Текст книги "Влюбленный Достоевский"

– Я знаю, Алечка, знаю…

– Мне же вас выпускать, – не слушая, договорила Альбина. – Неужели нельзя найти полчаса в день? Зачем тогда вообще…

Зина отвела глаза.

– Аля, если по правде, то я учила. Только не это. А то, что вы играли в прошлый раз.

– Что я играла? – удивленно спросила Альбина.

– «Киарину», – еле слышно проговорила Зина.

– Шумана?

– Я заболела этим вальсом. Нет, правда! Это какая-то мистика. Я везде его слышу – и в операционной, и в автобусе, и на кухне. А потом достала ноты и…

– И что? Зина Григорьевна, это несерьезно. А сегодня вы попросите, чтобы я угостила вас «Аппассионатой», и тоже достанете ноты?! – Альбина встала, отошла к окну. – Ну, давайте играйте, что вы учили.

Зина открыла свои ноты, поправила гладко зачесанные волосы, потом расстегнула верхнюю пуговицу на жакете и откинула воротник. Было видно, что она настраивает себя, что теперь она с удовольствием и предвкушением удовольствия погружает себя в звучащие в ней любимые звуки. И, не взглянув на учителя, она опускает на клавиши руки хирурга, совсем непохожие на руки пианистки.

Мелодия шумановского вальса, набирая высоту и силу, с каждым звуком увереннее вырывается из-под ее рук. Видно, как ей трудно играть, как сопротивляются пальцы и как, преодолевая их неуклюжесть, она все же плавно ведет эту мелодию, и нога в резиновом сапожке даже с какой-то уверенной нежностью нажимает педаль, и вальс все энергичнее, полнее захватывает этот маленький класс с портретом Бетховена, старенькими стульями и открытым старым нотным шкафом. За окном шелестит дождь, но шум его изгнан из класса нежной и прозрачной музыкой Шумана – музыкой, которая заставила сейчас помолодеть эту сорокалетнюю Зину…

На последних тактах Альбина подошла к инструменту. Ученица, взяв последнюю ноту, устало опустила руки. Стало тихо, шум дождя снова стал хозяином. Зина, боясь услышать приговор, молчала, не поднимая глаз.

– Ну, ну, – говорит Альбина и всерьез, и чуть иронизируя. – Просто некуда деваться. Грязно, конечно, но… попробуем подчистить. Только на педсовете меня четвертуют за эту «Киарину»

– Слушайте, а правда, что Шуман написал это, влюбившись в пятнадцатилетнюю девочку-пианистку? – оживленно, блестя глазами, воспрянула Зина. – И потом женился на ней, да?

Альбина чуть улыбнулась, не отрицая.

– Аля, а сколько ему было лет тогда?

– Зина, вы просто сплетница. Это было в прошлом веке!

– Ой, как здорово! – восхитилась Зина и подняла руки над клавишами. – Можно еще раз!

Аля задумчиво поглядела на нее, потом сказала:

– Вот что. У меня есть один ученик, талантливый бездельник. Сейчас я его позову, пусть послушает, как люди работают над собой.

– Да что вы! Аля! – испугалась Зина. – Я не могу при зрителях.

– Какие зрители?! Это мальчик, десять лет. Просто ему будет полезно. – Она направилась из класса.

– Аля!

– Посидите, я сейчас. Играйте, – сказала Альбина и вышла из класса.

– Далеко, далеко на лугу пасутся ко… – пел хор.

– Кони? – спрашивал солист.

– Нет, не кони! – отвечала ему младшая группа хора.

И снова жестом руки Борис Маркович включал хор:

– Далеко, далеко на лугу пасутся ко…

– Козы? – будто забегал вперед солист.

– Нет, не козы! – лукаво отвечала младшая группа.

Альбина стояла у чуть приоткрытой двери, ожидая паузы или перерыва. Отсюда ей был виден и зал, и сцена, на которой уже стояли все – и старшие, и младшие, и Борис Маркович. Но теперь Альбина не просто слышала этот хор, она видела, видела творчество. Общее, совместное творчество педагога и учеников. Усталый, с каплями пота на лбу, но вдохновенно-чуткий к каждому звуку и голосу, Борис Маркович с учениками, будто хирург с ассистентами, вскрывал в простеньком тексте детской песенки все новые и новые пласты лукавства, игры, задора и иронии над выскочкой-солистом.

