Текст книги "Ирландия"

– Да, кольцо есть, – терпеливо ответил мальчик и, сунув руку в небольшой кожаный кошель на поясе, достал маленькое, выточенное из оленьего рога колечко, с которым он уже венчался с ней по меньшей мере дюжину раз.

– Ну, тогда пошли, – сказала она.

Эта игра в женитьбу продолжалась уже почти год. Казалось, Килинн она никогда не надоедала. А он до сих пор не понимал: была это просто девчоночья забава без особого смысла или за этим таилось нечто более серьезное. Женихом она неизменно выбирала только его. Может, потому, что он как кузен всегда подыгрывал ей, а другие мальчишки могли поднять на смех? Может быть. Смущался ли он? Не особенно. Просто не принимал это всерьез. Ведь Килинн была всего-навсего его маленькой кузиной. А он уже считал себя взрослым. Ростом он превышал почти всех своих сверстников, к тому же был довольно силен, несмотря на худобу. Другие дети относились к нему с осторожным уважением. Поэтому, как старший, он обычно потакал своей маленькой сестренке. Как-то раз он был занят и жениться отказался. Лицо Килинн тут же вытянулось, и она надолго замолчала, но потом все-таки подошла.

– Ну, раз ты не хочешь на мне жениться, – заявила она, вызывающе тряхнув головой, – я буду искать кого-нибудь другого.

– Нет, я женюсь на тебе, – пришлось сказать ему.

Лучше уж пусть я, чем кто-нибудь другой, рассудил он.

Курган был недалеко. Он находился на травянистой возвышенности, чуть в стороне от отмели, что начиналась сразу за темной заводью. Когда викинги впервые увидели это место, они назвали его Хогген-Грин, что означало «кладбище», и, как это часто делают скандинавские народы, когда находят святые места рядом с поселением, приспособили его для собраний, где свободные граждане поселения могли бы держать совет или избирать вождей. Вот так и получилось, что могилы предков Осгара, включая Дейрдре, Морну и его детей, постепенно ушли под землю, сравнявшись с травой, а курган, где нашел свое последнее пристанище старый Фергус, был достроен и превратился в холм, с которого норвежские вожди проводили свои собрания. Назывались эти собрания тингами. Поэтому и могила старого Фергуса приобрела новое имя. Теперь она называлась Тингмаунт.

Дети встали перед Тингмаунтом и приготовились пожениться. Оба знали, что такой брак вполне допустим. Друг другу они приходились троюродными братом и сестрой. Дед Килинн стал мастеровым и перебрался в Дифлин, а семья Осгара так и продолжала жить на земле своих предков рядом с монастырем.

Величественный древний Тингмаунт у тихой реки подходил им как нельзя лучше. Ведь именно из-под этого холма восстал их предок Фергус, чтобы принять крещение, да еще от самого святого Патрика. И оба они, и Осгар, и даже девятилетняя Килинн, могли с легкостью перечислить все двадцать пять поколений, что соединяли их со старым вождем.

Как обычно, Осгар играл сразу две роли: жениха и священника. Делал он это превосходно. Когда четыре года назад умер его отец, воспитанием мальчика занялся его дядя-настоятель. К великой радости его матери, которая простаивала на коленях по четыре-пять часов каждый день, он теперь не только знал катехизис и многие псалмы, но и мог читать наизусть большие куски церковных служб.

– Это твое призвание, – сообщил Осгару дядя.

Мальчик также умел читать и писать на латыни, пусть пока и не слишком уверенно. И в самом деле, его матери было от чего гордиться сыном, ведь дядя не раз говорил ей, что юный Осгар проявляет к духовному сану куда больше склонности, чем его родные сыновья.

Осгар стоял рядом с Килинн, вернее, чуть впереди нее, и уверенным голосом сначала произносил то, что должен был говорить священник, а потом отвечал за жениха. После этого колечко из оленьего рога заняло свое место на пальце, невеста получила обязательный, хотя и невинный поцелуй в щечку, и Килинн, как всегда довольная собой, взяла мальчика за руку, и они стали прогуливаться. Кольцо она не снимала до самого окончания игры, а когда они прощались, отдавала его Осгару, чтобы он сохранил его в своем кошеле до следующего раза.

