Текст книги "Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее"

– Сын и внук повелителя миров, я незнаком с картой к звездам или дорогой в преисподнюю, в страну мертвых, – начинает Итро, придя в себя, – но живая дорога к моей родине, к Мидиану, начертана в моей памяти навечно.

Итро столь же внезапно и нетерпеливо, как это делает Месу, с непривычной для него горячностью начинает чертить на песке:

– Туда легче всего добраться по воде через самое восточное ответвление Нила во время его разлива, затем – через Горькие озера и дальше по Тростниковому морю. После недели плаванья выходишь ни побережье Мидиана. По суше добираться туда намного труднее. Но мне-то позарез нужно то забытое богами место.

Вот, будь внимателен, мы с тобой находимся в этой точке. Отсюда рукой подать до крепости Чеку на северной границе Кемет. Здесь, южнее малого Горького озера, при сильном ветре воды заливают сушу, по не стоят долго, как в Ниле, отступают на глазах. Прошел эти плоские земли, и сразу – подъем: перед тобой дорога к горе Сеир, почти прямо на восток, самая короткая – две недели ходу до Эцион-Гавера, а там недалеко и Мидиан. Но дорога нелегкая: все время пересекает глубокие сухие русла, которые внезапно могут хлынуть водами дальних южных ливней. Попадешь в поток – костей не соберешь.

В обычное же время – смертельная сушь. Нет оазисов.

Но есть другая дорога, намного длиннее, до Мидиана добираться пять недель, а то и более: пересек те самые плоские земли, заливаемые водами при сильном ветре, и на юг, вернее, на юго-восток, вдоль восточного берега Тростникового моря. Тут часты оазисы: пальмы и источники. Идешь или покачиваешься на верблюде, а по левую руку тебя сопровождают мерцающие в мареве те самые невысокие горы по дороге на Сеир. И вот здесь, примерно после пяти дней ходу, в склонах этих гор видишь копи, напротив которых на берегу гавань. Через нее вывозят добываемые здесь медь и бирюзу.

Потрясает глубокое ущелье, ведущее к тем копям: сверху донизу стоны его исчерканы именами тех, кто здесь проходил испокон веков, тысячи тысяч врезанных в скалы имен.

Не отрывая от этого глаз, не ощущая страшного пекла, в сильнейшем волнении приближаешься к полувырубленному в скале, полувыстроенному небольшому и вовсе не роскошному храму.

Это святилище богини Хатхор, которое возвели добытчики, люди отверженные, обреченные, рабы, узники тюрем, ссыльные. В этот полуденный час от пекла тускнеют добываемые в копях медь и бирюза.

Добытчики ловят глоток прохлады в храме, ставят богине новые алтари, без всякой надежды пишут ей жалобы, упоминая приносимые ей жертвы.

Но каким удивительным письмом…

Возникло оно не так уж давно. Быть может, пару столетий назад, и именно на этих копях – тут нет сомнения. Но кто-то же был первым, кому в голову пришла божественная идея этого письма.

Не свалилась же она с неба. Хотя кто знает?..

Итро долго пьет из бурдюка, краем глаза замечая непривычно сосредоточенный на нем, почти оцепенелый взгляд Месу.

Один из охранников по имени Яхмес, издалека заметив опустошенный бурдюк Итро, несет другой, полный. К удивлению Месу, Итро не стирает начертанное на песке, с благодарностью принимает полный бурдюк от Яхмеса, делает еще пару глотков и продолжает:

– Получаю разрешение от охраны, добираюсь до храма. Не думаю о времени, об еде и питье. Падая с ног, пристаю к добытчикам.

Лихорадочно, отчаянно, почти в безумии, пытаюсь узнать, откуда, как и когда возникло это письмо, кто первым начертал эти знаки. По доброте своей, как все сильные, но отверженные люди, они искренне пытаются мне помочь, но всё зря.

Даже самые старые добытчики, которые зубы искрошили в этих копях, помнят одно: еще их отцы, вечные каторжане этих мест, писали такие знаки.

С другой же стороны, простота этих знаков несет в себе тоску добытчиков по обычной человеческой жизни. Вот эти знаки, гляди: бык – алеф, дом – байт, дверь – далет.

