Текст книги "Государство и эволюция"

1.3

Для нас особенно важно понять, какой была роль феодального государства в генезисе европейского капитализма.

Здесь можно выделить несколько моментов. Уже говорилось, что слабое государство – основа европейского социально-экономического прогресса. Но разве не государство должно гарантировать именно сохранение традиций, возможность мирного накопления из поколения в поколение? Разве не государство гарант того, что не будет насильственного перераспределения собственности? Разве не государство защитник как от внешних грабителей-завоевателей, так и от «своих» феодалов?

Как же возможно решение всех этих жизненно важных для общества задач без сверхмощного государства? (На примере Речи Посполитой хорошо видно, к какой национальной катастрофе может привести слабость государства.)

История недвусмысленно демонстрирует, чем оборачиваются для общества преимущества обладания сильным государством. На Востоке государство «защищало» общество, превратив его в свою часть, а точнее, просто не дав ему развиться, накрыв, зажав, придавив его своим панцирем.

Да, сильное, жесткое государство теоретически дает гарантию защиты прав собственности, защиты от других государств, от феодалов и т. д. Но платить за это приходится непомерно большую цену, ведь государство слишком сильный защитник. И оно не защищает собственника от самого страшного врага, наиболее могущественного, всепроникающего, от самого государства.

Общество должно было накопить силы для того, чтобы безбоязненно принять такого «защитника», как сильное государство. Общество с традициями (в том числе правовыми), с развитой социальной дифференциацией, с глубоко укоренившимся убеждением в независимости человека и его собственности от воли государства с институтами, защищающими эту независимость, такое общество было внутренне готово не сломаться под тяжелой рукой государства, а, наоборот, использовать в интересах своего развития силу государственной машины. Если государство, и только государство, делает собственность легитимной (дает ей законность, правовые основания), рынка не будет. Если легитимность собственности не зависит от государства, если она первична по отношению к государству, то тогда само государство будет работать на рынок, станет его инструментом.

В Европе, где вопрос о физическом выживании этносов все-таки не стоял, сложилась уникальная ситуация – развитие общества стало обгонять развитие государства. Возникла элита (в том числе наследственная), ощущавшая свою независимость от государства, бывшая фундаментальной частью социальной системы, а не шестеренкой государственной машины.

В появлении сильных государств в Европе, где общество было к этому подготовлено, нет чуда предустановленной гармонии. Развитие общества, формирование рынка давали толчок интеграции наций, разрушали рыхлую феодальную структуру. Национальные государства вызревали из общества, а не надстраивались над ним, как гигантский идол. Так было в Англии и Франции в XVI–XVII, в Пруссии – в XVII–XVIII вв.

Экономическая политика европейских государств всегда была достаточно активной и лишь в редких случаях сводилась к чисто фискальным функциям. В каком-то смысле «государственный капитализм» характерен на Западе не столько для XX, сколько для XVII–XVIII вв., когда господствовала политика государственного меркантилизма, способствовавшая первоначальному накоплению, ведь государство вело активную торговую и колониальную политику (вплоть до войн), принимало непосредственное участие в создании ост-индских и вест-индских компаний в Англии и Франции, в строительстве флота (а в XIX в. – железных дорог), в становлении военной промышленности и т. д.

Но все эти государственные усилия шли не «поперек», а «вдоль» естественной линии развития, задававшейся рынком. Все эти усилия государства развертывались на заранее четко очерченном поле легитимной частной собственности, свободного рынка (хотя и ограниченного в ряде случаев протекционистскими тарифами), разделения власти и собственности. Не входя «внутрь» частных владений, в пределах этих рамок государство работало на усиление капитализма, на его развитие, а не на подавление. Гибко приспосабливаясь к характеру рыночных отношений, европейские государства уменьшили степень своего влияния на экономику в XIX в., когда частный капитал уже накопил достаточно сил для саморазвития.

Европейским западным обществам удалось найти самое эффективное в известной нам истории человечества решение главной задачи: оптимального соединения традиций и развития.

На Востоке реализуется ригидность и жесткость системы, которая время от времени кроваво ломается и восстанавливается в прежнем виде. На Западе – рост на базе традиций, рост, снимающий противоречия, позволяющий суммировать и материальные, и духовные итоги жизни предыдущих поколений.