Что все это означало? Возможно, девочка и сама не знала, но Осгар думал, что когда-нибудь они действительно поженятся, только уже по-настоящему.

Отдаленное родство угадывалось в них. У обоих были темные волосы и миловидные лица, как у всех в их роду. Но если у Осгара глаза были темно-синими, то у девочки – совершенно необыкновенного зеленого цвета. Осгар знал, что зеленые глаза передавались в их роду из поколения в поколение, но из всей его родни они достались только Килинн, и это делало ее особенной для него, пусть даже она и была всего лишь ребенком. Но не только это притягивало его к ней. Казалось, их общие предки создали между ними некие таинственные узы, хорошо знакомые, но все же волшебные. Он не мог этого объяснить, но чувствовал, что им предначертано быть вместе. И даже не будь они родней, он все равно был бы очарован ее вольным духом. Его дяди и тети всегда считали его самым ответственным из всех детей их большой семьи. Мальчиком, которому суждено стать первым. Он не знал, почему они так думают, но это началось еще до смерти его отца. Быть может, именно поэтому он чувствовал себя обязанным защищать свою маленькую кузину Килинн, которая всегда делала что хотела: забиралась на высокие деревья или требовала жениться на ней. А еще потому, что в глубине души Осгар знал, что никогда не захочет жениться ни на ком другом. Ведь ее зеленые глаза и гордый нрав уже давно пленили его.

Они оставались там еще какое-то время, играя возле Тингмаунта и на берегах небольшого ручья, что протекал по соседству, но вот пришло время возвращаться. Килинн сняла кольцо, протянула его Осгару, и вдруг они заметили двух всадников, которые ехали в их сторону. Один, высокий рыжеволосый мужчина, сидел на великолепном скакуне, вторым был такой же рыжеволосый мальчик на небольшой лошадке. Они медленно ехали вдоль реки к Хогген-Грин.

– Кто это? – спросил Осгар у Килинн, она всегда всех знала.

– Остмены. Норвежцы. Они давно уже тут, – ответила она. – Живут в Фингале, но иногда приезжают в Дифлин. Богатые крестьяне.

– А-а…

Осгар догадался, о ком она говорит, потому что видел их подворье, и стал с любопытством разглядывать всадников, ожидая, что те поедут к Тингмаунту. Но, к его удивлению, они лишь взглянули в сторону холма и повернули к устью реки.

– Наверное, едут к камню, – заметил он.

Это было необычное зрелище. Вдали, на затапливаемой приливом полосе, как одинокий страж, высился стоячий камень, и компанию ему составляли лишь крикливые морские птицы. За камнем был голый ил и морская заводь, перед ним – неспокойные воды реки. Длинный Камень, так его называли, установили викинги, чтобы отметить место, где полтора века назад их первая ладья подошла к берегу Лиффи. Осгар подумал, что для этих двух норвежцев Длинный Камень у края моря мог означать то же, что могилы предков для него самого.

А этот высокий остмен с рыжими волосами довольно симпатичный, подумал Осгар. И тут же услышал рядом голос Килинн, словно она прочитала его мысли:

– Мальчика зовут Харольд. Он красавчик.

Отчего ее слова так больно резанули его? Ведь наверняка она уже видела Харольда в Дифлине. Да и почему бы этому норвежскому мальчику не быть красавчиком?

– А они христиане или язычники? – небрежным тоном спросил он.

