Текст книги "Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена"

Глава IV

Oh! La belle chose que la Poste!

Lettres de Sévigné [225]225
  Ах! Что за прекрасная вещь – почта! (фр.) (Письма госпожи де Севинье.)
  Госпожа де Севинье (1626–1696) – французская писательница. Живя в Париже, в разлуке с дочерью, ежедневно писала ей письма о событиях столичной жизни. Эти письма, превосходные по стилю, были изданы затем как литературное произведение.


[Закрыть]

Да кто же это?

«Как вам это понравится»

Я сообщил матушке о своем намерении погостить в Гаррет-парке и на второй день после приезда получил письмо следующего содержания:

Дорогой Генри!

Я была очень рада узнать, что ты чувствуешь себя несколько лучше прежнего. Надеюсь, ты теперь больше будешь заботиться о своем здоровье. Я думаю, тебе следует носить фланелевые фуфайки; между прочим, это очень полезно для цвета лица. К слову сказать, мне не понравился синий фрак, в котором ты был, когда мы виделись в последний раз; ты лучше всего в черном, и это очень лестно для тебя, так как черное к лицу только тем, кто distingue по своей наружности.

Тебе, дорогой мой, известно, что Гарреты как таковые отнюдь не безоговорочно признаны в свете, поэтому остерегайся чрезмерно сближаться с ними. Однако их дом на хорошем счету. Все, кого ты там встретишь, стоят того, чтобы, по тем или иным соображениям, вести с ними знакомство. Помни, Генри, – знакомые (не друзья – о нет!) людей второго или третьего ранга всегда принадлежат к лучшему обществу, ибо эти люди занимают не столь независимое положение, чтобы приглашать кого им вздумается, и в свете их оценивают исключительно по их гостям; ты можешь, далее, быть уверен, что по той же причине чета Гаррет будет, по крайней мере внешне, вполне comme il faut[226]226
  Прилична (фр.).


[Закрыть]! Советую тебе приобрести как можно больше познаний по части art culinaire[227]227
  Кулинарного искусства (фр.).


[Закрыть], это совершенно необходимо в обществе. Нелишне также, если представится случай, бегло ознакомиться с метафизикой; об этой материи сейчас очень много говорят.

Я слыхала, что в Гаррет-парке гостит леди Розвил. Ты должен быть сугубо внимателен к ней: вряд ли у тебя когда-либо еще будет столь благоприятный случай de faire votre cour[228]228
  Ухаживать за ней (фр.).


[Закрыть], как сейчас. В Лондоне вокруг нее так усердно увиваются все, что для кого-нибудь одного она совершенно недосягаема, и вдобавок там у тебя будет множество соперников. Отнюдь не стремясь польстить тебе, скажу, однако, я не сомневаюсь, что ты – самый красивый и самый приятный из всех мужчин в Гаррет-парке, а посему будет непростительнейшей ошибкой с твоей стороны, если ты не сумеешь убедить в этом леди Розвил. Ничто, дорогой сын, так не способствует успеху, как liaison[229]229
  Любовная связь (фр.).


[Закрыть]; разумеется, совершенно невинная, с женщиной, которая пользуется известностью в свете. В браке мужчина низводит женщину (более знатную, чем он сам) до своего положения в обществе; в affaire de coeur[230]230
  Сердечных делах (фр.).


[Закрыть] женщина возвышает мужчину до себя. Я совершенно уверена, что после тех указаний, которые я тебе дала сейчас, мне не придется возвращаться к этой теме. Пиши мне обо всем, что ты делаешь; если ты перечислишь всех тех, кто находится в Гаррет-парке, я смогу точно сообщить тебе, как обходиться с каждым из этих лиц.

Я полагаю излишним добавлять, что я думаю лишь о твоем благе. Любящая тебя мать

Фрэнсес Пелэм

P. S. Никогда не разговаривай много с молодыми людьми – помни, что репутацию в свете создают только женщины.

– Ну что ж, – сказал я, прочтя это письмо и поправив самый пышный из моих локонов, – матушка права: вперед в атаку на леди Розвил!

