Текст книги "Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена"

Глава LVII

…Noster ludos spectaverat una,

Luserat in campo, Fortunae filius, omnes.

Horatio[668]668
  Он присутствовал на играх и сам принял участие в состязании на поле – баловень судьбы (лат.). (Гораций)


[Закрыть]

Я не вышел из своей комнаты, пока не смолк первый звонок к обеду и не прошло столько времени, сколько нужно было, чтобы укрепить во мне сладостную надежду на то, что я не вынужден буду слишком долго дожидаться в гостиной главного события, отмечающего день обитателей Европы. Обычно я держу себя в обществе откровенно и непринужденно. Но – скажу без самохвальства – иногда (хотя я прибегаю к этому не часто) мне очень удается высокомерный вид, который держит на почтительном расстоянии наглецов. На этот раз, входя в комнату, где, как я хорошо знал, полно будет моих недоброжелателей, я решил держаться особенно чопорно. В гостиной вокруг леди Честер сидели несколько дам, и, так как лицезрение представительниц прекрасного пола неизменно придает мне уверенность, я сразу же направился к ним. Судите о моей радости, когда среди них я обнаружил леди Хэрьет Гаррет. Правда, никакого особенного расположения я к этой даме не питал, но в таком унылом и негостеприимном месте я с восторгом приветствовал бы даже знакомую негритянку. Если при виде леди Хэрьет я испытал такое огромное удовольствие, то и она в свою очередь обрадовалась, отвечая на мое приветствие. Она спросила, знаком ли я с леди Честер, и после отрицательного ответа тотчас представила меня этой даме. Теперь я уже чувствовал себя почти как дома. Настроение у меня значительно улучшилось, и я прилагал все старания быть как можно более любезным. А в юности постараться – значит добиться своего.

Я очень красочно описал дамам собачью драку, пересыпав свое повествование разными саркастическими замечаниями по адресу тех, что являлись хозяевами сражавшихся, и насмешки мои были приняты маркизой и ее гостями довольно благосклонно. Действительно, когда объявили, что обед подан, они поднялись, хохоча так громко, что это вряд ли было к лицу патрицианкам. Я, со своей стороны, предложил руку леди Хэрьет, и пока мы шли через целую анфиладу комнат в столовую, наговорил ей столько комплиментов, что от них могла закружиться голова и поумнее, чем у ее милости.

Обед протекал довольно приятно, пока дамы сидели за столом, но в тот миг, когда они удалились, я испытал ощущение, столь знакомое маменькину сынку, впервые оставленному в чужом, холодном и неуютном месте, именуемом школой.

Однако я вовсе не желал, чтобы цветы моего красноречия распускались незаметно для окружающих. Кроме того, мне совершенно необходимо было произвести на хозяина дома благоприятное впечатление. Поэтому я налег грудью на стол и принялся вслушиваться в разговоры, которые велись вокруг меня. Вдруг на противоположном конце я заметил сэра Лайонела Гаррета, человека, о котором я раньше не стал бы ни осведомляться, ни думать. Он деловито и басовито обсуждал законы об охоте. Слава богу, подумал я, тут уж у меня под ногами твердая почва. Тема разговора была настолько интересной для всех и велся он так громко, что все беседовавшие о другом скоро включились в этот главный разговор.

– Как! – говорил сэр Лайонел звонким голосом, обращаясь к скромному и даже несколько робевшему юнцу, по всей видимости из Кембриджа, который в данном вопросе поддерживал либеральную точку зрения. – Как! Неужели о наших интересах так никогда и не спросят? Неужели же нас лишат единственного развлечения? А зачем, по-вашему, сельские джентльмены ездят в свои усадьбы? Или вы не знаете, сэр, как важно для всей нации наше пребывание у себя в имениях? Уничтожьте законы об охоте – и вы поставите под вопрос наше национальное существование.

«Теперь, – подумал я, – пришло мое время».

– Сэр Лайонел, – начал я говорить чуть ли не через весь стол, – я вполне разделяю ваши чувства. Я решительно придерживаюсь той точки зрения, что, во-первых, для спасения нации необходимо сохранить законы об охоте и что, во-вторых, без охоты не будет и сельского дворянства. И то и другое совершенно ясно и несомненно. Но я не согласен с вами в оценке предполагаемых изменений закона. Давайте оставим в стороне вопрос об интересах бедняков или всего общества в целом: это пустяки, которые не достойны хотя бы минутного обсуждения. Давайте рассмотрим вопрос о том, насколько пострадают наши интересы как любителей спорта. Думаю, что смогу в немногих словах ясно доказать вам, что намечаемые изменения в законе об охоте создадут для нас положение гораздо более удобное, чем раньше.

