Текст книги "Через сто лет"

Глава 4
Планы

На следующий день с утра я чувствовал себя как-то нехорошо. Тошнило. Нет, меня почти всегда тошнит, так, в фоновом режиме, так что уже почти и не замечаешь, но сейчас к привычной тошноте добавилось незнакомое. Я не мог понять, что, что-то в носу завелось вроде бы. Кажется, пульс. У нас пульс редко случается, когда сердце срабатывает раз в пять минут, тут уж пульса не дождешься, уснешь три раза. А здесь вдруг бах…

Зачесалось даже. Пришлось треснуть несколько раз по носу, ну, чтобы отпустило, чтобы отстало. Помогло. Перестарался, правда, нос расквасил, так, немного красного потекло, вытер полотенцем.

Время поджимало, стоило поторопиться. Поплелся в ванную. Включил зеркало. Зеркало у нас старое, плазма первого поколения, себе на уме, задумчивое и страдает метеозависимостью и не любит новолуние.

Изображение частенько возвращается с небольшим запозданием, время отклика плавает, ноль-восемь, иногда больше случается. Поэтому отражается не то, что есть, а то, что было несколько мгновений назад. Тормознутое зеркало, короче, средние совсем века. Это очень неудобно, особенно когда зубы чистишь, но делать нечего.

Да и привык. Скорость света конечна, а значит, тьма будет вечной. Потому что во Вселенной всегда найдутся уголки, куда свет так никогда и не долетит. Так говорил Погробиньский, будь он четырежды проклят.

Я смотрел в зеркало на позапрошлого себя. Не очень веселое зрелище. У Костроминой вот зеркало хорошее, из новых, с авторетушером. То есть глядишь ты в него собственной персоной, а отражаешься уже перелицованный графическим процессором – красные белки убираются, тени под глазами размываются до общего тона, кожа не такая бледная и не такая зеленоватая.

А у нас старое зеркало, отражает, что есть на самом деле, а если еще лампы подсветки садятся, то и вообще…

Я выглядел паршиво, как обычно. Мерзко, прожильчато, синюшно. В общем, в пределах нормы, терпимо. Вот если синюшность уже с черным отливом, тогда стоит волноваться и растираться уксусом, а так терпимо пока.

Улыбнулся. Клыки за ночь отросли почти на полсантиметра. У меня быстро растут, беда с ними просто, каждый день приходится подпиливать, а щетки зубные больше месяца не держатся. Вот и сейчас – насадил щетку на левый клык, нажал на кнопку. Щетка вжикнула, завизжала металлически, задрожала, синий огонечек на ручке заморгал и погас. Сгорела. Циллиндрический ротор стерся, обычное дело, можно выкидывать. Швырнул щетку в ведро, посмотрел в ящике, запасной не нашлось.

Клыки упрямо торчали. Упирались в нижнюю губу, выставлялись. С клыками в школу не пустят, можно не надеяться. Ладно, делать нечего, придется по старинке. Открыл кладовку, взял болгарку.

Машину угловую шлифовальную, если правильно.

Болгаркой приходится периодически пользоваться, к сожалению. Это неудобно и опасно, в общем-то, если чуть рука соскочит, то можно полморды набок снести, потом месяц будешь с лохмотьями ходить, пока не регенерирует.

Болгарка так болгарка.

Улыбнулся мерзко, перехватил поудобнее инструмент, нажал на гашетку.

Ненавижу этот звук. Неприятно. Если поставить диск по дереву, то не так противно получается, но зато долго, минут десять приходится стачивать, и паленым пахнет даже через мембраны. Поэтому я не кривляюсь, ставлю сразу по железобетону, так и быстрее, и надежнее. Хотя голова болит, конечно, даже у меня болит.

