Текст книги "Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена"
Автор книги: Эдвард Бульвер-Литтон
Жанр: Исторические любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 37 (всего у книги 60 страниц)
Глава XLIII
Г-н Журден. Да вы спятили! Затевать ссору с человеком, который все терции и кварты знает как свои пять пальцев и может убить противника путем наглядного примера?
Учитель танцев. Плевать я хотел на его наглядный пример и на все его терции и кварты.
Мольер
– Здорово, старина! Как живешь? Чертовски рад, что ты опять в Англии, – громким, звонким, веселым голосом прокричал кто-то над самым моим ухом, когда я морозным утром, дрожа от холода, шел по Брук-стрит в направлении Бонд-стрит. Я обернулся – и увидел перед собой лорда Дартмора. Мне тотчас вспомнились веселые пирушки в Роше де Канкаль. Я ответил ему столь же сердечным приветствием; он ухватил меня под руку и потащил по Бонд-стрит, в штаб-квартиру всех буйных, шумных, неотесанных, славных парней, именуемую гостиницей…
Там мы тотчас нырнули в небольшую комнату с низким потолком, которую занимал Дартмор; она была битком набита молодыми людьми такого могучего сложения, какое я встречал только у здоровенных пехотинцев.
В Дартморе еще чувствовался бывший оксфордец; все его товарищи в свое время были незадачливыми питомцами Крайстчерч-колледжа; его излюбленными занятиями были бокс и охота, дни он проводил в зале для бокса, ночи в «Сидровом погребке», утро заставало его на Боу-стрит. Судите сами, можно ли вообразить более подходящего спутника для героя и живописателя этих похождений. На столе валялись боксерские перчатки, несколько дубинок, две пары увесистых гантелей, четыре рапиры, из коих одна была переломлена, и стоял большой оловянный кувшин, доверху наполненный портером.
– Ну что, – крикнул, входя, Дартмор двум полураздетым парням, усердно колотившим друг друга, – кто победил?
– Еще неясно, – был ответ, и тотчас более дюжий из них кулаком в боксерской перчатке нанес более тщедушному удар, способный свалить с ног самого Улисса, – а ведь он, помнится, в этом деле тоже кое-что смыслил.
Это легкое приветствие было лишь введением к схватке, за которой вся ватага, сгрудившись вокруг борцов, следила с напряженнейшим вниманием. Я стоял среди них, притворялся, будто столь же взволнован и столь же заинтересован в исходе, и, попав в пренеприятное положение, старался, как и многие другие в подобных случаях, весьма мужественной повадкой прикрыть весьма тягостные опасения.
Тотчас после состязания (закончившегося победой более тщедушного) Дартмор вскричал:
– Ну, Пелэм, давай померимся перчатками!
– Ты чересчур любезен, – ответил я, впервые в этой компании растягивая слова, точно в светской гостиной. Все вокруг стали перемигиваться и ухмыляться.
– В таком случае не хотите ли пофехтовать со Спаунтоном или подраться со мной на дубинках? – спросил толстый, низкорослый и наглый забияка, донельзя вульгарный граф Колтон.
– Как сказать, – ответил я, – рапирой я владею неважно, а дубинкой – еще хуже; но я не возражаю против того, чтобы обменяться двумя-тремя ударами с графом Колтоном.
– Нет! Нет! – воскликнул добросердечный Дартмор. – В этой игре Колтон никем не превзойден, – и, понизив голос, прибавил: – Он бьет с размаху – и никогда никого не щадит!
– В самом деле, – сказал я громко, самым манерным тоном, – это весьма прискорбно, ведь я чрезвычайно чувствителен; но раз уж я согласился – мне неловко отказаться. Будьте так любезны, дайте мне осмотреть рукоятку; надеюсь, она крепко сидит, не то дубинка может повредить мне костяшки пальцев, а уж этого я ни за что на свете не могу допустить. Теперь – за дело! Мне очень страшно, Колтон! – Так я говорил, но втихомолку потешался, глядя, как лица всех присутствующих и самого Колтона расплываются в улыбке, – ведь они заранее радовались при мысли, что «денди получит хорошую трепку». Я взял дубинку и, выбирая позицию, держал себя нарочито неуклюже и неумело.
Колтон стал в позицию по всем правилам, приняв при этом полный hauteur и nonchalance[551]551
Высокомерия и небрежности (фр.).
