Текст книги "Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена"
Автор книги: Эдвард Бульвер-Литтон
Жанр: Исторические любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 38 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Глава XLV
История философствующего бродяги, погнавшегося за новизной и утратившего душевное спокойствие.
«Вэкфилдский священник»
Следуя за нашим странным другом, мы пробрались к двери. Он с подлинно аристократическим презрением раздвигал теснившихся там людей локтями, не обращая никакого внимания на шуточки, отпускаемые насчет его одежды и повадки; как только мы выбрались из толпы, он остановился (это в самой середине сточной канавы!) и предложил нам дальше идти рука об руку с ним; но мы не соблазнились этой высокой честью, ибо, не говоря уже о потрепанной внешности мистера Гордона, его одежда издавала запах, быть может, не столь неприятный ему самому, как тем, кто общался с ним. Поэтому мы пропустили его предложение мимо ушей и только попросили его указывать нам путь.
Он свернул в узкую улицу, затем провел нас по самым мрачным, глухим закоулкам, какие я когда-либо видал, и, наконец, остановись у какой-то низенькой двери, дважды постучал. На стук, зевая и шлепая ночными туфлями, вышла женщина с голыми красными руками и пышными рыжеватыми волосами. Эту Гебу[578]578
Геба – в греческой мифологии дочь Зевса и Геры, олицетворение цветущей юности.
[Закрыть] мистер Гордон приветствовал звонким поцелуем, после чего она разразилась потоком весьма недвусмысленной брани.
– Ш-ш, моя трефовая дама – султанша Сутина! – воскликнул мистер Гордон. – Ш-ш! Или джентльмены подумают, что ты это всерьез. Я привел в клуб трех новых посетителей.
Эти слова несколько смягчили разъяренную гурию, жительницу восхваляемого мистером Гордоном рая, и она весьма учтиво предложила нам войти.
– Постойте! – с важным видом провозгласил мистер Гордон. – Сначала я должен зайти один и попросить наших джентльменов допустить вас в клуб; это только формальность, одного моего слова достаточно. – Затем он исчез минут на пять.
Воротясь, он с радостным видом заявил нам, что мы – желанные гости, но должны предварительно внести обычную входную плату – по шиллингу каждый. Мы мигом собрали деньги; наш чичероне неспешно положил их в жилетный карман, а затем провел нас по коридору в небольшую комнату окнами во двор, где сидели не то семь, не то восемь мужчин, окутанных клубами табачного дыма и очевидно полагавших, что всевозможные напитки, изготовленные из солода, умеряют жар, вызываемый виргинским зельем. Входя, я заметил, что мистер Гордон опустил в какой-то ящичек три пенса, из чего проницательно заключил, что на разрешении нам доступа в клуб он заработал два шиллинга девять пенсов. Затем он с ухарским видом направился к верхнему концу стола, расселся там и, как заправский гуляка, шумно потребовал кружку «пойла» – горячего пива пополам с джином – и трубку. Чтобы не ударить лицом в грязь, мы сделали такие же роскошные заказы.
После того как все мы раза два затянулись, я стал приглядываться к окружающим. Как и следовало ожидать, их вид не свидетельствовал о цветущем здоровье. Желая узнать, в какой мере их духовный склад соответствует внешности, я повернулся к мистеру Гордону и шепотом попросил его дать мне некоторые сведения насчет характера и наиболее примечательных особенностей каждого из присутствующих членов клуба. Мистер Гордон заявил, что с восторгом выполнит эту просьбу, и мы вчетвером перешли к отдельному столику, стоявшему в углу. Когда все уселись, мистер Гордон, отхлебнув «пойла», начал свой рассказ.
– Вы видите это тощее, иссохшее, трупообразное животное, с довольно умным и меланхолическим выражением лица? Это – некий Читтерлинг Крэбтри; его отец вел оптовую торговлю углем и оставил ему десять тысяч фунтов. Крэбтри решил стать политическим деятелем. Когда судьба хочет разорить человека с небольшими способностями и небольшим состоянием, она делает его оратором. Мистер Читтерлинг Крэбтри посещал все митинги в «Короне» и «Якоре»[579]579
«Корона» и «Якорь» – таверны, служившие обычным местом больших собраний.