У них ведь ни быка, ни кола, ни двора, ни дома своего, ни верблюда, но вот он – гимель.

Простота простотой – откуда же этот знак, как вздох, выдох самой гортани, начало жизни, само небо, божество – эй? Или вот, ладонь, поднятая к небу, – каф; вода, суть жизни, ее волнообразное течение – мем.

Письмо это – настоящий бунт против официальных державных письменностей. Но творцам этого письма и терять было нечего: ведь самое страшное наказание в любимой всеми нами стране Кемет после смертной казни – ссылка на эти копи или в каменоломни, где в поте лица своего обреченные извлекают огромные сколы гранита для еще одной очередной статуи повелителя миров, твоего отца и деда. И знаешь ли, я думаю: величайшие по простоте идеи могут возникать только в такой отверженной, но лишенной даже капли лицемерия, страха, ханжества среде.

Конечно же, творцы этого письма знали иероглифы, как-то от них отталкивались, но, и это главное, вовсе не испытывали священного трепета перед ними.

– Кто они? – Неожиданно металлические нотки в голосе сына и внука повелителя миров скрывают охватившее его смятение.

– Хабиру, ибрим. Из племени семитов, кочующих на севере до дальних пределов Сирии, – говорит Итро, и от него не укрывается внезапно залившееся потом лицо Месу, до сих пор сухо пылавшее в послеполуденном жаре, несмотря на полог.

– Ты, который отлично знаешь иероглифическое письмо, поймешь величие нового письма, только благодаря страху и запретам не проникшее в державы Нила или Двуречья.

Медь мы в иероглифическом письме должны пользоваться разными знаками для слов, одинаковых по звучанию, но разных по смыслу. Тут же каждое слово сведено к трем замковым знакам, замыкающим любое выдыхаемое голосовое движение.

Это даже не слово, а его твердый скелет, этакий ноздреватый камень.

Голосовые изменения превращают этот камень в живое растение, дающее побеги слов.

Мот пример наиболее употребляемого гнезда слов у добытчиков меди и бирюзы: шомер – охранник, страж; шмира – и охрана, и талисман, амулет от богини Хатхор; лейл шимурим – ночь бдения той же богине; мишмар – караул и тюрьма; мишмерет – вахта и в то же время заповедь.

Знаки эти легкие, словно бы родились быть начертанными на папирусе, а не врезанными в камень. Когда это осознаешь внутренне, понимаешь: письму этому принадлежит будущее, а иероглифы и клинопись во всем своем блеске и силе внезапно являют свою громоздкость, ту самую замеченную тобой неповоротливость и тесноту письма.

Месу осторожно берет из рук Итро палочку, стирает все начертанное учителем, проводит кривую – подобие волны со стрелами сил, несущих ее понизу.

Пишет сбоку, что кривая эта открылась ему формулой человеческой жизни, а может, и всей истории, во время их короткого учебного плавания на корабле по морю, явилась для него потрясением, не меньшим, вероятно, чем открытие учителем нового письма.

Это чередование взлета надежды и падения в безнадежность он ощущает в последние дни, пытаясь вникнуть во все сказанное учителем.

Он, Месу, не может дать себе отчета, с чем связано это чувство.

Одно он знает.

Волна на подъеме идет понизу мощным донным током, а на спаде – сильным оттоком: взлет надежды порождает колоссальный выброс энергии вперед, в грядущее.

Падение же порождает бессилие, понижение энергии жизни.

Неужели он сам пришел к этой формуле, или что-то подобное открыто кем-то другим?

Итро, напряженно читающий начертанное Месу, берет из рук его палочку, несколько видоизменяет кривую, стерев окружающие ее записи, нарушает затянувшееся молчание:

Если, миновав Мидиан, продолжать плаванье на восток, там, за морем, много более великим, чем это – перед нами, на гигантской суше живут смуглые люди. Мудрецы их могут останавливать у себя дыхание и даже сердце и вновь возвращаться к жизни, потому что знают секрет энергии, таящейся, подобно свернувшейся в кольцо змее, в нашем теле, в области крестца. Они умеют эту змею разбудить, и тогда, поднявшись к сердцу, к горлу, к голове, она выглядит так.