[Закрыть] вид, как бы рассчитанный на то, чтобы вызвать восторг зрителей, что ему и удалось.
– Будем драться всерьез? – спросил я.
– Разумеется! – решительным тоном ответил Колтон.
– Отлично, – сказал я, поправляя на голове шляпу, – не лучше ли бы и вам покрыться?
– О нет, – резко ответил Колтон, – я и так сумею защитить свою голову. – С этими словами мы начали игру.
Сперва я стоял почти не сгибаясь, нимало не пользовался преимуществом, которое мне давал мои высокий рост, и держался оборонительной тактики. Для джентльмена Колтон играл неплохо, но со мной, кто в тринадцать лет победил лейб-гвардейцев у Анджело, он не мог сравниться. Неожиданно, в ту минуту, когда все дружно хохотали над неуклюжим поворотом, которым я отразил стремительную атаку Колтона, я круто изменил позицию и, держа его на изрядном от себя расстоянии, загнал в угол, а затем, воспользовавшись неосторожным движением противника, вызванным его самоуверенностью, довольно обычным маневром увернулся от удара, нацеленного мне в бедро, и обрушил свою дубинку ему на голову с такой силой, что он как подкошенный рухнул наземь.
Спустя минуту я уже сожалел о том, что нанес такой жестокий удар; но никогда наказание не было столь заслуженным. Мы подняли ошарашенного героя и посадили на стул, чтобы он пришел в себя. Тем временем я принимал поздравления зрителей с совершенно иным, чем раньше, естественным видом, приведшим их в восхищение; меня не отпускали, покуда я не обещал отобедать с Дартмором и провести остаток вечера в обществе его друзей.
Глава XLIV
Олоферн[553]553
Олоферн – здесь один из персонажей комедии «Напрасные усилия любви».
[Закрыть]: Novi hominem tanguam te[554]554
Я знаю этого человека так же хорошо, как тебя (лат.).
[Закрыть]. Характер у него спесивый, речь – заносчивая, язык – резкий, взгляд – надменный, поступь – кичливая, и весь его облик – чванлив, смехотворен и фанфаронист.Шекспир
Было немного позже семи, когда я, как мы условились, отправился к Дартмору – ведь в ранней молодости люди редко опаздывают к столу. Мы сели вшестером за обед, очень скверный и в то же время до смешного изысканный. Черепаха без жира, оленина без пикантного привкуса, шампанское напоминало наливку из крыжовника, рейнское вино имело свойства граната[555]555
Гранат – отнюдь не вяжущее средство. (Прим. автора.)
[Закрыть]. Так уж водится у молодых людей: по их представлениям все, что дорого стоит, не может не быть отменного качества, и за сущую отраву они платят дороже, чем наиболее приверженный лекарствам английский ипохондрик.
Разумеется, вся компания заявила, что обед был великолепный; вызвали хозяина гостиницы, чтобы выразить ему свое удовлетворение, и тут же, к великому его ужасу, заставили осушить бокал его собственного рейнского. Бедняга! Его явное нежелание они приняли за конфузливость и, чтобы избавить его от этого недостатка, поднесли ему еще бокал, после чего он вышел с гримасой, выражавшей благодарное смирение, но притом весьма кислой; мы же принялись распивать бутылку за бутылкой с самоубийственной твердостью древних римлян, потерпевших поражение. Нетрудно себе представить, что мы довольно скоро достигли столь желанного нам приятного опьянения и около одиннадцати часов вечера в храбрейшем расположении духа, с блуждающими глазами и пылающими щеками, готовые затеять ссору, вышли из гостиницы, грозясь умертвить, устрашить, уничтожить всех оставшихся трезвыми подданных его величества.
Мы сделали длительную остановку на Арлингтон-стрит; эту улицу, самую тихую во всем околотке, мы сочли подходящим местом для приведения нашего отряда в боевой порядок. Дартмор, Стаунтон (высокий, худощавый, хорошо сложенный глуповатый юноша) и я шли впереди, остальные следовали за нами. Мы сообщили друг другу подробнейшие инструкции насчет того, как себя вести, а затем, издав воинственный клич, всполошивший всю улицу, продолжали путь. Мы довольно мирно дошли до Черинг-кросс; всего три раза караульные пытались нас утихомирить, а один раз нам пригрозили хорошей трепкой два тележника исполинского роста, женам или возлюбленным которых мы сделали кое-какие заманчивые предложения, едва не накликав этим на себя беду. Но едва мы успели миновать колоннаду оперы, как нас гурьбой обступили пышнотелые служительницы Киприды[556]556
Киприда – прозвище Афродиты, богини любви, называемой так потому, что остров Кипр считался ее любимым местопребыванием. Служительницами Киприды Бульвер называет проституток.