[Закрыть], участвовал во всех подписках в пользу гонимых друзей свободы, произносил речи, доказывал, обливался потом, писал, был приговорен к денежному штрафу и тюремному заключению, выйдя на свободу, вступил в брак; его супруга была столь же пылкой сторонницей общности имуществ, как и он, и покуда он пытался увлечь своей идеей всех граждан, увлеклась неким гражданином, с которым и удрала. Читтерлинг осушил свои слезы и утешил себя рассуждением, что «при справедливом общественном строе» ничего подобного не могло бы случиться.
Силы и капиталы мистера Крэбтри были почти что исчерпаны. Подписные листы в пользу друзей свободы и речи на их товарищеских обедах – отнюдь не даровое удовольствие. Но ему еще предстояло испить чашу до дна. Любимый друг Читтерлинга Крэбтри, самый близкий ему человек, задумал некое предприятие, необычайно смелое и сулившее огромные барыши. Наш герой вложил весь остаток своего состояния в спекуляцию, успех которой казался обеспеченным; афера с треском лопнула – друг бесследно исчез – мистер Крэбтри был разорен. Но не такой он человек, чтобы из-за всяких там пустяков приходить в отчаяние! Что значит хлеб, мясо, пиво для поборника равенства! В тот же вечер он отправился на митинг и заявил, что гордится своей потерей, ибо хотел послужить общему великому делу. Все сборище разразилось аплодисментами, и Читтерлинг Крэбтри лег спать счастливый как никогда. Вряд ли стоит рассказывать дальнейшую его историю. Вы видите его здесь – verbum sat. За полкроны в вечер он произносит речи в духе Цицерона и по сей час каждую неделю вносит шесть пенсов «на дело распространения свободы и просвещения во всем мире».
– Клянусь небом! – воскликнул Дартмор. – Он молодец, и я попрошу отца сделать что-нибудь для него.
Гордон навострил уши, но продолжал говорить.
– Теперь, джентльмены, – сказал он, – я перехожу к изображению второго примечательного персонажа. Вы видите вон того приземистого толстяка – он слегка косит, выражение лица у него беспокойное, хитрое, настороженное?
– В казимировых штанах и зеленой куртке? – спросил я.
– Точно так, – подтвердил Гордон. – Его настоящее имя, когда он в своих странствиях не пользуется чужим, – Джоб Джонсон. Он – один из самых отъявленных мошенников всего христианского мира, такой прожженный плут, что ни один карманник в Англии, которому еще есть что терять, хоть самую малость, не станет работать сообща с ним. Он был любимцем своего отца, и тот намеревался оставить ему все свое состояние, довольно значительное. Но в один прекрасный день отца ограбили на большой дороге. Он дознался, что это – дело рук сынка, и лишил его наследства. Джоба Джонсона определили в торговую контору. Постепенно повышаясь по службе, он стал старшим клерком и женихом хозяйской дочки. За три дня до свадьбы он ночью взломал кассу – и на следующее утро был с позором изгнан. Если бы вы намеревались оказать ему величайшее благодеяние – и то он не мог бы пересилить себя и не запустить руку в ваш карман, покуда вы были бы заняты своим добрым делом. Словом, своими жульническими штучками он уже десятки раз лишал себя возможности жить в достатке и отвращал от себя сотни друзей; обирая других, он самого себя необычайно умело и успешно довел до того, что чуть не побирается и рад-радешенек выпить кружку пива на даровщинку.
– Прошу прощения, – сказал я, – но мне думается, рассказ о вашей собственной жизни должен быть занимательнее любого другого; но, быть может, мое пожелание нескромно?
– Нисколько, – ответил мистер Гордон. – Я постараюсь рассказать вам ее так кратко, как только сумею.
