Текст книги "Записки одессита"

Потом мы заснули.

Дальше развернулся сюжет, который часто разыгрывается в американском кино.

В четыре или пять утра я проснулся. Оттого что услышал мужские голоса, довольно грубые, это, наверно, были аборигены, человека четыре. Я слушал их разговор из лодки, из-под тента.

– Блядь, катер… Там кто-то спит.

– Ладно, идем, хуй с ним.

– Не, не, катер! Там баба! Пойдем!

– Да ну тебя, в ментовку попадем.

– Да хер тут кто узнает!

Она спит – слава Богу, что спит! – а я проснулся. И слушаю. Я испытал настоящий первобытный ужас от встречи цивилизованного человека с дикими зверями или с пещерными людьми. Я слушал их разговоры в ужасе, весь объятый животным страхом. Они что угодно могли сделать! Ну, ты выскочишь, помахаешься, но они стукнут тебя веслом по башке, прибьют, а бабу твою изнасилуют. И пойдут дальше пить.

Это токовище продолжалось с полчаса.

И они ушли.

Я заснул.

Потом мы встали… И увидели, что наш катер, который весит полтонны, а на нем еще стокилограммовый мотор, лежит на берегу в шести метрах от воды! Пока мы спали, на гидростанции закрыли запор, и уровень воды в речке и в протоке упал.

Я все утро копал канаву, и наконец невероятными усилиями мы столкнули катер в воду. Я завел мотор, и галька полетела из-под винта. Какой там мотор! Мы потом еще долго тащили катер бечевой по мелководью, как бурлаки… Усталые и довольные, мы вернулись в поселок. Она даже не опоздала на работу, ей надо было во вторую смену.

Тогда это казалось невероятно важным – успеть на работу…

Почему я так много думал про Зею, зачем я там так долго и бестолково работал? Я по знаку Скорпион, при том, что я в это не верю, но как бы то ни было, это знак водный, и меня всегда тянуло к воде. В шестилетнем возрасте я едва не утонул в реке Лена… Дальше Одесса, Аркадия… Потом я пошел в мореходку, и на первом курсе была клятва моряка, первый выход на рейд. Мы поклялись всю жизнь быть рядом с морем. И я, можно сказать, клятву сдержал: я живу в портовом городе Нью-Йорк, а дача у меня на Адриатике.

Я все чаще подумываю о том, чтобы купить яхту. «Бавария», к примеру, стоит сотку. Прелесть ее в том, что никаких матросов не нужно. Там паруса управляются автоматикой, а если какая херня, ты включаешь мотор.

И шпонку на нем никогда не сорвет. Это вам не «Вихрь». Это просто другая жизнь, в которой все иначе, а та, которая была, прошла бесследно. Я редко про нее вспоминаю, только по большой пьянке…

Петля графа

Севастопольский однажды рассказал мне историю о том, как он из конченого романтика стал вполне приличным прагматиком.

История длинная… Дело было так.

«Я закончил десятый класс довольно прилично.

Надо было придумывать жизнь дальше. Но меня не влекло ничего.

Конечно, мне была интересна история, да, я любил литературу, но я туда не думал идти, понимал, что с этого не прокормишься. И решил я пойти в высшую мореходку – заведение в те времена очень престижное. Как позже выяснилось, более глупого решения придумать было нельзя – в моем случае. Но как ни странно, хотя я и выбрал почему-то факультет автоматики, самый модный, туда шли медалисты и по блату – я туда поступил…

Умные люди пытались меня отчислить оттуда еще на первом курсе – под предлогом плохого здоровья. Я не сдавался, я лег на обследование, и в больнице выяснилось, что здоровье у меня не такое уж плохое.

Я перешел на второй курс… И тогда мне наконец сказали прямо, что визу мне никогда не откроют – по пятой графе, и, если я не полный идиот, мне лучше уйти по-хорошему.

