Текст книги "Чернорабочий"

Глава седьмая
Быт. Или не быт? Продолжение

– Тр-р-р-р!!

Я с трудом разлепил веки и приподнял голову с поду… с батников.

– Тр-р-р-р-р-р-р-р-р!!!

Заткнув уши, я попытался подняться без помощи рук, что лишь доказало, что я еще не проснулся, потому что после нескольких безуспешных попыток мое тело рухнуло обратно в кровать. Сквозь плотный заслон из моих конечностей все пробивался этот невыносимый шум, правда, теперь он уничтожал мой мозг короткими рывками:

– Тр-р-р! Тр-р-р! – а иногда даже – Тр! Тр!

Вот и выяснилось, чего стоила дверь, ведущая непосредственно в мое обиталище: зачем, спрашивается, замок, встроенный в кусок картона? Полежав пару минут в бесплодном ожидании, что все это прекратится как-нибудь само собой, я отлепил ладони от ушных раковин и посмотрел на часы. Хм. Без двадцати пяти девять – не так уж и плохо, учитывая, что тырканье могло начаться и в семь утра. Вздрагивая от взрывов каждой мини-бомбы у себя в голове, я переполз к изголовью кровати и просочился в душ. Туалет, палец в зубы, эх, надо бы побриться, но… ладно, перед работой. Приятным сюрпризом стало наличие горячей воды (как оказалось впоследствии, она была тем единственным, что никогда не заканчивалось в моей квартире), потому, приняв контрастный душ и устремившись на поиски расчески, я чувствовал себя почти полноценным человеком. В мозгу которого проистекает средних масштабов ядерная война. Кое-как приведя в порядок мокрые волосы (знаю, знаю, вредно причесываться, пока волосы не высохли, ну и что?), я снова остро почувствовал необходимость такой мелочи, как зеркало. Отогнав от себя мысли о бритье вслепую и своем непременно завораживающем внешнем виде после этой процедуры, я сел на кровати и тихо застонал.

– Тр! Тр-р-р-р! Тр-р! Тр-р-р-р! – издевался над моим слухом кто-то неведомый.

– Р-р-р-р! – а вот это уже я зарычал, натягивая первые попавшиеся штаны и майку. Сейчас, сейчас, стоит мне только выйти…

Я, повернув ключ в замке, распахнул оказавшуюся не прочнее картонной дверь и выскочил в наш коммунальный коридор. Тр-р-рели не стали ни тише, ни громче, разве что к ним добавилось затейливое эхо (такое частенько бывает в туалетах, особенно если они в общественных местах), из чего пришлось сделать вывод, что звуконепроницаемость моей квартиры равна абсолютно отрицательной величине. Из щели между дверью, находящейся рядом, и дверным косяком торчали нос, усы и краешек обтянутого синей майкой живота – очевидно, наиболее выдающиеся части тела моего соседа справа. А рядом с общественной стиральной машинкой уныло стоял плюгавый тип ростом не выше метра пятидесяти трех, неопределенного возраста, с жиденькими волосами и бороденкой, одетый в клетчатую рубашку, сандалии на босу ногу и некую помесь между шароварами и галифе болотного оттенка. Тип сморкался, перхал и просто кашлял, но с тем же успехом он мог бы петь «Катюшу» в мегафон или орать пионерскую кричалку, результат все равно был бы тот же: ни черта, кроме «Тр-р-р-р!» и его эха (издаваемых прыгающим из стороны в сторону агрегатом) слышно бы все равно не было. Нос с усами повернулись в мою сторону, но через пять секунд презрительно вернулись в исходное положение – в рейтинге просмотров, несомненно, лидировал не я.