Я сошел вниз к завтраку. В столовой я застал мисс Траффорд и леди Нелторп, беседовавших весьма оживленно, а в голосе мисс Траффорд звучало сильное волнение.

– Как он красив! – воскликнула леди Нелторп в ту минуту, когда я подошел к ним.

– Вы говорите обо мне? – спросил я.

– О тщеславнейший из тщеславных! – ответила она. – Нет, мы говорили о чрезвычайно романтической истории, которая приключилась с мисс Траффорд и со мной, и спорили насчет ее героя; мисс Траффорд заявляет, что он ужасен, а я говорю, что он красавец. Ну, а относительно вас, мистер Пелэм…

– Двух мнений быть не может, – закончил я. – А ваше приключение?

– Вот в чем дело, – выпалила мисс Траффорд, боясь, как бы леди Нелторп не опередила ее и не присвоила себе удовольствия рассказать о случившемся. – Два-три дня назад мы прогуливались на взморье, собирали ракушки и говорили о «Корсаре», как вдруг огромный, свирепого вида…

– Мужчина! – вставил я.

– Нет, пес, – продолжала мисс Траффорд, – выскочил из пещеры под скалой, направился к нам, ворча самым ужасающим образом, и, несомненно, растерзал бы в клочья и дорогую нашу леди Нелторп и меня, если бы не мужчина необычайно высокого роста…

– Не такого уж высокого, – поправила леди Нелторп.

– Дорогая! Вы все время меня перебиваете, – раздраженно сказала мисс Траффорд. – Ну, хорошо, мужчина маленького роста, в плаще…

– В наглухо застегнутом сюртуке, – процедила леди Нелторп. Пропустив это замечание мимо ушей, мисс Траффорд продолжала:

– …который соскочил со скалы и…

– Подозвал пса к себе, – закончила леди Нелторп.

– Да, подозвал к себе, – в свою очередь, сказала мисс Траффорд, обводя глазами присутствующих, дабы удостовериться, что они должным образом поражены этим необыкновенным происшествием.

– И всего удивительнее, – добавила леди Нелторп, – то, что незнакомец, хоть он и джентльмен, судя по его одежде и всему обличью, ни на минуту не задержался, чтобы спросить, пострадали ли мы, сильно ли перепугались, а лишь мельком взглянул на нас…

– Вот уж это меня ничуть не удивляет, – заявил мистер Уормвуд, только что вместе с лордом Винсентом вошедший в столовую.

– …И пропал среди утесов столь же внезапно, как появился…

– О! Значит, вы видели этого человека? – откликнулся лорд Винсент. – Мне он тоже попался навстречу, – чертовски странный вид у него!

 
Вращал он дико страшными белками,
То желтое, то алое в них пламя…
Всклокочена, как грива, голова —
Он был похож на сумрачного льва.
 

Превосходно запомнил и еще лучше применил – не так ли, мистер Пелэм?

– Право, – ответил я, – не могу судить о применении, так как не видел самого героя.

– О, изумительно! – воскликнула мисс Траффорд. – Именно таким я изобразила бы его в прозе. Но умоляю вас, скажите – где, когда и при каких обстоятельствах вы его видели?

– Ваш вопрос проникнут духом религиозной мистики, tria juncta in uno[231]231
  Три в одном (лат.). Надпись-девиз на английском ордене Бани.


[Закрыть] – сказал Винсент. – Но я отвечу на него с поистине квакерской простотой: на днях, под вечер, я возвращался в Гаррет-парк из одного из заповедников сэра Лайонела; егеря я послал вперед, чтобы без помехи предаться…

– Заучиванию острот к обеду, – съязвил Уормвуд.