Рисунок Месу

Рисунок Итро

– Кто они, эти хабиру-ибрим? – говорит Месу, на этот раз сильно заикаясь, но не от косноязычия, а от отвращения к мерзкому чувству, въевшемуся в него, как и во всех представителей высшего света страны Кемет, – презрительному отношению к чужакам, плененным, пришедшим, просочившимся из-за кордона, осевшим и даже преуспевшим, но всегда чуждым и презираемым, если не открыто, так тайно.

– Об этом семитском племени можно говорить весьма приблизительно. История их обросла массой баек. Их рассказывают в оазисах и постоялых дворах вдоль дорог в северных пустынях.

Само это уже говорит об их необычности.

В кочевье они чувствуют себя как дома, дорожат внутренней духовной свободой, которая возможна только в пустыне, один на один с пространством, небом, одиночеством, легкостью духовного бытия, но и с трудностями бесконечного кочевья.

Они храбры, иногда до безумия, потому часто становятся воинами. Но та самая внутренняя свобода ведет их в морские пираты и дорожные разбойники.

Можешь себе представить, что с ними происходит, когда они попадают в страну Кемет, то ли как пленные рабы, то ли как бегущие от голода? Их ссылают на самые тяжкие однообразные работы: в копи, в каменоломни. Страна Кемет, огромная, богатая, роскошная, притягивает их и отталкивает одновременно. Они привыкли в кочевье к жизни простой и жесткой, и потому им отвратительны потрясающие огромностью и роскошью дворцы и храмы. Им нельзя этого простить, но понять их можно.

– Выходит, они не любят м-моего отца и д-деда? – в заиканье Месу опять ощутима властная металлическая нотка.

– А за что им его любить? Он считает их низшими созданиями на уровне скота, он привел к тому, что молодые хабиру в отличие от храбрых предков превратились в трусливые существа. Прости меня, но повелитель миров, мягко говоря, психически неуравновешен. Когда им овладевает мания преследования, он прислушивается к советам самых глупых и потому злобных своих жрецов. И этот сентиментальный любитель животных дает время от времени указание топить еврейских младенцев.

– Это пра-а-вд-да? – дрожа всем телом, говорит Месу.

– Взгляни на стражника, который принес мне бурдюк с водой. Зовут его Яхмес. Это храбрый воин, который видит во мне своего исповедника, предан мне душой и телом. Так вот, он из младенцев-хабиру, которых отобрали у обезумевших матерей. На самом деле, – продолжает Итро, – большинство из них не бросили в Нил, а тайно увезли в дальние храмы, сменили имена и воспитали из них верных псов правителя – не только храбрых воинов, но и изощренных доносчиков.

Некоторых из них эта тяжкая внутренняя раздвоенность привела к душевным болезням. Вот почему Яхмес обратился ко мне. Ведь он приставлен следить за мной. И только на честность его я и могу полагаться. Знаешь, чего ему это стоит!

Ведь это твой отец и дед, которого он боготворит, велел ему неукоснительно следить за мной. Твой отец и дед заставил меня покинуть семью и детей. Да, он великодушен, позволяет нам в Мидиане растить верблюдов и овец, смотрит сквозь пальцы на то, что мы сдираем налог с караванов, идущих с севера в Кемет, хотя это открытый грабеж. Но упаси меня бог богов Амон-Ра перечить ему или попасться на язык гниды-доносчика. Это конец.

Месу вскакивает, убегает к своим лошаденкам и колеснице в конюшню.

Серое небо почти волочится по песку и волнам.

Встревоженный Итро выпивает и второй бурдюк. А Месу все нет. Беспомощно смотрит он на бегущего к нему Яхмеса.

– Этот ненормальный ускакал неизвестно куда, – задыхаясь от бега, говорит Яхмес, – за ним два охранника на колеснице. Я вас подвезу, учитель. Идти пешком в такое пекло и в такую даль – отдадите богу душу.