– Далеко, далеко на лугу пасутся ко…

– Кошки? – уже в отчаянии спрашивал солист.

– Нет, не кошки! – торжествовали дети.

Лариса – захваченная, увлеченная общей игрой – почти восторженно глянула на Бориса Марковича, дала новый аккорд, и дети загадали снова:

– Далеко, далеко на лугу пасутся ко…

– Коровы?! – догадался солист.

– Правильно, коровы! – радовался хор и пел: – Пейте, дети, молоко, будете здоровы! – И с наслаждением повторил: – Пейте, дети, молоко, будете ЗДОРОВЫ! – И дети сами рассмеялись удовлетворенно.

Борис Маркович опустился на стул, достал платок, вытер потное лицо – усталое, болезненное.

Сидя за роялем, Лариса увидела Альбину и махнула ей рукой, приглашая войти.

Перехватив этот жест, Борис Маркович обернулся к двери, глаза их встретились, и Альбина увидела, что застала его врасплох, – он сразу растерялся, смешался и сказал даже суетливо, совсем не так, как работал:

– Входите. Хотите послушать? Входите.

– Нет. Я хочу… – Она смотрела ему в глаза. – Мне нужен ваш солист, Миронов. Если можно.

– Миронов? Миронов, где ты? – тут же обернулся к сцене Борис Маркович. И спросил как бы между прочим: – А что у вас?

– Он уже дважды удирал с урока, но сегодня у меня для него сюрприз, – сказала она.

Борис Маркович покосился в ее сторону, но промолчал и позвал снова:

– Миронов!

Не сразу, а через минуту из-за чьей-то спины нехотя вылез Андрей Миронов.

– Ступай с Альбиной Петровной.

– Спасибо, – сказала Альбина.

Похоже, Борис Маркович хотел сказать ей еще что-то, но она уже взяла Миронова за руку, вывела из класса.

– Ты ноты взял?

Она шла по коридору, Миронов обреченно плелся следом.

– Взял.

– А учил?

Миронов молчал.

– Ничего. Сейчас ты увидишь, как учатся взрослые! Она хирург, работает в больнице, пожилая женщина, у нее семья, дети, но она учится музыке. Сама! А ты? Пошли, пошли. Вот вы сейчас поиграете друг другу.

– Я не буду играть.

– Это почему же! – Альбина на ходу обернулась к нему.

– Я… я стесняюсь, – лукаво извернулся Миронов.

– Будешь, будешь! Очень хорошо! Будет стыдно, конечно, но играть будешь. – Она открыла дверь своего класса, вошла и удивленно остановилась – класс был пуст. Еще не понимая, что произошло, она подошла к пианино и с недоумением обнаружила, что на пюпитре вместо нот – записка.

«Алечка Петровна! Не сердитесь. Играть при детях стесняюсь. З.Г.»

– Миронов! – обернулась она к двери. Никто не ответил и не вошел.

Держа в руке записку, она вернулась к двери и выглянула в коридор.

– Миронов!

Но Миронова уже и след простыл.

А вдали звучит школьный звонок, и пустой коридор разом наполняется шумом, топотом ног, голосами. Это из классов и из зала хлынула детвора.

В пустом зале тихо. Люстра, помогавшая в этот дождливый день неяркому дневному свету, выключена. Только над сценой горит какая-то лампочка, освещая стол Бориса Марковича с еще неубранными нотами.

В глубине зала, в сумраке сидят двое – Борис Маркович и Перова. Их разговор негромок, доверителен.

– Он под проливным дождем стоял, понимаете? Я же не знала, что они назначат сбор металлолома.

– И ты сказала, что идешь на хор.

Перова опустила глаза.

– Понимаешь, чтобы выгородить тебя, теперь я должен соврать. И получается цепочка – ты соврала, потом я. А если они теперь позвонят директору – что ему делать? Тоже врать? Одна маленькая ложь тянет другую.

Перова подняла глаза.

– Я не буду больше.

– Допустим. Но я о другом. Ты пойми принцип: сказать – это поступок, а наврать… Все равно все тайное становится явным. Что будем делать?

– Что? – не поняла и все же чуть испугалась она.

– Я думаю, надо совершать поступок. Мы наврали, мы и… Я думаю, мы должны пойти к директору и сказать, что мы наврали. А? Чтоб хоть он знал.

– Сейчас?

– Угу.

– С вами?

– Ну что ж… – Он улыбнулся. – Для начала со мной.

– С вами – пожалуйста.

– Пошли.