И вот я кратко, но с достаточной полнотой охарактеризовал законы об охоте в их настоящем виде и те изменения, которые предполагалось в них внести. Прежде всего я коснулся двух наиболее неудобных для сельского дворянства последствий ныне существующей системы, а именно – большого развития браконьерства и слишком крупных затрат на охранительные мероприятия. Заметив, что все стали меня внимательно слушать, я принялся энергично и с пафосом развивать эти два пункта. Сделав небольшую передышку, во время которой я вынудил сэра Лайонела и одного-двух его сторонников признать, что было бы в высшей степени желательно устранить, если возможно, указанные недостатки, я перешел к обсуждению того – каким образом, каким путем действительно возможно этого добиться. Я доказывал, что цель предполагаемых изменений закона в том и состоит, чтобы эта возможность осуществилась. Я предугадывал все возражения и отвечал на них, выдвигая ряд предложений, выраженных как можно более ясно и кратко. Говорил я очень вежливым и примирительным тоном, а главное – отбросил всякую видимость заботы о ком бы то ни было на свете, не имеющем избирательного ценза, и потому, заканчивая свою речь, мог заметить, что произвел на слушателей весьма благоприятное впечатление. Вечер завершился полным моим триумфом, ибо леди Честер и леди Хэрьет превратили приключение с собаками в такую веселую историю, что оно стало восприниматься как первоклассная шутка, и вскоре вся компания начала смотреть на меня, как на чертовски забавного, приятного и здравомыслящего господина. Из этого следует, что нет такого положения, которое, при наличии некоторого такта, нельзя было бы изменить в свою пользу: умей управлять самим собою, и ты сможешь управлять и всеми другими.

Что касается лорда Честера, то я вскоре покорил его сердце, показав высокое мастерство в верховой езде и сочинив экспромтом несколько историй, свидетельствующих о необычайном уме собак. Через три дня после моего приезда мы стали неразлучными друзьями. И я так хорошо использовал это время, что еще через два дня он заговорил со мною о своих дружеских чувствах к лорду Доутону и о том, что мечтал бы получить герцогский титул. Обе эти темы легко было связать между собою, и в конце концов он пообещал мне, что в ответном письме моему принципалу согласится на все, чего я пожелаю. На следующее утро после того, как он дал мне это обещание, в Нью-Маркете должен был начаться большой день.

Вся наша компания, разумеется, отправилась на скачки, и мне, хотя и с большой неохотой, тоже пришлось отбыть повинность. Мы находились на расстоянии лишь нескольких миль от места скачек, и лорд Честер предоставил в мое распоряжение одну из своих лошадей. Наиболее короткий путь пролегал через целую сеть перекрещивающихся проселочных дорог. Беседа, которую вели мои спутники, была для меня весьма мало занимательной, и потому я созерцал местность, по которой мы проезжали, с бо́льшим вниманием, чем делаю это обычно. Ибо при изучении Природы меня больше интересуют люди, чем поля, и я считаю, что ни один пейзаж не дает глазу столько разнообразных впечатлений и не вызывает столько мыслей, как сердца человеческие во всей их несхожести между собою.

Однако в скором времени именно здесь предстояло развернуться ужасным событиям, и потому в моей памяти волей-неволей запечатлелись некоторые черты местности, которая сейчас ласкала и приковывала мои взоры. Пейзаж этот представлял собою по преимуществу широкую, унылую равнину, которую кое-где оживляли рощицы елей и лиственниц. Дорога была неровная, каменистая, и на нашем пути ее там и сям перерезали безрадостного вида ручейки, вздувшиеся от первых весенних дождей и терявшиеся в густой траве среди неприглядных болот. На расстоянии около шести миль от Честер-парка, слева от дороги, стоял старый дом с обновленным фасадом. На фоне бурых, потемневших от времени кирпичных стен резко выделялись заново пробитые венецианские окна с какими-то вызывающе белыми рамами. Еще не вполне достроенная красивая зеленая веранда окаймляла низкий портик, а в нее упирались два тощих ряда чахлых карликовых платанов, изображавших аллею и со стороны дороги замыкавшихся щеголеватыми белыми воротами с деревянной сторожкой, еще более щеголеватой, но столь скромных размеров, что если бы ее разобрать на дрова, на них, нельзя было бы даже сварить репу, а крыса, забравшись в этот домик, могла бы унести его на своей спине. Почва была местами разрыта, словно для новых насаждений, тут и там стояло какое-нибудь заботливо огороженное жалкое деревцо, чье крохотное сердечко словно томилось и жаждало вырваться за пределы этой ограды.

