Текст книги "Загадки любви (сборник)"

Этот Дон Жуан был студент… Было ему девятнадцать лет, он учился в Москве, во Втором медицинском, а родом был из веселого города Одессы – думаю, этим многое сказано. Короче, стоило ему увидеть даму: юную, зрелую, совсем юную, совсем зрелую – и в сердце его немедленно вспыхивал пожар. Это прекрасно – жить в состоянии вечной страсти, но несколько неудобно, ибо яростный Амур добивал его в самых неподходящих местах. Однажды из окна троллейбуса он заметил высокую девушку в короткой юбке. И хотя лица девушки он так и не увидел, но двигающиеся женские ноги заставили его криком остановить троллейбус. Что делать, наш студент влюблялся не просто в девушек, о нет! Как и подобает истинному Дон Жуану, его приводили в экстаз даже отдельные части женского тела. Перечисляю важнейшие из них в алфавитном порядке: 1) грудь; 2) ноги; 3) таз. Не скрою, что остальные части тела, как-то: спина, щиколотка, плечо – тоже волновали его. И еще как волновали! Например, однажды Амур подстерег нашего героя на институтском вечере, где он влюбился в обнаженные полные плечи. Перепуганная его страстью полноплечая нимфа попросту от него убежала. Но он начал свое сафари. Кончилось тем, что она скрылась в женском туалете. Что сделал Дон Жуан? Вошел за ней следом в туалет, распугав с воплем выбежавших девиц, и запер за собой дверь! Естественно, через некоторое время у туалета выросла очередь жаждущих осуществить законное свое право (удары в дверь, крики!). Целых полчаса он держался в осажденном туалете, как три мушкетера в осажденной Ла-Рошели…

А теперь собственно история.

Однажды наш студент, бродя институтскими коридорами, столкнулся с Нею. В этот раз страсть явилась к нему в виде могучих ног студентки выпускного курса из города Вологды: это были ливанские кедры с округлыми солнцами-коленями, увенчанные остальным телом. Когда прекрасноколенная вологдчанка уселась на подоконник с книгой и ее полные колени замаячили перед глазами нашего несчастного студента, – он был окончательно повержен! Он знал, как трудна любовь с периферийной студенткой. Но он бросился в пожар. Неделя прошла в тщетных ухаживаниях. В глубине души он надеялся, что привыкнет наконец к этим удивительным ногам, что страсть его поутихнет, но! Но когда они (эти ноги) шли по коридору, – клянусь, они фосфоресцировали! Что творилось тогда с несчастным: его глаза блуждали, рот был полуоткрыт, лицо сведено нежной судорогой! Короче – страсть! Страсть, которой так страшатся периферийные девушки!

Но судьба всегда благоприятствует влюбленным: несколько анекдотов, несколько решительных вылазок (с успехом отбитых противником), атмосфера общежития, бесконечные рассказы подруг о своих амурах и, наконец, отсутствие вологодской матери – и вот уже пошли свидания! И вот уже бешеная борьба то в пустой комнате общежития, то на траве лесопарка Сокольники и т. д., и т. п.! И вот уже знакомая беседа:

– Ну, поклянись: ничего не будет…

– А ты сними только это…

Ну, далее все известно! И вот студент уже вступил в обладание прекрасными вологодскими ногами.

Но ничто не длится вечно для Дон Жуана! Новая зарубка на никелированной кровати в общежитии уже была сделана (так он наивно считал свои победы). И тотчас вологодские ноги перестали фосфоресцировать. Толстые ноги – и все.

Потому что – появились две груди, две могучие груди студентки из города Костромы. Что делать: только на периферии и осталось здоровье. Только там, на прекрасной природе, возрастает обилие.

А далее идет история с новой пассией (см. историю с предыдущей). Надо сказать, что костромская любовь несколько оживила и его чувство к вологдчанке. И теперь наш студент начал «полеживать» с обеими великолепными провинциалками. Естественно, долго это продолжаться не могло, тем более что обе жили в одном общежитии. И однажды во время ночных бесед наши героини выяснили ситуацию. Провинциальность не позволила им насладиться выгодами своего положения (они не читали «Декамерона», что делать!). Более того, справедливому гневу юных (и, добавлю, чистых) дев не было предела.

Прекрасноногая вологдчанка простодушно предложила инсценировать изнасилование и засадить обидчика в тюрьму. Но прекрасногрудая костромичка была похитрее…

Короче, однажды наш студент решил провести очередную ночь рядом с прекрасной грудью костромички. А дело происходило, как всегда, в квартире ее подруги.