Это не апологетика, бесспорный успех западной системы вовсе не является для нас некой полной и абсолютной истиной и не заслоняет других граней происходящего. Потрясений и кризисов хватало и хватает и в западных обществах, развитие продолжается, и, возможно, за поворотом их ждут новые бури, о которых мы пока не догадываемся. Буржуазно-демократическая система включает множество очевидных недостатков, несправедливостей и во всяком случае не является «конечным выводом мудрости земной», каким-то «хеппи-эндом» человеческой истории. Капитализм, безусловно, не представляет собой воплощение некой «абсолютной идеи» всемирной истории. Вероятно, по мере интеграции человечества разовьются путем конфликтов и борьбы новые формы общества, новые межгосударственные, мировые формы общежития. О буржуазной демократии прекрасно сказано, что это самая худшая форма правления… не считая всех остальных. Что же, действительно среди цивилизаций, функционирующих в последние века на исторической сцене, западная оказалась наиболее эффективной.

Наиболее опасный вызов, с которым столкнулся европейский капитализм в своем развитии, исходил изнутри его самого. Он был связан с медленно накапливавшимися в XVIII–XIX вв. изменениями, которые под влиянием технических открытий и социально-политических перемен внезапно резко ускорились. И непривычно бурный прогресс нес немалые опасности. Казалось, что европейский корабль сорвался с ясного курса, попал в шторм, что европейская история завертелась в гибельной «диалектической» ловушке. Об этом с грозным, «мефистофельским» торжеством писал Маркс: «Современное буржуазное общество… создавшее, как бы по волшебству, столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями» [16]16
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2‐е изд. T. 4. С. 429.


[Закрыть]. И далее еще более грозно, торжественно диалектично: «Но буржуазия не только выковала оружие, несущее ей смерть, она породила и людей, которые направят против нее это оружие, – современных рабочих, пролетариев» [17]17
  Там же. С. 480.


[Закрыть].

Как известно, Маркс в результате своего анализа капиталистического общества пришел к неверным выводам. Он считал, что буржуазные производственные отношения отстают от производительных сил. В действительности же бури, которые трясли Европу добрых 100 лет – с 1848 до 1945 г., – которые назывались социализм, коммунизм, фашизм, нацизм и действительно угрожали несколько раз вырвать с корнем дерево европейской цивилизации, – эти бури имели совсем иную природу.

1.4

Урбанизация, слом традиций привычного образа жизни дают основания для революции «надежд», резкого роста притязаний все еще бедных низших классов. С падением сословных перегородок идея всеобщего равенства овладевает массами и становится материальной силой – силой тарана. Захватывает она не столько пролетариев, сколько «растиньяков» – молодых честолюбивых маргиналов, не видящих для себя возможности занять «причитающееся» им высокое положение, мирно карабкаясь вверх по общественной лестнице. Остается другое – швырнуть эту лестницу оземь и попинать ногами. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Право, не знаю, что тут пролетарского! Откровенный гимн юных честолюбцев. Не случайно все вожди наиболее крупных разрушительно-революционных движений были как раз типичными представителями бесприютной интеллигенции, не находящими себе достойного места под солнцем, будь то Маркс, Бакунин, Ленин, Троцкий, Муссолини, Сталин или Гитлер. Конечно, я далек от того, чтобы приравнивать крупнейшего мыслителя и блестящего публициста Маркса к уголовнику Джугашвили или параноику-маньяку Шикльгруберу. Но общее в одном – в принадлежности к маргинально-интеллигентской среде, хотя и к совершенно разным ее уровням.

Г. Уэллс, например, прямо писал, что он не сочувствует марксистской теории, которую считал «скучнейшей», и собирается когда-нибудь вооружиться бритвой и ножницами и написать «Обритие бороды Карла Маркса», но симпатизирует марксистам, из которых мало кто прочитал весь «Капитал» [18]18
  Г. Уэллс дает сочное живописание того, как воспринималась марксистская теория в его время: «Это учение и это пророчество неодолимо завладели всеми душами молодежи всех стран и в особенности душами тех молодых людей, которые исполнены сил, наделены воображением и вступают в жизнь без достаточного образования, без средств, попадая в наемное рабство, неизбежное при существующем у нас экономическом строе. Они на себе испытывают общественную несправедливость, тупое бездушие, чудовищную бесчеловечность нашего строя: они сознают свое унижение, чувствуют, что их принесли в жертву; и они посвящают себя борьбе за разрушение этого строя, борьбе за свое освобождение… В четырнадцать лет, задолго до того, как мне довелось услышать о Марксе, я и сам был марксистом в полном смысле этого слова. Мне пришлось внезапно бросить учение, поступить на работу в отвратительную лавку, и вся моя жизнь превратилась в тяжкий, изматывающий труд. Этот труд был так тяжек, а рабочий день так бесконечно долог, что не приходилось даже и помышлять о самообразовании. Я поджег бы лавку, если б не знал, что она выгодно застрахована» (Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1970. С. 62–63).