Тем временем, откашлявшись и отсморкавшись, тип предпринял новую (наверняка уже не первую) попытку утихомирить или хотя бы подчинить своей воле стиральную машинку, для чего он произвел ряд действий, за которыми наш квартет (нос, усы, живот и я) наблюдали с неослабным вниманием. Чего уж говорить, злость моя улетучилась, несмотря на затейливо ввинчивающийся в уши звук, я даже прислонился к собственному дверному косяку и скрестил руки на груди, обдумывая эпитеты, которыми стоит наградить сию королеву «рабочих» стиральных машинок в диалоге с Рувимом или с Йони (еще не решил, кому стоит пожаловаться). Мужчинка же пару раз легонько постучал по агрегату, недоверчиво посмотрел на него, ударил кулаком сверху, а после отсутствия какой-либо реакции со стороны дьявольской машинки размахнулся и вдарил изо всех тщедушных сил руками, сложенными в замок, по боковой стенке. Уж не знаю, попал ли он в какую-то особо чувствительную точку, подгадал ли момент посреди особо оригинального кульбита или просто удача улыбнулась отчаявшемуся представителю хомо сапиенсов, но после последнего, прямо скажем, довольно жалкого удара стиральная машинка перестала подпрыгивать и, главное, замолкла. С преувеличенной добросовестностью чудо техники начало сливать воду, явно готовясь к отжиму. Тип неглубоко вздохнул и попытался гордо расправить узкие плечи, но дверь моего соседа уже закрылась, а я мрачно смотрел в сторону, предвкушая прелесть собственных свиданий с неким шедевром китайской конструкторской мысли. Тогда победивший в схватке с железным монстром решил вознаградить себя сам и потому сделал нечто такое, после чего я возненавидел этого… этого… типа! Нет, ничего особенного, просто из нагрудного кармана своей рубашки мужчинка достал пачку широко разрекламированных неким парнем в шляпе (между прочим, умершим от рака) сигарет, лихо вбросил одну из вожделенных палочек себе в рот… Я, не дожидаясь мучительной для страждущего от воздержания затяжки, развернулся и влетел к себе в квартиру, постаравшись погромче хлопнуть дверью.

Что поделаешь, не так уж давно (второй день!) я жил в своей (арендованной!) квартире, чтобы запомнить (ага, нечего добавить в скобочках!), что кое-кому влетать в вышеозначенное жилище никак не стоит. Особенно если вещи до сих пор не разобраны и находятся в сумках, лежащих на полу, об эти самые сумки кое-кто уже спотыкался не далее как вчера, а расстояние от двери до противоположной стены равно ширине двуспальной кровати плюс полметра. В общем, будь я двухметровым верзилой весом за центнер, без переломов, вывихов, растяжений и прочих серьезных травм уж точно бы не обошлось. А так моя голова всего лишь смачно впечаталась в стену, отскочила от нее, к моему удивлению, как баскетбольный мяч от щита, и аккуратно приземлилась на одну из сумок, причем самую мягкую (там сверху, кажется, была зимняя одежда). На протяжении всех этих перипетий тело бесполезным придатком моталось вслед за головой, не забывая стукаться обо все окружающее многообразие плоскостей и углов.

Помнится, еще в школе Мишка рассказал мне один анекдот, так вот, у попугая в нем «Пиздец день прошел», а у меня он «Пиздец начался»! Морщась от боли и пошатываясь, я встал и мстительно пнул сумку, о которую споткнулся, спасаясь от искушения никотином, но из-за нарушенной, по понятным причинам, координации движений промахнулся и заехал босой ногой по деревянному каркасу моей чудо-кровати, отчего в ней (черт, в ноге или в кровати?) что-то подозрительно хрустнуло. Скорчившись, я повалился на пружинящий матрас и, кажется, обрел некое подобие просветления, потому что одна часть моего сознания яростно перебирала различные производные русских матерных слов, совмещенных со словом «кровать», а вторая часть, отстраненно наблюдая за первой, размышляла о том, что вот если бы в моей квартире поставили камеру, а потом в ускоренном режиме прокрутили все мои падения, перекатывания, спотыкания за последние сутки, КВН был бы на этом фоне слезоточивой мелодрамой. Похихикав про себя, я вздохнул, держась за пострадавшую ступню. Сознания объединились и выдали трусливую мыслишку о том, что, мол, табак вполне может действовать как болеутоляющее, вот и врачи говорили об этом его воздействии на организм, вроде бы… Обнаружив крамольное поддакивание в виде непроизвольных вертикальных движений необъяснимым образом не пострадавшей от впечатывания в стену головы (а ведь есть люди, которые так и выражаются!), я перекатился к душу и, включив воду, попытался охладить пострадавший район ноги. Кто пытался это сделать с душем в виде розетки, висящей над головой, знает, что вода в данном случае никогда не попадет на нужный вам участок тела, а если и попадет, то только если при этом оросит большинство остальных участков, которые в воде не нуждались.