В стеклянном павильоне, именуемом рестораном «Березка», и шторы на окнах, и стены, и замысловатый задник небольшой эстрады – все разрисовано под березу: все белое в черных черточках. От этих берез и оттого, что посетителей мало, в зале еще холодней, чем на самом деле.

Заняв столик у перегородки, отделяющей кухню от зала, Альбина хозяйски, как завсегдатай, оглядывается, приносит с соседних столиков вазочку с салфетками, розетку со специями и уходит на кухню.

Там, за перегородкой, тоже тихо, покойно. Три официантки сидят за служебным столом, вяжут, четвертая что-то списывает из книги в тетрадь – конспектирует Гегеля. За окошком раздачи пусто, поварих не видно.

– Привет, девочки, – говорит официанткам Альбина, они кивают ей, и она проходит к стойке с кассами, сама выбивает себе длинную ленту чеков. Потом берет два подноса, подходит к окошку раздачи, стучит: – Девочки!

В окошке, откуда-то снизу и сбоку, появляется беременная повариха. Отложив вязанье, она принимает у Альбины чеки.

– Ну как? – Альбина взглядом показывает на ее живот.

– Балерина какая-то, – устало жалуется повариха. – Спать не дает. Танцует и все.

Она подает Альбине две тарелки борща, два гуляша, компоты и салаты. Альбина ставит их на подносы. К ней, оторвавшись от конспекта, подходит официантка.

– Учишь? – спрашивает Альбина.

– Ничё не понимаю, – честно признается та. – Зачем учусь?

– Бросай.

– Жалко. Два года отмучилась. Диплом все-таки.

Они берут подносы с едой и идут в зал – впереди Альбина, за ней официантка. Разгружают подносы на занятый Альбиной столик.

В ресторан входит Лариса. Отыскав взглядом Альбину, она торопливо пересекает зал, размахивая сумкой с нотами.

– Уже взяла?

– Сходи за хлебом, – говорит ей Альбина.

– Ничего, я принесу, – говорит официантка.

– Ты иди учись, – отвечает ей Альбина. – А она пусть привыкает. С нас два двадцать.

Она рассчитывается с официанткой, та уходит с подносами, а Лариса приносит из кухни тарелку с хлебом.

– Слушай, – говорит она. – Тут какая-то вязальная болезнь! Все вяжут!

– Ну, вяжут ведь. Не пьют, – замечает Альбина. – Самообслужись и не порть отношения.

Лариса перекладывает стопку нот со стола на стул, говорит в сердцах:

– Из восьми учеников заниматься можно только с двумя! Остальные бездари.

– Ничего. Привыкнешь. Ешь.

Лариса принимается за обед. Попробовала борщ, скривилась, но тем не менее ест жадно, с аппетитом, будто отстранившись от вкусовых качеств этого борща. Затем вдруг останавливается:

– Слушай, а ведь Боря в тебя влюблен.

– Что? Какой Боря?

– Ну, хоровик, Борис Маркович. А то ты не знаешь?! Эта вобла скрипачка влюблена в Борю, а Боря – в тебя.

Альбина посмотрела на нее, потом сказала:

– А для тебя он уже Боря?

Лариса пожала плечами – мол, ну и что!

Альбина чуть усмехнулась, вздохнула:

– Ты знаешь, как сказал поэт: «Все мы немножко лошади», правда? «Каждый из нас хоть немножечко… лошадь». То есть скотина.

Лариса смотрела с недоумением, Альбина продолжила:

– Так вот, детка. Во все века, когда у одной из подруг появлялся жених или поклонник, вторая лезла из кожи, чтобы отбить его.

– Ты с ума сошла! На черта он мне?! – возмутилась Лариса.

– Просто так, для самоутверждения. Это инстинкт, девочка. В каждом из нас сидит такой скотский…

– Вот что! – перебила, обозлившись, Лариса. – Я давно хочу тебе сказать. Перестань обращаться со мной как с ребенком! Я не для того сюда приехала. – И она отложила вилку, готовая немедля встать и уйти.

Но тут перед их столиком возникла пожилая женщина в замшевом пальто, пушистом вязаном берете и со складным японским зонтиком в руке.

– Здравствуйте, Альбина Петровна.

Альбина подняла глаза.

– Здравствуйте.

– Простите, что я вас тут нашла, приятного аппетита, я хочу вас попросить еще раз: пожалуйста, восстановите мою Таню.

