Текст книги "Гарольд, последний король Англосаксонский"

– Смелее! – воскликнул Гарольд, обращаясь к саксонцам. – И пусть земля наша послужит могилой для нарушителя ее спокойствия. Вперед же, к знамени, и победа за нами!

– Вперед, к знамени! – повторил Хакон, весь вымазанный кровью врагов и пеший, потому что конь его был убит. Высоко развевалось мрачное знамя, развеваясь на ветру, как вдруг перед Гарольдом, между ним и знаменем, показался Тости, которого легко было узнать по блеску его доспехов и свирепому смеху.

– О чем думаешь? – воскликнул Хакон. – Почему медлишь? Во имя счастья Англии покарай изменника!

Гарольд вздрогнул, рука его судорожно сжала руку Хакона. Он опустил секиру и с ужасом отошел от своего племянника.

Тут сражавшиеся убавили свой напор, потому что оба войска пребывали в страшном беспорядке и рады были минуте отдыха, чтобы немного оправиться.

Норвежцы не принадлежали к числу тех, кто оставляет поле битвы потому, что пал их вождь; напротив – они бились упорнее, горя жаждой мести за смерть предводителя. Но все-таки, если б не мужество и быстрота, с которыми Тости преградил саксонцам путь к «Опустошителю земель», сражение было бы для норвежцев проиграно.

Пользуясь передышкой, Гарольд, крайне взволнованный, подозвал Гурта и сказал ему:

– Ради всего дорогого тебе, Гурт, скачи скорее к Тости и уговори его согласиться на мое предложение. Мало того, скажи, что мы не будем помнить зла, что даже позволим возвратиться беспрепятственно на родину всем его союзникам... Сделай все, что найдешь нужным, но избавь меня, избавь всех нас от необходимости пролить кровь брата.

Услышав эти слова, благородный Гурт с чувством искреннего восторга прикоснулся губами к руке короля.

– Иду! – ответил он и в сопровождении только одного трубача отправился бесстрашно к рядам неприятеля.

Король в страшном волнении ждал возвращения Гурта; никто не подозревал, какие тяжелые мысли раздирали сердце Гарольда, у которого на пути к достижению власти были отняты один за другим все любимые им люди. Недолго пришлось ему ждать; не успел еще Гурт возвратиться, как яростный вопль, сопровождаемый звоном оружия, раздавшийся среди норвежцев, убедил короля в безуспешности его попытки.

Тости захотел выслушать Гурта только в присутствии норвежских вождей; а когда Гурт объяснил причину своего прибытия, то в ответ раздался единодушный крик:

– Мы скорее умрем все, чем оставим то поле, на котором потеряли нашего короля!

– Ты слышишь, что они говорят, – сказал надменно Тоста, – я говорю то же самое.

– Не на меня падет этот грех! – проговорил Гарольд, торжественно простирая руки к небу. – Итак, исполним теперь наш долг!

Пока все происходило, к скандинавам подошла помощь с их кораблей, что сделало бой неравным. Но Гарольд в эту минуту был таким же искусным и хладнокровным вождем, каким был в момент борьбы с Харальдом. Он постарался удержать саксонцев в непрерывном строю; и если иногда случалось, что напор превосходящей силы отрезал часть от общего строя, то она тотчас же пристраивалась к тому же грозному треугольнику. Один норвежец, встав на Стэнфордском мосту, в течение долгого времени отстаивал этот проход; более сорока саксонцев, по словам хроник, пало от его руки: Гарольд предлагал ему жизнь и хотел оказать его мужеству должный почет, но надменный герой не хотел даже слушать эти предложения и пал от руки Хакона. Он был воплощением Одина, с его смертью угасла последняя надежда викингов на победу; но тем не менее они не отступали, хотя многие умирали от утомления. Когда ночь начала окутывать темным покровом место страшного побоища, король находился среди груды разбросанных щитов, опираясь ногой на труп знаменосца и положив руку на древко «Опустошителя земель».