Это была трагедия, что там карьера – жизнь рушилась! Что делать? Мама пошла советоваться к своему старому другу Пете Галушко, уникальному человеку: он остался в Одессе в подполье, у него был знак «Ветеран ВЧК». Порядочный человек: он при немцах спрятал одного еврея, одноклассника, сделал ему хорошие документы, тот ушел в село и спасся. А еще он спас девку из их класса. Она еблась с румынами, пришли русские и начали ее судить за коллаборационизм. Он заступился, типа она еблась политически грамотно, по поручению подпольного обкома, как Мата Хари, и от нее отстали… Короче, он опять попытался спасти еврея. Пошел в КГБ, к своим, вот, говорит, есть такая проблема… Ему сказали, ничего нельзя сделать, визу ему не откроют, пусть уходит из мореходки, если не идиот.

Удивительно, что при всем при этом в рядах КГБ было множество евреев! Но это были такие особенные ребята, покруче даже Павлика Морозова. Через много лет меня, уже доцента, пригласили сотрудничать с КГБ. Я им ответил, что у мамы пятый пункт; у меня тоже, но у нее уж совсем. Мне сказали, что после определенного уровня эта проблема не имеет значения. Главное – вскарабкаться… Вот у нас в 116-й школе училась пара евреев-гениев. Один был такой с юности лысый, он знал всю математику, в 31 год стал доктором наук, – такая картина! В Москве, в институте бетона, где я защищался, просто смотрели, не превысили ли евреи свои квоты, а нет – и хрен с ними. Никого не волновало, что на самом деле 70 процентов аспирантов там были евреи. Вообще сейчас, когда я смотрю на еврейский вопрос в России равнодушно, издалека, мне кажется, что антисемитизм в России – от рвения на местах. Сидят какие-то идиоты в разных конторах и ловят настроения: есть какой-то намек в верхах? Ага, ну тогда вперед. Я вот одно время работал в приемной комиссии, так там в списках абитуриентов для служебного пользования было четыре графы: русские, украинцы, евреи и прочие. Правда, это уже не очень работало, был недобор в последние годы перед развалом Союза.

Вообще же вся высшая ирония этой ситуация была в том, что при всем вроде антисемитизме еврей Андропов, зная эту систему, сумел обойти все партконтроли и чистки по арийскому происхождению и сделал неплохую карьеру. Он – сумел…

Ну ладно, с мореходкой я пролетел. Глупо было, но ошибку я исправил. Пошел в строительный, закончил, защитился и вернулся в свой же институт наниматься на работу с.н.с. Дали мне анкетку заполнить… Смотрю, а там отдельной графой – девичья фамилия матери. А мама у меня – Вайнкрут Эсфирь Абрамовна. В 1952 году в разгар дела врачей единственным местом, куда ее взяли на работу по специальности, оказался лагерь в Сибири, да и то ей пришлось прикрыться псевдонимом «Ирина Александровна». При том что в паспорте у нее всегда была написана правда… Но я-то у нее паспорт не проверял и, пока мы не вернулись в Одессу, не понимал, в чем дело, когда на коммунальной кухне маму называли Фира, что за странная кликуха! Ведь у нее была куча почетных грамот, выписанных на имя Ирины Александровны! Она была на хорошем счету, ее продвинули до предпрофкома больницы, а потом и вовсе пригласили в партию, она уж было написала заявление. Но папа сказал: «Ты что, сдурела?»

И вот я с этой анкетой задумался и пошел спрашивать знающих людей. Они в один голос сказали: «Пал Петрович Мурашко, начальник особого отдела, тебя не пропустит».

Мои действия? Отступить и наняться в проектный институт, и все? Нет, я поступил иначе: вписал в анкету, что девичья фамилия матери не Вайнкрут, а Выкрут: пожалуйте, звучит вполне по-украински, а зовут ее еще лучше – Ирина Александровна, как я и привык. После чего меня приняли, – никто же не копал глубоко, не проверял!