Машинка завизжала сильнее, рука дрогнула, зуб срезало наполовину, под кривым неаккуратным углом. Не получилось. Из-за зеркала все, полсекунды задержки – и я промазал, не туда двинул. И из-за пульса – он с чего-то раскачался, кровь непривычно стучала в голову, отчего подрагивали руки. Я вытянул их перед собой и некоторое время пытался успокоиться, унять трясучку. Получалось плохо, руки дрожали.

Ругнулся, попробовал еще раз. Подрезать зубы надо, с неподрезанными зубами ты выглядишь окончательно…

Болгарка непослушно дернулась вверх.

Оп.

Несколько минут я смотрел на то, что получилось. Получилось страшно. И жалко. И отчаянно. Все вместе, страшно-отчаянно-жалко, как всегда. Вспомнил альбом в коллекторе, живопись, кубизм, там вот у всех людей такие лица, нет, все-таки искусство имеет большой прогностический эффект.

Я улыбнулся. Лучше бы не улыбался. Я смотрел на свое испорченное лицо и…

И ничего.

Оно и правильно, надо относиться к этому спокойно, ничего страшного не произошло, подумаешь, неудачно почистил зубы, бывает. Как говорили раньше, до свадьбы заживет.

Занялся другим зубом. Его сточил более-менее удачно. Прихватил, конечно, немного мясца, но не очень, в пределах нормы.

Разрезанную щеку зашил – на этот случай у меня специально припасена леска и набор сапожных иголок. Не очень эстетично, но надежно. К вечеру прихватит мясом, леску состригу. На всякий случай достал степлер и пробил восемь скобок, для укрепления. Замазываться не стал, не люблю. Некоторые швы гримом закладывают или пластырь наклеивают, а я нет, так и хожу. Вообще, заштопанные физиономии с утра совсем не редкость, у каждого пятого, наверное.

Так и живем.

Вернулся в комнату, оделся. Рубашка оказалась мятой, пришлось погладить, поскольку снимать было лень, да и времени совсем не оставалось, погладил на себе. Горячо, и плесень такого не любит.

Причесался. Обычно я парик не расчесываю, чего его расчесывать? Он у меня пластиковый, недорогой, зато термоустойчивый, ему как один раз придали правильную форму, так она уже четыре года и держится, и расчесывать надо только раз в месяц, да и то только для того, чтобы вычесать из волос мусор и всяких там жужелиц, решивших обосноваться в синтетической шевелюре. От жужелиц, кстати, есть дихлофос, только у меня кончился давно. Но я их топлю в скипидаре – вечером в ведро опускаешь, утром все передохли. Хотя, если честно, я давно уже парик не дезинфицировал и не расчесывал, так что сейчас он выглядит не очень хорошо. Ладно, вечером займусь по-хорошему.

Прихватил ранец и побежал. То есть пошел быстрым шагом.

Возле школы потрогал губу – заросло поверху. Вот и все, к.б. жив, почти здоров, вечером выдеру скобы.

На крытой скамейке возле крыльца школы сидела Костромина, демонстративно читала книжку. Ногу на ногу закинула, желтый пластиковый дождевик ломался нервными угловатыми линиями, шляпка красная, тоже пластиковая, корабликом, красиво, в соответствии.

– Привет, – сказал я. – Здравствуй.

– Привет, Поленов, привет, – не отрываясь от книги, буркнула Костромина. – Что-то ты плохо, как всегда, выглядишь, опять одежду на себе гладил?

– А что? – спросил я.

– А то. – Костромина захлопнула книжку. – Ужасно это, Поленов, никуда не годится. Рубашка к пузу приплавилась, волосы склеены, рожу распотрошил. Учу тебя, учу, а все без толку.

– Да ладно… – отмахнулся я. – Просто… У меня телевизор взорвался неудачно, стену вынесло, до трех ночи заделывал.

– Ты учишься врать, – констатировала Костромина. – Это хорошо. Конечно, с этической точки зрения, твое вранье омерзительно, но с точки зрения соулбилдинга… Ты растешь. Как с зеркалом? Отражаться не начал?

