Текст книги "Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена"

Глава LIV

 
Я этому клеветнику, мерзавцу
Бросаю вызов, я плюю на труса,
И пусть он первым мне удар наносит.
 

Шекспир

Выйдя на улицу, я увидел Гленвила, который быстрым, неровным шагом расхаживал перед домом.

– Слава богу! – промолвил он, завидев меня. – Я дважды заходил к Миварту, надеясь тебя там застать. Во второй раз я увидел твоего слугу, который и сказал мне, где ты. Я настолько хорошо знаю тебя, что уверен в твоем дружеском отношении.

Гленвил внезапно смолк и после краткой паузы быстро сказал, понизив голос и словно торопясь:

– Дело, о котором я тебя попрошу, состоит в следующем: иди немедля к сэру Джону Тиррелу и передай ему мой вызов. С тех пор как мы с тобой последний раз виделись, я все охотился за этим человеком, но тщетно: его не было в городе. Сегодня вечером он, однако, возвратился, а завтра опять уезжает; нельзя терять ни минуты.

– Дорогой мой Гленвил, – сказал я, – я отнюдь не желаю узнать тайну, которую ты предпочитаешь от меня скрывать. Но прости меня, если я попрошу несколько более обстоятельных инструкций. По какому поводу я должен вызвать сэра Джона Тиррела? И какой ответ мне дать в случае, если он принесет извинение?

– Я предугадывал твой ответ, – сказал Гленвил с плохо скрытым нетерпением. – Тебе надо только передать эту вот бумагу, и тогда ничего обсуждать не придется. Прочитай ее. Я нарочно не запечатал конверта.

Я пробежал глазами записку, которую сунул мне в руки Гленвил, она гласила:

Наконец наступило для меня время потребовать возмездия, которое так долго откладывалось. Податель этого письма, вам, вероятно, знакомый, установит совместно с лицом, которому вы это поручите, час и место нашей встречи. Ему неизвестна причина моей вражды к вам, но он вполне доверяет моей чести; полагаю, что ваш секундант будет так же доверять вашей. Мне же дано право взять ее под сомнение и торжественно заявить вам, что вы – человек, лишенный принципов и мужества, негодяй и трус.

Реджиналд Гленвил.

– Ты мой самый старый друг, – промолвил я, прочтя это приятное послание, – и я не намерен уклоняться от роли, которую ты мне поручаешь. Но должен тебе честно и откровенно сказать, что предпочел бы дать на отсечение свою правую руку, только бы не передавать эту записку сэру Джону Тиррелу.

Гленвил не ответил. Мы пошли дальше, но вскоре он внезапно остановился и сказал:

Моя карета дожидается на углу. Ты должен ехать немедленно. Тиррел живет в Кларендоне. По возвращении ты застанешь меня дома.

Я пожал Гленвилу руку и отправился выполнять его поручение. Признаюсь, что оно было для меня исключительно нежеланным и неприятным. Во-первых, не нравилось мне, что я участвую в деле, сути которого совершенно не знаю. Во-вторых, если бы исход его оказался роковым, свет сурово осудил бы меня за то, что я передал знатному и состоятельному джентльмену столь оскорбительное письмо по причинам, мне почти вовсе неизвестным. К тому же Гленвил был для меня гораздо дороже, чем могли бы представить себе люди, лишь поверхностно знавшие мой характер, и будучи по натуре своей равнодушным к опасности, которая грозила бы мне лично, я дрожал, как женщина, при одной мысли, что через мое посредство смертельная опасность угрожает ему. Но еще больше всех этих соображений тяготила меня мысль об Эллен. Если бы брат ее пал в поединке, где я выступал, как считали бы все, его советчиком, разве мог бы я рассчитывать на ее чувство ко мне, о котором теперь так пламенно и нежно мечтал? Пока меня одолевали эти неприятные мысли, карета остановилась у гостиницы, где проживал Тиррел.

Слуга сообщил мне, что сэр Джон в кафе, куда я и не замедлил отправиться. В отгороженном местечке у самого камина сидели Тиррел и еще два господина из компании старомодных roué:[658]658
  Кутил, повес (фр.).