Но тем не менее в силу того, что Одесса небольшой город, очень быстро все в институте узнали, что я еврей.

Ситуация с мореходкой меня обескуражила, но я понимал, что по большому счету все правильно. Какая автоматика, когда нет ничего более несовместимого, чем я и механизмы! И вот я перевелся в строительный, за три месяца досдал все лишние экзамены, ведь я учился прилично всегда. Строительный я окончил восьмым из 123 человек, у нас был там рейтинг по успеваемости.

После института у меня было четкое желание поехать на большую северную стройку. В городе, где половина населения фарцевала, это смотрелось идиотизмом – ехать на Север, строить какую-то стройку… Туда отправили насильно 40 крестьянских детей, у которых не было выбора. С ними добровольно поехали еще два мудака с одесской пропиской, одним из которых был я. Правда, прописка сохранялась.

Я не жалею, что поехал туда… Зейская ГЭС была уникальной стройкой. Я вспоминаю те времена: был сумасшедший патриотизм, мы с Джоном сочинили песню про Зею, она имела там бешеный успех, ее хотели везде слышать, не хватало инструментов, я ездил гитары покупать в Одессу…

Там была другая жизнь. Начальник Зея ГЭССТРОя получил этот пост в 34 года, он когда-то работал с моим папой. Там вообще много работало друзей отца… Но никакого протекционизма не было, я пошел в первую линию окопов – на основные сооружения. Работал по скользящему графику, как все. Начальники имели на меня виды в плане карьеры и потому хотели, чтобы я все прошел, все ступени. С Шохиным, другом моего отца, мы пили вместе водку, я дружил с его сыном, музыкантом, но когда он приезжал на объект, то меня ругал сильнее всех.

Я безмерно его уважал. Но поссорились мы с ним навеки. Из-за ерунды, как это часто бывает.

Когда он посчитал, что я созрел, что мне пора расти, предложил мне должность главного диспетчера котлована. Там был такой расклад, такой хитрый план движения людей, что я туда шел на три месяца, а дальше уходил главный диспетчер стройки, и я должен был занять его место, это был уровень начальника управления, и я на него поднялся бы в 24 года… Вообще диспетчер – это тоже на переднем крае, но это другая работа… Меня туда не тянуло. Я ныл, жаловался приятелям. Знающие люди мне говорили:

– Не вздумай отказывать Шохину, откажешь – тогда тебе хана.

Настал день, он вызвал меня и говорит:

– Мы приняли решение. Что ты об этом думаешь?

– Но я не хочу быть диспетчером. Мне не нравится эта работа.

– Я не знал, что ты такой неблагодарный человек. А кем же ты хочешь работать?

– Тем, кем я работаю, – прорабом.

– Вот прорабом и будешь работать. До пенсии.

И после всякий раз, как меня выдвигали на старшего прораба и приходили к Шохину за подписью, тот говорил: «Севастопольскому представление подписывать не буду, он хотел простым прорабом работать, вот пусть и работает».

Как только закончились мои три года по распределению, я написал заявление, имел право. Меня не отпускали, Шохин не подписывал, хотя не имел права. Он думал, я извинюсь, мы помиримся, он будет меня выращивать дальше. Я ничего уже не хотел, я позвонил папе: «Дай телеграмму, что у мамы плохо со здоровьем». Я сдал квартиру государству и уехал. Уехал – я имею в виду в Одессу.

Это было очень правильно… Я видел там инженеров намного талантливее меня. Один из них получил орден в 26 лет. Но чем это все закончилось для него, для других? Когда закончилась стройка на Зее, они поехали на Богучанскую ГЭС. Ее начали – и быстро законсервировали, вроде на время, а потом развалился Советский Союз. Они сидели там семь лет, все ждали работу, а ее не было, и так, ничего не делая, они постарели, денег нет, уезжать некуда. Чем это должно было закончиться для меня? Я точно так же, как и мои товарищи, должен был ехать на новую стройку, мне предлагали возглавить десант на Бурею – это, как и Зея, приток Амура, там собирались тогда строить ГЭС. Там тоже все заглохло, на 30 лет, Бурейскую ГЭС вот недавно только Чубайс расконсервировал и построил. За это время жизнь прошла… У кого-то – впустую, люди ждали непонятно чего в глуши, в вагончиках, в нищете. Это тоже все было халоймис, то есть херня (на идиш).