Многие викинги в Дифлине по-прежнему оставались язычниками. Хотя все понемногу менялось. Все ирландцы, жившие в городских стенах, как Килинн и ее семья, конечно же, были христианами. За проливом – в Англии, Нормандии и везде, где викинги селились рядом с другими христианами, – их вожди вместе со своими подданными обычно предпочитали тоже присоединиться к единой Церкви, потому что это было выгодно. А вот в Ирландии все еще приходилось спрашивать, кто есть кто. Те, кого кормит море, часто учатся выказывать уважение к разным богам в тех землях, куда занесет их судьба. Старые скандинавские боги вроде Тора и Одина все еще были живы. Так что, если у какого-нибудь купца в Дифлине висело на шее нечто вроде креста, никогда нельзя было сказать с уверенностью, то ли это распятие, то ли молот Тора.

Но одно мальчик знал наверняка. Семья его кузины Килинн была так же предана христианству, как и его собственная. И Килинн никогда бы не позволили выйти замуж за язычника, каким бы богатым или красивым он ни был.

– Я не знаю, – ответила девочка, и между ними повисло недолгое молчание. – А мальчик хромой, – вскользь добавила она.

– Ага… Бедняга, – сказал Осгар.

II

991 год

– Лучше сходи за ним, Моран. Ты ведь знаешь, какой он.

Моран Макгоибненн посмотрел на свою жену Фрейю с улыбкой и кивнул.

Теплое и спокойное лето близилось к концу. Казалось, в этом году мир и покой царили повсюду. Семь лет назад мятежный военачальник из Манстера Бриан Бору вместе с викингами из Уотерфорда пытался захватить порт. Два года назад сюда нагрянул верховный король с не самыми добрыми намерениями. Но в прошлом году и нынче все было тихо. Ни военных кораблей, ни грохота конских копыт, ни страшных пожаров, ни лязга мечей. Порт Дифлин под властью нового короля Ситрика спокойно занимался своими делами. Настало время подумать и о семье, и о любви. А поскольку у Морана все это уже было, он мог подумать о том же самом для своего друга Харольда.

Что же с ним было не так? Действительно ли только из забывчивости, как он утверждал, Харольд то и дело пропускал свидания с хорошенькими девушками? Или виной тому была его застенчивость?

– Только если не надо будет знакомиться с какой-нибудь женщиной, – говорил он Морану, когда тот приглашал его в гости.

Около года назад они уже пытались познакомить его с девушкой. За весь вечер Харольд не проронил ни слова.

– Я не хотел давать ей ложных надежд, – пояснил он потом, когда Моран сокрушенно качал головой, глядя на него, а Фрейя за его спиной возводила глаза к небу.

Теперь пришла пора повторить попытку. Фрейя сама выбрала девушку, свою кровную родственницу; звали ее Астрид. Очень долго, во всех подробностях она рассказывала ей о Харольде, не упустила ничего – ни хорошего, ни дурного. Девушка даже украдкой приходила понаблюдать за ним туда, где он работал, хотя сам норвежец об этом и не догадывался. Чтобы преодолеть застенчивость Харольда, они решили сказать ему, что Астрид собирается ехать в Уотерфорд, где ее ждет нареченный.

Моран очень хотел, чтобы его друг нашел себе такую же хорошую жену, как его Фрейя. Он с нежностью посмотрел на нее. Да, в Ирландии действительно бок о бок жили кельты и скандинавы; и барды, слагая саги об их битвах, могли расписывать два этих народа как непримиримых героических противников, но на самом деле разделение это никогда не было таким уж однозначным. Несмотря на то что портовые города, захваченные викингами, безусловно становились скандинавскими анклавами, норманны с самого своего появления на острове женились на местных девушках, а ирландские мужчины брали в жены скандинавок.

Фрейя была одета так, как и положено добропорядочной скандинавской жене: нарядное подпоясанное платье поверх льняной рубахи, простые шерстяные чулки и кожаные башмаки. На ее плече висела приколотая черепаховой брошью серебряная цепочка с двумя ключами, маленьким бронзовым игольником и крошечными ножничками. Светло-каштановые волосы были гладко зачесаны, открывая высокий лоб, и спрятаны под тонким вязаным чепчиком. Только Моран знал, какой огонь таится под этой скромной внешностью. Она могла быть настоящей шалуньей, как какая-нибудь распутная девка, с одобрением думал он. Именно такая жена и нужна его другу.