– …попыткам уяснить себе смысл последнего сочинения мистера Уормвуда, – бесстрастно продолжал лорд Винсент. – Самый ближний путь пролегал по кладбищу, которое находится в какой-нибудь миле отсюда и считается самым живописным уголком этого унылого края, потому что там растут три куста чертополоха и раскидистое дерево.

Только я вошел на кладбище, как из травы, где он, должно быть, лежал, вдруг поднялся человек; с минуту он стоял неподвижно, а затем (очевидно, не заметив меня) простер к небу стиснутые руки и пробормотал несколько слов, которых я не расслышал. Когда я подошел к нему поближе, – что, признаюсь, не доставило мне особо приятного ощущения, – большой черный пес, спокойно лежавший у его ног, бросился на меня с неистовым лаем.

Я так испугался, что не мог двинуться с места,

 
Obstupui – steteruntque comae[232]232
  Я оцепенел, и стали волосы дыбом (лат.) – цитата из Вергилия (Энеида, ч. II, с. 774).


[Закрыть]
 

и, несомненно, был бы растерзан на части, если бы наш с вами, сударыни, общий знакомый, очнувшись от глубокого раздумья, не подозвал к себе пса, который, к слову сказать, носит весьма подходящую кличку «Ярый», после чего, надвинув шляпу на брови, быстро прошел мимо меня вместе со своим псом. Только через час с четвертью я опомнился от пережитого ужаса. Я пошел дальше – с какой быстротой, боги!

Все время, что длился этот рассказ, мистер Уормвуд выказывал сильнейшее нетерпение: он уже приготовился было напасть на лорда Винсента, но, завидев только что вошедшего мистера Дэвисона, обрушил удар на него.

– Великий боже! – воскликнул Уормвуд, выронив булочку из рук, – какой у вас сегодня скверный вид, мистер Дэвисон! Лицо налито кровью, жилы вздулись, а всё эти ужасные трюфели! Мисс Траффорд! Разрешите вас побеспокоить – передайте мне соль!

Глава V

 
Пусть, как день, она ясна,
Пусть, как май, цветет она.
Раз не мне красы расцвет,
До нее мне дела нет.
 

Джордж Уитер

 
Он очень сожалел, что из земли
Выкапывают гадкую селитру,
Которая цветущим существам
Приносит смерть или вредит здоровью.
 

«Король Генрих IV», ч. 1[233]233
  Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть].

Прошло несколько дней; я всячески старался приобрести расположение леди Розвил, и в той мере, в какой дело касалось банального светского общения, я не имел повода быть недовольным своими успехами. Но, несмотря на моё тщеславие (являвшееся одной из немаловажных составных частей Генри Пелэма), мне вскоре стало ясно, что какие-либо иные отношения между нами невозможны. Ее духовный склад резко отличался от моего; казалось, она существо иного мира, быть может не более совершенного, нежели мой, но нимало не схожего с ним. У нас не было ни одной общей мысли, мы ни в чем не держались одного мнения, расходились во взглядах решительно на все. Вскоре я убедился, что ее подлинная натура совершенно противоположна той, какую ей приписывали в обществе. Леди Розвил отнюдь не была бездушной светской женщиной. Ей была свойственна тонкая чувствительность и даже романтичность; в ней таились сильные страсти, а воображение было еще сильнее страстей. Но все эти глубины ее души были сокрыты: несказанная прелесть и томность ее манеры держать себя в обществе облекала их покровом, непроницаемым для глаз поверхностного наблюдателя. Временами мне казалось, что она не знает душевного покоя и глубоко несчастна. Но она слишком искусно умела притворяться, чтобы это впечатление могло быть длительным.

Говоря по совести, я очень легко примирился с тем, что в этом особом случае привычный для меня успех auprès des dames[234]234
  У дам (фр.).