[Закрыть] в компании этой принято было предаваться распутству, как некоему признаку мужественности, считать, что ежели это делается от чистого сердца и, так сказать, в английском духе, оно скорее добродетель, коей следует гордиться, чем порок, который надо скрывать. Когда я подошел к Тиррелу, он кивнул мне как хорошему знакомому. По количеству еще не допитых бутылок, стоявших перед ним на столе, и яркому румянцу на его обычно желтоватом лице видно было, что он основательно поусердствовал в возлияниях. Я шепнул ему, что хотел бы поговорить с ним по весьма важному делу. Он крайне неохотно поднялся и, выпив для храбрости одним махом целый бокал портвейна, повел меня в боковую комнатку: там он уселся и с обычной своей смесью грубоватости и хороших манер спросил меня, в чем дело. Ничего не отвечая, я удовольствовался тем, что вложил ему в руку Гленвилев billet doux. Слабый и зыбкий свет единственной в комнате свечи, подле которой сидел игрок, озарял снизу вверх, то вспыхивая, то угасая, суровые черты и глубокие морщины его лица, походившего на портрет, достойный кисти Рембрандта.

Я пододвинул поближе свой стул и, слегка прикрыв рукою глаза, молча следил за впечатлением, которое произведет письмо. Я полагал, что Тиррел по натуре своей человек с крепкими нервами и что он бывал в таких жизненных переделках, где искусству скрывать свои чувства научаешься легко и незаметно. Но потому ли, что излишества подкосили его здоровье, потому ли, что оскорбительная записка задела его за живое, – он оказался неспособным совладать со своими чувствами. Строки, которые он читал, писаны были наспех, освещение, как я уже говорил, было слабое и смутное, и ему приходилось разбирать каждое слово, так что «железо» могло постепенно «вонзаться в его сердце».

Гнев, однако же, овладевал им по-иному, чем Гленвилом: у того он выражался в быстрой смене сильных чувств, так что одна яростная волна накатывалась на другую. Это был гнев сильной и глубоко впечатлительной натуры, гнев человека, которому каждый шип казался кинжалом и который тратил гигантскую силу, чтобы отогнать напавшее на него насекомое. В Тирреле гнев действовал на душу черствую, но заключенную в разрушенном теле – рука его сильно дрожала, голос прерывался – он едва владел мускулами, управлявшими его речью. Но не было ни пламенного порыва, ни гневного взлета души, властно выпрямляющего тело: в нем плоть одолевала и парализовала душу, в Гленвиле же душа властвовала над телом, потрясая его судорогой.

– Мистер Пелэм, – сказал он наконец, стараясь говорить возможно более ясно, – над этой запиской я должен подумать. Сейчас я еще не знаю, кого избрать своим секундантом, – можете вы заехать ко мне завтра рано утром?

– Мне очень жаль, – сказал я, – но единственная инструкция, которую я получил, это добиться от вас немедленного ответа. Наверно, каждый из джентльменов, которых я видел с вами, согласился бы выступить в качестве вашего секунданта?

Некоторое время Тиррел молчал. Он старался овладеть собою, и до известной степени это ему удалось. Он высокомерно и вызывающе поднял голову и, еще неуверенными, дрожащими пальцами демонстративно разорвав записку, растоптал все, что от нее осталось.

– Скажите тому, кто вас послал, – промолвил он, – что гнусные и лживые слова, которые он мне написал, я с большим правом отношу к нему, что его утверждения я попираю ногами с тем же презрением, какое вызывает во мне он сам, и что не пройдет и суток, как я встречусь с ним в поединке не на жизнь, а на смерть. Что до остальною, мистер Пелэм, то раньше завтрашнего утра я не смогу назвать вам своего секунданта; оставьте мне свой адрес, и не успеете вы завтра проснуться, как мой ответ уже будет у вас. Есть ли у вас ко мне еще какое-нибудь дело?

– Нет, – ответил я, кладя на стол свою визитную карточку. – Я выполнил самое неблагодарное поручение, которое когда-либо мне давалось. Желаю вам доброй ночи.