Я по рождению джентльмен и получил довольно тщательное воспитание; мне говорили, что я гений, и я легко дал себя убедить в этом. Я писал стихи всем на удивление, воровал фрукты из соседских садов по всем правилам стратегии, играя в шарики, всегда предварительно излагал своим соперникам закон взаимного притяжения частиц и был самым сметливым, изобретательным, хитрым плутишкой во всей школе. Мою семью весьма заботил вопрос о будущности такого чудо-ребенка; один родич советовал готовить меня в судьи, другой – в священники, третий прочил в дипломаты, четвертый уверял мою матушку, что стоит только представить меня ко двору – и я спустя год стану лордом-канцлером. Пока мои доброжелатели совещались, я сам принял решение: в порыве похвальной храбрости я завербовался в пехотный полк. Мои друзья старались, как только могли, облегчить мое положение: они купили мне патент на чин прапорщика[580]580
…купили мне патент на чин прапорщика. – До 1871 года офицерские звания в английской армии приобретались путем покупки.
[Закрыть].
Помнится, в ночь перед первым боем я читал Платона, а под утро, говорят, сбежал. Я уверен, что это – злостная выдумка: ведь поступи я так, этот факт запечатлелся бы в моей памяти, хотя я был в таком смятении, что ровно ничего не помню из событий того дня. Полгода спустя я каким-то образом оказался вне армии – и в тюрьме; как только мои родственники выручили меня из этой беды, я отправился путешествовать. В Дублине я отдал свое сердце богатой (так я полагал) вдове, женился на ней и узнал, что она так же бедна, как я сам. Один бог знает, что бы сталось со мной, если бы я не начал пьянствовать; моя супруга, не допускавшая, чтобы я в чем-нибудь ее превзошел, не отставала от меня, и к концу года я проводил ее в последний путь. Это послужило мне предупреждением; с тех пор я соблюдаю чрезвычайную умеренность – Бетти, милочка, еще кружку пойла!
Тогда я, мужчина во цвете лет, снова обрел свободу; я был красив – сами видите, джентльмены, – силен и храбр, как юный Геркулес. Поэтому я мигом осушил свои слезы и стал маркером в ночном игорном доме, а днем, щегольски одетый, фланировал по Бонд-стрит (я вернулся в Лондон). Отлично помню, как однажды утром ныне здравствующий король[581]581
…ныне здравствующий король… – Георг IV (1762–1830).
[Закрыть], en passant[582]582
Проходя мимо (фр.).
[Закрыть], изволил одобрить мои лосины – tempora mutantur[583]583
Времена меняются (лат.).
[Закрыть]. И вот, джентльмены, как-то раз, ночью, во время потасовки в нашем игорном доме, мне довольно бесцеремонно сдвинули нос вправо; я в великой тревоге побежал к хирургу, и тот пособил беде, двинув его влево; в этом положении он – хвала небесам! – спокойно пребывает по сей день. Не стоит распространяться о причине спора, в ходе которого произошел этот несчастный случай. Как бы там ни было, мои друзья сочли благоразумным удалить меня с занимаемого мною поста. Я опять поехал в Ирландию; там меня свели с неким «другом свободы». Я был беден – этого вполне достаточно, чтобы стать патриотом. Меня послали в Париж с секретной миссией, а когда я возвратился, оказалось, что моих друзей тем временем посадили в тюрьму. Свободолюбивый по природе, я не подумал им завидовать и отправился в Англию. По пути я остановился в Ливерпуле и, чтобы привести свой совершенно съежившийся кошелек в более приличный вид, зашел в ювелирный магазин, а месяцев шесть спустя очутился на корабле, стал участником увеселительной морской прогулки в Ботани-Бэй[584]584
Ботани-Бэй – залив на восточном побережье Австралии. В районе этого залива британское правительство создало колонию, куда ссылали преступников.