Вот уже неделю длится жестокий хамсин. Заброшенный в своих четырех стенах, Итро никуда не выходит. Дворцовый служка приносит ему питье и еду. Испуганный взгляд этого существа не предвещает ничего хорошего. Никто не вызывает Итро во дворец. В школе каникулы. Даже Яхмес не появляется. Не предал ли он Яхмеса, выдав его тайну Месу?

Итро плохо спит по ночам, ожидая стука в дверь, почти уверенный, что за ним должны прийти. Они же только по ночам работают, эти мерзавцы: человек, вырванный из сна, захваченный врасплох, доставляет им высшее наслаждение от сделанной работы.

Может, вся эта история с Месу с самого начала задумана неутомимым извергом, чтобы рассчитаться с Итро: слишком часто этот повелитель мира, блуждающий в потемках, нуждался в его советах – такое не прощают и более мелкие палачи. Но что Месу, этот гениальный мальчик, тоже его пособник? Если это так, то рухнули последние столбы, на которых держался мир Итро. После этого стоит ли вообще жить?

И тут, очень кстати, является Яхмес. Командир и вправду запретил ему видеться с Итро, но сегодня приказал проведать. «Надо же, – думает Итро, – какой-то плешивый главарь доносчиков и тоже мне – командир».

Между тем Яхмес рассказывает, что впервые после многих недель Месу на днях вышел к матери на крышу дворца. Более того, он поджидал Яхмеса в темном коридоре, просил передать Итро эту трубочку папируса.

«Вот хитрец. Это ведь плата той же монетой за то, что не стер с песка знаки, когда Яхмес принес мне воду», – думает Итро, разворачивая папирус. Оказывается, на нем записано главное, что этот молодой человек запомнил из слов его, Итро, о пирамидах.

«Завтра торжественное шествие к дому Хуфу, и я обещал матери участвовать в нем. Она счастлива. Я еще сильно заикаюсь, но хотя бы перестал стесняться открывать рот, несмотря на хихиканье за моей спиной.

От матери я узнал, что вы обещали меня вылечить. Мне-то вы об этом не сказали. Ну да ладно…

Но вылечить? Не слишком ли это самонадеянно с вашей стороны, уважаемый учитель?»

Каков гусь, какой тон, но ведь прав. Ну не дура ли, мамаша его? Сказать ему о том, что должно было быть нашей общей с ней и с извергом тайной.

У меня с ним общая тайна. С ума сойти.

«Перед завтрашним шествием я решил припомнить, хотя бы частично, то, что вы говорили мне о пирамидах. Это всего лишь еще одно упражнение на запоминание».

По-моему, прямая угроза. Мол, следующий шаг может быть упражнением на доносительство, не говоря уже об упражнении в стрельбе из лука с колесницы по оставленным без помощи старикам или всяким там чужеземцам.

Остановись, Итро. Умерь фантазию. Посмотрим, что же он там запомнил.

«…Многие годы я пребываю здесь советником при повелителе миров, редко отлучаясь на далекую мою родину, в Мидиан, проведать семью, дороже которой для меня никого на свете нет».

Это я так говорил? Твоими устами, юнец, мед бы пить, да они источают яд. Как же я так оплошал: собирался лечить его, а сам раскис. И слова-то какие: как будто я молю этих истязателей в пыточной камере о снисхождении.

«Но по сей день потрясают меня эти пирамиды. Кажется, они растут от самого основания мира. Колышутся буями вечности в водах времени. Время это вблизи пирамид кажется скоплением мировой усталости. Гигантизм поражает душу, но с ним можно постепенно свыкнуться. Время же искрошило свои зубы об эти пирамиды, но оставило лишь следы укусов. В конце концов оно смирилось с Невероятным упорством этих каменных чудищ».

Боги милосердные, неужели это я говорил так красиво? Язык отрубить мало.

«Стою у пирамид, думаю: вот осязаемые на ощупь каменные громады. Представляют они призрачный и потому мучающий своей таинственностью и абсолютным отсутствием мир, хотя на стенах этих лабиринтов мы видим самые обычные сцены земной жизни – утренний туалет, выпечку хлеба или строительство здания.