Потом я на БАМ думал завербоваться. Там был интересный объект – Северомуйский тоннель. Но строители наткнулись на радиоактивные породы и остановились. Потом, правда, пробили – через много лет. Короче, я вернулся в Одессу. Но меня никуда не берут на работу! Я умею строить, но это никому не надо. Нужны люди, которые умеют писать левые наряды… Скучно. Смертная скука. Но что делать? Ну не возвращаться ж на Зею. Я придумал поехать в Братск, который мне с детства помнился замечательным городом. Но я опоздал. Любовь, как и революция, хороша в самом начале. А в Братске стройка кончилась, лучшие люди поехали строить дальше – на Вилюй, на Усть-Илим, та же история с десантами. В городе остались одни посредственности. И еще я.

Мне – после всего, после ГЭС, после котлована, после створа, после песен про тайгу – дали строить школу. Это просто унижение для меня, гидростроителя! Такой говенной работы у меня еще не было. А публика? Тогда как раз поменяли законы, и на химию стали идти люди даже со сроками за убийство, отсидев чуть больше половины. Вот эти химики и работали у меня.

Были плюсы – в Братске оставался мой дядя, который знал всех, и мне быстро дали однокомнатную квартиру. Но вокруг была тоска страшная, тоска зеленая, общаться было просто не с кем. Романтики нет, бабок нет, надо как-то отсюда выбираться. Какой выход? Что делать? Случайно я набрел на филиал Иркутского института. Ну вот аспирантура, к примеру… Я работал до 7 или 8 вечера, потом приходил домой, съедал жратву какую-то и на кухне учил английский по учебнику Беляева, час-полтора. Таки я поступил в Госстроевский институт. Хотя это было невероятно. Мне говорили:

– Вы понимаете, что у нас на четыре места – двадцать четыре человека?

Ну и ничего страшного, поступил, закончил не хуже других.

Прошли годы. В 81-м году я поехал на Зею, за справкой о внедрении – без этого защититься нельзя было. Летел я с профессором Москвиным, он учился в старейшем техническом вузе страны – Императорском институте путей сообщения. Профессор тоже был вполне себе старейший, 1902 года рождения, и он рассказывал впечатления из своей юности: как отступали белые в Крым, он помнил много смешных и грустных деталей.

Зейская ГЭС… Это была мощная вещь. Плотина метров 115 высотой, самые красивые кадры – это когда идет заполнение водохранилища. Самая красота – это когда вода быстро прибывает и идет сброс. Сверху валится столб воды, с бревнами иногда – это сумасшедшая энергия! Так что на плотинах бетон самый серьезный в мире, с самой высокой кавитационной стойкостью. Контроль качества бетона был такой строгий, будто это космос. И это понятно: чуть какой дефект, вода прорывается, и за 20 минут погибнет 50 000 человек.

Так вот самое серьезное на ГЭС – это носок водослива. Это такой трамплинчик, туда вылетает вода с диким ревом, с огромной высоты, метров со ста пятидесяти. Это самый сложный участок плотины, вот его и надо было сделать. Но кому это поручить?

Оказалось, что эту миссию берегли для меня: Вот сейчас Владимир Иванович Москвин дает тебе академ на год, и ты делаешь этот водослив. Ты тут начинал, песню про Зею написал, построишь – и уедешь с почетом, может, даже орден получишь!