[Закрыть]. Вернувшись из тех краев, я решил применить свое литературное дарование. Я поселился в Кембридже, стал там писать на заказ публичные речи и переводить Вергилия[585]585
Вергилий (70–19 до н. э.) – прославленный поэт императорского Рима, автор эпической поэмы «Энеида», «Георгики».
[Закрыть] по столько-то за лист. Благодаря моим письмам мои родственники (я всем им писал, и притом часто) вскоре разыскали меня и согласились выплачивать мне полгинеи в неделю; на эти деньги да на доходы от писания речей я кое-как перебиваюсь. С того времени я по преимуществу живу в Кембридже. Я любимец профессоров и преподавателей. Я изменил к лучшему как свой образ жизни, так и свои манеры и стал тем степенным, спокойным человеком, каким вы меня видите. Время укрощает самых необузданных из нас.
Бетти, еще кружку – и катись к дьяволу!
Сейчас каникулы, и я приехал в столицу с намерением прочесть цикл лекций о современном состоянии просвещения. Ваше здоровье, мистер Дартмор! Ваше, джентльмены! Рассказ кончен, надеюсь, вы заплатите за мою выпивку![587]587
Бедный Джемми Гордон – тебя не стало! Камни Кембриджа уже не повествуют о твоих похождениях! Смерть унесла тебя, будем надеяться, не в то царство тьмы, где слышатся проклятия еще страшнее тех, которыми сыпал ты сам! Он и впрямь был чудак, Джемми Гордон, – не одно поколение кембриджских студентов может это подтвердить! Его длинная палка, его треуголка, истрепанный Лукреций (Лукреций Карр (ок. 99–55 до н. э.) – римский поэт и философ, последователь Эпикура, создатель философской поэмы «О природе вещей»), огромный монокль, – сколь тесно они переплетены с их воспоминаниями о Тринити-колледж и Трэмпингтон-стрит! Если я правильно осведомлен, причиной его смерти был перелом кости. Прикованный увечьем к постели на убогом чердаке, он сохранял свой неукротимый дух и до самого конца неистово шумел. Враг рода человеческого унес его в вихре отборнейшей ругани! Я не говорю: «Мир его праху», ибо мир был бы для него страшнее злейших мук ада, и царство небесное представилось бы ему жесточайшей пыткой, если бы там ему запретили сквернословить! Наишумнейший из отверженных – прощай! – Г. П.
[Закрыть]
Глава XLVI
Терпеть не могу пьяного негодяя.
«Двенадцатая ночь»
Мы дружески распрощались с мистером Гордоном и снова вышли на воздух: табак и горячее «пойло» еще усилили наше возбуждение, и мы еще менее прежнего были склонны мирно отойти ко сну. Хохоча во всю глотку и стараясь производить как можно больше шума, мы подошли к стоянке наемных карет, сели в самую ближнюю из них, велели кучеру ехать на Пикадилли и вышли на углу Хеймаркета.
– Эй! Уже без четверти три, – крикнул караульный, когда мы вразвалку прошли мимо него.
– Врешь, мошенник! – отозвался я. – Не без четверти три, а целых три.
Всех нас, основательно подвыпивших, эта острота еще более развеселила; увидев, что из двери «Рояль Салун» пробивается слабый свет, мы постучались, и нас впустили. Мы сели за единственный свободный столик и стали разглядывать франтовски одетых людей, которыми зал был переполнен.
– Эй, официант! – заорал Трингл. – Подайте нам глинтвейн! Не знаю, в чем тут дело, но сам дьявол не в силах был бы исцелить меня от жажды! Между мной и вином несомненно существует теснейшее химическое сродство. Вам, конечно, известно, что сила взаимного притяжения частиц определяется силой, потребной, чтобы их разъединить?
Пока мы все трое вели себя так шумно и нелепо, как того только могли желать лучшие наши друзья, появился еще один посетитель. Он обвел глазами зал в поисках свободного места, убедившись, что все занято, весьма развязно подошел к нашему столику и обратился ко мне со словами:
– А, мистер Пелэм! Как поживаете? Вот удачная встреча. С вашего разрешения, я выпью свой грог за вашим столиком. Надеюсь, я вам не помешаю, а? Чем теснее, тем веселее – не так ли? Официант, стакан горячего бренди с водой, да покрепче, – понятно?