Сняв мокрые штаны и майку, я обнаружил, что пора бы подумать об очередной насущной проблеме. Старых добрых советских веревок для сушки белья во дворе, впрочем, как и самого двора, у меня не было и не предвиделось. Усилием воли отогнав замелькавшие перед глазами картинки с классическими видами висящих поперек комнаты советского общежития пододеяльников, я задумался. В принципе, вариантов у меня было не так уж и много. Раз. С риском для жизни высунуться в «окно» на «кухне», чтобы протянуть (прикрепив непонятно к чему) бельевые веревки (зарубка!), благо «окно» выходит во внутренний колодец, образованный стенами моего углового и соседнего дома. Два. Сделать то же самое в нашем общем люминесцентном коридоре, где мои вещи тут же сопрут/извазюкают/обдымят сигаретным дымом. Пришлось проглотить знакомую всем «завязавшим» курильщикам слюну, чувствуя бесполезные сокращения гортани, жаждущей никотина не меньше, чем легкие (или куда он там впитывается, сволочь?). Три. Картинки возвращаются, я попросту протягиваю пресловутые зарубленные веревки прямо в комнате и после стирки не живу дома день-другой.

У-у-уф-ф! В последние две тысячи сто сорок минут на меня обрушилось слишком много всего, никто не заметил? Отвальная, переросшая в банальную пьянку, пробуждение, сопровождаемое похмельными последствиями, договор на квартиру, ульпан и распределяющий экзамен, покупки, коварная квартира, отсутствие миллиона привычных и всегда находящихся рядом вещей, жуткая стиральная машинка, нечеловеческое желание покурить и не меньше сотни синяков и прочих ушибов – добро пожаловать в реальность! Так я сидел в одних трусах и жалел себя. Скомканная и неприятно мокрая одежда валялась на полу, а мне совершенно некуда и не на что было ее повесить, меня раздражало бревно моего мозга, все в зарубках, и неизбежность мытья посуды, которую, говоря по совести, при израильской погоде и до утра оставлять не следовало бы…

Фразочки вроде «соберись, тряпка!», «будь мужиком!» и прочие, будучи услышанными от других, меня до крайности раздражают. Но говорить их самому себе было настолько глупо (а я как раз этим и занимался), что одно лишь здоровое желание расхохотаться во все горло подбросило меня с дивана, как будто как раз подо мной неожиданно сломалась и распрямилась очень острым концом вверх какая-нибудь особо зловредная пружина. Я решил начать с посуды, и даже отсутствие губки (тюк!) не утолило моей внезапной жажды активных действий. Экономно капая зеленым средством на тарелку, сковородку, чашку, растирая прямо руками, ополаскивая, складывая все на свою обитую клеенкой доску, я не переставал лучиться оптимизмом, как треснувший реактор радиацией. Ведь правда же, надо с чего-то начинать, и многие начинают гораздо хуже, с меньшего, им еще тяжелее, у них нет самого необходимого, а у меня… У меня все есть! Ну, или скоро будет! Начинается новая, наверняка прекрасная страница моей жизни, я здоров, неглуп, работоспособен и уж во всяком случае без криминальных наклонностей, так что мне и карты в руки. О криминальных наклонностях я вспомнил почти не случайно.