Я представил себе на минуту, что покидаю Москву, Москву 80-го года. Высоцкий блистал на Таганке, Олимпиада на носу, у меня такие телки и еще, чтобы не забыть, готовая диссертация… Бросить все это, чтобы снова жить в общаге, уходить в котлован на 12 часов, смотреть пробы бетона, ебать какую-то пьяную нормировщицу… Нет, друзья! Второй раз пойматься на старую разводку с комсомольско молодежной стройкой, со всей этой советской блатной романтикой? После того как они сами не дали мне романтически бороздить моря и привозить с чужих берегов джинсы и мохер на продажу? У меня был замечательный тонкий баланс между полюсами. Я еще пару лет после этого сочинял лирические песни про тайгу, по инерции, но потом батарейка, видно, села.

 
Я скажу тебе начерно шепотом,
Потому что еще не пора,
Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра.
 

Я не думал о том, что я еврей, что моя мама еврейка. Пока меня в это не ткнули носом. Что же, еврейский вопрос, он всегда актуален. Сколько проходит времени в русской компании за бутылкой, пока не дойдет до евреев? Полчаса? Максимум.

Евреи… Как я их понимаю? Вот жизнь – это ток между двумя полюсами. Гессе говорил о том, что чем сильнее минус отличается от плюса, по цифрам, тем сильнее напряжение.

Так это как раз про евреев, евреи – самая полярная нация в мире, другой такой нет. Евреи – самые большие прагматики и в то же время самые большие идеалисты. Для меня в этом смысле роскошный пример – Гобсек и его племянница Эстер. Алчный дядя сдирает шкуру с живого человека, грабит его. Но для чего? Чтобы оставить деньги любимой племяннице. Но что ей эти деньги, когда она готова проходимцу Люсьену отдать все от часов до трусов? Между ними пропасть! И с этим мы сталкиваемся постоянно.

Взять меня. Что значит – еврей я или нет? Какой я еврей? Если б я был сионист обрезанный и ходил бы в синагогу…

Но я же космополит! И сам по себе, и потому что полукровка. Я в принципе не являюсь по ощущениям ни евреем, ни русским. Я чувствую себя полукровкой, суржиком. Но все говно, что русскому положено, я съел.

На Зее работал. А ты сидел в парткоме все это время! Как на вечную мерзлоту, в котлован – так мне можно, я типа русский. А как в аспирантуру – так меня не пускают, нельзя туда, я уже еврей! За что? Почему? Как это несправедливо… Говори же!»

Это старая история, еще с тех времен, когда мы с Севастопольским помногу пили. И напившись орали и спорили. Вот и в тот раз… Он орал, я тоже. Я возмущался:

– А чё ты наезжаешь, что я в парткоме сидел? Не знаю я никакого парткома, я вообще беспартийный всю жизнь.

– Ну это я так, образно. Я к тебе обращаюсь, потому что ты не еврей. Тебя б и на Запад выпустили, и в аспирантуру взяли б без вопросов… И потому ты! Должен! Мне! Ответить! Почему так?

Я долго отнекивался и сопротивлялся, я ни в чем не виноват, евреев я не притеснял и вообще очень мало о них думаю – что мне до них? Но Севастопольский все призывал меня к ответу.

– Ладно, – говорю, – давай подумаем, давай постараемся понять. Вот почему ж тебя не брали в аспирантуру? Гм…

Я выпил еще и задумался, я молчал минут пять, а потом дал версию:

– Может, так. Если б ты был русский, то ты бы до сих пор на вечной мерзлоте размешивал бетон, деваться тебе было б некуда. А так тебя выучили, на казенные деньги, но вместо того чтобы горбатиться на комсомольских стройках, ты вон в Нью-Йорке золотом торгуешь! Пропали казенные денежки, и бетон без тебя говно теперь. Не поехал ты на Бурею на десант – и все, заморозили объект на тридцать лет. За это время народились новые Ивановы, подросли, выучились, закончили аспирантуру и теперь достроили-таки Бурейскую ГЭС. Под руководством Чубайса. Во как!