[Закрыть].

Быстрорастущие производственные возможности, кажущиеся неисчерпаемыми, и на их фоне сохранение бедности, рост социального неравенства, противопоставление четкой организации производства на фабрике видимому хаосу рыночных механизмов, оборачивающемуся безработицей, кризисами перепроизводства, – все это естественная питательная среда для распространения радикальной антикапиталистической идеологии, связывающей все беды современного общества с частной собственностью и рынком, а надежды на светлое будущее – с их устранением, «обобществлением» производства. Именно к этим кажущимся очевидными фактам апеллирует и наиболее развитая, законченная, интеллектуально привлекательная форма антикапиталистической идеологии – марксизм, дающий своим сторонникам целостную картину мира, нравственное мессианство светской религии и убедительность рационализма.

Итак, европейский кризис – это кризис технического прогресса, обогнавшего традиции, кризис надежд, кризис слишком больших ожиданий, на фоне которых «вдруг» невыносимыми становятся, казалось бы, привычные неравенство, бедность. Это кризис не рыночных производственных отношений, как думал Маркс, а их легитимности. Это острое покушение на легитимность.

Кризис капитализма был слабее всего выражен в его цитадели – в Англии. Казалось бы, там-то кризис производственных отношений – именно вследствие их наибольшего развития – должен был достичь максимума. Однако случилось противоположное. Кризис буржуазного сознания в викторианской и поствикторианской Англии Форсайтов оказался самым слабым именно потому, что идеи свободы личности и неприкосновенности частной собственности в сознании англичан были укоренены глубже, чем на континенте.

Но как бы то ни было, становой хребет европейской цивилизации – пронесенное через века, воспитанное веками убеждение в легитимности частной собственности («священное право частной собственности») – внезапно подвергается яростной интеллектуальной и эмоциональной критике со стороны людей, которые с «пагубной самонадеянностью» (отсюда название книги Ф. Хайека [19]19
  Ф. Хайек – видный австрийский экономист, лауреат Нобелевской премии. (Имеется в виду его книга «Фатальная самонадеянность. Ошибки социализма». Hayek F. A. The Fatal Conceit: The Errors of Socialism. Chicago: The University of Chicago Press, 1988. – Прим. peд.)


[Закрыть]) собираются строить «новое общество» по лекалам собственного изготовления. Традиционное иерархизированное частнособственническое общество кажется обостренно несправедливым. Соответственно легитимной оказывается зависть, которая вдруг превращается в «благородное негодование», в итоге выливающееся в апологию равенства и далее в допущение возможности использовать «хирургические» решения в целях перераспределения богатства. Для реакционеров этот процесс иногда сопровождается переводом с «главного», марксистского, в «боковое», расистско-шовинистическое, русло (ограбить не всех богачей, а только «неарийцев»).

1.5

Как же ответил Запад на вызов марксизма? «Ирония истории» (о которой так любил говорить гегельянец Маркс) повернулась своим острием против самого Маркса, показав тем самым, что она универсальна и любимчиков не имеет. Его теория в итоге оказалась для Запада не цианистым калием, а прививкой, предупредившей действительно смертельную болезнь.

Не механическое подавление марксистской оппозиции, а ее ассимиляция (подчас под аккомпанемент антимарксистской риторики) – таков был реальный ответ капиталистического общества. Ассимиляция, конечно, была болезненной. В конце XIX – начале XX в. Запад пережил мучительную мутацию, но вышел из нее живым и здоровым. «Закат Европы», о котором так много говорили фашисты и коммунисты (а также свободные европейские интеллектуалы), не состоялся.

Два мыслителя сыграли выдающуюся роль в отражении революционного вызова Маркса – Э. Бернштейн и лорд Дж. Кейнс.