[Закрыть], такие же резвые и хмельные, как мы сами. Мы остановились на несколько минут посреди сточной канавы, чтобы поболтать с новыми подружками, и у нас завязался весьма сердечный и глубокомысленный разговор. Дартмор в совершенстве владел их жаргоном, но оказалось, что некоторые из этих миловидных, покладистых созданий вполне могли потягаться с ним в этом деле. Но вдруг, в самом разгаре наших забав, Стаунтон сделал некое пустяковое открытие, после чего все веселье мигом сменилось переполохом, враждой, угрозами. Полногрудая красотка, руки которой были столь же готовы к действию, как и ее прелести, потихоньку стянула у Стаунтона часы, которые он, à la mode[557]557
Следуя моде (фр.).
[Закрыть] носил в жилетном кармане. Юнец, хотя тогда был пьян, а глуп во всякое время, однако обладал той инстинктивной проницательностью, с которой все двуногие в образе человеческом охраняют свое добро. Он вырвался из объятий сирены, схватил ее за плечо, негодующим голосом обвинил в краже —
…и женщин визг раздался страшный.
Стервятник так кричит над пашней.
Никогда еще мой слух не подвергался такому тяжкому испытанию. Разгневанные писатели в похождениях Жиль Бласа ничто по сравнению с компанией, препиравшейся в сточной канаве на Черинг-кросс; мы бесчинствовали, сыпали проклятиями, ругались на самом отборном жаргоне – все это с подлинно христианской кротостью и всепрощением, которые умилили бы самого мистера Уилберфорса[558]558
Уилберфорс Уильям (1759–1833) – английский филантроп.
[Закрыть], и уже готовились к более решительным действиям, но нам помешало весьма нежелательное для нас появление трех караульных.
– Заберите эту треклятую девку, – заявил, поминутно икая, Стаунтон. – Она – ик – украла – ик – мои – часы.
– Ничего подобного, караульный, – заорала обвиняемая. – Этот подлый приказчик отродясь не имел часов! Он из окна у своего хозяина, Леви, который дает ссуды под заклад, слямзил позолоченную цепочку – красная цена ей два с половиной пенса – и прицепил к своей пестрой шкуре, чтобы задать форсу; да, вот что ты сварганил, дохлый, тонконогий ублюдок, моржовое отродье!
– Ладно, ладно, – заявил караульный, – проходите, проходите живее!
– Убирайся ко всем чертям, Чарли[559]559
Чарли – презрительное наименование ночных караульных в Англии.
[Закрыть]! – заорал кто-то из нашей компании.
– Ого-го! Видать, вы большие нахалы! Я вас отправлю малость прохладиться в караулку, если вы будете разевать пасть и обзывать нас по-всякому. Я так думаю, эта молодая особа верно про вас сказала и вы отродясь не имели часов – нет, не имели!
– Гнусный ты лжец! – вскричал Стаунтон. – Все вы тут заодно, шайка мошенников, вот кто вы такие!
– Я вам вот что скажу, молодой джелмен, – вмешался другой караульный, с виду более благообразный, серьезный и степенный, нежели его товарищи, – если вы сейчас же не уберетесь подальше и не оставите этих порядочных молодых особ в покое – я всех вас представлю к сэру Ричарду[560]560
…я всех вас представлю к сэру Ричарду. – Сэр Ричард Бирни – полицейский судья в Лондоне.
[Закрыть].
– Скажи-ка, Чарли, – спросил Дартмор, – тебя никогда еще не дубасили за твою наглость, старина?
Самый степенный из караульных взял на себя труд ответить на этот вопрос кратко и внушительно: он схватил Дартмора за шиворот, а его товарищи оказали нам ту же дружескую услугу. Эти действия не прошли безнаказанно: минуту спустя двое из «фаворитов луны» со своими дубинками, фонарями и прочей амуницией лежали врастяжку у памятника своего августейшего тезки[561]561
…у памятника своего августейшего тезки… – то есть у памятника Карлу I: Карл, по-английски Чарлз, – тезка караульного «Чарли».