– Нет. То есть я, конечно, отражаюсь, но не стабильно. Условно отражаемый…

– Условно отраженный… – передразнила Костромина. – Тоскливо-протяженный. Уныло-напряженный. Забыто-раздраженный.

Соулбилдинг явно дает о себе знать. Костромина прогрессирует. Скоро стихи начнет сочинять.

– Беспечно…

– Что читаешь? – спросил я, чтобы сбить поток поэзии Костроминой. – Приличное что или из коллектора?

– «Рыцарь страсти». – Кострома продемонстрировала обложку.

Длинноволосый парень, похожий на идиота, обнимал красавицу в вечернем платье с обнаженными плечами. Тоже похожую на идиотку. И цветы на заднем фоне. Тоже на идиотов похожи, ну, вот примерно как Сиракузовы, только цветы. Из коллектора, само собой.

– Интересно? – спросил я. – Страсти кипят?

Кострома протянула мне размокшую книжку, я прочитал: «Она, взмахнув ресницами, открыла мокрые глаза и прижалась к его широкой груди всем своим трепещущим телом».

Что-то такое я, кажется, уже читал.

– Про любовь книжка, – сказала Костромина.

– И что? – спросил я.

– Ничего.

– По-моему, ерунда, – неосторожно сказал я.

– Ты просто в литературе ничего не понимаешь, – сказала Костромина. – Тот, кто чистит зубы циркулярной пилой, ничего не понимает в жизни. Башку когда-нибудь отпилишь.

– Не отпилю, – отмахнулся я.

– Отпилишь – степлером обратно не присандалишь. Без башки на что парик станешь клеить?

– Ладно… – Я направился ко входу в школу, сделал вид, что к.б. обиделся.

– Плохо получается, – оценила вслед Костромина. – Плохо, Полено, дрянь, не верю я, что ты обиделся. Кстати, как у тебя здоровье?

– Ничего, только пульс участился… Давление поднялось, наверное.

– Ну-ну, ковыляй давай.

– А ты?

– А я еще посижу. Там концентрация глупости слишком высокая, боюсь не выдержать. Иди-иди, и смотри мимо класса не промахнись.

Мимо класса я не промахнулся.

Возле окна неумно и неумело громко шептались братья Сиракузовы. Остальные мальчишки сидели как-то чересчур правильно, обычно все, кроме Беловоблова – у него сросшиеся шейные позвонки, расплываются по партам, как бесполезное и бессмысленное желе, а сейчас строго расположились, точно в корсетах. И я думаю, что это не из-за Инги Сестрогоньевны, не из-за ее указа, а так, по велению души. Хотелось всем быть. Даже галстуки двое надели, строгие, коричневые. А Рейнгольд Людинов и вообще в галстук вставил булавку в виде золотого кузнечика, дурачина. У меня тоже такая, кстати, есть, прадедушкина, раньше такие выпускникам выдавали.

А галстука у меня нет. Может, из старого пальто вырезать?

Девочки тоже изменились. Не все, конечно, но некоторые. Увалдина, Старцева, Груббер. Все надели непривычно яркие платья, Груббер так даже зеленое. И вроде как подкрасились. Хотя тут я не могу ручаться, может, под модификатор погоды попали – радужные цвета препятствуют энтропии, и иногда в модификатор добавляют красители, тогда идет разноцветный дождь.

Показалась Костромина.

Она сняла плащ, оказалось, что под ним старинное платье.

Я не очень хорошо в культуре разбирался, но мне показалось, что в таких платьях не прабабушки ходили, а еще прапрабабушки. Такого глубоко фиолетового цвета с загогулистыми золотыми огурцами, с искрами, с серебристой нитью по краю, очень нарядно, длиной до пяток. И Костроминой оно очень шло. На остальных девочках такое платье бы висело, вот как если бы обрядили скелеты в биологическом кабинете. А на Костроминой хорошо смотрелось. Умела она. Наверное, это из-за соулбилдинга, там, кажется, и одеваться еще учат.