Как и Харольд, Астрид была язычницей. Хотя почти все их соседи в Фингале молились Христу, семья Харольда втайне оставалась верна старым богам. Жена Морана прежде тоже была язычницей, но после замужества приняла христианство. Моран настоял на этом, чтобы выразить тем самым уважение к своей семье. К тому же, когда Фрейя спросила его, что значит стать христианкой, то услышала ответ, достойный его одноглазого предка почти шестивековой давности: «Это значит, ты будешь делать то, что я скажу». Вспомнив об этом, Моран улыбнулся. Пять лет счастливого брака и двое детей научили его многому.

Фрейя прекрасно готовила. Жили они по обычаям викингов: утром скромный завтрак и в следующий раз семья собиралась за столом только вечером. Для начала подавались маринованная селедка, свежая рыба из залива и два сорта свежеиспеченного хлеба; потом главное блюдо – рагу из телятины с луком-пореем и репчатым луком, а на десерт – творожные шарики и лесные орехи. Все это щедро запивалось медовухой и хорошим вином, которое привозили из Франции. Телятину тушили в большом котле, подвешенном над очагом в главной комнате дома, и аппетитные запахи доносились даже до мастерской Морана.

– Хочешь, чтобы я сейчас пошел? – спросил он жену.

Фрейя кивнула, и он медленно стал собирать лежащие перед ним на столе предметы.

Для его ремесла требовалось немало разных инструментов: резцы, кусачки, молоточки, напильники – все, что может понадобиться мастеру по металлу. Но больше всего ему нравилось работать с маленьким плоским кусочком кости, на котором он вырезал приблизительный рисунок будущего металлического изделия. У Морана был настоящий талант. Даже в его черновых набросках чувствовалось истинное мастерство, с которым он сочетал причудливые кельтские узоры и изображения животных, столь любимые викингами. В его умелых руках грозные морские драконы из скандинавских легенд оказывались пойманными в замысловатые кельтские спирали, и любая работа мастера всегда одинаково восхищала и мужчин и женщин.

Рядом с рабочим столом Морана стоял обитый железом шкаф с множеством маленьких ящичков для хранения самых удивительных вещей. Здесь можно было найти и черные блестящие куски агата, привезенные из Йорка, города викингов, и цветные римские стеклышки, раскопанные в Лондоне, – викинги использовали их для внутренней отделки. Были в его сокровищнице и самые разные бусинки для изготовления браслетов – темно-синие, белые и желтые. А все потому, что Моран мог сделать любое украшение: от медной пряжки и серебряной рукояти меча до золотых филигранных браслетов и колец.

Еще в шкафу хранились небольшие стопки монет. В Дифлине викинги-купцы пользовались не только старыми круглыми деньгами и кусочками серебра, но и монетами со всей Европы, хотя в городе поговаривали о том, чтобы открыть собственный монетный двор, как это сделали англичане. Моран хранил парочку старых монет с монетного двора Альфреда Великого из Англии и даже одну, которой особенно гордился, двухвековой давности, со времен самого святого римского императора Карла Великого.

Аккуратно положив все со стола в шкаф, Моран запер его и отдал ключ жене.

Рабочий день близился к концу. Путь его лежал мимо всевозможных мастерских. Здесь мастерили гребни для волос, мебель, конскую упряжь, плели ковры, продавали драгоценные камни. Дела у ремесленников в поселке викингов шли хорошо. Проходя мимо кузни, Моран улыбнулся, ведь его предки тоже занимались кузнечным промыслом. Правда, оказалось, что прибывшие на остров норманны лучше управляются с железом и чеканной сталью, чем коренные жители.

Повернув на Фиш-Шэмблс и проходя мимо закрытых уже торговых рядов, Моран встретил одного знакомого купца. При виде его купец уважительно кивнул. Продавал он самый ценный товар – золотистый янтарь, который долго добирался сюда из России по балтийскому торговому пути. Во всем Дифлине лишь несколько мастеров могли себе позволить такую роскошь, и Моран был одним из них.