– Екатерина Ивановна, вы бы хоть разделись. – Альбина кивнула в сторону гардероба.

Но женщина продолжала:

– Поймите, я мать. Я хочу, чтобы Таня играла. Ну, хотите, я буду платить вам дополнительно – назначьте ей еще урок. Ну, пожалуйста. – Было похоже, что близятся слезы.

– Екатерина Ивановна, сядьте. Я ведь вам говорила – не я одна это решила. Есть еще завуч, педагог по теории. Таня не может чисто пропеть две ноты. Ну скажите, зачем обнажать перед другими детьми слабости своего ребенка? На хоре педагог просит ее молчать. Она приходит и молчит два урока! Вы понимаете? Ну зачем ей быть в коллективе, где она хуже всех? Ведь она же не виновата! Почему она должна все время слушать: «Стебелькова, помолчи. Стебелькова, не мешай». Подумайте. Если вы любите свою дочь, оставьте ее в покое. Хотите, я сама пойду с ней в Дом пионеров. Там масса интересных кружков…

Женщина резко встала.

– Ну, знаете! Это уж слишком. Конечно, у вас нет своих детей, вам не понять. Но ничего! Вас я больше не потревожу. Найдутся и над вами начальники, это вам не частная школа. Но там еще узнают, куда вы ездите каждую субботу. Советский учитель! – говорит она и с демонстративным высокомерием уходит через зал к выходу.

Вслед ей смотрели выглянувшие из кухни официантки.

Альбина помолчала, потом, вздохнув, взялась за ложку.

Лариса смотрела на нее.

– Да наплюй ты, Аля. Дура какая-то. Слышишь?

– Угу, – негромко отозвалась Альбина, не поднимая глаз от еды.

– А куда ты ездишь в субботу?

– Ну, это мое дело, – глухо сказала Альбина.

– Вот идиотка! – в сердцах сказала об ушедшей Лариса. – Весь обед испортила! Чтоб тебе!..

– Мы не договорили, Лариса, – с намеренным спокойствием сказала Альбина.

– О чем?

– О Борисе Марковиче.

– Да нужен он мне!..

– Подожди, – перебила Альбина. – Я все-таки хочу тебя предупредить: он не для этих женских игр. У него порок сердца.

– Что-о?! – изумленно и недоверчиво протянула Лариса.

– Врожденный порок сердца. А иначе он бы дирижировал где-нибудь не здесь. Ему после консерватории предлагали Вильнюсскую капеллу. Вильнюсскую! Но врачи запретили. Так что давай договоримся: не будем превращать это сердце в арену борьбы, а?

День третий. Снег

Утро этого дня было праздничным – шел первый снег.

Он шел с ночи, и потому к утру улицы и деревья были уже покрыты нежным, пушистым, еще незаслеженным покрывалом, и первые пешеходные тропинки ложились теперь на него, как первые стежки и строчки.

А при взгляде из окна директорского на втором этаже кабинета возникало даже ощущение театральности – видны были только близкие кроны деревьев, недвижимые, застывшие под хлопьями снега; на них не спеша, в безветрии все опадает, все опускается новый снег.

И непривычно мягкий белый свет проливается с улицы в кабинет. Рабочий день еще не начался. Тихо. Тепло. У чуть приоткрытого окна, греясь подле жаркой батареи, стоит скрипачка Юлия Степановна. Раскурив только что зажженную сигарету, она делает глубокую первую затяжку, затем выпускает дым за окно и ловким движением, не откладывая сигареты, опускает спички и пачку сигарет в открытую сумочку, защелкивает ее. Сумка эта, давно вышедшая из моды, потертая, неизменно висит у нее на левой, согнутой в локте руке. Учителям школы, родителям и ученикам трудно представить себе Юлию Степановну без этой сумки. С таким же упорным постоянством, не обращая внимания на перемены моды, она регулярно носит одну и ту же коричневую юбку со складкой на боку. У талии на этой складке сидят три большие пуговицы. Блузки, свободно висящие поверх юбки, всегда тесны в рукавах и выдержаны в желто-лимонной гамме.

– Уже пыхтите? – На пороге кабинета стоит директор Иван Иванович, стряхивает с шапки снег. – С добрым утром!

– Доброе утро, – отвечает Юлия, продолжая курить и по-прежнему выпуская дым в окно.

– Скользко, перешел на зимнюю форму. – Иван Иванович прислонил к стене старую крепкую трость, повесил пальто на вешалку и ладонями пригладил седую опушку лысины и густые черные брови. – С первым снегом вас.