Что осталось от того мира? Всего несколько звуков, уже странных для живого уха, – имена погребенных здесь властителей: Хуфу, Хафра, Менкаура…

Они лезли из кожи вон, чтобы застолбить свое присутствие за пределами жизни, но имена их ни о чем не говорят.

Более говорят имена великих, растворившихся в легендах, чье место погребения неизвестно.

Ибо миф – это воистину вечный мавзолей».

Не так уж плохо, Итро, дьявол бы тебя побрал за недержание речи. Ты же не оратор, ты знаток письменностей. Самое страшное – не помню, говорил ли я именно так и именно это. Не может быть, чтобы я до такой степени не узнавал собственных слов, хотя в общем все мыслится мною именно так. Может, этот юный гений такой же безумный фантазер, как и колесничий. И все же, можно ли познать мир, балансируя на одном колесе?

«Гигантизм пирамид ставит в тупик обычное человеческое сознание. Создатели их, верно, именно к этому стремились. Хотели доказать, что строили их впрямую по указанию богов как знаки продолжения этого мира в потустороннем. А ведь, по сути, пытались бороться с ожидающим их забвением да еще вознамерились направить будущее мира по собственному пути.

Такие совершенные по строительству, форме, колоссальности творения выглядят как обломки ушедшего мира».

Признаться, Итро, впервые за долгую жизнь ты считываешь собственные, нередко банальные слова с чужой памяти, и что сказать: видно, истинное твое призвание – толкование снов сильных мира сего, ну, и спасительные советы. Беда в том, что ты не можешь удержаться от велеречивости, этого гнусного словесного нарциссизма. И это всегда тебе мстит.

«Все же надо сказать, что создатели пирамид ухитрились коснуться самой сокровенной струны человеческого любопытства. Забросить в вечность вызывающую постоянное нервное напряжение загадку жизни и смерти.

Но у меня – сознание пришлого. И в нем все это бледнеет перед чем-то иным, к чему я ощущаю свою принадлежность.

Ты же родился в этой стране, но я знаю, как ты принимаешь мир этот. Для тебя он подобен помещению пирамиды, где все по-бытовому реально, но – для загробного мира.

Лавка древности».

Нет, но я отлично помню. Это он, тяжело заикаясь, выдавил: «Лав-к-к-а д-древности». Теперь у меня нет сомнения: он приписывает мне свои слова. Но зачем? Этот папирус понятен лишь как донос. Ну ладно изверг, но почему дочь его больше не призывает меня к себе? Смирились ли они с его косноязычием, или меня еще ждет расплата за пустые обещания, которых никто от меня не требовал, и за мой длинный язык?

Но может быть, этот папирус – знак того, что он меня не предал, а понял намек о Яхмесе так, что может им пользоваться как верным посыльным. Яхмес ни слова, но я-то знаю, насколько для него смерти подобно пронести мне этот папирус так, чтоб никто из шпиков, для которых это дело хлеб их жизни, не заметил и не донес начальству. Но может, и Яхмес, сам того не зная, стал частью их мерзкой игры, которую они, забавляясь, как кошка с мышью, продолжают, чтобы еще что-либо из меня выжать? У них-то вечность в запасе, во всяком случае пока этот хилый старец с завидным здоровьем не сойдет уже навсегда в страну Озириса.

На жреческий праздник у пирамиды Хуфу Итро не пошел, сославшись на недомогание. Всего несколько дней осталось до намеченного отъезда на родину, но никто из сановников дворца его не вызывал. Итро, измученный бессонницей, осунулся. Достаточно смуглый от природы, он совсем почернел.

Дня через два после праздника рано утром прискакал к нему на трижды проклятой колеснице Яхмес.

Утро удивительное.

С ночи жара резко спала, хамсин убрался в пустыню.

Неожиданно, как великий подарок, возникло давно забытое лазурное небо.

Три пирамиды вдали четко рисуются красным гранитом на фоне этой лазури, воздух обернулся такой невероятной для этих мест прозрачностью, что можно различать мельчайшие подробности на далеком расстоянии.

– Учитель, – говорит Яхмес, – внук повелителя миров ждет вас на пляже, на том же месте, где вас тогда оставил.