После того как страсть была удовлетворена и наш Дон Жуан отдыхал от любви – он внезапно почувствовал на лице платок с эфиром. Точнее, ему грубо сунули платок из темноты.

Когда он очнулся, в комнате никого не было. Горела лампа, а на столе лежала записка от костромской юдифи: «Можешь оставаться здесь до утра. Уходя, захлопни дверь. С приветом». И шли подписи… обеих провинциалок.

Только когда студент спустил ноги с кровати – он почувствовал острую боль. От этой боли и ужаса он покрылся потом. Затем медленно опустил руку – и в темноте нащупал свежий шов.

Провинциалки всегда хорошо учатся, и та, из Костромы, готовилась стать отличным хирургом. Операция была сделана безукоризненно – его кастрировали по высшему классу.

Может ли пожарник быть без шланга, ключник без ключей?

Я привел только первые примеры, пришедшие в голову. Может ли Дон Жуан жить без…?

Он висел в ванной, лицом к зеркалу, прикусив язык. Он был из Одессы, из веселого южного города, где ценят шутку. Видимо, он понял весь комизм ситуации – и напоследок успел показать себе в зеркале – язык!

После Дон Жуана захотелось чего-то утонченного…

– О любви к гравюре, – объявил писклявый мужской голос. – Я слыхал этот рассказ от знаменитого артиста… Так что вообразите вместо жалкого моего голоса – великолепный бас.

В тот год я готовил Гамлета… Я изучил все о Шекспире. В это время мы были на гастролях в Петербурге. Тогда еще это был Петербург, так как не вся старая интеллигенция вымерла…

Пришел я в гости к художнику В., с которым мы и пропьянствовали всю белую ночь. Я рассказал ему о своем Гамлете, и тут он мне предложил:

– А не хотите ли поглядеть на потрясающую гравюру: артист Гаррик, – да, да, сам великий Гаррик из восемнадцатого века, – в роли Гамлета у бюста Шекспира?

У меня дыхание перехватило!

И вот мы в какой-то петербургской трущобе. Встречает старикан, открывает невообразимый сундук и вынимает… такое может быть только в Петербурге! Гравюра: актер Гаррик, этак подбоченясь, стоит у бюста Шекспира. Гаррик – очень хорош, но бюст Шекспира! Сразу спрашиваю:

– Сколько?

– Пять тысяч, – отвечает старикан, – это ее цена.

Да я и сам вижу – ее цена. Но дорого! Я любил тогда пить, жить, любить. Пять тысяч! Я представил свалку бутылок водки – и отказался.

Я вернулся в Москву, но уже никак не мог отделаться от видения: стоит Гаррик, стоит, проклятый, и рядом – как живой, Шекспир! И понял – не могу жить. Дайте мне этот угольный сумрак! Дайте мне это лицо Шекспира! Какой-то расхристанный, лохматый Шекспир, и с таким веселым выражением! Клянусь, этот бюст лепили с натуры! Подайте мне этого беспутного Шекспира! Хрен с ней, с водкой. И я решил ехать. Весь следующий день я собирал деньги. Потом взял билет на двадцать третье… Было двадцать первое июня…

На следующий день началась война. А дальше – смерть, кровь, гибель. Стыдно сказать, но всю войну я помнил о гравюре.

Кончилась война – и я сразу приехал в Ленинград. Город, мой любимый город, был ужасен – в развалинах. Я пошел к художнику В. – узнать адрес старика. Художника не было в живых. Я сидел за столом и слушал его жену:

– Я ждала его у подъезда, он пошел обменять на хлеб нашу последнюю золотую вещь – медаль Академии. От голода мы были сонные, как мухи. Потом я увидела, как он медленно-медленно возвращается по мосту. И я тоже с трудом, медленно-медленно, пошла к нему навстречу. Но мы так и не встретились. Он упал на моих глазах посреди моста.

Она рассказывала и торопливо ела, как ели тогда все ленинградцы, заметая ребром левой руки со стола крошки в правую ладонь и быстро отправляя их в рот.

Я не посмел спросить ее об адресе.

Я пошел искать сам.

Самое смешное: я нашел тот дом. Поднялся наверх – и сразу узнал квартиру. Я позвонил. Как стучало сердце: как в молодости перед свиданием… Но никто не открывал двери. Я позвонил опять, и снова долго не открывали. В отчаянии я жал на звонок. И вдруг за дверью раздались… да, да – шаги! Старик открыл дверь. Он даже не постарел, он просто высох: живой скелет – кожа да кости. Так тогда выглядели многие в городе.