Несмотря на все эти столь хорошо продуманные и столь пышные украшения, усадьба имела такой неуютный и тоскливый вид, что от одного взгляда на нее сжималось сердце. Конечно, когда с одной стороны веющее сыростью болото, с другой – столбы и балки остова какой-то старой конюшни, а позади несколько угрюмых и мрачных елей – все это в известной мере порождает невыразимо безрадостное ощущение от tout ensemble[669]669
  Всего вместе (фр.).


[Закрыть] или во всяком случае сильно ему способствует. С любопытством созерцая отдельные части этой северной «Отрады» и удивляясь поведению двух ворон, которые медленно прогуливались по источающей нездоровые испарения земле вместо того, чтобы воспользоваться, насколько возможно, черными крыльями, коими наделило их провидение, я заметил двух всадников, которые выехали из-за дома и рысцой затрусили по аллее. Едва мы отъехали на несколько шагов от усадьбы, как они нас обогнали. Тот, что был впереди, обернулся, проезжая мимо меня, и, когда он резко осадил лошадь, я был просто ошеломлен, узнав черты мистера Торнтона. Я едва кивнул ему, но, нисколько не смущаясь ни этим, ни мало любезными взглядами моих аристократических спутников, никогда не забывавших, какого они благородного происхождения, несмотря на всю грубость своих вкусов, Торнтон немедленно подъехал ко мне с самым фамильярным видом.

– Я ведь вам говорил, мистер Пелэм, в тихом омуте и т. д. Итак, я буду иметь удовольствие видеть вас на скачках, хоть вы и не признавались, что поедете. Ну как, будете вы держать пари? Нет? Ну и хитрец же вы! Я живу тут, в этом миленьком домике, он принадлежит Доусону, это мой старый приятель, буду счастлив представить вас!

– Сэр, – резко сказал я. – Вы слишком добры. Разрешите предложить вам вернуться к вашему другу, мистеру Доусону.

– О, – невозмутимо возразил Торнтон, – это не существенно, он не обидится, если я немного задержусь. Впрочем (тут он уловил мой взгляд и обнаружил в нем суровость, которая вряд ли ему понравилась), впрочем, уже довольно поздно, а кобыла моя не из лучших, потому я пожелаю вам всего хорошего. – С этими словами Торнтон пришпорил лошадь и поехал вперед.

– Кто это, черт побери, к вам тут привязался, Пелэм? – спросил лорд Честер.

– Некая личность, – ответил я, – которая подцепила меня в Париже, а теперь, используя «право находки», заявляет претензию на меня и в Англии. Но разрешите мне спросить в свою очередь, кому принадлежит эта миленькая усадьба, мимо которой мы только что проехали?

– Некоему мистеру Доусону, отец которого был джентльмен, устроивший у себя коннозаводческую ферму, человек, достойный всяческого уважения, так как я совершил с ним одну-две отличные сделки. Сын же увлекся игрой на скачках и приобрел самые худшие навыки людей такого рода. Благородными свойствами он не отличается и, по всей вероятности, превратился в самого настоящего шулера. Недавно он женился на довольно состоятельной женщине, и я думаю, что дом отделан заново и на современный лад по ее вкусу. Что ж, господа, мы выехали на ровную дорогу, не перейти ли на рысь?