Севастопольский изменился в лице и прошептал:

– Бля, об этом я не думал…

– Вот видишь, ты не подумал, а нашлись люди, которые подумали. Не одни вы, евреи, такие умные.

Он молчал и смотрел задумчиво в темное окно. Настал момент истины, и на свидетелей момента такое всегда производит впечатление, даже если истина постарела и никому уже не нужна.

Мафия

В прошлом веке, только переехав из Советского Союза в Штаты, я еще застал там старых итальянских бандитов.

В начале 90-х в Нью-Йорке, как и в тогдашней Москве, некоторые серьезные дела держали бандиты. Четыре крупнейшие строительные фирмы NYC принадлежали итальянским семьям.

Lucrative part – самый лакомый кусок этого дела – был бетон. Вы спросите: почему? Не только потому, что из этого материала получались замечательные concrete shoes – ну, человека ставили в тазик с раствором, а когда все схватывалось, выкидывали эту готовую конструкцию в море; портовый город, что вы хотите.

Советский человек начнет строить догадки насчет махинаций с цементом и частичной заменой его на песок, но в Америке давно перестали работать на таком примитивном уровне. Русские эмигранты из Жмеринки, которые за океаном принялись разбавлять бензин ослиной мочой, давно уже отсидели свои срока и живут у себя на Брайтон-Бич относительно честно.

Нет, итальянцы действовали сугубо в рамках приличий. Дело не в воровстве, в другом. Бетон – единственный стройматериал в мире, который свои свойства приобретает на стройплощадке. Когда платят за бетон, он a priori отличного качества, высшего. Но есть допуски, есть люфт – и вот на этом зазоре между отличным и допустимым итальянцы делали миллионы. Надо только иметь свои бетонные заводы – и чтобы были схвачены «независимые» лаборатории. Схема давала сумасшедшие деньги, какие не снились одесским цеховикам.

Я работал в те годы в City (это как у вас Моссовет) инспектором, ездил по объектам и проверял, как соблюдается building code, то есть, грубо говоря, СНиП. Конечно, я был в эйфории оттого, что удалось вылезти из котлована, где я орудовал лопатой; в Союзе я был солидный персонаж, начальник участка и кандидат наук, но в Штатах долго не мог никому этого объяснить по той простой причине, что не знал языка. И вот я начал болтать, выучился кое-как писать и зазубрил пару сотен терминов, без которых никак. Вчера еще с нелегалами из Палестины я месил грязь, и мне объясняли, что по утрам вообще-то надо принимать душ, а тут я вдруг стал американским инженером и езжу на работу в костюме с галстуком да еще и на казенном авто, правда без шофера, такие номера там проходят, только если ты одной ногой в Белом доме. Не говоря уж о такой приятной детали как рост благосостояния: было семь долларов в час, а стало тридцать. Я чувствовал себя крутым парнем и не думал о том, что могу не понимать каких-то важных вещей… Иначе б я не поехал инспектировать итальянский бетонный завод, который принадлежал одному авторитетному парню – Джону Сопрано (фамилия изменена от греха подальше, а то не ровен час засудит. – И.С.). Я собирался ногой открыть там дверь, но охранник без внимания глянул в мою ксиву и послал меня на хуй.

– Ты в своем уме? Да я строительный инспектор!

– Да мне по хер, кто ты. И моим овчаркам по хер. Щас я на тебя их спущу. Если не уберешься.

Неделю назад меня еще и не так посылали, и это было правильно. А теперь я был уже белый человек! Я был огорчен и решил проехать на стройку, куда шли бетоновозы как раз с этого заводика. Я уже видел, как итальяшки ползут ко мне на коленях и долго извиняются… К моей радости, в бумагах с завода ребята как раз и напортачили. Опа! Я спокойно так спрашиваю главного инженера:

– А почему вы разрешаете бетон укладывать с такими параметрами?