Старик поздоровался, а потом сказал:

– Все умерли, я тут один живу, я плохо слышу.

И он повернулся и пошел в комнату.

– Я актер Д., – сказал я, войдя в комнатенку.

– Да-да, я узнал вас…

Старик усмехнулся.

– Она… есть? – спросил я с замиранием сердца.

Глаза старика стали беспощадными.

– Но если вы думаете, что она стала дешевле, – вы ошибаетесь!!

– Сентиментальная история! – заорал Лысый и Отвратительный. – Я хочу еще раз напомнить, граждане, у нас все-таки «Декамерон». Попрошу предложить что-нибудь этакое – в передовых традициях шестнадцатого века!

И тогда в темноте тотчас заговорил приятный баритон:

– Я расскажу о любви к иностранкам…

Нет, все-таки в иностранках что-то есть. В Японии, ночью, в гостинице едешь в лифте, а она – в кимоно, с розами, книжкой поднимается к какому-то счастливцу, который заказал по телефону читать ему эту книжку от бессонницы. Нет, нет, именно читать… То, о чем вы подумали – за это совсем другие деньги платят. Ах, это кимоно… Один мой знакомый, проработавший долго в Японии, по прибытии в Союз заставлял свою жену одеваться в кимоно и на коленях ползти к нему с огонечком для сигареты. Бедняга. Не мог забыть церемонию в чайных домиках. Представляете, картина: он сидит на полированной мебели с сигаретой в зубах, а она с зажигалкой, как бегемот в Африке, ползет к нему: сто килограммов задница, да еще в кимоно! Нет, друзья мои, иностранкой надо родиться. Особенно это касается всех этих камбоджийских и прочих малоазийских женщин. Я, когда оттуда приехал, с тоски перешел на балерин: они такие хулиганки в постели… А там, в моей Азии… Ах, эти раскосые глаза… Это тело розы с убийственной шелковой кожей… У наших – руки-ноги, а там – рученьки да ноженьки… Ну, да ладно!..

Значит, выхожу я как-то бухой из их кабака: обмывали торговое соглашение. Пил я всякую ихнюю гадость, закусывал тоже какой-то ихней пакостью – жареными воробьями и т. д. И вижу: недалеко от моей машины стоит Она. Ну, индийская принцесса абсолютно! Я ее поманил для смеха – и она, к моему ужасу, подходит! Я огляделся: никого. Сажаю ее в машину – и рванули. Вот как пьян был! Кладу ей руку на плечико… на коленку… Она молча перед собой смотрит, будто ничего. Хоть бы убежала, хоть бы послала. Я бы с облегчением ее отпустил! Ни хрена – сидит! Ужас! А во мне – любовь. И все сильнее! Чуток ее погладил рукой – а она так нежно провела щекой по моей руке. Я ведь пьян был, – а помню, все помню! А потом как взглянет: ну, Будда! Будда!

Тогда я и решился: живем-то один раз! Отъезжаю в сторону, открываю багажник, потом гляжу на нее. Она молча вылезает и ложится в багажник. И как она там «сгруппировалась», не знаю, – на Востоке это умеют, – но уместилась в багажнике! Въезжаю в торгпредство. Учтите – с самого начала она ни звука не проронила. Только одни глаза. Господи, пощади!

И вот я с дьявольской хитростью доставляю ее в квартиру. Жены нет – жена у отца в Союзе.

Короче, стоим мы в комнате: она ни слова. Я ее раздеваю: она не шевелится. Только едва заметными движениями тела, да так ритмично, так нежно, будто в танце движется, помогает мне себя раздевать. Тут я еще выпил. Со страху! И еще. А она стоит – статуя. И когда я обнял ее, почувствовал запах сандалового дерева.

И тут вдруг испугался. Влюблен-то влюблен, да ум остался. Думаю, взял ты ее у кабака. А у тебя жена. И не просто жена, а дочь такого-то. Если наградишь ее – тебе башку, как цыпленку, отвертят. Нет, думаю, предосторожность. И хоть пьян был, как паскуда, сил хватило развести ванну. Причем – кипяток, чтоб все бактерии – на фиг! Высыпаю туда пакет марганцовки – чтоб добить эти самые бактерии. И сажаю Будду в черно-красную ванну из марганцовки.

А сам иду добавить. Налил раз – порядок. Налил два – стакан из рук на ковер! Полез я за стаканом… а когда глаза открыл – уже утро.