Мы так и сделали, но через несколько ярдов на пути нам опять попался крутой подъем. Лорд Честер был как раз серьезно занят расхваливанием своей лошади одному из участников нашей кавалькады, и потому у меня было время разглядеть местность. У подножия холма, на который мы неторопливо въезжали, находился большой неогороженный участок заброшенной земли. С него поднялась, размахивая огромными крыльями, цапля, и тут я обратил внимание на заводь, заросшую камышом и наполовину закрытую с одной стороны гниющим деревом. Судя по ширине ствола и громадному дуплу, оно служило убежищем для диких птиц и защитой для диких животных в те времена, когда никто, кроме них, не рассчитывал на его гостеприимство и когда вся местность на многие мили в окружности оставалась такой же не занятой и не возделанной людьми, как теперь эта заросшая сорными травами пустошь, все еще питающая своими соками изглоданные почтенные корни старого дерева. Было что-то необычайно своеобразное и гротескное в форме и в извивах его голых, призрачных ветвей. Две из них, особенно длинные, выдавались вперед, совсем как простертые с мольбою руки. А наклон ствола над унылой заводью, весь вид седой, исхлестанной ветром кроны и расщепленного дупла, напоминавшего зияющую рану, – все это еще усугубляло создавшуюся иллюзию. Казалось, перед вами находится допотопное чудовище или какой-нибудь отпрыск титанов[670]670
  Титаны – в греческой мифологии боги, происходившие от союза Урана и Геи. После того как Зевс свергнул с престола своего отца, титана Кроноса, враждебные олимпийским богам титаны были низвергнуты в Тартар (пропасть под землей).


[Закрыть], превращенный в дерево, но сохранивший облик существа, молящего безжалостного олимпийца о пощаде.

Это было единственное здесь дерево, ибо поворот дороги и неровности почвы совершенно скрывали усадьбу, мимо которой мы проехали, с ее единственными насаждениями – низкорослыми елками и платанами. Унылая заводь, ее призрачный страж, растущий повсюду печальный вереск, суровый облик окружающей местности и то, что нигде не было видно человеческого жилья, все как бы нарочно соединилось, чтобы создать удручающе скорбную и мрачную картину. Не знаю, как это истолковать, но когда я молча озирался кругом, местность эта завладевала моим воображением, как будто я уже видел ее раньше, но как-то смутно, словно в томительном сне. И безотчетное неясное предчувствие чего-то угрожающего и страшного словно ледяною рукой сжало мне сердце. Мы поднялись на холм и, так как остальная часть пути была для верховой езды удобнее, перешли на рысь и вскоре добрались до цели нашего путешествия.

На месте скачек, как обычно, уже полно было мошенников и дураков, обманщиков и их жертв. Бедная леди Честер, которая прибыла сюда по большой дороге (путь, избранный нами, был недоступен для тех, кто путешествует в экипаже и чей возница сидит высоко на козлах), ездила по полю взад и вперед и просто погибала – так ей было холодно и неудобно. Немногие одинокие кареты, почтившие своим присутствием место скачек, выглядели так скорбно, словно прибыли на похороны своих владельцев, а не только для того, чтобы созерцать, как они будут растрачивать свои душевные силы и свои деньги.

Когда мы направились туда, где заключались пари, мимо нас проехал сэр Джон Тиррел. Лорд Честер дружески поздоровался с ним, и баронет присоединился к нам. В молодости он был завсегдатаем скачек и доныне сохранял свою былую склонность к этому спорту.

Похоже было, что Честер не видел его уже несколько лет, и после краткого, весьма характерного разговора, пересыпанного всякими: «Бог ты мой, как давно мы не виделись…», «Чертовски у вас хороший конек…», «А вы похудели…», «Выглядите великолепно…», «А что вы все время делали?..», «Большие дела…», «А мы-то, пожалуй, отстали…», «Передняя часть у нее отличная…», «Вспомните старого Куинсбери?..», «Пошел ко всем чертям…», «Какие у нас шансы?..» – лорд Честер пригласил Тиррела поехать вместе с нами к нему. Приглашение было охотно принято.

 
Мы кружимся безвольно,
Хоть страшные пред нами возникают
И обступают нас и обступают
Друг друга тени…[671]671
  Шелли.


