорили-говорили! По слогам и под запись! Ни-че-го!

– Ну? Хули ты молчишь? Говорили?

– Говорили.

– Ну?

– Что «ну»?

– Ну и нахуя, а?

– Ну по плану…

– По хуяну! Паша, Андрей! «Шило» есть? Сколько? Мне много надо! Давайте продадим его, а?

Крышку ракетной шахты не могли закрыть года два, и начальник штаба флота, приезжая периодически с проверками на ходовые корабли, в итоге не выдержал:

– Знаете что. Я знаю, что похож на крестьянина, оторванного вчера от сохи. Я знаю, что похож на долбоёба, потому что ругаюсь матом и ору на вас. Но, блядь, не до такой же степени! Сколько вы мне ещё будете втирать, что это не та крышка, что в прошлый раз, и не на том борту? Если ещё раз я её увижу в открытом положении, то того баклана, что каркнет мне про проворачивание, сгною на железе!

Крышку закрывали всей дивизией, но так и не закрыли.

А Вова к тому времени уже был переведён в другой экипаж, потом в третий, в четвёртый и в конечном итоге попал в экипаж ТК-208, который в те времена числился нашим вторым экипажем. Все зачёты к этому времени он так и не сдал. Как застопорился на середине пути в нашем экипаже, так и всё. Хотя формально причина-то была банальной: Вова так и не научился ходить между отсеками.

Как подводники ходят между отсеками, если в подводной лодке нет дверей? Ходят они (а чаще всего бегают) через переборочные люки, которые имеют диаметр примерно от низа грудной клетки и до колена и располагаются чаще всего именно в этом месте. Чтоб проскочить в такой люк, есть два наиболее распространённых способа: согнувшись, нырнуть туда вперёд одной ногой и головой или (если что-то несёшь в руках) боком, но опять же ногой и головой вперёд.

Вова изобрёл третий способ: он подходил к переборочному люку, открывал его, разворачивался спиной, наклонялся, протягивал ногу в следующий отсек, щупал там ею палубу (а с другой стороны мог быть порожек или трап вообще) и потом лез туда вперёд жопой. И я бы вот рад сейчас приврать и наплести, что это вот, мол, мы его так научили ползать, но это было бы уже совсем возмутительной неправдой – можно, конечно, научить человека снимать свитер через ноги, но долго ли он это будет делать, если не бить его регулярно? Никто не учит людей ходить через двери: люди, когда бывают маленькими, смотрят на других людей и просто повторяют за ними. Никто не учит подводников, когда они бывают маленькими, проскакивать в люки: они просто смотрят на других подводников. Вова же был настолько выше всей этой серой массы, по его собственному убеждению, что подражать ей не то что не хотел, а не мог этого допустить даже на уровне сознания.