Моран Макгоибненн. По-ирландски это звучало как Макгоуэн, сын кузнеца, ведь и отец, и дед Морана носили имя Гоибниу. Только в самых последних поколениях семьи получили эту фамилию как свою собственную. Человека могли называть Фергусом сыном Фергуса, или он мог принадлежать к великому королевскому роду, как, например, О’Нейл, но имя клана не обязательно было именем семьи. Однако Моран и его дети теперь носили фамилию Макгоибненн.

И это признали все в поселке: и ирландцы, и викинги. Несмотря на молодость, Моран уже заслужил уважение своим искусным мастерством ювелира. К тому же все знали его как человека осмотрительного и благоразумного, к которому всегда можно обратиться за советом. Отец Морана умер через два года после того, как перебрался в Дифлин. Это было великим горем, но Моран знал: отец гордился бы им, будь он жив. Почти неосознанно, словно бы для того, чтобы сохранить память об отце, Моран вскоре после его смерти стал проделывать его любимый трюк и разглядывал собеседника одним глазом, когда хотел поторговаться или же проучить человека. Когда жена жаловалась на эту его привычку, Моран лишь смеялся, но продолжал поступать по-своему.

В конце Фиш-Шэмблс находилась широкая деревянная набережная. Там все еще было людно. С одного из баркасов как раз выводили группу рабов в железных ошейниках, соединенных между собой цепью. Моран бегло, но внимательно осмотрел их. Рабы выглядели сильными и здоровыми. Дифлин был главным рынком рабов на острове, и сюда регулярно приходили корабли из большого британского работоргового порта Бристоля. Моран считал англичан хорошими рабами, при всей их медлительности и покорности. Он быстро прошел вдоль набережной туда, где, скорее всего, мог находиться его друг. И конечно же, нашел его именно там. Моран помахал ему рукой, и Харольд с улыбкой махнул ему в ответ.

Отлично. Значит, он ни о чем не подозревает.

Увести Харольда с причала удалось не сразу, хотя он и обрадовался приходу друга, а это уже кое-что. Правда, больше всего остального Харольда занимало то, станет ли Моран восхищаться его новым детищем и предметом его гордости, над которым он сейчас работал. Разумеется, выразить восхищение Морану было совсем не трудно.

– Великолепно! – согласился он.

И в самом деле, зрелище было впечатляющее.

Корабль викингов. Во всем скандинавском мире Дифлин славился своими кораблями. Конечно, были и другие верфи – и в Скандинавии, и в Британии, но за самыми лучшими все отправлялись в Дифлин.

Как и каждый житель поселка, Моран уже знал, что новое судно будет каким-то особенным, но теперь с корпуса наконец сняли часть лесов, и стали видны очертания будущего корабля. Он был огромен.

– На ярд длиннее, чем все, что были построены в Лондоне или Йорке, – с гордостью сообщил Харольд. – Идем, посмотришь изнутри. – Он сразу направился к трапу, и Моран поспешил за ним.

Морана всегда изумляло то, что Харольд, несмотря на хромоту, мог ходить очень быстро, даже быстрее других людей. Глядя, как его друг взбегает по трапу, а потом со смехом перепрыгивает через борт, он восхищался его проворством. Впрочем, он познакомился с Харольдом лишь тогда, когда молодой норвежец только начал работать в порту, и понятия не имел, что эта легкость добыта годами болезненных тренировок и изнурительных усилий.

Все началось после той встречи с Сигурдом. Рано утром Харольд обычно помогал отцу, но с середины дня всегда был свободен, тут-то и начинались его упражнения. Сначала – физические. Харольд безжалостно гонял себя. Не обращая внимания на боль и унижение из-за постоянных падений, маленький мальчик заставлял себя ходить как можно быстрее, волоча искалеченную ногу и заставляя ее работать. Со временем он уже не только ходил, но и бегал, пусть неровно и припадая на больную ногу. Он даже научился перепрыгивать через препятствия, опираясь на здоровую ногу и поджимая под себя увечную. Вечером к нему обычно присоединялся отец. Вот когда начиналось настоящее веселье.