[Закрыть]
 

И вот началось: шум, топот, ругань, ложь, вероломство, жульничество, толкотня, суматоха, спешка, пыл, неистовство, нетерпение, надежда, страх, восторг, мука скачек. Когда первая горячка прошла, кто-то спрашивал меня про одно, кто-то вопил про другое, я устремился к лорду Честеру, но он даже не заметил меня. Я стал искать спасения у маркизы, но сильный восточный ветер привел ее в самое мрачное настроение. Леди Хэрьет не хотела говорить ни о чем, кроме лошадей, сэр Лайонел и вовсе не желал разговаривать. Я чувствовал себя поверженным в бездну отчаяния, и было мне неуютно, холодно, как носу леди Честер! Унылый, усталый, угрюмый и угнетенный, выехал я из толпы и предался нравоучительным размышлениям по поводу ее порочных навыков. Человек становится поразительно честным, когда тот род жульничества, который он в данный момент наблюдает, ему почему-либо не по вкусу. К счастью, мой ангел-хранитель напомнил мне, что на расстоянии трех миль от скачек живет мой школьный товарищ, которому за то время, что мы с ним не виделись, милостивая судьба даровала приход и супругу. Я хорошо знал его вкусы и потому мог быть уверен, что никакие конные ристалища не соблазнят его покинуть удобное библиотечное кресло и достойных друзей – книги. Питая посему надежду, что застану его дома, я повернул своего коня прочь от места скачек и распрощался с ними, радуясь возможности улизнуть.

Когда я галопом мчался по краю поросшей вереском пустоши, лошадь моя рванулась в сторону, едва на что-то не наехав. Это был какой-то человек, с головы до ног завернутый в плащ для верховой езды; лицо свое он так тщательно спрятал от резкого ветра, что я не смог даже бегло разглядеть его черты – они были скрыты шляпой и шарфом, обмотанным вокруг шеи. Голову он с явной тревогой повернул туда, откуда доносились шум и топот. Решив, что человек этот низкого звания, а с такими людьми я всегда держусь запросто, я, en passant,[672]672
  Проезжая (фр.).


[Закрыть] обратился к нему с каким-то пустяковым замечанием насчет скачек. Он не ответил. Было в облике этого человека что-то, заставившее меня обернуться и еще раз взглянуть на него через несколько мгновений после того, как я проехал мимо. Он словно застыл на месте. Молчание в сочетании с загадочностью всегда производит настолько неуютное впечатление, что и одеяние, целиком скрывавшее этого человека, и его молчаливость, и неподвижность, какими бы невинными они мне ни представлялись, неприятно поразили меня, и я все время думал о них, продолжая быстро мчаться вперед.

Однако я вообще придерживаюсь правила избегать – если это возможно – неприятностей, даже в мыслях. Поэтому я обратился к иным размышлениям и стал развлекать себя догадками о том, как повлияла на моего старого беспечного товарища двойная тяжесть, легшая ему на плечи, – брак и духовное звание.

Глава LVIII

 
Пусть только книги будут под рукой —
И радости не нужна мне другой.
К ним у меня и вера, и почтенье,
Душе моей всего дороже чтенье.
Что игры да утехи? Ради них
Не оторвался б я от книг моих.
 

Чосер

Кристофер Клаттербак был обыкновенный человек, принадлежащий к вполне обычной породе людей, которые, однако же, не так уж часто встречаются в сутолоке и суете нашего мира. Не могу похвалиться тем, что предлагаю вашему вниманию столь редкостное явление, как новый человеческий характер; все же в простых и уединенно живущих людях, к которым принадлежит мой приятель, есть немало интересного и даже своеобразного. И теперь, готовясь перейти в своих воспоминаниях к событиям более мрачным, я ощущаю какую-то тихую, умиротворяющую радость оттого, что могу сперва хотя бы очень бегло и несовершенно обрисовать моего школьного товарища. Когда приятель мой поступил в университет, он уже обладал знаниями, которыми с полным основанием мог гордиться человек, достаточно поживший и собирающийся покинуть этот мир, и в то же время он был полон такой простоты, в которой постыдился бы признаться младенец, едва вступающий в жизнь. Привычки и манеры его были до крайности сдержанны и робки. За пределы своей комнаты он выходил только в положенное время, когда его призывали трапеза, лекции или церковная служба. Тогда можно было видеть, как его сутулая фигурка быстро пересекает двор, стараясь – боже упаси – не задеть ногой ни одной травинки скудного газона, ибо всем стоящим на низших ступенях университетской иерархии ходить по газонам строжайше запрещалось. Как доставалось ему от менее добродушных, но находившихся в лучшем положении студентов, которые без дела слонялись по двору и у которых грубая одежда и унылый вид смиренного выпускника вызывали усмешки и глумливые шуточки! А спокойное выражение лица важного, но благожелательного человека, который тогда нес почетное бремя лектора по математическим дисциплинам в нашем колледже, смягчалось, когда он со смешанным чувством одобрения и жалости смотрел на бледные ввалившиеся щеки способнейшего из своих учеников – свидетельство необычайного его прилежания. А тот спешил – ибо положенный перерыв в занятиях уже кончился – вкушать наслаждения, которые получал от неразборчивых записей и источенных червями томов и в которых для него заключались все радости и обольщения и все соблазны юности.