Я снова сел в карету и поехал к Гленвилу. Когда я, резко распахнув дверь, вошел к нему в комнату, он сидел, облокотясь на стол, и пристально глядел на какую-то небольшую миниатюру. Тут же лежал ящик с пистолетами: один был вполне готов к употреблению, другой не заряжен. Комната, как обычно, была полна книг и бумаг, а на роскошных подушках оттоманки разлегся большой черный пес, который, как я помнил, был сотоварищем Гленвила в былые дни и которого он постоянно держал при себе, как единственное существо, чье присутствие никогда не было ему неприятно. Пес лежал свернувшись и устремив на хозяина внимательный взгляд своих черных глаз; как только я вошел, он, не двигаясь, тихо, предостерегающе зарычал.

Гленвил поднял глаза, как-то смущенно бросил миниатюру в ящик стола и спросил, что у меня слышно. Я слово в слово рассказал ему, как все произошло. Гленвил стиснул зубы и решительно сжал кулаки. И вдруг, словно гнев его сразу утих, он резко переменил и тему и тон нашего разговора. Весело и с юмором коснулся он самых злободневных вопросов, поговорил о политике, посмеялся над лордом Гьюлостоном и, казалось, совершенно позабыл о том, что должно было произойти завтра, проявляя точно такое же равнодушие, какое по своему характеру обнаружил бы на его месте и я.

Когда я встал, собираясь уходить, ибо его судьба слишком волновала меня, чтобы я мог безмятежно поддерживать подобный разговор, он сказал:

– Я напишу две записки – одну матери, другую бедной моей сестре: ты передашь их, если я буду убит, ибо я дал себе слово, что один из нас не уйдет живым с места поединка. Буду с нетерпением ждать часа, который ты установишь с секундантом Тиррела. Да хранит тебя бог, пока, – до свиданья.

На следующее утро, когда я сидел за завтраком, мне принесли пакет от Тиррела: в нем находилось запечатанное письмо Гленвилу и короткая записка для меня. Вот эта записка:

Уважаемый сэр,

Прилагаемое письмо объяснит сэру Реджиналду Гленвилу, по каким причинам я не сдержал данного вчера обещания. Вам же достаточно знать, что объяснения, даваемые мною, полностью оправдывают меня и, без сомнения, удовлетворят сэра Реджиналда. Обращаться ко мне лично бесполезно: я покину город еще до того, как вы получите это письмо. Чувство самоуважения вынуждает меня, однако, присовокупить, что хотя некоторые обстоятельства и препятствуют моей встрече с сэром Реджиналдом Гленвилом, нет причин, которые помешали бы мне потребовать удовлетворения от кого бы то ни было, кто сочтет себя вправе поставить под сомнение причины, побудившие меня поступить таким образом.

Я имею честь и т. д.

Джон Тиррел.

Только трижды перечтя это письмо, смог я по-настоящему понять его смысл. Насколько я знал Тиррела, у меня не было причин считать его менее мужественным, чем большинство светских людей. И все же, вспоминая резкие выражения письма Гленвила и решимость, которую, казалось, проявил Тиррел вчера вечером, я недоумевал, какой более достойной причиной, чем отсутствие мужества, можно объяснить его поведение. Как бы то ни было, я, не теряя времени, переслал весь пакет Гленвилу с запиской о том, что сам буду у него через час.

Глава LV

В атаку, Честер, в атаку!

«Мармион»[659]659
  «Мармион» – романтическая поэма Вальтера Скотта.


[Закрыть]

Хотя это была одна из первых коммерческих сделок в моей жизни, я не сомневался в том, что удачно с нею справился.

«Векфилдский священник»[660]660
  «Векфилдский священник» – роман английского писателя Оливера Голдсмита (1728–1774).