[Закрыть] изменил мне; я был занят другим. Мужчины, гостившие у сэра Лайонела Гаррета, все до одного были завзятые охотники, я же никогда не питал особого пристрастия к охоте и возненавидел этот вид разумного времяпрепровождения со дня той достопамятной battue[235]235
  Псовой охоты (фр.).


[Закрыть], когда я не только не уложил ни одной дичины, но меня самого чуть не уложили на месте; три часа я, словно бутылка вина в ведре со льдом, проторчал на отведенном мне посту, в глубокой канаве, и за это время другие охотники дважды прострелили мне шляпу, приняв ее за фазана, и выпустили заряд по моим кожаным гетрам, вообразив, что перед ними заяц. В довершение всего, когда эти недоразумения выяснились, люди, покушавшиеся на мою жизнь, не только не извинились передо мной за то, что стреляли в меня, но были весьма разочарованы тем, что промазали.

Говоря всерьез, охота – развлечение поистине варварское, достойное лишь майоров, находящихся на действительной службе, герцогов, принадлежащих к королевской фамилии, и тому подобных лиц: долгая ходьба сама по себе пренеприятна, а уж когда ружье связывает вам руки, ноги вязнут в ботве и жизнь ваша зависит от милости плохих стрелков и свирепости хороших, – то, думается мне, вы не ощущаете ничего, кроме мучительной усталости, и силы вам придает только сознание, что вы, по всей вероятности, будете убиты.

Цель этого отступления – сообщить, что я никогда не присоединялся к холостякам с двустволками в их странствиях по заповедникам сэра Лайонела Гаррета. Я предпочитал долгие прогулки в полном одиночестве; добродетель сама в себе таит награду, и эти ежедневные телесные упражнения заметно укрепили мое здоровье.

Однажды утром мне волею случая подвернулась une bonne fortune,[236]236
  Любовная интрижка (фр.).


[Закрыть] которая пришлась мне весьма по вкусу. С этого времени семью фермера Синклера (одного из арендаторов сэра Лайонела) стали тревожить странные, сверхъестественные явления; особенно часто они происходили в комнате, где жила некая молодая особа, член этой семьи; даже приходский пономарь, человек весьма отважный и не чуждый скептицизма, – и тот признавал, что дом посещают духи. Окна этой комнаты сами распахивались и с шумом захлопывались, из нее доносился шепот нежных, неземных голосов, и поздней ночью, когда все домочадцы и сама прелестная обитательница таинственной комнаты давно уже почивали, оттуда выскальзывали какие-то темные тени. Но самыми необъяснимыми из всех были те фатальные происшествия, которые приключились со мной и, казалось, предвещали мне безвременную кончину. Я, который, будучи охотником, так умело держался вдали от пороха, – два раза подряд едва не был убит, прикидываясь духом. То была довольно жалкая награда за прогулки в целую милю, да еще отнюдь не в такие ночи, когда «ни облачка на небе, лишь россыпь ярких звезд»; ввиду этого я решил, что пусть уж лучше «дух изыдет из меня» не метафорически, а вполне реально, и что пора мне нанести дому фермера Синклера прощальный визит. Ночь, когда я выполнил это решение, запомнилась мне навсегда.

Весь день дождь лил не переставая, и дорога, ведущая к ферме, стала почти непроходимой; когда пришло время воротиться в Гаррет-парк, я, не на шутку встревожась, спросил, нет ли другого, более удобного пути. Ответ вполне меня удовлетворил. Тем и закончилось последнее мое ночное посещение фермы Синклера.

Глава VI

 
Зачем он бодрствует, когда все спят?
 

Байрон

Мне было сказано, что дорога, которою следует идти, несколько длиннее, но гораздо лучше обычной. Она пролегала по кладбищу – тому самому, к слову сказать, где лорду Винсенту, как он нам сообщил, повстречался таинственный незнакомец. Ночь была ясная, но ветреная; по небу неслись легкие облачка; время от времени они закрывали полную луну, сиявшую тем холодным, прозрачным светом, который неразлучен с нашей северной зимой.