Встаю. Чувствую: что-то было. А что было – не помню! Пытаюсь вспомнить – не могу. Иду на кухню, выпиваю рюмашку, ставлю кофе. Иду в ванну принять холодный душ. Открываю дверь – цепенею: в ванне сидит прекрасная девушка, абсолютно голая… И молча смотрит перед собою…

Тут, естественно, все вспоминаю. Ну, хрен со мной, дураком. Но она-то… Она-то… Сидит голая в остывшей, кроваво-черной воде точь-в-точь в той же позе, как я ее туда посадил.

О подлинная женственность! Как жить после этого?

Ну, дальше – про утро, про все, что было, про торгпреда, развод и т. д., и т. п. – хрен с ним, это неинтересно!

От любви к иностранкам перешли к другой диковине – к любви к астрономии.

Из темноты заговорил старческий голос.

Некий ответственный работник, которого недавно назначили руководить планетарием, однажды ночью сидел в своем учреждении. В те далекие сороковые годы ответственные люди работали по ночам, а днем спали… Это я поясняю для молодых людей.

Итак, наш работник сидел в своем кабинете, когда зазвонил тот самый особый телефон. Работник бросился к телефону и услышал в трубке совсем ответственнейший голос. Работник задрожал. Поздоровались.

– Окно от тебя далеко?

– Нет, – с трудом вымолвил работник.

– Подойди… Звезду справа видишь? Ну, такую блестящую… Слева от Большой Медведицы?

– Вижу!

– Сейчас у товарища Сталина в кабинете поспорили товарищ Каганович и товарищ Молотов. Товарищ Каганович говорит, что это – Орион, а товарищ Молотов, что это – Кассиопея. Ты сам-то знаешь, какая это звезда?

– Нет, – совсем испугался наш работник. – Я ведь недавно работаю с этими… астрономами.

– Тогда узнай там у своих подопечных и нам отзвони. Задание ясно?

Естественно, работник тут же начал действовать. К сожалению, в планетарии никого не было ночью, кроме самых ответственных лиц. Но те плохо знали астрономию. Пришлось искать другие каналы.

И вот ночью к дому известного московского профессора А-ского подъехала черная машина. Профессор А-ский в ту ночь не спал. У него резко подскочило давление, потому что в этот день в планетарии прорабатывали его друга, профессора Б-ского. И теперь А-ский лежал, вспоминая свое выступление. Из очень понятного человеческого чувства он выступил против друга Б-ского с удивительно пламенной речью. Но сейчас он думал совсем не о речи. То, что Б-ский был его друг, означало, что скоро может наступить и его очередь.

Вот в этот момент тревожных раздумий и раздался звонок. Пронзительный, надо сказать, звонок. Тот самый, можно сказать, звонок. Было два часа тридцать минут, это был очень серьезный час ночи.

Звонок неистовствовал. А-ский встал, надел штаны, жена сидела на кровати, бессмысленно повторяя: «Пуговицы, пуговицы нету». Звонок безумствовал.

Он открыл дверь. И увидел двоих. И рухнул навзничь.

В два сорок пять наш ответственный работник узнал о скоропостижной смерти А-ского. Прошло уже сорок пять минут, а простого задания выполнить не могли.

В два пятьдесят наш работник позвонил своему помощнику, и тот незамедлительно дал ему фамилию другого консультанта – членкора В-ского.

Опять завели черную машину, поехали.

Членкор В-ский был другой ближайший друг безродного космополита Б-ского. Они с ним долго работали в Ленинграде, в Пулкове. Поэтому, когда начались проработки Б-ского (а проработки эти проводились и в Ленинграде, и в Москве), членкор В-ский придумал благородный выход: когда Б-ского прорабатывали в Москве, он садился в ночной поезд и уезжал в Ленинград. Когда же проработка шла в Ленинграде – он, естественно, возвращался в Москву.

В этот день Б-ского прорабатывали одновременно и в Москве, и в Ленинграде. Поэтому наш В-ский махнул на все рукой и сказался больным. Он улегся в постель, вызвал врача, но ему чудилось, что врач как-то странно расспрашивал его о здоровье. Членкор В-ский в ту ночь не мог заснуть: он все вспоминал лицо врача.

И когда в три двадцать пять резко зазвонил звонок, членкор В-ский даже усмехнулся. Этого он уже ждал. Он был холостяк, ему было шестьдесят три года, жизнь была прожита. Под неумолчный звонок он раскрыл окно, посмотрел на яркие звезды и полетел в звездную ночь.