– Н-да… – произнесла Юлия. – С первым снегом… Потом – с Первым мая, потом – с Новым годом… – Она глубоко затягивается, все еще глядя в окно.

– Э-э, да вы сегодня в миноре. Ну-ну, до урока разрешается. – Прихрамывая, Иван Иванович подходит к своему столу.

А в коридоре возле тети Маши стоит молодая мамаша все в том же лилово-оранжевом плаще. Рядом с ней маленькая, красивая, явно кавказских кровей девочка. Черные вьющиеся волосы перевязаны большим бантом, густые ресницы распахнуты, и за ними светятся огромные темные глаза. Перед ней в расстегнутом пальто сидит на корточках только что вошедший Борис Маркович.

– Кто это к нам пришел? Ты чья же такая?

– Директор велел им вас подождать, – сказала тетя Маша. – Они уж сколько ходят!

– А вот и Дюймовочка к нам пришла! По первому снегу. – Борис Маркович стоит на пороге директорского кабинета, держит за руку девочку. Теперь они без пальто, на девочке красное, в белой оборке платье, и вся она воздушная, легкая, как маленькая Кармен. – Познакомьтесь. – Он повернулся к девочке: – Как нас зовут?

– Ася, – спокойно говорит девочка, и взгляд у нее взрослый, испытующий.

– Здравствуйте, Борис Маркович, – произносит Юлия и переводит взгляд за его спину, на маячащую в двери мать девочки. – Вы все-таки пришли?

– Я ей обещал, что мы послушаем девочку, – сказал Иван Иванович, смягчая ситуацию. – Они приезжие.

– Послушаем, послушаем. – Борис Маркович подвел Асю к пианино, сел за инструмент и поставил девочку рядом.

– А вам идет возиться с малышами. – Юлия сделала последнюю затяжку, выбросила сигарету за окно и закрыла створку. – Пора и своих заводить.

– Я подумаю. – Борис Маркович поглядел на нее в упор, но тут же перевел взгляд на девочку. – Ну-ка, Ася, давай похлопаем. Сначала я, а потом ты.

И он хлопает в ладони: там, та-та, там. Но девочка стоит неподвижно, опустив голову. В двери нервничает мать, теребит пуговицу на плаще.

– Ну, Ася, – укорил девочку Борис Маркович. – Сколько тебе лет?

– Пять.

Юлия саркастически усмехается, а Борис Маркович говорит:

– Вот видишь, какая ты большая! Ну-ка, внимательно послушай и повтори. – Он снова хлопает: там, та-та, там.

И Ася, оторвав взгляд от пола, точно повторяет ладошками: там, та-та, там.

Юлия, демонстрируя, что она отстраняется от этого никому не нужного экзамена, уселась за стол рядом с директором, открыла газету. Иван Иванович жестом показал ей интересную статью, вытащил из письменного стола какие-то деловые бумаги и тоже углубился в них. Но Борис Маркович продолжал прослушивание.

– А так? – сказал он девочке и прохлопал: та-та, та-та-та, там.

Ася, глядя ему в глаза, точно повторила.

– Умница. А теперь вот послушай пианино. Вот я нажимаю одну нотку, а вот я нажимаю две, а вот сразу три, вот как! А сейчас отвернись, поиграем в угадайки. – Он осторожно поворачивает девочку спиной к инструменту, и теперь лицо ее обращено на уткнувшуюся в газету Юлию Степановну, и Ася, уже освоившись, спокойно, все тем же испытующим взглядом рассматривает ее.

Борис Маркович берет аккорд из двух звуков.

– Сколько ноток?

– Две, – говорит Ася не задумываясь.

– А ты можешь спеть какую-нибудь?

– Ра-а-аз, – поет она тонким голосом верхний звук и затем тянет нижний: – Два-а-а.

Юлия опускает газету, смотрит на девочку.

– А сейчас? – Борис Маркович берет аккорд из трех звуков.

– Ра-а-аз, – тянет девочка верхний и выводит чисто, чуть опустив голову на нижнем звуке: – Два-а-а, три-и-и.

– А так?

– Ра-а-аз, два-а-а, три-ии-и, – поет она тут же сверху вниз, без всякого напряжения, как идеально настроенный музыкальный инструмент.