Становится как-то грустно – но понять это может только тот, кто учился в колледже, – когда видишь изможденные черты юноши, домогающегося академических лавров, видишь, как первоцвет, молодая зелень, блеск и трепет жизни безнадежно растрачиваются в некоем labor ineptiarum,[673]673
  Бессмысленном труде (лат.).


[Закрыть] не приносящем плодов ни другим, ни ему самому. Если речь идет о поэте, философе, ученом, то мы, Даже соболезнуя о принесенных жертвах, можем должным образом оценить предстоящую награду; из их сумрачного уединения исходит озаряющий свет, из недр их сосредоточенного молчания звучит убеждающий голос. Мы можем представить себе, что, добровольно отрекаясь от радостей жизни, они предвкушают будущее и, властно побуждаемые вполне естественным честолюбием, уже прижимают к сердцу награду, которую наверняка принесут им их труды; что значит бесплодное, бескрылое, жалкое настоящее для тех, кто способен предчувствовать весь яркий блеск своего бессмертия в памяти человечества? Но для того, кто только зазубривает всяческую словесность и другие науки, чей мозг – просто машина, запоминающая все, что угодно, но не способная с толком использовать этот груз, для того, кто подобен Колумбу, отдающему гребле галерным веслом всю энергию, с помощью которой надо открывать новые миры, – для него нет мечтаний о грядущем, нет предвкушения бессмертия или славы. Ничего не видит он за стенами своей узкой кельи. Все его честолюбие – разобраться в правилах мертвого языка. Жизнь его – бесконечный школьный день, заполненный словарями и грамматиками, фабрика льда, куда старательно не пропускается ни один солнечный луч, работающая тщательно, но бесполезно, искусно, но бесплодно; когда же весь этот лед растает, то на месте, где он находился, не останется и следа, а труд, которого он стоил, рассеется как дым.

Когда я поступил в университет, мой бедный сотоварищ достиг уже всех отличий, какие мог получить в качестве студента. В свое время он был стипендиатом Питта[674]674
  Стипендиат Питта. – В Кембриджском университете студенты делятся на четыре разряда: 1) пансионеры, оплачивающие свое пребывание в колледже; 2) стипендиаты из числа нуждающихся студентов; 3) стипендиаты из числа наиболее выдающихся студентов; 4) допущенные к столу полноправных членов колледжа. Характерно, что превосходно учившийся Клаттербак числился в третьей группе (стипендиат Питта), а аристократ Пелэм, не проявивший особых способностей, был в четвертой группе и питался за одним столом с докторами и магистрами.


[Закрыть], теперь стал первым из тех, кто кончил курс с отличием по математике и полноправным членом колледжа. Мне часто случалось сидеть за обедом рядом с ним, и меня поражала его умеренность в еде и восхищала его скромность, несмотря на свойственную ему gaucherie[675]675
  Неловкость манер (фр.).


[Закрыть] и его жалкую одежду. Постепенно мне удалось с ним сблизиться, а так как у меня всегда была склонность к изучению классиков, я нередко пользовался случаем побеседовать с ним о Горации и посоветоваться насчет какого-нибудь непонятного места у Лукиана[676]676
  Лукиан (ок. 120–180) – древнегреческий писатель-сатирик, создатель ряда сатирических произведений («Разговоры богов» и др.).


[Закрыть].

Много сумрачных вечеров провели мы вместе, обмениваясь воспоминаниями, а порою предаваясь и ученой забаве – нанизыванию стихотворных строк[677]677
  Имеется в виду игра, состоящая в том, что каждый из участников по очереди произносит цитаты из классических поэтов, притом так, чтобы каждая следующая цитата начиналась с буквы, которой заканчивалась предыдущая.