И все на нее стали смотреть.

А Костромина немного покрасовалась и села за мной.

– Как себя чувствуешь? – спросил я. – В ранешнем?

– Нормально, – ответил Костромина. – Бабушкино платье достала, у нас сохранилось. Семейная реликвия. Пыль выбила, надела – и как новенькая.

– У нас тоже сохранилось что-то, если хочешь, принесу. Как собака Кузя?

– Все отлично. – Костромина поглядела на меня с превосходством. – Собака живет… То есть все хорошо, аппетит у него повышенный. Вот, с утра на собачью кухню бегала, консервы рыбные взяла, кормила.

– Рыбные – это для кошек, – сказал я. – Кошки любят рыбу. А собаки любят…

Собаки любят мясо. Кости. Печенье еще, кажется, сухари сахарные.

– Собаки любят колбасу, – авторитетно заявила Груббер в зеленом. – У нас была собака.

– И вы ее сожрали, – грустно закончил я.

Груббер растерянно замолчала, Костромина стукнула меня по голове. Кулаком. Правильно, глупость брякнул, молотком меня надо.

– У нас раньше была, сто пятьдесят лет назад, – оправдалась Груббер. – И никто ее не ел, она сама умерла.

– От голода, – закончил я.

Груббер хотела рассердиться, но у нее не получилось.

– Она не от голода умерла, она от старости умерла. Она уже ничего не ела в конце.

– А моя собака все любит, – сказала Костромина. – Что ни дашь, все ест, можно и не разогревать.

Но Груббер больше не хотела обсуждать собак, отвернулась и уставилась в стену.

– Так-то, – с превосходством сказала Костромина. – Так-то…

Костромина погляделась в зеркало, затем подсела ко мне и спросила шепотом:

– Кстати, ты знаешь, о чем там эти дураки Сиракузовы совещаются?

– Нет.

– Они на Свету впечатление хотят произвести.

– Да. Да?

Дураки. Впечатление на человека. Как же. Особенно Сиракузовы. Если бы они вместе взорвались, они бы и то впечатления на человека не произвели бы.

– Да. Света пойдет домой, а тут навстречу ей Сиракузов, вот тот, который справа. Идет себе этот Сиракузов, идет. А тут на него другой Сиракузов балкон бросит.

– Зачем? – не понял я.

– Для впечатления. Вот ты подумай. Идешь ты себе, идешь – и вдруг на Сиракузова падает балкон. Это же здорово выглядит. Ты бы поразился?

– Нет, – честно признался я.

Если бы на Сиракузова упал балкон, я бы только к.б. порадовался. Чему тут поражаться? Что я, не видел, как на кого-то балконы падают? Ничего интересного, обычные дела, практически будни. Конечно, лучше бы на Сиракузова упала водонапорная башня. Или, если уж мечтать по полной программе, дроболитная. Старая дроболитная башня, в которой сейчас Музей металлургии, года два назад мы туда ходили с классом на экскурсию, очень много интересного узнал, правда, сейчас уже не помню. Зато сама башня на меня изрядное впечатление произвела, большая такая, солидная. Вот если бы такая башня упала на Сиракузова, он бы впечатлился, наверное. А еще лучше бы сразу на обоих упало по дроболитной башне, чпок – и нет Сиракузовых, зачем они?

– Я тоже не знаю, – сказала Костромина. – Вот если бы Сиракузовых замуровать перед школой по пояс, это бы Светлана могла заметить. Надо им сказать, пусть замуровываются, это свежо.

– Глупо, – не выдержала и тоже обернулась Груббер. – Вы говорите о разных глупостях.

Тоже удивительно. Обычно Груббер молчит все время, а тут что-то разговорилась.