– Смотри! Там несут тело твоего брата! – прошептал ему Хакон на ухо, оттирая кровь со своего меча и опуская его в ножны.

ГЛАВА 7

Сын Харальда, Олав, был к счастью, спасен от этой резни. На судах оставался самый сильный отряд норвежцев, а его предводитель, предвидя результат ужасного сражения и зная, что конунг не сойдет с того поля, где водрузил своего «Опустошителя земель», пока не победит или не погибнет, удержали насильно Олава на корабле. Но суда не успели выйти в море, поскольку саксы преградили им путь. Тогда смелые норвежцы построили щиты стеной вокруг мачты и решили погибнуть славной смертью викингов. На следующее утро Гарольд вышел на берег, а за ним знатнейшие вожди, опустив копья острием вниз, несли торжественно тело убитого конунга; они остановились и послали к норвежцам посла для переговоров, который пригласил вождей под предводительством Олава принять тело их короля и выслушать предложение Гарольда.

Норвежцы полагали, что им отсекут головы, но тем не менее приняли предложение. Двенадцать знатнейших вождей и Олав спустились в лодку посла. Гарольд вышел к ним навстречу с Леофвайном и Гуртом.

– Ваш король, – начал он, – пошел войной на народ, ни в чем не виноватый; он поплатился жизнью за неправое дело; мы не воюем с мертвыми. Отдайте бренным останкам почести, достойные храброго воина. Мы отдаем вам без выкупа и условий то, что не может больше вредить нам... Что же касается тебя, – продолжал Гарольд, с состраданием посмотрев на статную и гордую осанку, но понимая глубокую горе Олава, – мы победили, но не желаем мстить. Возьми столько кораблей, сколько тебе понадобится для оставшихся воинов! Возвратись на родные берега и защищай их так же, как мы защищали свои... Довольны ли вы мною?

В числе вождей находился правитель Оркнейских островов; он вышел вперед, преклонил колено перед королем и сказал:

– Повелитель Англии! Ты вчера победил только тела норвежцев, а сегодня покорил и их души. Никогда скандинавы не пойдут войною на берега того, кто так чтит умерших и милует живых!

– Быть по сему! – сказали в один голос вожди, преклоняя колени перед королем.

Один только Олав не произнес ни слова: перед ним лежало холодное тело убитого отца, а месть считалась доблестью у королей морей. Мертвеца понесли медленно к лодке; норвежцы шли за ним медленными шагами. Только когда носилки были уже поставлены на королевский драккар, раздались стоны, звучавшие глубокой, неподдельной горестью, и затем скальд Харальда пропел над его трупом вдохновенную песнь.

Сборы норвежцев были коротки, корабли их скоро снялись с якоря и поплыли вниз по реке. Гарольд смотрел им вслед и произнес задумчиво:

– Уплыли корабли, в последний раз доставившие кровожадного ворона к английским берегам!

Непобедимые норвежцы потерпели в этом походе сокрушительное поражение. На носилках, которые они везли из Англии, лежал последний внук берсерков и королей морей. К чести Гарольда вспомним, что не нормандцами, а им, истым саксонцем, был низвергнут «Опустошитель земель».

– Да, – ответил Хакон на замечание дяди, – твое предсказание отчасти справедливо. Не забывай, однако, потомка скандинавов. Вильгельма Руанского!

Гарольд невольно вздрогнул и сказал вождям:

– Велите трубить и собираться в путь! Мы отправимся в Йорк, соберем там добычу, и потом – назад, друзья мои, на юг. Но преклони сперва колени, Хакон, сын дорогого брата! Ты совершил на виду и неба, и всех воинов славные подвиги! Я облеку тебя не в суетные побрякушки нормандского рыцарства, а сделаю одним из старшин братства правителей и военачальников. Опоясываю тебя собственным поясом из чистого серебра; вкладываю в твою руку собственный меч из чистой булатной стали и повелеваю тебе: встань и займи место в Совете и на поле брани рядом с владыками Англии, граф Герфордский и Эссекский! Юноша, – продолжал король шепотом, наклонившись к бледному лицу Хакона – не благодари меня, я сам обязан тебя благодарить. В тот день, когда Тости пал от твоей руки, ты очистил память моего брата Свейна от пятна... Но пора в путь, в Йорк!