Бернштейн в книге «Проблемы социализма и задачи социал-демократии» [20]20
  См.: Бернштейн Э. Проблемы социализма и задачи социал-демократии. СПб., 1899.


[Закрыть] изложил теорию социал-реформизма, куда более опасную для ортодоксального марксизма, чем «исключительный закон против социалистов», действовавший в Германии в конце прошлого века. Бернштейн противопоставил революции и насилию социальный компромисс, с помощью которого можно смягчить самые острые и несправедливые противоречия в демократическом обществе. Это выражено в его знаменитом лозунге-афоризме, который помог выпустить без взрыва весь марксистский пар: «Конечная цель – ничто, движение – все».

С конца XIX в. нарастала тенденция социализации капитализма. Сословные перегородки были сломаны (на фоне их резкого, истинно феодального усиления в странах «реального социализма»), обеспечено в максимальной степени формальное и фактическое равенство людей перед законом, и все это не ценой революции, а, наоборот, благодаря усилению демократических традиций. Были устранены уродливые формы неравенства. Универсальной нормой стало всеобщее избирательное право. Развитие трудового законодательства обеспечило защиту прав наемных работников. Формируется система пособий по безработице, пенсионного обеспечения, государственных гарантий образования и здравоохранения.

Не менее важными были перемены в экономической политике.

Суть их сформулировал, как известно, Кейнс, с успехом заменив марксистскую революцию кейнсианской эволюцией. Книга Дж. Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег» (1936) [21]21
  Кейнс Дж. Общая теория занятости, процента и денег // Антология экономической классики. T. 2. М., 1993.


[Закрыть] появилась, когда мир приходил в себя после «великой депрессии» – самого мощного экономического кризиса в истории капитализма. Кризис этот шел на фоне казавшихся блестящими и неоспоримыми успехов «социалистического планового хозяйства» в СССР и начавшегося подъема «плановой экономики» (четырехлетний план) нацистской Германии. «Кейнсианская мутация» свободного капитализма заключалась в том, что были предложены и конкретные меры, и экономическая методология, направленная на сокращение безработицы, увеличение платежеспособного спроса, преодоление кризиса при сохранении частной собственности; все это позволяло достичь значительного увеличения эффективности государственного регулирования экономики. Кейнсианство в отличие от марксизма не было пронизано глобально отрицательным разрушительным пафосом. Это была конкретная реформистская теория с достаточно мощным инструментарием.

С экономической идеологией кейнсианства перекликается «Новый курс» президента Ф. Д. Рузвельта [22]22
  Франклин Делано Рузвельт – 32‐й президент США (с 1933 г.) от Демократической партии (4 раза избирался на этот пост). Провел комплекс реформ, существенно изменивших облик американской экономики («Новый курс»).


[Закрыть]. В условиях тяжелейшего кризиса, повальной безработицы американская администрация смогла поступиться принципами классического свободного капитализма – пошла на значительное вмешательство государства в экономическую жизнь. Это во многом помогло спасти ситуацию. «Новый курс» получил права гражданства и в послевоенной Европе.

Сегодня, по прошествии 50–60 лет со времен «Нового курса» и расцвета кейнсианства, мы можем точнее понять смысл мутации, которую претерпел классический капитализм в первой половине XX в., превратившись в социальный капитализм.

Предпосылками этой мутации был и духовный кризис Первой мировой войны (кризис легитимности основных капиталистических институтов), и тяжелый экономический кризис, потрясший мир в 1929 г.

«Социализация капитализма» в действительности включает две различные, иногда совпадающие, а иногда и противоположные линии.

Первая линия – социально-политическая: ликвидация любых юридических привилегий богатых слоев общества, всяческое расширение социально-политической роли низкостатусных групп, многочисленные социальные гарантии в области медицины, образования, занятости, пенсионирования и т. д., финансируемые за счет налогов, и сама система прогрессивного налогообложения частных лиц, в том числе налоги с наследства.

Вторая линия – экономическая: активная бюджетная и денежная политика государства и попытка ее использования для управления совокупным спросом, уровнем занятости, а также национализация (на условиях выкупа) целых секторов экономики.