– Так это не я хочу друг на друга балкон ронять, это Сиракузовы, – сказала Костромина. – Что с них взять, вообще? Они глупы.

Сиракузовы услышали и поглядели на нас одинаково равнодушно.

– Сиракузовы, вы дураки, – громко сказал я.

Раньше, в человеческие времена, мне за такие дела лицо бы расковыряли, а теперь ничего. Один Сиракузов, правда, сказал:

– Ты, Поленов, сам дурак.

Без особого энтузиазма. Но уже что-то, обычно они и не прореагировали бы, а тут огрызнулись. Забавно. Человек еще не прибыл, а духовный рост уже налицо.

– Он один дурак, а вы два дурака, – к.б. пошутила Костромина. – Вы в два раза глупее, поэтому и идеи у вас бредовые.

Сиракузовы отвернулись.

– Эти еще ничего, – зевнула Кострома. – Беловоблов еще хуже. Он со своим приятелем Кружкиным собирается спасать Свету от грузовика.

– Как это?

– Просто. – Костромина ухмыльнулась. – Кружкин поедет на грузовике как бы на Свету, а Беловоблов ее спасет. Оттолкнет в сторону, примет удар на себя.

– Зачем?

– Ты что, кина не видел? – заговорщически спросила Костромина. – Это же классика. Она все время с открытым ртом, он похож на… Короче, похож. Как здесь.

Она продемонстрировала «Рыцаря страсти». Идиотический красавец на обложке томно смотрел вдаль.

– Кстати, тут тоже этот эпизод есть. – Костромина постучала по обложке пальцем. – Главная героиня ворон ловит, а тут бетономешалка без тормозов, и прямо на героиню несется. А тут главный герой как прыгнет. Короче, из-под самых колес выдернул, еле жива осталась.

– Все равно не пойму, – сказал я. – Зачем давить-то? Можно же и так, поговорить, кино посмотреть, мороженым угостить.

Костромина потерла лоб, поглядела на пальцы.

– А еще других дураком называет, – хмыкнула Груббер.

– Тут, Поленов, все просто, – стала объяснять Костромина. – Это же все классика. Молодой и красивый…

Костромина поглядела на Беловоблова, махнула рукой, пусть так.

– Молодой вурдалак Беловоблов спасает человека Свету из-под несущегося грузовика. И, само собой, между ними возникает любовь.

– Из-за того, что он ее из-под грузовика спас? – уточнил я.

– Ну, да, – кивнула Костромина. – А как же еще? Так ведь у людей все и происходит. Почитай в любой книге, там все так и излагается, если не грузовик, так хулиганы нападают. А главный герой спасает. А ты что думал, любовь, что ли, на пустом месте заводится? Нет, Поленов, все сложно. А ты не изучаешь.

Хорошо. Интересно все у людей устроено, не то что у нас.

– А если не грузовиком ее давить, к примеру, а локомотивом? – спросил я совершенно серьезно. – Тогда, наверное, любовь еще быстрее возникнет? Локомотив-то тяжелее. И едет быстрее.

Костромина пожала плечами.

– Наверняка сказать трудно, – сказала она. – Я в этом вопросе не очень хорошо разбираюсь, больше теоретически… Наверное, да. Если думать глубоко, то да, локомотивом сбивать надежнее.

– А где Беловоблов локомотив возьмет? – спросил я. – Железная дорога просто так локомотив не выдаст.

– Откуда я знаю?! – к.б. вспылила Костромина. – Это его проблемы. Пусть где хочет, там и берет, мне все равно.

– Да и мне тоже. Подумаешь…

– А тебе не должно быть все равно, – нахмурилась Костромина. – Ты должен переживать. Ты должен весь внутри переворачиваться.

Я представил, как это – переворачиваться внутри. Нехорошо, наверное. Гематогенно.

– Зачем?