Шумным и пышным был пир в Йорке; по обычаям сам король должен был присутствовать на нем. Гарольд сидел в верхнем конце стола, между своими братьями; Моркар, отъезд которого лишил его участия в битве, возвратился с Эдвином.

В этот день песни, давно забытые в Англии, зазвучали вновь. Воинственно сурово звучали они в устах англодатчанина, и нежно в устах англосаксов. Воспоминание о Тости, павшем в войне с братом, лежало тяжелым камнем на душе Гарольда. Однако он привык жить исключительно для Англии, поэтому силой железной воли сбросил с себя мрачную думу. Песни, мед, свет огней, радостный вид доблестных воинов, сердца которых бились в унисон с его сердцем, торжествуя победу, – все это увлекло его, и он присоединился к общей радости.

Когда наступила ночь, Леофвайн встал и предложил заздравный кубок – обычай, связывающий теперешние обычаи Англии с ее стариной. Шумный говор утих при виде привлекательного лица молодого графа. Он снял шапку, как требовало приличие – саксонцы садились за стол в шапках, – и начал с серьезным видом:

– С позволения моего брата и короля и всех честных воинов, осмеливаюсь напомнить, что Вильгельм, герцог Нормандский, затевает прогулку, вроде той, которую совершил почивший гость наш. – Презрительный смех возник при напоминании о дерзости норвежского конунга. – А так как мы, англичане, даем каждому нуждающемуся хлеб и ночлег, то я думаю, что герцог ожидает от нас только хорошего угощения. – Присутствующие, разгоряченные вином, шумно одобрили эту мысль Леофвайна. – Итак, выпьем за Вильгельма Руанского и, говоря словами, которые теперь на устах каждого и будут, вероятно, переданы потомству, если герцог так полюбил английскую землю, то дадим ему от всего сердца семь футов земли в вечное владение.

– Выпьем за Вильгельма Нормандского! – закричали пирующие с насмешливой торжественностью.

– Выпьем за Вильгельма!

И вдруг среди всеобщего веселья, вбежал человек, очевидно, гонец, протеснился поспешно к королевскому креслу и сказал звучным голосом:

– Герцог Вильгельм высадился в Суссексе с таким громадным войском, которого никогда не видели на наших берегах.

XII. БИТВА ПРИ ГАСТИНГСЕ

ГЛАВА 1

Позолоченные осенью деревья отражались в зеркальной глади болот, окружающих уединенное жилище Хильды. Деревья эти были, как и во всех лесах поблизости, малорослы из-за беспрестанных вырубок, хотя объем стволов, густо поросших мхом, доказывал их древность. Тощая растительность и ее причудливый вид говорили, что в этот темный лес уже давно проник разрушительный дух, которым отличалась природа человека.

Ночной сумрак окутал безмолвную окрестность, луна плыла величественно в синеве небес, воздух был чист и холоден, и в его неподвижности было что-то торжественное. Из-за густых кустарников показывались изредка ветвистые рога быстроногих оленей, по просекам мелькали зайцы и кролики; и летучие мыши, распустив свои голые, безобразные крылья, летали и цеплялись за широко разросшиеся неподвижные ветки. В это время из чащи показалась высокая и темная фигура: Хильда подошла медленными шагами к краю болота. Обычно бесстрастное выражение ее лица сменилось выражением тревоги и тоски; какая-то тяжелая, затаенная мука провела по лицу еще более резкие, глубокие морщины, погасила блеск глаз и склонила низко ее гордую голову. Можно было подумать, что судьба покарала ее самонадеянность и окутала туманом ее проницательный и дальновидный ум.