[Закрыть]; третий Догберри был посильнее; одной рукой он так сдавил Стаунтону горло, что несчастный юнец мог только чуть слышно, но все же угрожающе пропищать «чтоб тебя», а другой рукой так усердно орудовал своей трещоткой, что нас вмиг окружили со всех сторон.
Как в потревоженном муравейнике из каждой ямки и щели высыпают разъяренные обитатели, о существовании которых неосмотрительный обидчик и не подозревал, так из всех дальних и ближних улиц, переулков, тупиков, проездов сбежались рыцари ночной тишины.
– Джентльмены, – кричал Дартмор, – бежим, sauve qui peut![562]562
Спасайся кто может (фр.).
[Закрыть] – Увещевать более решительно ему не пришлось: те из нас, кто мог, помчались прочь со всей той прытью, какою их наделил господь. Не берусь утверждать, но мне думается – бегство возглавил я. Хорошо помню, что я понесся вверх по Стрэнду[563]563
Стрэнд – одна из наиболее оживленных улиц в Лондоне.
[Закрыть] и с разбегу чуть не опрокинул убогий, стоявший на отшибе навес, из-под которого валил пар и доносился пронзительный, неумолчный крик: «Чай горячий, чай горячий – пенни кружка». Я вижу, в туманной дымке воспоминания, старуху, валяющуюся в сточной канаве, и оловянный кувшин с каким-то таинственным снадобьем, с размаху брошенный в лавку зеленщика – te virides inter lauros[564]564
Вижу тебя среди лавров (лат.).
[Закрыть], – сказал бы Винсент. Все быстрее и быстрее мчались мы, шум трещотки все громче отдавался у нас в ушах, топот погони доносился все явственнее.
– К дьяволу тех, кто отстал! – завопил Дартмор, поравнявшись со мной и тяжело переводя дух.
– Караульный избавил князя тьмы от этого труда, – ответил я, оглянувшись и увидя одного из наших спутников в когтях преследователей.
– Живей! Живей! – вот все, что Дартмор прокричал в ответ.
Наконец, счастливо избежав бесчисленных опасностей, после долгих блужданий по извилистым переулкам, темным дворам, узким проходам, которые наподобие каверзных оговорок законов, несмотря на все старания правосудия, охраняли нас и благоприятствовали нам, мы оказались на обширном пустыре, где нам, по-видимому, ничто уже не угрожало. Мы передохнули и, удостоверившись в своей личной безопасности, огляделись вокруг, дабы установить размеры понесенного нами урона. Увы, он оказался весьма тяжким – наш отряд уменьшился ровно наполовину: из шести только трое уцелели во время схватки и бегства.
– Половина, – изрек мой и Дартмора спутник, некто Трингл, воображавший, будто он причастен к наукам, и немало этим кичившийся, – половина сто́ит меньше целого, но как-никак больше, чем ничего.
– Это, бесспорно, аксиома, – сказал я, – истина, не требующая доказательств; но теперь, когда мы вне опасности и можем на досуге подумать о том, что произошло, не кажется ли вам, что мы довольно подло поступили с нашей лучшей половиной, так равнодушно оставив ее в руках филистимлян?
– Отнюдь нет, – возразил Дартмор. – Когда речь идет о компании, участники которой вовсе не притязают на звание трезвенников, трудно ожидать, чтобы люди, едва способные позаботиться о себе, заботились еще и о других. Нет, во всех передрягах такого рода мы следуем только принципу самосохранения.
– Разрешите мне, – сказал Трингл, схватив меня за лацкан, – дать вам строго научное объяснение этих явлений. Из гидростатики мы знаем, что закон взаимного притяжения частиц для твердых тел гораздо более действен, нежели для жидких, – иначе говоря, люди, превратившее свои твердые тела в бурдюки, наполненные вином, не могут держаться друг за друга так крепко, как если бы они были трезвы.
– Браво, Трингл! – воскликнул Дартмор. – А теперь, Пелэм, надеюсь, после такого блестящего eclaircissement[565]565
Разъяснения (фр.).
[Закрыть] ваша щепетильная совесть успокоится навсегда.
– Вы меня убедили, – сказал я, – предоставим этих несчастных их судьбе и сэру Ричарду. Но что нам делать дальше?
– Прежде всего – сообразить, где мы, – ответил Дартмор. – Кому-нибудь из вас знакомо это место?