* * *

Незадолго до отъезда меня угораздило сходить на традиционную встречу с одноклассниками, которые обожала устраивать наша классная руководительница Ольга Ивановна Еремина (мы, начитавшись «Республики ШКИД», еще классе в шестом переименовали ее в Ол-ивь-е – нарочно не придумаешь!). Так вот, Оливье почему-то предпочитала устраивать сборища своих выпускников зимой, причем всегда угадывала день, в который трещал самый жестокий мороз за последние лет сто (естественно, с каждым годом температура понижалась, а что вы хотите: глобальное потепление летом, глобальное похолодание зимой!). Но на встречи эти собирались практически все: класс у нас был дружный, хотя близко после школы я общался только с Мишкой. Правда, знал, что в любой момент смогу позвонить практически каждому из бывших одноклассников, попросить о помощи и в большинстве случаев получить ее. Оливье была старой закалки, она считала узы братства людей, учившихся вместе, прочнее любых других уз (причем на полном серьезе), но самое удивительное, что Ольга Ивановна смогла привить это мнение двадцати трем оболтусам, которые, не стесняясь, плакали вместе с ней на выпускном. Наш класс на первой же встрече в полном составе торжественно поклялся свято блюсти традицию этих сборов и прилагать все усилия для присутствия на них. Правда, уже на следующий год мы недосчитались четверых: трое уехали покорять Москву, а еще один, вернее, одна, Вера Верещагина, вместе с семьей перебралась в Германию.

Нынешняя же встреча, третья по счету, должна была стать для меня последней. Из-за этого мне очень не хотелось никуда идти: отвечать на бессмысленные вопросы, где-то завистливые, где-то презрительные, где-то сочувствующие, где-то фальшивые, терпеть пристальное внимание и нарочитое равнодушие, а еще чувствовать жгучий, с ласковой укоризной, взгляд Оливье, убежденной патриотки. Пойти, конечно же, пришлось, иначе совесть вкупе с нашей бывшей, настоящей и бессменной старостой Мариной Поповой съели бы меня заживо. И не поперхнулись бы.

Вопреки моим пессимистичным ожиданиям, вечер как будто удался. Стоял февраль, за запотевшими окнами нашего бывшего класса угадывались замерзающие на лету птицы, отмороженные конечности, лопающиеся трубы и прочие признаки сильнейшего мороза, сковавшего город. Раскрасневшиеся бывшие мои соученики лихо опрокидывали рюмки, говорили тосты, пригубляли вино, накрывали бокалы ладонями, закусывали, общались, танцевали. Звучали музыка, разговоры, смех, звяканье и стук вилок о тарелки (стучали не зря: девчонки на собранные за неделю до того Поповой деньги накрыли потрясающий стол), – в общем, все говорило о том, что наша встреча получилась достойной – любимое слово Оливье, сидевшей между Аликом Коробковым и Светой Булгак. Говорили, в основном, о том, как у кого дела, кто где был, чем занимался, о планах на будущее. Желали удачи трем покорителям Москвы, сокрушались, что Вера всю свою школьную жизнь учила французский, который ей навряд ли пригодится в Германии, удивлялись, как мало времени прошло, а среди нас уже две мамы и целых пять «женатиков», пили за здоровье всех присутствующих, их родных и друзей, несколько раз поднимали бокалы и за Ольгу Ивановну, и за остальных учителей. Вечер был шумным, добрым, бестолковым, таким, каким и должен был быть. Я мало говорил, но слушал с удовольствием. Мишка, сидевший рядом со мной, напротив, разливался соловьем, много пил, говорил тосты, рассказывал анекдоты. Все это делалось не для одноклассников или Оливье, просто напротив нас сидела Танька Рыкова, которая была, есть и будет главной любовью в жизни моего незадачливого друга (по крайней мере, сам он утверждал так с седьмого класса). Их отношения прошли несколько стадий, так, впрочем, и не воплотившись ни во что, кроме нескольких торопливых поцелуев и парочки расплывчатых обещаний. Однако, даже если Она обо всем забыла, Он не собирался сдаваться, точно как в слезливом кино. При каждом взгляде в Ее сторону Мишка раздувался, как счастливый индюк, говорил жутким горловым басом (ему казалось, что это мужественно) и выглядел преглупо, тогда как меня била нервная дрожь: этот олух опоздал и не слышал, как Рыкова (теперь уже не помню новую фамилию), улыбаясь, рассказывала всем непосвященным о своей сногсшибательной свадьбе на каких-то там островах с «ой, девочки, такой мужчина!». Я еще мысленно похихикал, когда Валя Григорьева, типичная активистка из советского прошлого (косметики ноль, строгие блузки и юбки ниже колена), отойдя в сторону, буркнула зло: «Ой, девочки, такой мужчина! Жирный, лысый и ниже меня на две головы!» Кроме меня, это услышала Марина Попова, и мы, переглянувшись, прыснули. Тогда я и думать забыл о Мишке, но сейчас…