В четыре часа пять минут наш ответственный работник узнал о происшествии с В-ским. Только тут он осознал свою ошибку: надо прежде звонить по телефону, а потом уже – в двери!

Обливаясь потом, чувствуя, как дрожат колени, бессмысленно повторял он фразу:

– Звонить надо было по телефону!

В четыре пятнадцать он затребовал номера телефонов оставшихся светил астрономии. До четырех пятидесяти он звонил по квартирам, объясняя разбуженным профессорам смысл вопроса. Его посылали к чертям, считая это ночным розыгрышем. На вторичные звонки просто не поднимали трубку: думали, что розыгрыш продолжается. Наконец молодой профессор Ц., которому он успел проорать в трубку: «Только не пугайтесь, ничего серьезного», – начал с ним разговаривать. Было пять утра, и звезды на небе выглядели неважно. Но молодому профессору все-таки удалось установить имя светила.

В пять семнадцать на столе у ответственнейшего товарища зазвонил телефон.

– С добрым утречком… С некоторыми трудами… хе-хе-хе, но название установили: это яркая навигационная звезда Капелла. Одна из самых красивых зимних звезд в созвездии Возничего. По-древнегречески это имя козы, вскормившей бога Зевса. Так что прав товарищ Каганович, ибо Капелла находится совершенно рядом с созвездием Орион… Прав, надо сказать, и товарищ Молотов, потому что по яркости она совершенно напоминает созвездие Кассиопеи. Так что можете сообщить… – бодрячествовал голос.

– Некому сообщать. Все давно ушли спать…

И, сладко зевнув, ответственнейший товарищ повесил трубку.

Следом за рассказом о любви к светилам небесным очень даже уместно прозвучало:

– О любви к Вождю…

Каждый свой приезд в Ленинград я прихожу в Эрмитаж. Но в последние годы, – может быть, молодость прошла… – но нет во мне там прежнего восторга. Так и в тот мой приезд: заглянул в Эрмитаж, прошелся бессмысленно по знакомым залам, осмотрел какие-то сервизы и вдруг понял – скучно! Все знаю! Все видел!

Время двигалось к закрытию, из залов уже выгоняли, и я прошел на какую-то бесконечную мраморную лестницу, чтобы спуститься вниз и покинуть докучное место. Я вышел к лестнице и остолбенел: все было заполнено матросскими бушлатами, солдатскими шинелями. Люди толпились на лестнице, лежали на ступеньках, курили. И только тут я заметил электрический кабель осветительных приборов и все понял: это была киносъемка. Ждали, когда опустеет Эрмитаж, чтобы в очередной раз штурмовать Зимний.

И тут сверху загудел в микрофон оглушительный хамский голос:

– Не задерживаться, проходить! И только по запасной лестнице! Немедленно!

Почему-то сразу очумев от ужаса, я бросился на боковую лестницу. Она и вывела меня на первый этаж, в странные залы, где доселе я никогда не бывал. В залах этих не было посетителей. В витринах лежали какие-то бусинки, разбитые кувшины. Старушки в форменных одеждах аукались друг с другом: так им было жутко в этой странной пустыне в надвигавшихся зимних сумерках. Наконец я вошел в большой зал, где по стенам висели полуистлевшие ковры. В центре стоял чудовищный сруб. Я подошел к срубу и понял: это погребальная камера. Действительно, это была погребальная камера гуннского вождя из четвертого века до новой эры. А все, что было на стенах, – прежде лежало в погребальной камере: конский череп, золотой убор для лошади, остатки ковра. Сам вождь лежал в следующей крохотной комнате, лежал у самого окна под стеклом. Он был гибельно черен: череп, обтянутый деревянными складками, – тем, что прежде было его кожей, – застыл в оскале. И там, в оскале, виднелся ужасный зуб, и чудовищна была прядь волос, сохранившаяся на черепе, – прядь свалявшихся волос из четвертого века до новой эры. Но самое странное – это было его выражение. Ибо клянусь: череп с деревянной кожей имел выражение. Это точно! Я попытался понять, что оно значило, и наклонился над стеклом, когда услышал голос:

– А вы не боитесь на него смотреть?

Я поднял голову и увидел коротконогое существо без возраста, с идиотской прической и ярко намазанными губами, в форменной одежде смотрительницы зала.

– Ведь присниться ночью может…

– Нет, не боюсь. Мне он даже чем-то нравится.