Он перессал. И остановил укладку. Там такими вещами не шутят: вот номер страницы, вот параграф, вот такие-то вещи нарушены, если что – он потеряет license и пойдет в котлован, там как раз место освободилось, ха-ха. Я уехал чрезвычайно довольный собой.

На другой день приезжаю в офис, а там у нас работал такой Irish guy, и он меня спрашивает:

– Ты еще жив?

Я думал, это шутка, и даже в ответ улыбнулся. Меня же голыми руками не возьмешь, тем более на моей стороне закон, – я уже заметил, что они там свихнулись на соблюдении формальностей, и думал, что это серьезно. Значит, вот шутка такая, не очень смешная, но в тему, в итальянскую тему, ну, кино насмотрелись ребята про мафию и вот шутят так. А зря, это же не Сицилия какая-нибудь пыльная, а великие и могучие Соединенные Штаты!

Потом ко мне подходит Пол, мой шеф, берет меня за рукав и говорит:

– Ты все правильно сделал, мы должны очень внимательно следить за качеством бетона.

Но я при этом замечаю, что губы у него дрожат, а руки трясутся.

Ладно, думаю, старик размяк, он просто не в форме сегодня. Авось все само как-нибудь пройдет! Дел полно, я туда поехал, сюда, весь в суете, но что-то меня точит. Мрачная мысль какая-то зреет…

На следующий день в офисе один старый еврей мне говорит:

– Ты, конечно, все сделал как надо, но я так, для справки, хочу тебе сообщить, что бетон на твоем объекте не укладывают уже третий день, а каждый день старик Сопрано теряет тридцать тысяч кэша.

– А я при чем? Бумаги же не в порядке…

– Кому ты будешь рассказывать про бумаги? Сопрано? Ему дело представили так, что ты его долго ловил и вот поймал за руку. Из принципа.

– Перестань!

– Ну да. А на бетонный завод ты чего ломился и орал там? Зачем ксивой размахивал?

– Ты и это знаешь… Так что же мне делать?

– Чего ты ко мне пристал, идиот? Я тебе ничего не говорил.

– Постой, а откуда ты знаешь про тридцать тысяч? Неужели правда столько?

– Ничего не знаю. Все, все. И побежал прочь.

Я вспомнил почему-то, как на Зейской ГЭС, когда я работал третью смену подряд, перед пуском, я утратил бдительность – и меня зацепило арматурой по башке. Я получил сотрясение мозга, хотя был в каске. А сейчас у меня и каски-то не было. О как: я поссорился с самим Сопрано… Ездить по объектам при такой постановке вопроса не было никакого смысла. Пустая трата времени. И я зачем-то начал вычислять, сколько кэша Сопрано теряет в минуту. Я вдруг вспомнил, что у нас в соседнем отделе работает итальянец. Пошел, значит, к нему и начал было рассказывать про свою беду, но он меня тихим голосом прервал:

– Я в курсе.

– Ну так что ж мне делать?

– Тебе надо что-то предпринять.

– Так что, что?

Он пожал плечами:

– Ты сам должен с этим разобраться. Я всего лишь инспектор. Такой же, как ты.

Я представил себе, как меня в этом моем новом костюме укладывают в опалубку и заливают бетоном.

В Союзе у меня никогда не было такого приличного костюма – итальянского, кстати, не к ночи будь сказано.

Короче, я пошел к шефу и говорю:

– Пол, ну, в принципе там не такие большие нарушения… Зачем мы работы остановили? Можно было б и дальше укладывать…

– Ты правда так думаешь? – спросил он радостно.

– Ну.

– Так иди пиши постановление! Ну там на параграфы какие-нибудь сошлись. Мы все-таки должны следить за качеством бетона…

Я написал бумагу, исходящий поставил, все как надо, иду итальянцу-инспектору показывать.

– Ну?

– Что «ну»? Подумаешь, бумага. Кому нужны бумаги… Ты должен сам позвонить Сопрано. Позвони, скажи, что это непонятка. Что ты не хотел ни на кого наезжать. А уж на него тем более.