Решив не дожидаться неотвратимого, я взял Мишкин бокал, который он как раз предусмотрительно осушил, и от души плеснул туда водки. Толкнул своего друга в бок и кивком указал на дверь. Друг предсказуемо заартачился, но волшебный аргумент «поговорить надо» подействовал, и этот павлин, мерзко хихикая и глупо улыбаясь, потопал за мной. На улице, куда мы вышли без курток, шапок и шарфов, я, кажется, впервые, ощутил, каково человеку, ныряющему в прорубь. Мишка, закуривая, весело выматерился, пытаясь одновременно подпрыгивать на ледяном ветру и уберечь от него же слабый огонек спички (несчастный влюбленный почему-то не признавал зажигалок, был у него такой пунктик). Через две минуты все было кончено. Водка была выпита залпом, Мишка, сосредоточенно сопя, прикуривал вторую сигарету и обещал с какой-то парадоксальной радостью напиться сегодня ко всем чертям. В школьный двор вышли Гена с Оксаной (у этих-то все было «по-взрослому» еще с девятого класса), помахали нам и, воркуя, отошли за угол, где можно было без помех целоваться и курить какую-то ментоловую гадость, которую оба очень любили. Удостоверившись, что мой друг вполне адекватен и не собирается вешаться, стреляться или топиться, я по-быстрому докурил и порысил в школу. Мишка объявился минут через двадцать, причем от него несло как из цеха табачной фабрики в разгар рабочего дня, демонстративно отставил в сторону свой бокал и подвинул к себе бутылку водки. Счастливо, дружище!

Вечер уже подходил к концу, когда Оливье, волнуясь, встала. В ее руке не было рюмки.

– Ребята, – начала она своим грудным хорошо поставленным голосом, – ребята, мне надо вам что-то сказать.

Воцарилась недоуменная тишина, все смотрели на учительницу, удивленные ее тоном и выражением лица. Кто-то встал и выключил музыку.

– Вы знаете, я не хотела этого говорить, – продолжала Ольга Ивановна, – тем более сейчас, в такой прекрасный вечер, но я бы просто не смогла отсюда уйти, не поговорив с вами.

Тишина казалась одушевленной, настолько она была осязаема.

– Вы ведь знаете, я помню и люблю каждого из вас, как своего ребенка, вы и есть мои дети, любимые, талантливые, хорошие и… разные. Ребята, я хочу поговорить с вами о Юре Гвоздеве.

Юра Гвоздев, гроза младшей и средней школы, редкостный лентяй и балбес, связался с «дурной компанией» еще в детстве. Курить начал, по собственному признанию, лет в восемь, пить и того раньше, а «работать» класса с пятого. Сначала стоял на стреме у старших, потом подрос, сам стал бить стекла в машинах и вытаскивать забытые сумочки, барсетки и автомагнитолы. Своих одноклассников (то есть нас) Юра не трогал, очевидно, определенный кодекс правил он все-таки соблюдал, но остальным ученикам нашей школы частенько доставалось. Отбор мелочи у малышей, плееров у более старших, драки, хроническая неуспеваемость и такая же непосещаемость привели к тому, что терпение у нашей директрисы, Евгении Владимировны, лопнуло в самый неподходящий момент и Гвоздева (неслыханное дело!) турнули из школы прямо посреди выпускного года. Никто из нас, естественно, после этого с ним не общался, и вот, спустя четыре года…

– …вы должны хотя бы попытаться его понять, – говорила тем временем Оливье, – у мальчика с детства были проблемы с родителями, одно время школа обсуждала с соответствующими органами вопрос о лишении родительских прав его так называемых отца и матери. Он слишком рано повзрослел, у него совсем не было детства, и вы, как достойные люди, просто должны ему помочь. Вместе со мной, конечно.