– Вечное одиночество! Все ничто перед этим убийственным сознанием! – прошептали беззвучно бледные губы пророчицы, – Эдит, моя надежда, цель всех моих стремлений, этот нежный цветок, который я взлелеяла для украшения трона, вянет под темным сводом уединенной кельи, бросив меня одну с моим разбитым сердцем и ужасным вопросом: уж не ложь ли наука, на служение которой я отдала всю жизнь? Вот уж скоро настанет и виноградный месяц, а вместе с ним и день, когда, по предсказанию, заходящее солнце озарит своим блеском торжественный союз короля англосаксов с любимой невестой! А между тем Альдита полна еще здоровьем, а война воздвигает преграду за преградой желанному союзу Гарольда и Эдит! Нет, как ни тяжело, но я должна признать, что мой дух потерял свою былую силу и что воля моя ничтожна перед волей всемогущей судьбы.

Хильда склонила голову, и слезы оросили ее печальное лицо, но в эту же минуту резкий и дикий хохот потревожил безмолвие неподвижного леса, и пророчица, обернувшись, увидела в траве на берегу болота неясную фигуру; она зашевелилась, поднялась из травы, и Хильда узнала в этом загадочном, уродливом создании безобразную ведьму, которую она застала крепко спящей на могильном кургане.

Колдунья положила свою худую руку на плечо изумленной и неподвижной пророчицы и спросила глухим, противным голосом:

– Почему ты не закончила роскошное знамя, которое готовила для короля Гарольда? Прикажи закончить и отошли его как можно поскорее! Оно должна развеваться на брачном пире, так как его союз с прелестной Эдит отпразднуется вместе с днем его рождения!

Хильда, молча, выслушала эти слова, звучавшие откровенной иронией. Она не отвечала, как прежде, презрительной улыбкой: ее самоуверенность, смелость и гордость были разбиты вдребезги, и безотчетный ужас охватил ее душу.

– Кто ты? – произнесла она после короткой паузы. – Принадлежишь ли ты к числу смертных существ или адских духов, чуждых земле и небу, и одинаково ненавидимых и здесь, и в необъятных заоблачных просторах?

Безобразная ведьма помедлила немного и сказала уклончиво:

– Сядем на бережок бездонного болота! Если тебе угодно приобрести власть и знание, ты должна слить все чувства в одно живое чувство непримиримой ненависти ко всему, что живет на свете. Все другие пути не достигают цели!

– Слова твои доказывают, – отвечала пророчица, – что власть твоя исходит от врага человечества! Между тобой и мной лежит целая бездна. Я не желаю знаний, отрекаюсь от власти, если их достигают только подобным способом.

– Ты слишком малодушна! – возразила колдунья с презрительной насмешкой. – Тебя не возмущает убийственная мысль, что Гарольд уничтожил надежды твоей жизни, что он отдал другой место, принадлежавшее давно твоей Эдит! Вспомни, что он обязан только тебе своим царским венцом, – прокляни его!

– Да, но душа Эдит связана неразрывно с душой короля! Проклиная его, я должна неизбежно проклясть и ее. И ты же говорила, что Гарольд в скором времени искупит свой проступок и вступит с нею в вечный, неразрывный союз?

– Иди скорее к себе и тки свое знамя! – ответила ей ведьма повелительным голосом. – Затки его золотом и укрась дорогими камнями! Повторяю опять, что его водрузят именно на том месте, где Эдит упадет в объятия короля!

– Не знаю, кто внушает тебе эти слова, – произнесла торжественно и задумчиво вала, – но мой внутренний голос подсказывает мне, что твоим предсказаниям суждено исполниться! Послушай! – продолжила она с воодушевлением. – Ты нуждаешься в средствах, я тебя обеспечу, если ты мне поможешь силой твоих знаний проникнуть в те глубоко сокровенные тайны, которые мой ум бессилен разрешить. Я узнавала будущее, и мои предсказания сбывались постоянно, но совсем не в том смысле, который я читала по рунам и по звездам! Они сулили славу всем, кого я любила, и они добились ее! Но что стало потом? – продолжала пророчица с беспредельной тоской. – Муж и зять мой убиты, а дочь сошла с ума... Свейн подвергся изгнанию и умер на чужбине! А Гарольд и Эдит... моя гордость и радость... цель, к которой сводились мои надежды в будущем!... Отвечай мне скорее, скорее, порождение ада, поможешь ли ты мне разогнать этот туман, который застилает передо мною грядущее?