Сейчас можно достаточно уверенно сказать: главный итог социализации капитализма в экономике заключается в том, что удалось спасти западное общество, сохранив его неизменным в важнейших, системообразующих аспектах: легитимная частная собственность, рынок, разделение собственности и власти; удалось сохранить традиции, не рассечь их скальпелем лево-правого экстремизма. В самые опасные 30‐е гг., используя руль «Нового курса», удалось благополучно провести «западный автомобиль» между обрывами коммунизма и национал-социализма. «Полумарксизм» на западной почве оказался защитой от настоящего марксизма, реформизм защитил от революции и тоталитаризма.

Коль скоро рынок был сохранен, легитимность частной собственности устояла, в дело вступили защитные механизмы саморазвивающейся экономики.

Государственное регулирование и социальный реформизм позволяют избежать взрыва со стороны низов, но сами по себе они не ведут к экономическому прогрессу. Напротив, результаты долгого и последовательного проведения такой политики известны – блокировка экономического роста, бюджетный кризис, рост инфляции, сокращение частных и низкая эффективность государственных инвестиций, бегство капитала, в конечном счете застой и рост безработицы, т. е. именно то, против чего была направлена кейнсианская политика.

Поэтому с 70‐х гг. маятник экономической политики на Западе пошел в противоположную сторону. Начался возврат к традиционным ценностям либерализма, свободного рынка. Одним из выражений этого стала экономическая теория монетаризма – законная наследница классического либерализма. Политическую поддержку она получила с приходом к власти политиков «консервативной волны» в конце 70‐х – начале 80‐х гг., прежде всего М. Тэтчер, Р. Рейгана. Была проведена массированная приватизация национализированных предприятий, началось решительное наступление на инфляцию – родную сестру избыточного вмешательства государства в экономику.

Я не буду вдаваться в детали развернувшейся у нас в средствах массовой информации и в парламенте дискуссии о путях экономической реформы. Отмечу лишь, что ни один здравомыслящий политик не будет игнорировать чужой опыт и не станет механически копировать его. Поэтому предъявленные нам в свое время обвинения в том, что мы хотим строить государство, заменив марксистскую догму догмой монетаристской, не могут восприниматься иначе как заведомая демагогия [23]23
  В связи с этим вспоминается, как в свое время на Съезде народных депутатов Р. И. Хасбулатов (Руслан Имранович Хасбулатов – политический деятель, ученый, член– корреспондент РАН, с октября 1991 г. по октябрь 1993 г. председатель Верховного Совета Российской Федерации. – Прим. ред.) попытался затеять публичную дискуссию. Вот, мол, существуют разные концепции рынка – социально ориентированное государство с высокими налогами и классически капиталистическое, либеральное (американская модель). Он, Хасбулатов, – сторонник первой, Гайдар – последней. И пусть депутаты (голосованием, по-видимому!) выбирают между этими моделями путь развития для России.


[Закрыть].

И кейнсианцы, и монетаристы, и социально ориентированное государство, и «классическое рыночное», и либерально-консервативные и социал-демократические правительства на Западе – все это относится к одной глобальной традиции, которую они сумели сохранить, – к социально-экономическому пространству западного общества, основанного в любом случае на разделении власти и собственности, легитимности последней, на уважении прав человека и т. д. Войти в это пространство, прочно закрепиться в нем – вот наша задача. Решим ее, тогда и поспорим о разных моделях.

Реальная альтернатива у нашей страны сегодня совершенно другая. Капитализм кануна XXI в. отделяют от капитализма «классического» 100–150 насыщенных событиями лет интенсивного развития и социально-экономических преобразований. Именно в этот новый капитализм нам предстоит входить, а вот в какой роли, это уже зависит от нас, от той политики, которая будет проводиться в России.

Речь идет не о невмешательстве государства в экономику, а о правилах этого вмешательства, т. е. о том – и это главное, – что будет представлять из себя государство. До тех пор пока не сломана традиция восточного государства, невозможно говорить о вмешательстве. Не «вмешательство», а полное подавление – вот на что запрограммировано государство такого типа. Результат известен – экономическая стагнация, неизбежный дрейф России в направлении ядерной державы третьего мира. Именно против такого превращения экономики России – уже на новом уровне – в экономику с характерными чертами «восточного способа производства», в экономику «восточного государства» [24]24
  Напоминаем читателю, что слова «восточный», «азиатский», «западный» и «европейский» здесь употребляются не в географическом, тем более не в расовом, а только в политико-экономическом смысле. Скажем, Япония может считаться западной, а Куба или Гаити – восточными.


[Закрыть] направлены наши главные возражения и наша борьба.