– Дай телефончик.

– Ты что, дурак? Иди в приемной возьми.

– А он будет со мной разговаривать? Кто я такой?

– Ха-ха. Ты думаешь, он не знает фамилии парня, который его на такие бабки поставил?

Я звоню Сопрано.

Он отвечает спокойно:

– Мне тоже кажется, что это непонятка. Вижу, ты хороший специалист, ученый человек. Мы все практики, а ты шурупишь, нет вопросов. Я решил подумать о твоем будущем. Приезжай ко мне на завод, потолкуем, а потом сходим на ленч. Я приглашаю.

Я пошел хвастать итальянцу, как быстро я про все договорился. Он мне ответил грустно:

– Ты с этого завода не выйдешь.

– Это ты про concrete shoes?

– Нет, зачем же. Они сейчас взяли крупный заказ – бетонные блоки по восемь тонн, мост же новый строится. Ты станешь частью этого прекрасного города, ты будешь долго служить людям…

– Чё ты меня пугаешь? Какие блоки?

– Никакие. Слушай, иди, ты мне работать мешаешь.

Я опять не знал, что делать. В голове крутилась музыка Морриконе, мелькали картинки, где братва сидит за столом, а старушка мать накладывает всем пасту.

– А если тебя не забетонируют там, то тут выгонят с работы: City employee не имеет права ходить на ленч с контракторами, с этим у нас строго.

Короче, я опять пошел звонить:

– Ты знаешь, Джон, прости за-ради Христа, у меня проблема, сын заболел, а ты ж понимаешь, что такое семья…

Он ли не понимал.

На другой день было большое совещание, как раз приехали люди от Сопрано, так что я там специально выступил и сказал открытым текстом:

– Я хочу, чтобы были в порядке бумаги. А нос в вашу кухню никто совать не собирается.

Но спать спокойно я не мог и даже подумывал про бегство из Штатов. Мне казалось, что в Одессе Сопрано не сможет же меня достать… Лучше мне вернуться в Одессу и жить там в своей коммуналке, все просторнее чем в бруклинской могилке…

И тут вдруг мне привалило счастье: Сопрано арестовали. Его портреты улыбались мне с первых полос газет. Жизнь снова начала налаживаться. Я от счастья пил неделю, на работе меня понимали и задним числом оформили отпуск.

Там вышло так. Был такой Джон Готти, очень авторитетный дон. Его много раз судили, но посадить не могли, – на суде свидетели, как в кино, отказывались от показаний. Кончилось тем, что попался «лейтенант», правая рука Готти, парень по кличке Бык. На него повесили 19 доказанных убийств. Он сдал шефа по полной, за что его самого простили и спрятали в каком-то захолустье под чужой фамилией, по программе защиты свидетелей. Готти в тюрьме умер от рака. Потом и его сына посадили…

А ведь какая была семья!

Про это после кино сняли, не про меня конкретно, а про Готти и все его дела. Там в финале Бык жалуется:

– Вот, заказал в ресторане спагетти с томатным соусом, – и что, вы думаете, мне принесли?

Лапшу с кетчупом! Тьфу…

Так вот, о чем это я? А значит, Бык, когда давал показания, сказал и за Сопрано: тот вроде бандитам платил бабки за то, чтобы на его заводах не было забастовок. А что, похоже на правду. Пресса орала про связи Сопрано с мафией. Но просидел он недолго, его выпустили под бэйл в 500 тысяч. Может, тоже кого сдал? Такое бывает, как мы знаем.

В итоге сплю я спокойно. Сейчас, когда, бывает, встречаю на 95-м фривее грузовик с надписью на борту Soprano, даже улыбаюсь, ведь вспоминается молодость. Да…

Сейчас они тут практически всю мафию истребили. А раньше итальянцы как гремели! Были времена… Были семьи…

В России сейчас, кстати, год семьи. Он же – привет Быку – год Крысы.

Примите мои поздравления.