[Закрыть]. Если при этом благодаря моей изобретательности или хорошей памяти мне удавалось поразить товарища, он начинал раздражаться и забавно сердиться или же метал в меня какой-нибудь строкой из Аристофана[678]678
  Аристофан (ок. 446–385 до н. э.) – древнегреческий писатель, автор комедий «Облака», «Всадники», «Лисистрата» и др.


[Закрыть] и, повышая голос и высоко поднимая брови, предлагал ответить ему должным образом на это.

Если же, – что случалось гораздо чаще, – мой приятель ставил меня в тупик или даже вынуждал сознаться в неспособности подобрать цитату, он с каким-то странным хихиканьем потирал руки и в доброте сердечной предлагал прочесть вслух греческую оду его собственного сочинения, потчуя меня в то же время «чашкой чая». Я полюбил этого славного малого за его невинность и простодушие и не успокоился, пока, еще находясь в университете, не добился для него места, которое он сейчас занимал. Впоследствии он женился на дочери соседнего пастора и счел своим долгом уведомить меня об этом событии. Но, хотя сей великий шаг в жизни «кабинетного человека» сделан был вскоре после назначения, я, от всей души пожелав своему другу счастья в супружеской жизни, предоставил этому эпизоду мирно дремать на дне своей памяти.

Жилище, к которому я теперь приближался, было невелико, но удобно. Быть может, все здесь казалось несколько triste[679]679
  Печальным (фр.).


[Закрыть]: и подрезанная и подстриженная с математической точностью старомодная живая изгородь, окружавшая пасторский участок, и громоздкая архитектура, и потемневший кирпич самого дома, где обитал достопочтенный отшельник. Впечатление смягчалось, однако же, мирным и безмятежным обликом этого дома, который, должно быть, вполне соответствовал вкусам хозяина. Посреди небольшой, правильной формы лужайки находился прудок с рыбами, обложенный кирпичом, а над ним склоняли свои плакучие ветки четыре ивы, растущие по четырем его углам. По ту сторону этого пиэрийского источника[680]680
  …пиэрийского источника… – Пиэрия в Древней Греции считалась обиталищем муз, поэтому эпитет «пиэрийский» намекает на нечто связанное с поэзией и ученостью.


[Закрыть] имелось нечто вроде рощицы или зеленой беседки из лавров в грубоватом, бесхитростном стиле голландских садиков: по-видимому, лавры посадили в дни, когда у нас царил голландский вкус. За беседкой была еще одна невысокая ограда, а дальше лужайка переходила в фруктовый сад.

Когда, подъехав к воротам, я дернул за ручку звонка, дребезжание его гулко отдалось в этом уединенном жилье. Я заметил, как в окне напротив зашевелились занавески, показались, затем быстро исчезли чьи-то лица – словом, там началась суета, выдающая присутствие женщины, озабоченной и несколько встревоженной неожиданным появлением незнакомца.

Прошло немного времени, и единственный слуга пастора, человек средних лет и неряшливого вида, в чем-то вроде широкой рясы, открыл ворота и сообщил, что его хозяин дома. Впустившему меня человеку, который, подобно слугам и многих лиц побогаче, являлся одновременно лакеем и конюхом, я дал несколько внушительных указаний насчет того, как позаботиться о лошади, на которой я приехал, и вошел в дом. Слуга не нашел нужным спросить мое имя, а просто открыл дверь кабинета и кратко доложил:

– Какой-то джентльмен, сэр.

Клаттербак стоял спиной ко мне на невысокой библиотечной лесенке и перелистывал какие-то книги в темных переплетах. А внизу, рядом с лесенкой, я увидел бледного скелетообразного юношу с серьезным и каким-то неподвижным лицом, довольно сильно смахивавшего на самого Клаттербака.

«Mon Dieu[681]681
  Боже мой (фр.).


[Закрыть], – подумал я, – не мог же он настолько преуспеть в супружеской жизни, чтобы за семь месяцев произвести на свет и вырастить это долговязое подобие самого себя!» Добряк обернулся и, донельзя пораженный тем, что я стою здесь, подле него, чуть не свалился с лесенки. Он быстро сошел вниз и принялся так крепко и пылко пожимать и трясти мне руку, что у нас обоих на глазах выступили слезы.

– Легче, дружище, – сказал я, – parce, precor[682]682
  пощади, пожалуйста (лат.).