Иван Иванович уже тоже оторвался от своих бумаг, и какое-то мгновение все трое сидят молча, глядя на девочку, а она смотрит на них не моргая, все так же испытующе, будто не она им сдает экзамен, а они ей.

– Та-ак. – Юлия Степановна, прищурившись, вместе со стулом повернулась к девочке, наклонилась к ней и взяла в руки ее ладошки. – Может, ты нам и песенку споешь?

И она мнет, будто пробует на эластичность, ее крохотные пальцы, а девочка повернулась к Борису Марковичу, спрашивая глазами – выполнять ли ей просьбу этой хмурой тети?

– Спой, – улыбнулся он. – Какую ты любишь песню?

Ася потопталась на тонких, в белых колготках ножках, отняла у Юлии свои пальцы, сосредоточилась – это было видно, и, набрав побольше воздуха, высоко запела:

 
Поговори со мною, ма-ама-а,
О чем-нибудь поговори-и…
 

Пела она чисто, закинув голову назад на высоком «и», и постепенно профессиональное внимание и интерес на лицах учителей сменились улыбкой открытого удовольствия от этой песни и особенно от ее исполнительницы. А девочка продолжала выводить:

 
До звездной полночи до са-амой
Мне снова детство подари-и!..
 

В дверь осторожно вошли и остановились на пороге Альбина и Лариса, а за ними баянист Панаев и жена директора Лидия Павловна. Молча слушали.

А девочка, перехватив воздух, все пела:

 
Минуты радостные э-эти
Навек оставлю в сердце я.
Дороже всех наград на свеете
Мне песня тихая твоя…
 

В коридоре прозвучал звонок, и Иван Иванович сказал:

– По-моему, тут все ясно.

– Пусть поет, – сказала Юлия. – Пой, Ася. – И, поглядев на вошедших учителей, поспешила: – А ты хочешь на скрипке играть? Скрипка – это самый трудный инструмент, но и самый красивый.

Борис Маркович одной рукой проиграл цезуру между куплетами, и Ася, согласно кивнув Юлии, вступила:

 
Поговори, со мною, мама…
 

Тетя Маша буквально ворвалась в ресторан «Березка» и, не сняв пальто, быстро двинулась через весь зал к обедавшим за своим постоянным столиком Альбине и Ларисе. Те удивленно подняли на нее глаза.

– Фу! – запыхавшись и громко дыша, сказала тетя Маша. – Насилу отыскала. Бегите к директору – Глыбин подписал!

– Ну да? – недоверчиво отстранилась Альбина.

– Тебе что – забожиться, что ли? – возмутилась тетя Маша.

– Что подписал? – с недоумением спросила Лариса.

– Чего, чего? – Тетя Маша взяла Ларисин компот, выпила чуть не в два глотка. – Каждой из вас по комнате дали!

Радостные, возбужденные, в расстегнутых пальто, с непокрытыми головами, они взбежали по деревянной лестнице школы на второй этаж. Лариса уже ухватилась за ручку двери директорского кабинета, но Альбина остановила ее:

– Стой. Дай отдышаться.

Так, стоя под чуть приоткрытой дверью, они слышат голос директора. Односложно, коротко он говорит через паузы:

– Да… Я учту, конечно… Обязательно… Я учту…

Собеседника не слышно, и потому, недоуменно переглянувшись с Альбиной, Лариса открыла дверь, и теперь они увидели, что Иван Иванович сидит за столом с телефонной трубкой в руке, продолжая сдержанно отвечать в нее: «Я понял… Мы учтем… Я разберусь…» А напротив него с торжествующим лицом стоит Екатерина Ивановна Стебелькова – в том же замшевом пальто и с тем же японским зонтиком.

– До свидания. Обязательно, – сказал Иван Иванович в трубку, аккуратно положил ее на аппарат и поднял глаза на Стебелькову. – Зайдите к Лидии Павловне в седьмой класс за расписанием. Скажите, я послал. Ваша дочь будет заниматься с ней.

– А это хороший педагог? – спросила Стебелькова.

Иван Иванович чуть помолчал, потом ответил:

– Хороший. Это моя жена.

– А, спасибо. До свидания, – церемонно сказала Стебелькова и с видом победительницы направилась к двери.

В двери стояли Альбина и Лариса. Шествуя мимо них, Стебелькова надменно усмехнулась, процедила:

– Здрасте.

Настроение было испорчено, но Иван Иванович, закурив, окутал себя облаком дыма и сказал почти весело:

– Ну, девчата, могу вас поздравить! Собирайте чемоданы и – по домам!