Я быстро дошел до кладбища; очутившись там, я невольно остановился (хотя все романтическое мне глубоко чуждо) и залюбовался представившейся мне чарующей картиной. Посреди кладбища одиноко стояла древняя церковь, отмеченная характерной для ранней готики суровой простотой. Справа и слева от нее росло по тисовому дереву; их темные раскидистые ветви осеняли могилы, которые, судя по величественным, пышным памятникам, были последними владениями усопших властителей этой земли. Поодаль зеленела густая заросль барвинка, а впереди нее одиноко высился могучий дуб, безлистный и унылый, словно олицетворявший скорбь и запустение. В этом уголке кладбища виднелось лишь несколько памятников, да и те почти целиком были скрыты от глаз высокой, буйной травой, обвивавшейся вокруг них. Синее небо и бледная луна излучали тихий печальный свет, воздействие которого на ландшафт и воображение не передать словами.

Я только собрался продолжать путь, когда высокий мужчина, одетый, как и я, в просторный сюртук французского покроя, медленно вышел из-за церкви и направился к уже упомянутой мною заросли. В ту минуту тисовое дерево скрывало меня от его глаз; он остановился, с минуту стоял неподвижно, затем бросился наземь и зарыдал так громко, что мне и в отдалении было слышно. Я не знал как быть – выждать, что будет дальше, или уйти. Дорога пролегала как раз мимо того места, где он находился, и, пожалуй, было бы небезопасно потревожить столь материальное привидение. Мое любопытство уже разыгралось, а ноги закоченели, – две веские причины продолжать путь; да и, правду сказать, ничто на свете – ни живое, ни мертвое – никогда меня особенно не страшило.

Итак, я покинул свое убежище и медленно пошел по дороге. Не успел я сделать и трех шагов, как незнакомец поднялся и, выпрямясь во весь рост, встал передо мной. Шляпа свалилась с его головы, и теперь лунный свет падал прямо на него; но если я отпрянул и весь похолодел, то не потому, что его мертвенно-бледное, изможденное лицо выражало глубокую душевную муку, не потому, что это выражение, как только он взглянул на меня, сменилось всеми приметами гнева и ярости! Несмотря на жестокие опустошения, которые горе произвело в лице, недавно еще блиставшем всем очарованием юности, я тотчас узнал эти все еще благородные, словно резцом изваянные черты! Реджиналд Гленвил – вот кто стоял передо мной! Я мгновенно пришел в себя; я кинулся к нему, я назвал его по имени. Он быстро повернулся ко мне спиной, но я не дал ему убежать: я положил руку ему на плечо и привлек его к себе, восклицая: «Гленвил, это я, твой старый, преданный друг Генри Пелэм. Великий боже! Так вот где мне, наконец, довелось встретиться с тобой – в каком месте!»

В мгновение ока Гленвил оттолкнул меня, закрыл лицо руками, издал нечеловеческий стон, жутко прозвучавший в безмолвии кладбища, – и рухнул наземь у той могилы, с которой только что поднялся. Я стал на колени рядом с ним; я взял его за руку; я говорил ему самые ласковые слова, какие только мог припомнить; глубоко взволнованный и смятенный столь неожиданной странной встречей, я почувствовал, что невольно роняю слезы на руку, которую сжимал в своей. Гленвил обернулся, пристально взглянул мне в лицо, словно желая удостовериться, что перед ним подлинно я, и, кинувшись в мои объятия, заплакал, как ребенок.

Этот приступ слабости длился лишь несколько минут; он быстро поднялся с земли, выражение его лица мгновенно изменилось: по щекам Гленвила все еще катились крупные слезы, но суровая гордость, отобразившаяся теперь в его чертах, казалась несовместимой с теми чувствами, о которых свидетельствовала эта пристойная лишь женщине слабость.