[Закрыть]

Когда я выполнил это обещание, слуга Гленвила сообщил мне, что его хозяин ушел сейчас же после того, как прочел присланные мною письма, сказав только, что его целый день не будет дома. Между тем в этот вечер он должен был выступить в Палате с защитой одного очень важного законопроекта и потому оставил письмо, в котором вследствие своей внезапной тяжелой болезни возлагал эту обязанность на другого члена партии вигов. Лорд Доутон находился в полном отчаянии: законопроект был отвергнут огромным большинством голосов. В течение всей недели газеты, торжествуя, поносили и высмеивали вигов. Никогда еще эта злополучная и преследуемая партия не была в таком униженном положении. Никогда еще возможность ее прихода к власти не казалась более призрачной. Виги были как бы совсем уничтожены – от них осталась лишь nominis umbra.[661]661
  Тень названия (лат.).


[Закрыть]

На восьмой день исчезновения Гленвила в кабинете министров произошло некое событие, повергшее всю страну в смятение[662]662
  …в кабинете министров произошло одно событие, повергшее всю страну в смятение – намек на внезапную болезнь лорда Ливерпуля, главы торийского кабинета, повлекшую за собой изменения в составе правительства.


[Закрыть]. Теперь уже тори в своих удобных ночных туфлях синекур и доходных местечек дрожали до самых пят. Общество обратило свой взор к вигам. Простая случайность привела к этой перемене в их пользу, ведь, несмотря на все свои старания, хлопоты, красноречие, искусство, они в течение многих лет не могли рассчитывать даже на отдаленную возможность такого успеха.

Однако в стране имелась еще одна сильная, хотя и тайная партия, которая, якобы защищая какие-то общественные интересы, работала над достижением определенных личных целей, все увеличивалась численно и приобретала все большее значение: никто не подозревал о ее существовании, которое, однако же, было вполне реальным. Главным ее вождем был лорд Винсент. Доутон, знавший об этой клике и смотревший на участников ее с завистью и страхом, считал, что борьба ведется уже не столько между ним и тори, сколько между ним и этими людьми. Он всячески старался, пока еще было время, усилить свои позиции, приобретая хороших союзников, которые, если дело дойдет до открытого столкновения, могли бы обеспечить ему превосходство. Одним из наиболее могущественных дворян, занимавших независимую позицию, являлся маркиз Честер: следовало во что бы то ни стало перетянуть его на нашу сторону. Это был здоровый, увлекающийся спортом, независимый человек, живший преимущественно в деревне и обращавший свои честолюбивые усилия на то, чтобы содействовать улучшению породы четвероногих, вместо того чтобы потакать дурным страстям людей.

Лорд Доутон стал умолять меня отвезти означенному лицу письмо и приложить все старания, чтобы послание дало те результаты, которых от него ждали. Это было самое важное поручение из всех, которые мне до того давались, и я жаждал применить все свои дипломатические способности, чтобы как можно лучше выполнить столь нужное дело. И вот в одно прекрасное утро я старательно завернулся в плащ, поудобнее устроил свою бесценную особу в карете и отправился в Честер-парк в графстве Сафолк.

Глава LVI

Hinc Canibus blandis rabies venit.

Virgil. Georg.[663]663
  Тут на ласковых псов напала ярость (лат.). – Вергилий. Георгиики.


[Закрыть]

Мне следовало упомянуть, что на другой день после того, как я отослал Гленвилу письмо Тиррела, я получил от своего друга коротенькую, второпях набросанную записку, в которой он сообщал, что уезжает из Лондона в погоню за Тиррелом и не успокоится до тех пор, пока не сможет потребовать у него объяснений. В сутолоке событий, в которых мне пришлось за последнее время принимать столь деятельное участие, у меня не было времени думать о Гленвиле. Но теперь, когда я сидел один в карете, этот странный человек и окружавшая его тайна завладели моими мыслями, несмотря на всю важность миссии, которая была мне поручена.

В Уэйре (если не ошибаюсь), пока меняли лошадей, я поудобнее откинулся на подушки кареты, как вдруг до слуха моего долетел чей-то голос, который был чем-то близко связан с моими размышлениями. Я выглянул из кареты и увидел, что посреди двора стоит Торнтон, по своему обыкновению облаченный, со свойственной ему щеголеватостью, в брюки и сапоги необычного покроя. Он курил сигару, потягивал разбавленное водою бренди и изощрял свой талант остроумного собеседника, разговаривая на жаргоне воровских притонов и скаковых конюшен с двумя или тремя парнями, которые принадлежали к тому же обществу, что и он сам, и явно были его сотоварищами. Его зоркий взгляд быстро обнаружил меня, и он проследовал к карете со столь свойственной ему невыразимой самоуверенностью.