Альбина и Лариса присели на стулья, не зная – радоваться им или как…

– Почему ж вы не радуетесь?

– Мы радуемся, – сказала Альбина и кивнула на телефон: – Кто это был?

– Ладно, Альбина Петровна, ничего. – Иван Иванович вздохнул, откинулся назад, к спинке стула, потом уперся ладонями в стол, собираясь вставать: – Как говорится: на войне как на войне – надо и отступать…

Он встал, подошел к сейфу, открыл его и достал из лежащей там папки две бумажки. И улыбнулся широко, по-доброму:

– И наступать. Вот. Вот вам выписки из решения горсовета. Берите и прямо в жэк!

– И мы больше не «приезжающие»? Ура! – Лариса подскочила к директору, чмокнула его в щеку.

В сейфе на нижней полке блестел клавиатурой инкрустированный перламутром концертный баян.

– Ладно, ладно. – Иван Иванович чуть смутился, стал запирать сейф. – По такому случаю, девчата, сегодня после урока шампанское от профсоюза!

– И с нас тоже! – Лариса взяла у него бумажки – выписки из решения горсовета, энергично повернулась к Альбине. – Пошли!

Но Альбина не уходила. Поймав взгляд директора, она опять кивнула на телефон:

– Здорово досталось?

– Ну что ты, – отмахнулся он. – Еще достанется. Вечером, от жены. Сделал я ей подарочек!

По заснеженной улице они торопливо идут к трехэтажному кирпичному дому.

– Везучая ты, – на ходу говорит Альбина. – Только приехала и уже комнату получаешь.

– Да это я тебе удачу привезла. Вот. Дом номер пять, – читает Лариса. – А где подъезд?

– Сзади, наверное. – Альбина осматривает дом – старый, с толстыми стенами, с выложенными изразцовым кирпичом карнизом и подоконниками – они даже дотронулись до стены руками.

А потом по обшарпанной лестнице они поднялись на площадку третьего этажа.

– Тепло, – заметила Альбина, оглядываясь.

– Звони. – Лариса кивнула на дверь семнадцатой квартиры.

– Уже звоню. – Какое-то время Альбина стоит молча, а потом решительно нажимает кнопку звонка.

Но тихо. Переглянувшись с Ларисой, Альбина тут же нажимает снова. И прислушивается. Наконец за закрытой дверью послышалась возня, и детский голос спросил:

– Это кто?

– Открой, девочка, не бойся. – Альбина не знает, что еще сказать.

За дверью послышались еще шаги, кто-то подошел, и детский голос сказал:

– Оля, там какая-то тетя.

Дверь открылась. На пороге стояли дети: трехлетний мальчик и девочка в школьной форме лет восьми, с перевязанным горлом.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – сказала девочка. – Вы будете комнату смотреть?

– Да, если можно.

Оля взяла братишку за руку, повела к себе в комнату. У двери она обернулась:

– Ваш ключ под ковриком. – Она кивнула на коврик у второй закрытой двери.

А мальчик спросил:

– А тети у нас будут жить?

Но девочка, не ответив, подтолкнула его в свою комнату.

Альбина отыскала под ковриком ключ, вставила в замочную скважину, повернула.

– Ну! – сказала она самой себе, будто собиралась прыгать в воду с десятиметровой высоты.

И решительно открыла дверь.

Перед ними была пустая, если не считать одинокого стула, продолговатая комната. Почти половина деревянного пола была залита солнцем из большого, в полстены, окна. И под этим окном – большая отопительная батарея.

– Даже с мебелью, – сказала Лариса и подошла к окну, а Альбина села на единственный посреди комнаты стул, откинулась к спинке.

– Тепло, – произнесла она почти с восторгом. И, обведя глазами старые, линялые, местами ободранные обои, темный потолок и пыльное окно, повторила с наслаждением: – Тепло!

А потом решительно вскочила, подошла к окну, с силой дернула засохшие шпингалеты и настежь распахнула створки.

– Ура!

– Ты что? – удивилась Лариса.

В комнату ворвались морозный воздух и снег, но Альбина, высунувшись в окно чуть не по пояс, крикнула счастливо, в полный голос:

– Люди! У меня дома тепло!

– Ты с ума сошла! – сказала Лариса. – Пошли посмотрим, что у меня.