[Закрыть], или ты заставишь меня сказать: «ibimus una ambo, flentes, valido connexi foedere»[683]683
  Пойдем вместе, оба в слезах, связанные тесным союзом (лат.).


[Закрыть].

Когда Клаттербак услышал сладостные звуки того, что для него было родным языком, глаза его увлажнились еще больше. Он оглядел меня с ног до головы взором, полным отеческого благодушия, пододвинул глубокое кресло, давно уже стоявшее без всякого употребления, ибо его набитое грубым конским волосом сиденье плотным слоем покрывала классическая пыль, столь изящная, что грешно было ее смахивать, – и с размаху усадил меня в него, прежде чем я мог помешать столь жестокому проявлению гостеприимства.

«О мои несчастные брюки! – подумал я. – Quantus sudor inerit Bedoso[684]684
  И придется же попотеть Бедо (лат.).


[Закрыть], чтобы вернуть вас к первобытной чистоте!»

– Но откуда явился ты? – произнес хозяин дома, имевший склонность к высокопарным и устарелым оборотам речи.

– С Пифийских игр[685]685
  Пифийские игры – вторые по значению после олимпийских, общеэллинские соревнования, происходившие в Дельфах. Включали, кроме игры на музыкальных инструментах, гимнастические и конные состязания.


[Закрыть], – ответил я, – с поля, именуемого Нью-Маркет. Или глаза мне изменяют, или сей insignis juvenis[686]686
  Превосходный юноша (лат.).


[Закрыть] изумительно на тебя похож. Если это – семимесячный ребенок, он поистине соперник титанов.

– Ну, право же, достойный друг мой, – воскликнул Клаттербак, – ты изволишь шутить! Это – мой племянник, хороший и старательный мальчик. Надеюсь, он процветет в лоне нашей матери-кормилицы[687]687
  Имеется в виду alma mater – то есть университет.


[Закрыть]: в октябре он поступает в Тринити-колледж. Бенджамин Джеремия, дитя мое, – это мой достойный друг и благодетель, о котором я часто говорил тебе. Пойди и позаботься, чтобы для него было приготовлено все самое лучшее, – он разделит с нами трапезу.

– Да нет же, – начал я, но Клаттербак ласково закрыл мне рот рукой, чье мощное дружеское пожатие я уже успел испытать. – Прости, друг мой, – сказал он, – и чужой человек не уйдет отсюда, не вкусив с нами хлеба и соли, а тем более друг. Иди, Бенджамин Джеремия, и скажи своей тетушке, что мистер Пелэм будет с нами обедать. Распорядись также, чтобы устрицы из бочонка, присланного нам в дар достойным другом моим, доктором Суоллоухемом, поданы были наилучшим образом. Это – лакомство классических времен, и, поглощая их, мы будем думать о наших учителях, людях древности. И – стой, Бенджамин Джеремия: позаботься о том, чтобы нам подали вино в бутылке с черной головкой. Теперь можешь идти.

– Ну, старина, – сказал я, когда за одутловатым, ни разу не улыбнувшимся племянником закрылась дверь, – по нраву ли тебе ярмо супружества? Можешь ли ты преподать тот же совет, что и Сократ[688]688
  Сократ (469–399 до н. э.) – древнегреческий философ-идеалист. Бульвер намекает здесь на сочинение Ксенофонта «Домострой», гл. VII, где Сократ поучает своего собеседника Критобула, как создать идеальную супружескую жизнь, в то время как семейная жизнь самого Сократа с его сварливой женой Ксантиппой была так же неудачна, как и жизнь Клаттербака, с которым его сравнивает автор «Пелэма».


[Закрыть]? Если да, то надеюсь по крайней мере, что не на основании подобного же опыта.

– Гм! – ответствовал степенный Кристофер тоном, который показался мне несколько взволнованным и смущенным, – с тех пор как мы расстались, ты, видимо, развил в себе склонность к юмору. Полагаю, что остроты твои раскаляются на искрометном пламени Горация и Аристофана!

– Нет, – ответил я, – ведь живые люди не дают тем, кого тяжкий жребий заставляет непрерывно общаться с ними, достаточно времени, чтобы изучать памятники, оставленные мертвыми. Но скажи мне по-честному, всерьез, счастлив ли ты, как я того желал бы?