Сначала отец сделал для него деревянное оружие: топор, меч, кинжал и щит. Два года их занятия скорее напоминали игру, в которой отец учил Харольда наносить удары, парировать, делать выпады и избегать ударов противника.

– Отходи! Держи равновесие. Теперь бей! – кричал отец.

И мальчик, размахивая игрушечным топором, послушно выполнял все, что велел его учитель. К двенадцати годам он стал уже весьма искусен, и отец со смехом говорил:

– Мне его не одолеть!

В тринадцать Харольд получил свое первое настоящее оружие. Оно было легким, но уже через год отец выдал ему более тяжелое. Когда Харольду исполнилось пятнадцать, отец признался, что больше ничему не может его научить, и отправил юношу на побережье к одному своему другу, большому мастеру по этой части. Именно там Харольд не только отточил до совершенства искусство ведения боя, но и научился использовать свое увечье, для того чтобы наносить неожиданные удары, которые могли застать врасплох любого противника. К шестнадцати годам равных ему просто не было.

– Как странно, – простодушно сказал однажды ему отец, без всякой задней мысли. – Угрожая твоей жизни, тот датчанин, сам того не ведая, оказал тебе услугу. Представь, кем бы ты был, и посмотри, каким ты стал теперь.

Харольд нежно поцеловал отца и промолчал, ведь он знал: никакое мастерство не избавит его от хромоты.

– Какие безупречные обводы! – крикнул Харольд Морану, когда тот поднялся по трапу.

Харольд не преувеличивал. Корабль действительно был красив. Плавные линии корпуса, обшивка которого делалась из уложенных внахлест и скрепленных заклепками досок, взмывали к высоко загнутому носу с таким изяществом и такой мощью, что любой, кто смотрел на корабль, мог с легкостью представить, как он стремительно летит по волнам, неотвратимый, как сама судьба, направляемая древними норвежскими богами.

– Здесь место для груза. – Харольд махнул рукой в сторону пустого пространства в середине огромного судна. – Почти на треть больше, чем на любом другом корабле. – Он показал на мощный выступающий киль, похожий на лезвие ножа. – Но при этом осадка у него небольшая, поэтому он сможет пройти по всем главным рекам острова.

И Лиффи, и Шаннон на западе, да и любая другая крупная река в Ирландии уже видели, как ладьи викингов пробирались по мелководью вглубь острова.

– Моран, а ты знаешь, в чем главный секрет такого корабля? Знаешь, почему он слушается паруса в море?

Потому что он крепкий и никогда не опрокидывается. Больше Моран ничего не мог предположить. Но Харольд, не дожидаясь ответа друга, уже с восторгом продолжал:

– Он гнется, Моран! – Харольд покачал рукой в воздухе. – Изгибается под напором волн! Если при сильном ветре чуть приспустить парус, ты почувствуешь, как весь корабль словно дышит, становится единым целым с водой. Это невероятно, Моран! Это не корабль, это морской змей. – Харольд радостно засмеялся. – Огромный морской змей!

Моран невольно залюбовался другом. До чего же он хорош! Длинные рыжие волосы – такие же, как у его отца, сияющие голубые глаза, открытая улыбка. Как же он счастлив на этом корабле!

Однажды Фрейя спросила Морана:

– Тебя никогда не удивляло, что Харольд бросил все и переехал в Дифлин?

– Ему нравится строить корабли, – ответил Моран и добавил, ни секунды не сомневаясь: – Это у него в крови.

Впрочем, если и была какая-то другая причина, Моран Макгоибненн никогда не слышал о ней от своего молодого друга.

В то лето, когда Харольду было уже почти семнадцать, его познакомили с девушкой. Она прибыла из-за моря, с одного из северных островов, происходила из хорошей семьи и, когда ее родители умерли, осталась на попечении дяди.