– Ага, мистер Пелэм, – начал он, – вы в Нью-Маркет, я полагаю? Я ведь тоже туда, люблю бывать в высшем обществе. Ха-ха-ха, извините за остроту: вы тоже намереваетесь ловить фортуну за конский хвост? Как? Вы не играете, мистер Пелэм? Ой, скрытничаете, хитрите; в тихом омуте черти водятся, не так ли?

– Я еду не в Нью-Маркет, – ответил я. – Никогда не бываю на скачках.

– Вот как! – ответил Торнтон. – Ну, если бы у меня было ваше состояние, я бы уже или удвоил его, или вовсе спустил на этом деле. Видели сэра Джона Тиррела? Нет? Он там будет. Ничто не излечит его от страсти к игре – что у кого в крови, то – и так далее. До свиданья, мистер Пелэм, не стану вас задерживать – наступают горячие денечки; «Скоро дьявол начнет дубасить свою супругу бараньей ногой», как говорит пословица, – au plaisir,[664]664
  До приятного (свидания) (фр.).


[Закрыть] мистер Пелэм.

При этих его словах карета тронулась и я, наконец, избавился от моего bête noire[665]665
  Буквально «черного зверя» (фр.); употребляется в смысле «наваждение», «докука».


[Закрыть]. Не буду утомлять читателя отчетом о своих размышлениях по поводу Торнтона, Доутона, Винсента, политики, Гленвила и Эллен и без лишних проволочек высажу его в Честер-парке.

Меня ввели через просторный, обшитый дубом холл эпохи Иакова Первого в комнату, весьма напоминающую клубный зал; два-три круглых стола завалены были газетами, журналами, программами бегов и скачек и т. п. Перед огромным камином сидело и стояло множество людей всех возрастов и, я чуть было не сказал, всех рангов; однако, сколь ни разнились они по внешности и костюму. – все без исключения принадлежали к знати. Одно, впрочем, в этой комнате делало ее непохожей на клуб: большое количество собак, беспорядочно разлегшихся на полу. Перед окнами вели лошадей в попонах гонять их по парковой лужайке, гладкой, словно в Пьютни площадка для игры в шары. А в эркере, серьезно и внимательно созерцая что происходило за окнами, стояли двое: один из них, повыше ростом, и был лорд Честер. Держал он себя как-то грубовато и вместе с тем натянуто, чем вызвал во мне сильнейшее предубеждение. «Les manières que l'on néglige comme de petites choses, sont souvent ce qui fait que les homines décident de vous en bien on en mal».[666]666
  Манерами своими нередко пренебрегаешь, словно каким-то пустячным делом, а ведь зачастую именно по ним у людей составляется о тебе хорошее или худое мнение (фр.).


[Закрыть]

В свое время, когда я еще был в университете, меня познакомили с лордом Честером. Но что он собою представляет, я уже не помнил, а он забыл и самый факт нашего знакомства. Я тихо сказал ему, что привез довольно важное письмо от нашего общего друга лорда Доутона и прошу оказать мне честь беседой с глазу на глаз в любое удобное для лорда Честера время.

Его милость поклонился с вежливостью жокея, странным образом сочетавшейся с высокомерием главного конюха на конском заводе, и повел меня в маленькую комнату, которую, как я впоследствии узнал, он считал своим кабинетом. (Кстати, никогда не мог я понять, почему в Англии самая плохая комната в доме предназначается для хозяина и носит торжественное наименование «господского кабинета».) Я передал ньюмаркетскому гранду адресованное ему письмо и, спокойно усевшись, стал дожидаться результатов.