– Но это место вовсе для меня не свято.

– Дорогой учитель, я недостоин быть посредником между вами, но одно могу сказать, и как охранник я тому свидетель: все эти дни он почти не спал, метался в постели.

Уже издали Итро замечает: молодой человек исхудал. Вид у него измученный, но необычайно воинственный. Сидит на песке, скрестив моги, но палочку в руках держит как-то беспомощно. Яхмес остался с колесницей у входа. Разговаривает с напарниками о прекрасной погоде.

Итро приближается, церемонно кланяется внуку повелителя миров и уже в поклоне мгновенно прочитывает начертанное Месу на песке:

«Учитель, я все эти ночи не спал. Я не могу понять твоего доверия ко мне.

Я ведь как-никак сын и внук повелителя миров.

Я не унижусь до того, чтобы донести на тебя, но я ведь люблю своего отца и деда. Я уверен, что не лишился бы головы, если бы донес.

А ты лишишься.

И все же осмелился мне открыться. Почему?

Ты мудр и мог бы взять в расчет, что такое сомнительное доверие может быть для меня, сына и внука повелителя миров, оскорбительным!»

Точно уловив миг, когда Итро завершает чтение, Месу торопливо, морщась, как от боли, стирает написанное.

Не присаживаясь, чтоб исключить всякое панибратство, Итро говорит в позе почти ораторской:

– Слушай меня внимательно, сын и внук повелителя миров, я и вправду шел на великий риск, но я знаю, что делаю. Только в правде твое спасение. Впрочем, не говоря уж о правде, именно я, стоящий перед тобой, спас твою жизнь, когда она висела на волоске, хотя до последнего страшного мига не был уверен, что мне это удастся.

– О чем ты? – насторожился Месу.

– У столь любимого тобой отца и деда приступы жестокости сменяются наплывами любвеобильного умиления. И однажды этот великий деспот обнимал тебя, малыша, и целовал, а ты играл с двойной, сверкающей золотом его короной и даже пытался надеть ее на голову, хотя мог весь в нее влезть. Ну а писцы, эти мелкие душонки, рвущиеся любой ценой в жрецы, начали наперебой кричать: он будет носить твою корону, повелитель поднебесной Кемет и всех миров. Убить его, кричал один. Сжечь, кричал другой.

Уже начиная тяжело дышать, перед тем как впасть в жестокую ярость, отец и дед твой, которого ты так любишь, взглянул на меня. В этот миг и моя жизнь повисла на волоске. И я небрежно так сказал:

«Он же еще мал, ничего не понимает. Испытайте его: поднесите ему золото и тлеющую головешку Возьмет золото – значит, понимает. Убейте его. Вложит в рот горячий уголь – нет у него разумения и не заслужил он смерти».

Все замерли. Ручонка твоя начала тянуться к золоту.

Говорят обычно – тихий ангел пролетел.

Не тихий, а карающий, сжигающий и спасающий.

Только я ощутил мощное веяние его крыл.

Ангел Гавриэль.

Это он толкнул твою ручонку. Ты взял уголь горящий, вместе с пальцами сунул в рот, обжег язык и впал в косноязычие.

В этот миг, на этих словах, глаза Месу широко раскрылись.

Знакомо подступившая к глазам чернота обернулась лазурью, и сверкнуло в ней огненно-ангельское, пронесшееся вихрем.

И вновь пылающий уголь касается уст.

Так ожогом снимают печать скверны.

Отпали тиски, сжимавшие скулы и горло. Легкое заикание, каким оно было прежде, может быть отнесено за счет стеснительности характера и юношеского волнения.

– Ангел Гавриэль?! Такое может быть?

– Я свидетель.

Случилось невероятное. Оба потрясены.

Такое может быть лишь в миг, когда смерть держала за горло обоих.

– Меня нашли в корзине? Почему не утопили?

– Если это так, тебе повезло. Тебя усыновила дочь правителя миров. Волосок не упадет с твоей головы, разве лишь по указу отца твоего и деда. Вместе с головой. Завтра я уезжаю на родину.

Теперь я в этом уверен. Прощай.