Нужно ли пояснять, что эта бойкая, складная речь исходила из уст мистера Тома Торнтона? Он, видно, хватил лишнего: его обычно светлые, хитрые глазки были мутны и беспокойно блуждали. Дартмор, в то время, как и сейчас, добродушнейшее существо в мире, усмотрел в этих признаках опьянения своего рода масонские знаки и подвинулся, чтобы дать Торнтону место. Мне бросилось в глаза, что Торнтон отнюдь не имел прежнего фатовского вида; сюртук лоснился на локтях, белье было в дырах и заношено; не осталось и следа той вульгарной щеголеватости, которая была ему свойственна раньше. Кроме того, он в значительной мере утратил отличавшее его в былые годы могучее здоровье: щеки обвисли, глаза ввалились, под сизым румянцем – временным следствием опьянения – проступала серая бледность. Тем не менее он был в превосходнейшем расположении духа и вскоре показал себя таким занимательным собеседником, что Дартмор и Трингл пришли в восторг.
Что до меня, я под влиянием давней моей антипатии к этому человеку протрезвился и весь остаток ночи упорно молчал, а обнаружив, что Дартмор и его приятель собираются нанести визит каким-то подружкам Торнтона, которых он всячески расхваливал, расстался с ними и отправился домой – бесспорно самое лучшее, что я мог сделать.
Глава XLVII
На следующий день ко мне пришел Винсент.
– У меня, – сказал он, – для вас новость, правда, довольно мрачного свойства. Lugete Veneres Cupidinesque![590]590
Плачьте, Венеры и Купидоны (лат.).
[Закрыть] Вы помните герцогиню Перпиньянскую?
– Еще бы, – ответил я.
– Так вот, – продолжал Винсент, – она скончалась. Ее смерть была достойна ее жизни. Она хотела дать блестящий бал в честь проживающих в Париже знатных иностранцев, и вдруг, накануне бала, ее лицо покрылось какой-то ужасной сыпью. В неописуемом отчаянии она послала за врачом. «Вылечите меня к утру, – так она сказала, – а вознаграждение назначьте сами». – «Мадам, – ответил врач, – это было бы опасно для вашего здоровья». – «Au diable[591]591
К черту (фр.).
[Закрыть] здоровье! – воскликнула герцогиня. – Что́ здоровье по сравнению с сыпью?» Врачи поняли намек, применили сильнодействующее наружное средство – утром герцогиня проснулась прекрасная, как всегда; бал состоялся – она была Армидой блистательного празднества. Объявили, что ужин подан. Она оперлась на руку ***ского посла и, провожаемая восхищенными возгласами расступавшейся перед ней толпы, направилась к столовой. У самой двери она вдруг остановилась: все взгляды обратились на нее: страшная, смертельная судорога исказила ее черты, губы у нее затряслись, и она рухнула наземь, извиваясь в жесточайших конвульсиях. Ее уложили в постель. Несколько дней она была в забытьи; очнувшись, она немедленно потребовала зеркало. Лицо у нее было совершенно перекошено, былой красоты не осталось и следа – в ту же ночь она отравилась.
Не могу описать потрясения, причиненного мне этим рассказом. Хотя я имел веские причины с омерзением вспоминать о действиях этой несчастной женщины, все же весть о ее смерти вызвала в моей душе лишь сострадание и ужас, и Винсент с большим трудом уговорил меня принять приглашение леди Розвил провести у нее вечер вместе с ним и Гленвилом.
К вечеру я пришел в себя, и хотя все то, что я узнал утром, не выходило у меня из головы, однако, вступая в гостиную леди Розвил, я не был ни грустен, ни задумчив. Такова жизнь! Я застал там Гленвила – в трауре, как обычно.