– Только не мне, – в один голос ответили Трингл и я. Мы расспросили какого-то старика, который, спотыкаясь, брел домой, видимо, как и мы, после обильных возлияний Вакху, и узнали, что находимся в Линкольнс Инн Филдс[566]566
Линкольнс Инн Филдс – обширное открытое пространство перед зданием юридической корпорации.
[Закрыть].
– Что же мы предпримем? – спросил я. – Потихоньку разойдемся по домам или будем шляться по улицам, зайдем в «Сидровый погребок» и в ночной кабак и расцелуем первую девчонку, которую встретим поутру, когда она пойдет на Ковент-гарденский рынок промышлять там своими прелестями и своей репой?
– Разумеется, так и сделаем! – в один голос заявили Дартмор и Трингл.
– А если так – идем! – продолжал я. – Побродим по Холборну[567]567
Холборн – улица в Лондоне.
[Закрыть], по пути завернем в Сент-Джайлс[568]568
Сент-Джайлс – церковь в Лондоне. Квартал, в котором она находится, пользовался дурной репутацией.
[Закрыть], а затем разыщем путь в какой-либо более знакомый уголок земного шара.
– Аминь! – произнес Дартмор, и мы в полном согласии снова пустились в путь. Мы углубились в узенький переулок, хорошо знакомый, думается, мне, всем, кто занимается сочинительством, и попали в Холборн. Над нами во всей своей спокойной красе сияла луна; она озаряла наемные кареты, в дремотном покое дожидавшиеся седоков, и «тихой грустью серебрила» испитые лица и темные одежды двух блюстителей ночного порядка, весьма недоверчиво, как нам казалось, созерцавших нас.
Так мы шли неспешным шагом, покуда не натолкнулись на толпу людей самого нищенского вида, теснившихся вокруг меланхоличной, мрачной, грязной лавчонки, где мерцала одна-единственная свеча, чей длинный, похожий на иссохшую старую деву фитиль, колеблемый восточным ветром, уменьшался с невероятной быстротой. Угрюмые, изможденные лица этих людей выражали одно, общее им всем страстное смешанное с завистью, тревожное вожделение, имевшее над любым из них такую власть, что при всем различии их черт все они казались похожими друг на друга. Оно накладывало на них клеймо, которым, думается мне, если не сам заклятый враг рода человеческого, то какой-либо из покорных ему духов с радостью отметил бы любую овцу своего стада.
Среди этой толпы я узнал немало тех, зачастую попадавшихся мне во время моих долгих прогулок по Лондону физиономий, которые так характерны для оборванных, назойливых, выгнанных лакеев, с чьих пересохших, потрескавшихся губ неизменно срывается вопрос: «Лошадку подержать не потребуется, сэр?» Но больше всего там было обездоленных женщин самого истасканного, омерзительного вида, преждевременно состарившихся в разврате; поблекшие от лишений черты, гноящиеся глаза, отвислые челюсти, дрожащие конечности и многие другие страшные приметы возвещали судьбу этих несчастных, лишенных всякой надежды, всякой помощи и, что страшнее всего, – нищих. Время от времени в толпе слышалось грубое ругательство, произнесенное с сильным ирландским акцентом и выражавшее свойственную этому народу нетерпеливость, а в ответ раздавался визгливый, хриплый голос какой-нибудь дряхлой, но неутомимой жрицы наслаждения (наслаждения – о боже!). Но всего характернее для этого сборища было молчание – глубокое, напряженное, гнетущее; а над всеми ими сияла луна – спокойная, прекрасная, струившая такую благостность, такой ровный, ничем не замутненный свет, словно никогда она не озаряла страшное зрелище человеческих страстей, бедствий, прегрешений. Несколько минут мы безмолвно глядели на всех этих людей, а затем пошли следом за дряхлой уродливой старухой с надтреснутой чашкой в руках, решительно прокладывавшей себе путь в толпе, и очутились в жутком приюте демонов, одновременно порождающем и питающем пороки обездоленных, – в кабаке, где торгуют одним только джином.
– Входите, бедняги, – сказал Дартмор, обращаясь к двум-трем оборванцам, стоявшим ближе других и, казалось, наиболее изнуренным, – входите, я плачу за всех.
Предложение было принято с готовностью, чрезвычайно лестной для приглашающего; так Голод, отец Изворотливости, порою не отказывается сойтись с Учтивостью.
Покуда наши protégés[569]569
Покровительствуемые (фр.).