– Нужно. Нужно, Поленов. Вот ты посмотри, все выворачиваются, все стараются, и только тебе все равно. А это плохо. Сиракузовы и то что-то придумывают, а ты…

Костромина поглядела на меня пронзительно. Кажется, линзы вставила. Во всяком случае, раньше таких пронзительных взглядов она не совершала.

– Ты можешь постараться? – спросила она. – Хотя бы постараться, а?

– Могу, – сказал я. – Постараться могу, если тебе надо… Я могу.

– Вот и постарайся. Они Свету грузовиком будут давить, а ты… Ты…

– Тоже балконом, что ли? – неудачно пошутил я.

– Зачем балконом, по-другому, по человечески. Ну, она, допустим, тонуть станет…

– Это мост надо ломать, – перебил я. – Она пойдет, а мост подломится… Только мосты крепкие, придется их заранее подломить.

Костромина закатила глаза.

– А что? – я тоже к.б. обиделся. – Как я еще ее в реку закину?

– Не знаю. Только ты подумай уж, напряги мозг. Вот, например…

Тут Костромина заметила, что Груббер и Увальева стали слишком уж активно прислушиваться, ушками пошевеливать и делать вид, что им не интересно. Костромина тут же замолчала.

Урок начался, физика, тоже предмет, сложный к пониманию. Физик пришел и стал про какую-то дисперсию рассказывать, а мы стали послушно слушать. Я понять даже старался – что такое эта самая дисперсия. Физик старался, тыкал указкой в доску, а потом в портрет какого-то древнего физика на стене, но до меня ничего толком не доходило. А потом у меня у самого в голове случилась дисперсия, я куда-то провалился и очнулся только от звонка.

Началась очередная перемена, и все мы опять отправились бродить по коридорам, как бестолковые частицы, погруженные в дисперсию, и я отправился тоже бродить, как все, потолкался, наступая на посторонние ноги и чувствуя, как наступают мне. Я добрался до лестницы со второго на первый этаж и стал смотреть вниз, я тут часто стою зачем-то. Через минуту подошла Кострома с термосом на боку и тоже стала смотреть. Мы иногда вместе стоим и смотрим, тоже зачем-то.

– Слышь, Поленов, а ты чего вчера в коллекторе нашел? – шепотом спросила Костромина.

У нее шепот получался правильный, не то что у дураков Сиракузовых, даже шептать по-человечески не умеют.

– «Душ на даче», – честно признался я. – И еще про кроликов книжку. Как кроликов правильно разводить в неволе.

– Про кроликов? – Костромина сощурилась. – И ничего больше не читал?

– Нет…

Костромина сощурилась еще сильнее, так, что глаз у нее совсем не осталось, только щелки.

– Значит, ты ничего не читал, – продолжала Костромина.

Врать я совсем не умел. На соулбилдинг надо, наверное, все-таки походить.

– Вспомнил, – хлопнул себя по лбу. – Памяти никакой, ты же знаешь. Там еще книжка была, без обложки, просто страницы, и все.

– Без обложки книга? – Костромина стала шептать еще глуше.

– Ага, – подтвердил я. – Толстая такая, со старым шрифтом.

Костромина огляделась.

Поблизости никого, на лестницу не часто ходят, лестница узкая, можно запнуться, скатиться вниз и застрять в перилах, это у нас в школе не поощряется.

– Давай подробнее, – сказала Костромина. – Что там еще в этой книжке было?

– Шрифт старый, – принялся рассказывать я. – Буквы тоже старинно выглядят, бумага ломкая, а переплет хороший. Прошитый такой, нитки… вроде красные.

– Красные нитки?

– Да. То есть они выцветшие. А на каждой странице маленькие картинки. Вот такие, размером с ноготь.

Я взял бумагу, взял свою титановую ручку и нарисовал крестик и звездочку, как мог, конечно, уродливо, коряво.

– Вот так, – сказал я. – Немного неровно, но… похоже.