– Пелэм, – сказал он, увидев меня, – помнишь, на вечере у леди К. я предложил познакомить тебя со своей сестрой? Тогда я не успел этого сделать: мы ушли, прежде чем она вернулась с прохладительным питьем. Могу я сделать это сейчас?
Легко догадаться, каков был мой ответ. Я последовал за Гленвилом в другую гостиную и, к своему неописуемому удивлению и восторгу, узнал в его сестре прекрасную, навек запомнившуюся мне незнакомку, которую видел в Челтенхеме.
Впервые в жизни я был смущен. Майор армейской пехоты устыдился бы неловкости моего поклона, олдермэн, приветствующий короля, – моих пошлых, с запинкой произнесенных фраз; спустя несколько минут я снова овладел собой и напряг все силы, чтобы показать себя столь приятным и séduisant[592]592
Обольстительным (фр.).
[Закрыть], как только возможно.
Я уже некоторое время беседовал с мисс Гленвил, когда к нам присоединилась леди Розвил. Обычно эта очаровательная женщина была величественна и невозмутима, как сама Юнона, но в ее обращении с мисс Гленвил было столько нежности, что она совершенно пленила меня этим. Леди Розвил увлекла мисс Гленвил в уголок гостиной, где велся оживленный разговор преимущественно о литературе. Решив как можно лучше употребить время, я последовал за ними туда и снова оказался рядом с мисс Гленвил, По другую руку моей прекрасной соседки сидела леди Розвил, и я заметил, что всякий раз, когда ее взгляд отрывался от мисс Гленвил, он останавливался на ее брате среди ярых спорщиков, в разгаре беседы сидевшем молча, в глубоком раздумье.
Разговор коснулся романов Скотта, затем перешел на романы вообще и, наконец, – на повесть об Анастасии[593]593
Повесть об Анастасии – «Анастасий, или Воспоминания о современном греке» – повесть из жизни греков и турок начала XIX века, написанная Томасом Хоупом.
[Закрыть].
– Какая жалость, – сказал Винсент, – что место действия так далеко от нас. Но беда Хоупа в том, что
За грань учености он вырваться не мог:
Не человечество он вывел, а Восток.
Восхищение, вызываемое точностью описаний нравов и одежды тех времен, зачастую заменяет признание, которое Хоуп стяжал бы мастерским изображением общечеловеческих черт.
– Мне думается, – сказала леди Розвил, – чтобы написать подлинно совершенный роман, нужно обладать необычайным сочетанием духовных сил.
– Настолько необычайным, – подхватил Винсент, – что хотя у нас есть одна эпическая поэма, которую можно назвать совершенной, и несколько поэм, притязающих на совершенство, однако во всем мире нет ни одного совершенного романа[594]594
«Дон-Кихот» – не то, что лорд Винсент называет романом, то есть изображением действительной жизни. (Прим. автора.)
[Закрыть]. «Жиль Блас» более других приближается к совершенству, но нельзя не признать, что там от начала до конца ощущается отсутствие достоинства, нравственной силы и того, что я назвал бы нравственной красотой. Если бы нашелся писатель, который сумел бы столь различные достоинства Скотта и Лесажа сочетать с более широким и более философским, чем у них, пониманием нравственности, – мы могли бы ожидать от него того совершенства, которого не было со времен Апулея[595]595
Апулей Луций (ок. 125 – ок. 180) – римский писатель и философ, автор известного романа «Золотой осел».
[Закрыть].
– Уж если зашла речь о нравственности, – сказала леди Розвил, – не находите ли вы, что каждый роман должен, как мы это видим во многих произведениях Мармонтеля и мисс Эджуорт[596]596
Эджуорт Мэри (1767–1849) – английская писательница. Речь идет о ее книге «Нравственные повести».
[Закрыть], иметь определенную цель и от начала до конца внушать некую нравственную истину?