– Мы встретимся с тобой в третью ночь после нынешней у жертвенника Тора, и солнце не успеет взойти из-за холмов, как ты узнаешь страшную и великую тайну! – ответила отрывисто загадочная женщина.

Почти в ту же минуту набежавшее облако заволокло луну, и когда она снова озарила пустынный и неподвижный лес, то ведьмы уже не было; безмолвие нарушалось только чуть слышным шорохом в тростнике, окружавшем громадное болото.

Хильда пошла домой медленными шагами, и во всю эту ночь ее служанки ткали без устали знамя для свадебного пира короля и Эдит.

Всю эту ночь собаки оглашали своим лаем и воем спокойную окрестность, скаля издали зубы на темную фигуру, которая лежала, произнося проклятия под окнами той комнаты, в которой торопились окончить поскорее работу.

ГЛАВА 2

Роковое известие о высадке Вильгельма вызвало повсеместное волнение и смущение. В Вестминстерском дворце сновали люди с бледными, встревоженными лицами; один только король, прибывший в эту ночь из военного лагеря, сохранил совершенно невозмутимый вид и совещался с танами о мерах отражения предстоящей опасности; не проходило часа, чтобы к нему не вводили гонца со свежей вестью из Суссекса. Придворные толпились и шептались друг с другом, и, увидев Стиганда, проходившего мимо с озабоченным видом, все кинулись к нему.

– Не примкнуть ли и нам к королевским дружинам? – спросил его молодой воин.

– Но кто будет тогда охранять наши земли, если герцог сумеет нанести нам поражение? – спросил резко Стиганд.

– Он идет на Гарольда, а не на Англию. Если убьют Гарольда...

– Что же будет в таком случае?

– Нам останется Этелинг. Останемся же здесь, чтобы охранять его, – сказал тихо Стиганд и отправился далее.

В палате, где скончался Эдуард Исповедник, сидела вдовствующая королева Эдит с матерью и Альдитой и ожидала решения совета. У одного из окон стояли жена Гурта и молодая невеста Леофвайна. Гюда сидела молча, склонив голову на руки. Скорбь о погибшем Тости растравляла еще не зажившие раны, нанесенные ее сердцу недавней смертью Торы. Королева Эдит напрасно старалась утешить Альдиту, которая, не обращая на нее внимания, повторяла тоскливо:

– Неужели я потеряю и эту корону?

В палате совета обсуждался вопрос, следует ли начать сражение с Вильгельмом или ждать подкреплений.

– Отступая перед врагом, – сказал Гурт, – мы вовлекаем его в незнакомую страну, перед самым наступлением зимы он останется без продовольствия. Идти на Лондон он едва ли решиться; а если даже и так, то мы к тому времени успеем приготовиться, не подвергаясь риску погубить наше дело.

– И это твое мнение? – перебил его Вебба. – Не так бы рассудил твой доблестный отец; да и не так мыслят кентийские саксонцы. Нормандцы разоряют и грабят твоих поданных, а ты, Гарольд, надеешься, что народ твой пойдет сражаться за отечество, когда его король медлит в такой критический и опасный момент?