Что тут с ней случилось! Она вся вспыхнула, зарделась, как девочка, потом сказала, почти прошептала:

– Мне он тоже нравится. И знаете, меня все спрашивают: «Как ты с ним сидишь?» А я в любое место перевестись могу, да не хочу, меня вон в Малахитовый зал даже звали: у меня ведь стаж.

Я молчал, а она все говорила. И хотя мы были одни в зале, говорила почему-то шепотом:

– Вы не поверите, я ведь такая пугливая, всего боюсь. Мышей боюсь. У меня во рту металлические зубы – так я во время грозы рот закрываю. Боюсь! Ведь металл, говорят, притягивает… Что со мною было, когда я сюда попала! Мы с ним вместе сюда поступили: его как раз привезли, а меня на работу приняли. Ну, я и попала к нему, в новый зал. И в слезы, конечно! Мне говорят: месяц поработай – первое место, которое освободится, твое. Села я от него подалее, сижу, глаза поднять боюсь. А народу тут никогда никого. День, помню, был солнечный, солнце в окна бьет. На него. И вдруг меня такое любопытство взяло: я так зажмурилась… и на цыпочках, на цыпочках… и заглядываю к нему. Вижу: под стеклом лежит он и мне улыбается. Я как закричу – и бежать. Бегу коридорами, рыдаю, озноб меня бьет.

Оказалось, в тот день я гриппом заболела. Температура сорок. Лежу в постели. В ту ночь он мне и приснился: дескать, я девушка, молодая да красивая, а он на коне за мной свататься приезжает. Конь богатый, но вместо морды у коня – череп, а сам он весь в золоте – ну, ясное дело – Вождь! Пришла я сюда после болезни, а мне в профкоме говорят: «Держись, Глафира. Скоро из Рубенса, из зала, одна уходит на пенсию». Ну, согласилась я ждать рубенсиху, а сама снова… на цыпочках – шасть к нему! Вижу – лежит он без улыбки, печальный, как сейчас. Строгий. Ну, Вождь! Тут я наклоняюсь над ним, а он… на моих глазах… улыбается! Признал, видать, меня! Через месяц меня к Рубенсу переводят. А ему старуху нашли – глухую да подслеповатую. Не надо, говорю, мне вашего Рубенса, я буду у своего Вождя сидеть. Видать, судьба моя такая… И стала я около него сидеть. Уж восемнадцать лет сижу. И с тех пор каждую ночь он ко мне приходит. Одежда богатая, ничего не скажу. И тело у него белое. А вот лицо такое же. Я сначала все нервничала во сне. А потом привыкла: что ж тут поделаешь – Вождь! А какой он жестокий бывает и злой – ужас! Это когда на него посетители много глядят. Ух, как он посетителей не любит! Я их и пугаю – гоняю, ведь сердится он! И еще он старух не любит. Он любит молодых. Я вот за восемнадцать лет постарела с ним рядом. Он мне недавно так и говорит во сне: «Старая ты стала!» Ну, что ж поделаешь, я давно этого ждала, все думала, как же он уйдет от меня? И знаете, что он придумал: на днях на реставрацию нас закрывают, а меня в другой зал переводят! Ну, конечно, какая я ему пара? У него, говорят, сколько жен было, и все из разных национальностей. И все молодые. Я вам еще что скажу… – Глаза ее заблестели. – Я как-то раз витрину открыла… да и поцеловала его! Так он три дня потом улыбался! Любит он женщин…

Она встала, оглянулась, потом положила руки под витрину. Что-то щелкнуло, и она приподняла крышку.

– Никто не знает, что я ее открываю. Вы подойдите… только не близко, он не любит, когда на него мужчины смотрят.

Жуткое грифельное лицо блестело, и зуб сверкал в усмешке. Да, да, клянусь: он улыбался!

– Чего я с ним ни пережила! – вздохнула она. – Все у нас с ним было… Во вторник на реставрацию закрываемся. Исстрадалась я вся. Хоть бы вторник быстрее! А ему хоть бы хны: вишь, насмехается. Ну, ясное дело – Вождь!

– Что-то мы оригинальничаем, – сказал в темноте бас. – Любовь к математике… к астрономии… к Вождю… декаденты мы все!.. А покойник любил естественное, простое… Как сейчас помню: в туалете Дома литераторов, дыша винным перегаром, он читал мне стихи Исаковского: «Синенький скромный платочек…» А потом и говорит: «Если поймешь, что это гениально, – сразу перестанешь быть декадентом…» К простоте он нас звал. И я вас зову! И предлагаю самое простое – о любви к еде.

И голос начал рассказ.