– Нет, – возразил Винсент, – ибо всякий хороший роман имеет одну великую цель, всегда одинаковую, а именно: обогащать нас знанием человеческой души. В этом смысле каждый, кто пишет романы, должен быть философом. Каждый, кому удастся более правдиво показать нам нашу собственную природу и природу других людей, тем самым принесет науке, а следовательно – добродетели – огромнейшую пользу, ибо правда всегда нравственна. Мне думается, исключительное сосредоточение внимания на одной, обособленной нравственной цели, о которой вы говорите, скорее вредит, нежели способствует достижению этой великой общей цели.
Все человечество – вот то поле, которое автор, пишущий романы, должен возделывать; правдивость во всем – вот то нравственное начало, которое он всячески должен внушать. В непринужденном диалоге, в как бы разрозненных сентенциях, в объяснении событий, в анализе характеров – во всем этом он должен наставлять и улучшать нравы. Чтобы выразить нравственный принцип, либо истинный сам по себе, либо благотворный по своему воздействию, писателю, – и я хотел бы, чтобы некий, совсем недавно появившийся автор романов помнил об этом, – писателю мало иметь доброе сердце, сочувствовать людям и питать так называемые «возвышенные чувства». Прежде чем взяться за свой роман, он должен основательнейшим образом изучить сложную науку о нравственности и в совершенстве развить в себе способность и к отвлеченному и к более конкретному мышлению. Если все это не будет им усвоено достаточно прочно и отчетливо, – любовь к добру сможет только привести его к ошибкам, и предубеждения чувствительного сердца он легко сможет выдать за предписания добродетели. О, если б только люди поняли, что нужно самим много учиться, прежде чем поучать! Что до меня – если б я задумал написать роман, я прежде всего стал бы внимательно, пристально, неустанно наблюдать людей и нравы. Затем, изучив в окружающем нас мире последствия людских поступков, я старался бы, путем чтения книг и размышлений в своем кабинете, установить их причины, и лишь после этого, но никак не раньше, я обратился бы к более легким, изящным предметам – стилю и форме; точно так же и воображению я дал бы волю лишь тогда, когда был бы уверен, что оно не превратит людей в уродов, а правду – в ложь. Орудиями назидания или развлечения в моем романе были бы люди такие, какие они есть, не хуже и не лучше, и к подлинной нравственности они приобщали бы не столько глубокомыслием и серьезностью, сколько шуткой и иронией. Никогда еще несовершенство не исправляли точным изображением совершенства[597]597
Loquitur (изрек (лат.)) лорд Винсент. Что до меня, я зачастую думаю, что людей следует изображать лучшими, более возвышенными, чем мы обычно видим их в действительной жизни. Читатель сам заметит, что мистер Пелэм подробно передает этот разговор с целью исподволь указать те принципы критики, которым, по всей вероятности, следовал при составлении своих записок (Прим. автора.).
[Закрыть] и если, как утверждают, легкомыслие и насмешка легко вводят в грех, то я не вижу, почему ими нельзя пользоваться и для защиты добродетели. В одном мы можем быть уверены: поскольку смех – отличительное свойство человека, то уж наверно им никогда не тешат себя ни тупые умы, ни жестокие сердца[598]598
Малмсберийский философ (Томас Гоббс (1588–1679), английский философ-материалист, уроженец Малмсбери) придерживается совершенно иного взгляда на происхождение смеха, и я считаю, что его теория в значительной мере, хоть и не вполне, правильна. См. Гоббса «О природе человека», и ответ ему в «Риторике» Кэмбелла (Кэмбелл Джордж (1719–1796) – шотландский богослов, автор книги «Философия риторики»). (Прим. автора.)
[Закрыть].
Винсент замолчал.
– Благодарю вас, милорд, – сказала леди Розвил, взяв мисс Гленвил под руку и встав с кресла. – Раз в жизни вы соблаговолили сообщить нам ваше собственное мнение, а не чужое! Вы почти не приводили цитат!
– Пусть так, – сказал Винсент. —
Примите ж чудо вместо блеска мысли.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