– Твоя речь проникнута мужеством и благоразумием, – сказал Хакон, и взоры всех присутствующих обратились к нему, как к человеку, знающему дух нормандского войска и его предводителя. – У нас есть рать, ободренная победой над врагом, считавшимся непобедимым. Кто победил норвежца, не отступит перед нормандцем. Победа большей частью зависит от отваги, а не от числа воюющих. Каждый час промедления ослабляет их бодрость! Страшен не меч нормандца, а его хитрый ум: если мы не пойдем против него немедленно, то он пойдет на Лондон, объявляя везде, что пришел не за тем, чтобы завладеть престолом, а с целью наказать Гарольда за измену. Его грозное ополчение наведет на всех ужас. Многие соблазнятся его лживыми убеждениями, другие не посмеют бороться с его силой. А когда он уж будет у нашей столицы, купцы и горожане затрепещут при мысли о своем разорении и запросят помилования. Немыслимо, чтобы город наш мог выдержать осаду: его стены обрушились, достаточно ли тесно мы связаны друг с другом, при таком недавнем воцарении рода Годвина, чтобы не могли возникнуть между ними распри? Кто поручится нам, что с приходом Вильгельма не предложат нового претендента на трон? Хотя бы Эдгара? Как позорно погибнем мы по собственной вине! Притом, хотя различные области нашей земли никогда еще не были между собой так дружны, а все же между ними тоже есть разграничения: сосед видит в соседе чужого человека. Нортумбрийцы и не тронутся, чтобы оказать помощь Лондону. Мерсия будет тоже держаться в стороне. Овладей Вильгельм Лондоном, Англия падет духом, каждый округ и город будет заботиться только о своей безопасности. Говорят, что мы промедлением обессилим врага. Нет, мы, наоборот, истощим свои силы. Наша казна бедна, но, взяв Лондон, Вильгельм овладеет и этой казной и кроме того богатством торгового сословия. На что мы будем тогда содержать войско? И где держать его, чем его охранять? Укажите, где крепости, где ущелья и горы? О, нет, таны! У нас нет других крепостей, кроме нашей отваги! Мы – ничто без нее.

Одобрительный говор был ответом на речь бесстрашного Хакона, который взвесил все и, что всего важнее, выразил необходимость отразить нападение немедленным разгромом.

Гарольд встал и сказал:

– Благодарю вас, братья, за одобрение, которым вы ответили на собственные мои мысли, высказанные Хаконом! Допустим ли мы, чтобы обо мне сказали, что я, изгнавший брата за оскорбление Англии, отступил перед силой чужеземца? Храбрые подданные стали бы сторониться моего знамени, если бы оно лениво развевалось над башней, в то время как злой хищник раскинул свой лагерь чуть ли не в сердце Англии. Мы не знаем, конечно, сил нашего врага, молва то увеличивает силы герцога, то уменьшает их, но ведь мы можем выставить много храбрых бойцов из рати победителей отважного Харальда Сурового! Ты прав, Гурт, утверждая, что нельзя подвергнуть успех всего дела случайности сражения. Но ведь ей подвергаюсь я один, а не Англия. Если мы победим, тем славнее будет подвиг и тем прочнее мир, если же мы проиграем, смерть короля в бою способна превратить поражение в победу. Вопрос этот решен: мы идем на врага, и чем бы мы не кончили, торжеством или смертью, но мы истребим нормандские дружины и нашими телами преградим им дорогу вглубь отечества. Наш пример не пройдет бесследно для других: он найдет отзыв в сердцах наших граждан! Король может погибнуть, не увлекая за собой свою родную землю: ее сила в любви и верности народа.

Король Гарольд умолк; он обвел ясным взглядом безмолвное собрание и обнажил свой меч; не прошло и двух секунд, как все присутствовавшие в палате совещания обнажили свои; все лица оживились твердой решимостью бороться до конца.

* * *

Вожди поторопились проститься с королем, чтобы распорядиться о предстоящем походе, а Гарольд вместе с братьями вошел поспешно в комнату, где сидели женщины, ожидая конца его совета с танами. Он решил, простившись со всей своей семьей, отправиться немедленно прямо в Вельтемский храм; братья его должны были до следующего дня разместиться по городу и по его предместьям; один только Хакон остался в отряде, охранявшем дворец.