[Закрыть] угощались, мы продолжали стоять у прилавка, молча наблюдая все вокруг. Для меня в проявлениях низменных страстей всегда есть нечто столь мрачное, пожалуй, даже устрашающее, что я не способен, забавляться ими; судороги умалишенного более необычны, чем кривляния дурачка, но не вызывают смеха – наше сочувственное отношение к ним определяется причиной, а не следствием. У края прилавка, облокотясь на него, стоял мужчина лет пятидесяти, внимательно, пытливо разглядывавший нас. Одет он был довольно странно: судя по всему, он считал, что к вышедшей из моды материи более всего, подходит старинный покрой. На голове у него красовалась треуголка, лихо надетая набекрень; черный сюртук походил на своего рода omnium gatherum[570]570
Собрание всех; omnium – всех (лат.); gatherum – латинизованнoe англ. gather.
[Закрыть] всей грязи, какая попадалась на его пути за последние десять лет, а судя по тому, как это одеяние было сшито и как незнакомец его носил, оно претендовало на то, чтобы в равной мере служить своему владельцу и в военном и в гражданском быту – и как arma[571]571
Доспехи (лат.).
[Закрыть] и как toga[572]572
Гражданская одежда (лат.).
[Закрыть]. С шеи незнакомца свисала невероятной ширины голубая лента, на диво яркая; совсем новая и отнюдь не гармонировавшая с остальными частями tout l'ensemble. К этой ленте был прицеплен монокль в жестяной оправе, величина которого была под стать необычайным размерам ленты. Из-под мышки у него грозно торчала огромная, увесистая, похожая на меч палка – «оружие в бою, опора в дни покоя». Физиономия незнакомца соответствовала его платью: в ней сквозили те же следы крайней нужды и одновременно притязания на достоинство, память о котором сохранилась от лучших времен. Над светло-голубыми глазками нависли мохнатые, властно сдвинутые брови, которые выглядывали из-под шляпы, словно Цербер из своего логова. Сейчас взгляд незнакомца был так неподвижен и бессмыслен, как обычно у горьких пьяниц, но вскоре мы убедились, что его глаза еще не разучились сверкать со всей живостью юности и более чем юношеским плутовством. Крупный, резко выдававшийся вперед, породистый нос был бы весьма красив, если бы, по неизвестной причине, не находился в более близком соседстве с левым ухом, нежели беспристрастный судья счел бы то справедливым по отношению к правому. Черты незнакомца были словно отлиты из металла, и в часы, когда ничто его не тревожило, наверно производили впечатление суровое и мрачное. Но сейчас вокруг его рта играла хитрая усмешка, смягчавшая или по крайней мере несколько изменявшая обычное выражение этого странного лица.
– Сэр, – сказал незнакомец (после нескольких минут молчания), – сэр, – тут он несколько приблизился ко мне, – не окажете ли вы мне честь угоститься понюшкой табаку? – При этом он постукивал пальцами по курьезной медной табакерке с изображением покойного короля на крышке.
– Весьма охотно, – сказал я, отвешивая глубокий поклон, – раз это вступление доставит мне удовольствие познакомиться с вами.
Джентльмен из питейного заведения открыл табакерку и с большим достоинством заявил:
– Мне редко случается встречать в подобных местах таких представительных джентльменов, как вы и ваши друзья. Меня нелегко обмануть видимостью. Сэр, когда Гораций говорил «specie decipimur»[573]573
Нас обманывает внешность (лат.).
[Закрыть], он никак не мог разуметь меня. Я понимаю – вы изумлены тем, что я привел латинскую цитату. Увы, сэр, – я могу сказать, вместе с Цицероном и Плинием, что в моей скитальческой, изобилующей превратностями жизни величайшим утешением мне служила литература. Как говорит Плиний, gaudium mihi et solatium in literis: nihil tam laetum quod his non laetius, nihil tam triste quid non per has sit minus triste.[574]574
Литература для меня – отрада и утешение; нет ничего столь веселого, что она не делала бы еще более веселым; нет ничего столь печального, что благодаря ей не становилось бы менее печальным (лат.).
[Закрыть] Разрази тебя гром, мошенник, подай мне джин! Как тебе не стыдно столько времени заставлять ждать такого достойного джентльмена, как я! – Эти слова были обращены к заспанному раздатчику огненной влаги. Тот на минуту поднял мутные глаза и сказал:
– Сперва деньги, мистер Гордон, – вы и так уж задолжали нам семь с половиной пенсов.