– Это пентакль, а это ангх, – определила Кострома. – И то и другое – символ жизни. Очень интересная книжица тебе попалась.

Костромина сжала пальцы на перилах, железо подалось, сохранив на себе отпечатки пальцев.

– А что там написано было, не помнишь? Конкретно?

Я попробовал вспомнить, но не получилось, конечно.

– Вспоминай. – Кострома перестала терзать перила и уставилась на меня красными глазищами. – Вспоминай, Поленов. Вспоминай. А то рассержусь на тебя сильно и больно. Вспоминай.

Я сел на ступеньки и стал вспоминать. Времени немного прошло, так что вспомнить у меня получилось. Я вызвал в памяти трубу, ощущение одиночества, Ингу Сестрогоньевну с ее придирками, вспомнил.

– Ибо сила и душа живет в клыках, и их… – сказал я. – Все, дальше не могу. Там еще про тритонов что-то… Тритонами надо растираться. Против хода солнца в обязательном порядке…

Костромина вздохнула к.б. сокрушенно.

– Дурак ты, Поленов, – сказала она. – Я тебе об этом тысячу раз говорила. Тебе «Сумеречные скрижали» попались, а ты их завучу отдал.

– Она забрала.

– Она забрала… – передразнила Костромина. – Вот и растирайся теперь тритонами. Болван ты, мой друг. Ну-ка повтори, что ты там вспомнил.

– Ибо сила и душа живет в клыках, и их надлежит… – вспомнил я еще раз. – Их надлежит. Все.

– Сам ты надлежит, – к.б. обиделась Кострома. – Лопух. Такой шанс упустил. Ладно, будем действовать наверняка и последовательно.

– Как?

Костромина не ответила, поболтала термосом.

– Ты пульс чувствовал? – спросила она.

– Ну, чувствовал… – признался я.

– И как?

– Никак. Не очень приятно. В носу свербит.

Костромина достала блокнотик, записала.

– Зачем записываешь?

– Может пригодиться… В носу, значит, свербит. Это хорошо.

– Что хорошего-то?

– Хорошо… Действуем научно. Влюбленный человек ощущает целый комплекс переживаний, в результате чего он плохо дышит и испытывает затруднения с сердцем.

– Зачем мне пульс? – Я потрогал себя за нос. – Зачем мне сбитое дыхание?

– Не сбитое, а неровное. Повышенное сердцебиение и перебои с дыханием – это первые признаки любви.

– Чьей? – не понял я.

– Чьей-чьей – твоей, конечно.

Я поглядел на Костромину совсем одуренно.

– Зачем мне любовь-то?

Костромина сунула мне какао. Что-то я ее совсем перестал понимать.

– Ты обещал, – к.б. гневно сказала Костромина. – Ты обещал, что будешь меня слушаться. Вот и слушайся. И без вопросов. Говорю пить – пей.

Я с сомнением побулькал шоколадом. Нет, мне, конечно, было все равно, просто…

– Ты чего, здоровье бережешь, что ли? – ехидно поинтересовалась Кострома.

Здоровье мне беречь было совсем ни к чему, я свинтил крышку и выпил. Шоколад был как шоколад, горький и сладкий, переслащенный в пять раз и перегорченный в восемь, наверное, Костромина бухнула туда перца. Хорошо хоть соляной кислоты не добавила. Чтобы я прочувствовал.

Да я и так прочувствовал: язык зажгло и в желудке образовался горячий ком – редкие ощущения.

– Молодец, – сказала Кострома. – Доза лошадиная, но по-другому нельзя, ты уж извини. Для неровного дыхания надо что-то поискать… Но это мои проблемы.

– Слушай, я не это… Не очень понимаю…

– А тебе и не надо понимать, Поленов. Ты делай то, что я говорю. А понимать я сама буду. Понял?

Я кивнул.

Вот и поразговаривали.

Сердце, оно забилось, как бешеное.

Три удара в минуту.