Он медленно и молча прочел его от начала до конца, а затем, вынув толстую записную книжку с заметками насчет скаковых пари, возраста лошадей, мнений, высказанных жокеями, и т. д., торжественно поместил послание Доутона среди этой достойной компании, а затем промолвил холодным, но деланно-любезным тоном:

– Мой друг лорд Доутон пишет, что вы пользуетесь его полным доверием, мистер Пелэм. Надеюсь, что вы окажете мне честь быть моим гостем в Честер-парке в течение двух-трех дней, пока я выберу время написать ответ лорду Доутону. Не желаете ли чего-нибудь выпить и закусить?

На первое предложение я ответил согласием, второе отклонил. Лорд Честер, считая излишним утруждать себя какими-либо дальнейшими расспросами или замечаниями, которых не мог бы слышать весь его жокей-клуб, отвел меня обратно в комнату, которую мы только что оставили, и предоставил мне самому знакомиться с кем и как вздумается. Привыкший к тому, что меня ласкали и баловали в наиболее труднодоступных кругах Лондона, я был крайне возмущен бесцеремонностью этого сельского тана, которого я почитал стоящим бесконечно ниже меня во всем решительно, не говоря уже, – как оно и было в действительности, – о большей древности моего рода и, надеюсь также, моем более высоком умственном уровне. Я оглядел всю комнату и не обнаружил ни одной знакомой души. Похоже было на то, что я очутился, в буквальном смысле этого слова, в ином мире: даже язык, на котором здесь велась беседа, звучал для моего уха как-то странно. Вообще я придерживался правила заводить знакомства среди всевозможных людей любого общественного положения, но единственная категория лиц, в отношении которых я этому правилу изменил, – были спортсмены: эту разновидность двуногих я никогда не считал принадлежащей к человеческому роду. Увы! Теперь-то я и пожинал горькие плоды измены своему принципу. Питать чрезмерное презрение к тем, кого считаешь ниже себя, – вещь опасная: всякой гордыне приходит конец.

После того как я целых четверть часа провел в этом странном месте, изобретательность моя пришла мне на помощь. Раз уж я не мог найти подходящего для себя общества среди двуногих скотов, пришлось обратиться к четвероногим. В одном углу комнаты лежал черный терьер чистокровной английской породы, в другом приземистый и сильный крепыш – шотландской. Вскоре у меня завязалась дружба с каждой из этих собачек (благородные души в маленьких тельцах), я постепенно выманил их на середину комнаты и деятельно принялся стравливать друг с другом. Благодаря взаимной национальной антипатии попытка эта к величайшему моему удовольствию увенчалась полным успехом. Ссора взбудоражила вскоре и прочих особей собачьей породы – все они пробудились от сна, подобно веселым ребятам Родерика Ду, и немедленно устремились на место боя.

– Куси его, – сказал я, схватил одного пса за ногу, другого за горло, бросил друг на друга и, таким образом, превратил всю их ярость от нанесенной мною обиды во взаимную схватку. Через несколько мгновений комната стала ареной шумного смятения. Собаки лаяли, кусались и дрались с бешенством, доставлявшим мне безграничное удовольствие. В довершение всего, владельцы псов столпились кругом, и одни поощряли, а другие старались утихомирить разъяренных бойцов. Я же бросился в кресло и предался бурному веселью, которое еще больше взбесило зрителей, со всех сторон на меня устремились гневные взгляды и посыпались упреки. Сам лорд Честер смотрел в мою сторону с удивленно-негодующим видом, еще больше усилившим мою веселость. В конце концов драку удалось прекратить: удары, пинки и окрики достойных хозяев подействовали на псов, и они понемногу разошлись, причем один потерял ухо, у другого была вывихнута лопатка, у третьего рот увеличился на половину своего естественного размера.

Словом, на каждом из псов остались следы свирепой схватки. Я не стал ждать бури, которую предвидел, а с небрежно-скучающим зевком поднялся, вышел из комнаты, позвал слугу, попросил провести меня в отведенную мне комнату и в то время, как Бедо украшал мою голову снаружи, занял ее содержимое «Историей французской революции» Минье[667]667
  Минье Франсуа (1796–1884) – французский буржуазный историк. «История французской революции» является его главным трудом.


[Закрыть].