– Сейчас, подожди. Ты понимаешь… – И Альбина произнесла врастяжку, по слогам, наслаждаясь и звуками, и смыслом каждого слова: – У меня дома тепло-о! – И опять крикнула на улицу: – Тепло!!!

А повернувшись от окна, смешалась – в открытой двери ее комнаты стояли соседские дети, удивленно смотрели на эту странную тетю.

На классной доске, поверх чистых нотных линеек, жирно и размашисто написано мелом: «С НОВОСЕЛЬЕМ!!!» В классе – самом просторном, теоретическом, – накрыт застеленный чистой бумагой стол. Он сервирован на скорую, без претензий, руку – простые тарелки с салатом «Оливье», магазинной колбасой, паштетом, шампанское и граненые, или, как говорят здесь, «бахшеевские», стаканы.

Впрочем, тарелки и бутылки уже пусты или почти пусты – «сабантуй» приближается к концу.

Лидия Павловна, жена директора, наигрывала на фортепиано вальс «Оборванные струны» Гапона, кто-то подпевал ей, Иван Иванович и Борис Маркович курили у окна, и Юлия Степановна сказала:

– Боря, может, тебе хватит травиться?!

В дверях появился одетый в пальто баянист Панаев. Коренастый, широкоплечий, он подошел к столу.

– Братцы, я хоть и собираюсь приобщиться к торговле, но, кроме «хора Пятницкого», ничего не добыл! – С этими словами он высыпает из пакета на стол огромное количество маленьких жареных бычков. И ставит на стол бутылку шампанского и бутылку водки.

Все обступили стол, оживились – будто в затухающий костер подбросили новую охапку дров. А Панаев скомандовал:

– По местам, по местам! Пир продолжается! – И стал лихо разделывать бычков.

– Надо еще за Иван Иваныча выпить, – сказала тетя Маша. – Враз два ордера оторвал, во какой!

Ее охотно поддержали.

– А вообще я не понимаю, чему мы радуемся, – заявил Панаев, не оставляя разделку бычков, отрывая рыбешкам головы. – Как было хорошо: спят девочки в гостинице, в номере, а у входа их караулит мощная дежурная. И – ни-ни! Заметьте – ни днем, ни ночью. А теперь что? Ни коридора, ни сторожа. А девочки у нас молодые.

– Зато уже не надо на выходные в город ездить, – заметила Юлия Степановна.

– Юлия, – укорила ее Лидия Павловна.

– Да, теперь сюда женихи будут ездить, и пускай, – без всякой последовательности балагурил Панаев. – Пускай! Нам закреплять надо кадры. Верно, Иван Иванович?

– Ты хоть бы помалкивал, – с улыбкой заметил Борис Маркович. – Сам в торговый институт пошел. Товаровед-заочник!

– И правильно! – с хмельной лихостью заявил вдруг Иван Иванович. – Молодец мужик! Скоро большим человеком будешь – завмагом! Мы к тебе на поклон бегать будем! Правильно! Нечего из музыки рубли тянуть. Мне тоже надо было, раньше только…

– Ваня, прекрати, – попросила через стол Лидия Павловна.

– Лида, я здесь не Ваня, я на работе.

Все засмеялись. А директор не унимался:

– Главное – вовремя уйти. Не получилось… – Он разводит руками. – А насчет женихов – ничего, Юлия Степановна! Я вам тоже такого жениха выпишу, все ахнут!

– Это не того ли лауреата, которого вы все по радио слушаете?

– Васю? А что?! Можно и его! Слыхали, как играет мужик, а? По всей земле слышно. А сколько я за него задачек по гармонии перерешал – э-э-э! А теперь он – во-он! – Он показал куда-то наверх. – Не то что мы. Копошимся тут, два раза в месяц зарплату считаем и точка. Рубль за Гайдна, рубль за Баха! Эх! – Он залпом допивает рюмку.

– Ваня! – умоляюще смотрит на него жена.

– Позвольте, Иван Иванович! Я так не считаю! – Юлия Степановна жестом просит Лидию Павловну помолчать. – Это что же, когда моя ученица на выпускном играет концерт Баха – мы это рублями должны оценивать? Да? А когда хор Бориса Марковича из центра грамоту привез – это сколько рублей?

– Во! Юлия Степановна, за это я вас люблю, – сказал ей Иван Иванович. – Но тем не менее мы с вами не Моцарты, ц-ц! – Он развел руками. – Мы так. Где-то есть генералы, полковники, большая музыка, а мы – ну, ефрейторы максимум.