– Прекрасный человек, – сказал Харольду отец, – он и послал ее ко мне. Она погостит у нас месяц, и ты должен о ней позаботиться. Ее зовут Хельга.

Это была худенькая светловолосая девушка с голубыми глазами, на год старше самого Харольда. Отец ее был норвежцем, а мать – шведкой. Золотистые прямые волосы падали вдоль ее щек, и казалось, будто кто-то сжал ее лицо ладонями, прежде чем поцеловать. Она не часто улыбалась, взгляд был чуть рассеян, словно мысли ее находились где-то далеко отсюда. И все же было в ней нечто манящее, может, ее чувственный рот, и это волновало и притягивало Харольда.

В доме Хельга держалась спокойно и тихо. К тому времени две из сестер Харольда уже вышли замуж и жили отдельно, а младшие довольно быстро с ней поладили. Ни у кого никогда не возникало повода жаловаться. Помимо участия в ежевечерних забавах, которые устраивали девочки, Харольд должен был время от времени брать Хельгу на верховые прогулки. Один раз он показал ей предместья Дифлина. Но чаще они отправлялись на песчаный берег и подолгу гуляли там пешком. В такие дни девушка рассказывала Харольду – всегда в своей сдержанной, хотя и приветливой манере – о родном доме, о том, какой там делают сыр, о шали, которую они с его матерью сплели для его тетушки. Она расспрашивала Харольда о том, что ему нравится, что не нравится, спокойно кивала и безразлично повторяла: «Ja, ja», словно просто отмечала для себя очередной ответ, и в какой-то из дней Харольду вдруг показалось, что, если бы он сказал, что любимое его занятие – отрезать людям головы, она бы точно так же кивнула и сказала «Ja, ja». Но все равно ему нравилось разговаривать с ней.

Когда он спрашивал Хельгу о ее собственной жизни, она рассказывала о дядином доме и о своем детстве на севере. На его вопрос, о чем она больше всего скучает, девушка ответила:

– О снеге и льде. – И впервые в ее голосе послышались живые нотки. – Снег и лед очень хороши. Мне нравится ловить рыбу подо льдом. – Она кивнула. – И еще нравится ходить на лодке в море.

Однажды в ясный солнечный день Харольд решил покатать ее на лодке и догреб до маленького островка с высокой расщепленной скалой напротив мыса. Она была довольна. На берегу они уселись рядом на песок. А потом, к большому удивлению Харольда, девушка спокойно произнесла:

– Хочу поплавать. А ты?

И, сбросив с себя всю одежду с таким видом, словно это было самым обычным в мире поступком, она вошла в море. Харольд не последовал за ней. Может, он был застенчив или стыдился своего тела. Но он смотрел на ее стройную фигурку, на ее маленькие высокие груди и думал о том, как было бы приятно ласкать их.

Через несколько дней после этого отец и мать позвали его в дом, когда девушки занимались делами снаружи, и отец с улыбкой спросил:

– Харольд, что бы ты сказал, если бы Хельга стала твоей невестой? – И прежде чем Харольд нашелся что ответить, он продолжил: – Мы с твоей матерью думаем, что она бы нам подошла.

Харольд уставился на них, не зная, что сказать. Слова отца взволновали его. Он сразу вспомнил тот день на острове, вспомнил, как она выходила из моря и как вода стекала по ее обнаженной груди, сверкая на солнце.

– Но захочет ли она за меня замуж? – наконец пробормотал он.

Отец и мать переглянулись с видом заговорщиков, и на этот раз заговорила мать:

– Конечно. Она уже со мной говорила.

– Просто я ведь…

Он думал о своей ноге. Но отец сразу оборвал его:

– Ты ей нравишься, Харольд. Это ее предложение. Когда дядя Хельги попросил меня пригласить ее к нам, он, скорее всего, уже тогда имел намерение породниться с нами, но ты молод, и я считал, что ни о чем таком думать пока рано. Но девушка нам нравится. Очень нравится. И уж коли она сама заговорила с твоей матерью об этом… – Отец снова улыбнулся. – Все зависит от тебя, Харольд. Ты мой единственный сын. Все здесь однажды станет твоим. Ты можешь сам выбрать себе девушку по сердцу. Но и эта, должен тебе сказать, совсем не дурна.