– Пелэм, – сказал он, – ты увидел меня таким; я надеялся, что ни одному живому существу не откроется… Но я в последний раз предался этому безумию… Да благословит тебя господь – мы снова встретимся – и пусть тогда эта ночь покажется тебе сновидением…

Я хотел было ответить ему, но он быстро повернулся, почти бегом миновал заросли и спустя минуту бесследно исчез.

Глава VII

 
Ты в комнату сырую входишь, где
Гнетет унынье…
 

Крабб.[237]237
  Крабб Джордж (1754–1832) – английский поэт, описывавший жизнь и быт сельской бедноты. Приведенная цитата взята из его поэмы «Местечко».


[Закрыть]. Местечко

Я не сомкнул глаз всю ночь и на рассвете отправился в путь, твердо решив узнать, где живет Гленвил. Раз его так часто видели в ближайших окрестностях, значит, он поселился где-то неподалеку.

Прежде всего я посетил фермера Синклера; оказалось, что фермер и его домашние часто встречали какого-то незнакомца, но ничего не могли сообщить мне о нем; затем я пошел к морю; у самого берега находился жалкий трактир, принадлежавший к владениям сэра Лайонела Гаррета. В жизни я не видал местности более унылой и печальной, чем та, что на много миль простиралась вокруг этой убогой харчевни. Каким образом трактирщик мог там прокормиться – это для меня по сию пору осталось загадкой: мне кажется, только морская чайка или шотландец умудрились бы не умереть с голоду в этой глуши.

«Как-никак, – подумал я, – здесь-то я уж наверно что-нибудь выведаю о Гленвиле».

Я вошел в трактир, расспросил хозяина и узнал, что какой-то приезжий джентльмен две-три недели назад поселился в коттедже на расстоянии около мили от трактира. Я тотчас направился туда и, повстречав по пути двух ворон и одного таможенника, благополучно прибыл к новой цели моих странствий.

Этот дом имел несколько лучший вид, нежели убогая хижина, где я только что побывал; впрочем, я давно уже установил, что при любых обстоятельствах и в любых краях «питейные дома» – самые неприглядные из всех; но место было такое же глухое и унылое. Домик, принадлежавший человеку с дурной славой – полурыбаку, полуконтрабандисту, – стоял в глубине небольшого залива, между двумя высокими голыми черными утесами. Перед домом, под ласковыми лучами зимнего солнца, сушились рыбачьи сети, в разбитой лодке с высоко поднятым килем на редкость уютно устроилась курица со своим выводком, а черный, смахивавший на старого неженатого священника ворон, казалось, жил у нее en pension[238]238
  В нахлебниках (фр.).


[Закрыть]. Я подозрительно покосился на почтенного пернатого, который приближался ко мне вприпрыжку с весьма враждебным видом, и быстро переступил порог, так как питаю давнюю неприязнь к заранее обдуманным нападениям.

– Насколько мне известно, – так я сказал старой, иссохшей темнолицей женщине, разительно похожей на ожившую копченую селедку, – у вас проживает некий джентльмен.

– Нет, сэр, – был ответ, – он уехал нынче утром.

Меня словно окатили ушатом ледяной воды. Неожиданность ошеломила меня, и в то же время я весь похолодел. Но я возобновил расспросы. Старуха повела меня наверх, в убогую каморку, где от промозглой сырости буквально клубился туман. В углу стояла неприбранная кровать с тюфяком, набитым шерстяными оческами, напротив нее красовались табурет, стул и старинный стол резного дуба, быть может, подаренный хозяевам кем-нибудь из окрестных сквайров; на столе были разбросаны обрывки писчей бумаги, стоял надтреснутый пузырек, до половины наполненный чернилами, валялось перо и сломанный шомпол. Когда я машинально взял его в руки, старуха обратилась ко мне на очаровательном patois[239]239
  Местном наречии (фр.).