Это был последний семейный сбор, прощальное свидание короля англосаксов с дорогими и близкими его сердцу людьми. Гурт наклонил свою благородную голову к побледневшему лицу рыдающей жены; беспечный Леофвайн относился шутливо к слезам прелестной и молодой невесты, но в этих шутках слышалась скрытая грусть. Один только Гарольд поцеловал бесстрастно красивый лоб Альдиты; ему вошел в душу другой, нежный, печальный, привлекательный образ, перед ним проносились воспоминания прежнего, улетевшего счастья, невозвратной любви! В словах его звучало невольное презрение, когда он успокаивал Альдиту.

– Молю тебя, Гарольд, – воскликнула она, – не рисковать собою! Я ничто без тебя! И скажи мне по совести, не подвергнусь ли я какой-нибудь опасности, если останусь в Лондоне? Не бежать ли мне в Йорк или просить убежища у Малькольма Шотландского?

Почти тут же до слуха короля долетел нежный голос молодой жены Гурта.

– Не думай обо мне! – говорила она. – Ты обязан заботиться о спасении Англии и, если бы даже ты... – язык ее отказывался досказать мысль, но она пересилила свою женскую слабость и продолжила ровным и решительным голосом: – Ну что же, я и тогда в полнейшей безопасности, я не переживу ни гибели мужа, ни гибели родины!

– Благородное существо! – сказал с чувством Гарольд, прижав нежно к груди молодую невестку. – Если бы в Англии было больше подобных женщин, об нее притупились бы все вражеские стрелы!

Растроганный король прошел немного дальше и преклонил колено перед плачущей матерью; она с глухим рыданием обвила его шею обеими руками.

– Гарольд, мой благородный, мой дорогой Гарольд! – говорила она, смотря в его прекрасные, спокойные глаза. – Ты вступаешь в страшный и решительный бой... Отвечай мне по совести: не сорвался ли с уст моих, помимо моей воли, какой-нибудь упрек в смерти бедного Тости? Изменила ли я слову, данному мной покойному Годвину, считать все твои действия непогрешимо правильными? Но ты идешь теперь на грозного врага... Ты уводишь с собой всех моих сыновей... О! Гарольд! Пощади материнское сердце, пусть хоть один из вас закроет мне глаза!

– Мать, моя уважаемая и дорогая мать! – ответил с чувством взволнованный король. – Нет, ты не упрекала меня в гибели Тости, не мешала мне! Не ропщи и теперь за то, что я иду и увожу других, тебе остается печальная отрада молиться за трех любимых сыновей и, если им суждено пасть в неравной борьбе, блаженное сознание, что они пали с честью за свободу и родину!

Королева Эдит, стоявшая поодаль, дрожащая и бледная, не могла пересилить ощущений, давивших ее грудь: она бессознательно преклонила колени у ног плачущей Гюды, потом бросилась, рыдая, в объятия Гарольда.

– Брат! – воскликнула она с пылкостью. – Когда мой повелитель возложил на меня королевский венец, но не отдал мне сердца, я решила отречься от всех земных привязанностей! Ищи в этом разгадку моего отчуждения от всей семьи, холодности, которую я всегда проявляла при свиданиях с тобой. Но опасность, которой ты теперь подвергаешься, борьба против того, кому ты клялся в верности, сломили мои силы! Прости меня, Гарольд! Я вполне понимаю, что долг повелевает тебе поступить таким образом, но... я молю тебя: возвратись к нам, Гарольд, возвратись, мой любимый, мой благородный брат, принесший, как и я, свое земное счастье в жертву отечества, дай нам опять увидеть твое светлое, милое, дорогое лицо, и я не стану больше скрывать мою привязанность под маской равнодушия, не свойственного любящей и пламенной душе.

Речь Эдит дала выход сдержанным и скрытым чувствам, усиливавшим тяжесть минуты расставанья, в комнате стали слышны горькие рыдания, Гурт прижал крепче к сердцу любимую жену, и его благородное, прекрасное лицо стало белее мрамора; веселый Леофвайн целовал с любовью руки своей невесты и плакал, как ребенок. Минуты через две вся маленькая группа, не исключая даже равнодушной Альдиты, подошла под влиянием безотчетного чувства к креслу рыдающей Гюды и пала к ногам короля англосаксов.