Харольд смотрел на счастливые лица родителей и чувствовал, как в душе разливается тепло. Неужели эта девушка действительно выбрала его? Удивительное известие словно окрылило его, и новые, доныне неизведанные силы теперь будоражили его кровь.

– Она правда сама меня захотела? – Родители кивнули. Значит, его увечье не испугало ее? Видимо, нет. – Думаете, мне следует… – Каково это – быть женатым человеком, Харольд толком не знал. – Думаю, – начал он, – думаю, мне бы это понравилось.

– Вот и чудесно! – воскликнул Олаф и уже протянул руки, чтобы обнять сына, но жена мягко коснулась его плеча, словно напоминая о чем-то.

– Ему нужно подождать несколько дней, – тихо сказала она. – Мы ведь это обсуждали.

– Ох… – огорчился Олаф, но тут же улыбнулся жене. – Разумеется, ты права. Ты ведь только что об этом услышал, сынок, – обратился он к Харольду. – Это так неожиданно. Поэтому ты все хорошенько обдумай. Пусть пройдет несколько дней, торопиться нам некуда. А ты тем временем все для себя решишь.

– И девушка тоже, – негромко напомнила ему жена.

– Конечно. И она тоже.

Олаф наконец встал и обнял сына, и Харольд почувствовал огромное тепло его любви.

– Отлично, сынок, – пробормотал он. – Я так тобой горжусь.

И если бы не чистая случайность, думал Харольд, он бы, наверное, женился уже той зимой.

Это произошло через два дня после разговора с родителями. Харольд только что оставил отца в поле, а сам возвращался домой немного раньше, чем собирался. Еще до этого он видел, как его сестры зашли в большой деревянный амбар. Во дворе никого не было, кроме одного раба, который плел корзину, сидя под навесом. Харольд подошел к их высокому дому с соломенной крышей и уже нагнулся над притолокой двери, чтобы войти в полумрак сеней, как вдруг услышал голос матери:

– Но, Хельга, ты уверена, что будешь счастлива?

– Ja, ja. Усадьба мне нравится.

– Я рада, Хельга. Но может, недостаточно того, чтобы тебе нравилась усадьба. Мой сын тебе нравится?

– Ja, ja. Нравится.

– Он мой единственный сын, Хельга. И я хочу видеть его счастливым.

– Ja, ja. Я сделаю его счастливым.

– Но почему ты так уверена, Хельга? Ведь брак – совсем не простое дело. Это уважение, желание делиться друг с другом самым сокровенным… Это любовь…

Когда раздался голос девушки, Харольду показалось, что он слышит раздражение и жесткость, которых до сих пор ни разу за ней не замечал.

– Это ведь твой муж приехал к моему дяде, так? Когда услыхал, что у него есть племянница, которую он хотел бы спровадить из дому, чтобы для его четырех родных дочек было больше места. Он заплатил моему дяде за то, чтобы привезти меня сюда. Потому что хочет женить своего сына-калеку. Ведь так?

– Возможно, только…

– И вот я здесь, делаю все, что ты хочешь, а когда три дня назад твой муж спрашивает: «Ты выйдешь за него?» – я отвечаю: «Да, да». Потому что он мечтает иметь внуков от единственного сына и боится, что никто не захочет выйти за хромого.

Последовало долгое молчание. Харольд ждал, что его мать начнет все отрицать, но она не стала.

– По-твоему, мой сын…

– Ты про его ноги? – Харольд даже отчетливо представил, как она пожала плечами. – Я-то надеялась выйти замуж за парня, у которого обе ноги прямые. Но он сильный.

– Когда люди женятся, – снова заговорила его мать, и теперь в ее голосе слышалась тревога, почти мольба, – они должны быть честными друг с другом.