– Кровь и гибель! Ты смеешь говорить мне о полупенсах! Знай, ты всего-навсего наемный холуй, да, помни, мерзавец, наемный холуй!
Заспанный Ганимед ничего не ответил, и мистер Гордон нашел для своей ярости выход в том, что долго, прерывисто бормотал какие-то необычайные проклятия, хрипевшие, гудевшие, клокотавшие у него в глотке, словно отдаленные раскаты грома.
Наконец незнакомец успокоился и даже повеселел.
– Сэр, – сказал он, обращаясь к Дартмору, – печально, очень печально зависеть от этих подлых людишек; грубее всего мудрецы древности ошибались тогда, когда прославляли бедность. Для людей порочных она означает искушение, для добродетельных – гибель, для гордецов – проклятие, для меланхоликов – веревку самоубийцы.
– Вы престранный старый чудак, – сказал простодушный Дартмор, оглядывая его с головы до ног, – вот вам полсоверена.
Тусклые голубые глазки мистера Гордона тотчас заискрились; он схватил монету с жадностью, которой минуту спустя, казалось, устыдился, ибо, с небрежным, равнодушным видом вертя ее в руках, сказал:
– Сэр, вы проявили участие и – разрешите мне прибавить – деликатность, весьма редкие в вашем возрасте. Сэр, я верну вам эти деньги, как только смогу, а пока дозвольте мне сказать, что я сочту знакомство с вами за величайшую честь.
– Спасибо, старина, – ответил Дартмор, надевая перчатку, прежде чем пожать руку своего новоявленного друга, протянутую весьма изящно и величаво, но на редкость неопрятную и, видимо, давно не встречавшуюся с мылом.
– Эй, послушай, чертов ублюдок, – гаркнул мистер Гордон, после крепкого рукопожатия тотчас снова повернувшийся к парню за прилавком. – Послушай! Дай мне сдачи с этого полсоверена, чтоб тебя громом разразило! И налей нам по двойной порции самого что ни на есть лучшего джина, да поживее – слышишь ты, бледнорожая каналья с иссохшей печенью, выжиматель пенсов, губитель здоровья, обиратель нищих, бездушный Ариман[575]575
Ариман – в зороастрийской (древнеперсидской) религии бог, олицетворяющий злое начало.
[Закрыть], командующий злыми духами. Вот что, джентльмены, если вы сейчас свободны – я введу вас в свой клуб; у нас там избранная компания, все люди большого ума; некоторые из них, правду сказать, малость неотесаны, но ведь не все мы рождаемся Честерфилдами[576]576
Честерфилд Филипп, лорд (1694–1773) – английский политический деятель и писатель, автор книги «Письма к моему сыну», в которой он объявляет элегантность манер существеннейшим качеством светского человека.
[Закрыть]. Дозвольте, сэр, просить вас о величайшей любезности – соблаговолите назвать свое имя.
– Дартмор.
– Мистер Дартмор, вы – джентльмен! Эй ты, прохвост, стоячая лужа сивушной настойки, где от настойки одно название, тесный, грязный, жалкий проходной двор, именуемый человеком! Твое тело – ни дать ни взять собачья конура, а душа – сущая выгребная яма. Давай сдачу и джин, негодяй! О-го-го! По какому такому праву ты, кабацкий Прокруст[577]577
Прокруст – в греческой мифологии разбойник, укладывавший захваченных им людей на свое ложе. Если человек оказывался длиннее ложа, он отсекал ему ноги, а если короче, он вытягивал его тело до нужной длины.
[Закрыть], низводишь нашу законную жажду до своей жульнической меры? Семь с половиной пенсов! Почему бы тебе, собачий ты язычник, не завести девиз? На – вот самый для тебя подходящий: «Мера за меру, а платить будет сам дьявол!» Ого-го! Мерзкий мухомор в образе торгаша – ума в тебе не больше, чем в пустой бутылке из-под воды! А когда ты попадешь в ад, черти тебя приспособят охлаждать меха бесовской кузницы! Я тебе скажу, пакостник, почему тебе там будет еще хуже, чем дьяволу, до пояса погруженному в кипящую серу: потому, подлец ты этакий, что дьявол там сварится только наполовину, а ты – целиком! Идемте, джентльмены, я к вашим услугам.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.