[Закрыть] со следующими словами, которые я переведу на общепонятный язык, так как привести их в оригинале – бесполезно.

– Сэр, этот джентльмен сказал нам, что приехал на несколько недель поохотиться. Он привез с собой ружье, большую собаку и маленький баул. Он прожил у нас без малого месяц и что ни день с утра уходил на болота; но мне думается, плохой он стрелок, редко когда принесет домой дичину. И еще сдается нам, сэр, что, наверно, он не в своем уме, потому он зачастую один-одинешенек поздней ночью уходил из дому и иной раз не возвращался до самого утра. А вообще-то он был очень спокойный и вел себя с нами как настоящий джентльмен. Не нашего это ума дело, разумеется, а только мой старик думает…

– Скажите, пожалуйста, – перебил я ее, – почему он так внезапно уехал?

– Видит бог, сэр, – не знаю! Но он уже несколько дней назад предупредил нас, что пробудет не дольше конца этой недели. Вот мы и не удивились, когда сегодня в семь часов утра он с нами простился. Бедняга – как вспомню, какой у него был измученный, больной вид, сердце у меня кровью обливается.

И действительно, глаза доброй старушки были полны слез; но она утерла их и, воспользовавшись тем, что от волнения ее плаксивый голос стал еще более жалобным, принялась меня упрашивать:

– Уж будьте так добры, сэр, если какой-нибудь молодой джентльмен, ваш знакомый, захочет поохотиться на болотную птицу и ему потребуется хорошая, опрятная, тихая комната…

– Разумеется, я посоветую ему обратиться к вам, – сказал я.

– Сейчас, – продолжала хозяйка, – здесь ужасный беспорядок; но уверяю вас – летом это чудесный уголок!

– Очаровательный, – подтвердил я, спускаясь по лестнице так быстро, как только мог; я дрожал от холода, в ухе у меня кололо, я ощущал ломоту в плече.

«И здесь, – подумал я, – здесь Гленвил прожил около месяца! Удивительно, как он не превратился в облако пара или в зеленую плесень!»

Я пошел домой через кладбище и остановился у того места, где расстался с Гленвилом. На могильной насыпи, возле которой он тогда бросился наземь, предавшись своему горю, стоял очень скромный надгробный камень. Инициалы Г. и Д., число, месяц и год (даты свидетельствовали, что всего несколько недель прошло со дня смерти того или той, чей прах покоился под этим камнем) – вот все, что на нем было высечено. Рядом с этой могилой находилась другая, украшенная более внушительным памятником; надпись гласила, что под ним покоится некая миссис Дуглас. Судя по всему, между этими двумя надгробиями не было ничего общего, только совпадение буквы Д. на невзрачном камне с первой буквой фамилии, начертанной на памятнике, могло навести на мысль о родственной связи усопших, но против этого предположения говорило то, что памятники членов одной семьи обычно схожи по стилю, тогда как здесь под первым из них могла покоиться бедная поселянка, под вторым – владелица соседнего поместья.

Итак, я окончательно запутался в лабиринте моих предположений и возвратился в Гаррет-парк гораздо более разочарованный и огорченный итогами моих поисков, нежели мне хотелось самому себе признаться в этом.

В вестибюле мне повстречался лорд Винсент.

– Счастлив вас видеть, – сказал он. – Я только что из N (он назвал ближайший городок). Хотел разведать, что за дикари там водятся. Сейчас там на всех парах готовятся к какому-то балу… Сальные свечи нарасхват… Кто-то пиликал на варварской скрипке, извлекая

 
Звук визгливый и дрожащий,
Как печальной птицы крик…
 

Единственный модный магазин битком был набит тучными женами сквайров; они закупали кисейные доспехи, чтобы наперегонки блистать на балу. А во всех мансардах уже в четыре часа пополудни толпились сизощекие деревенские барышни, точно волны в бурю «свои главы ужасные курчавя», как сказано у Шекспира.