После небольшой паузы вертлявый Алик спросил:

– Ольга Ивановна, а как помочь? Что вообще случилось-то?

Оливье махнула рукой:

– Совсем уже из ума выжила, ничего толком объяснить не могу! Юра на прошлой неделе вышел из тюрьмы, он отсидел два с половиной года за какую-то кражу, но это неважно, он сказал, что исправится, и я ему верю.

Все ошеломленно смотрели на учительницу, даже Мишка перестал гипнотизировать свою полупустую бутылку и воззрился на Оливье.

– Ребята, мы должны ему помочь. Юре негде жить, у него практически ничего нет, а вы сами можете представить, как нелегко устроиться на работу с судимостью. Поспрашивайте у своих знакомых, родственников, может, кто-то согласится взять его на работу? Он будет стараться, хотя бы из чувства благодарности. И потом, если у вас, мальчики, те, кто повыше, есть старая, не нужная вам больше одежда…

Неожиданно рядом со мной что-то задвигалось. Скосив глаза, я обнаружил, что это вскочил Мишка. Ольга Ивановна, не замечая его, продолжала:

– И давайте соберем денег, понемногу, кто сколько сможет, хотя бы на первое время…

– Зачем собирать? – раздался сиплый (от водки?) Мишкин голос. – Надо будет, украдет.

Оливье смешалась и растерянно посмотрела на моего друга. Я отчаянно дергал его за рукав, но тот метко пнул меня под столом в голень и отодвинулся. Поднялся шум, ребята, практически единодушно, осуждали Мишку.

– Напился, так помолчи или выйди, вон, на улицу, остудись! – раскрасневшись, кричала Валя.

– Прекрати немедленно! – вторила ей Марина.

Даже обычно индифферентные Гена с Оксаной осуждающе качали головами и что-то ворчали. Сквозь общий гвалт пробился голос Ольги Ивановны:

– Сотников! – Она крайне редко называла нас по фамилиям, только когда сильно сердилась или была расстроена. – Ты неправ сейчас.

Мишка упрямо мотнул головой:

– Горбатого могила исправит.

В мгновенно наступившей тишине обычно звучный голос Оливье прозвучал слабо и надтреснуто:

– Кто еще думает так же, как Сотников?

Я встал.

– Пучков, понятно… С другом до конца? Вы ведете себя недостойно, Юра – ваш товарищ, попавший в беду, а вы…

В голове промелькнул эпизод со школьным советом из не однажды читанных «Двух капитанов» и, вслед за Саней Григорьевым, я сказал:

– Он нам не товарищ! Нам было бы стыдно иметь такого товарища!

Все снова зашумели, но теперь на общем фоне явно просматривались нотки если не согласия, то уж точно понимания. Ольга Ивановна села, чувствовалось, что ей нехорошо, и я, оглянувшись на Мишку, продолжавшего напыщенно взирать на своих бывших одноклассников во главе с бывшей классной руководительницей, сказал:

– Ольга Ивановна! Давайте сделаем так…

Она перебила меня:

– Нет, Пучков, не давайте! – И снова поднялась, опершись руками о край стола. – Счастливого тебе пути, Даниил, удачи тебе на новом месте. И тебе, Миша, всего хорошего.

Оливье повернулась к Поповой и сказала:

– Марин, давай, по традиции, денежку соберешь ты.

– Конечно, Ольга Ивановна, – отозвалась та, и полезла в сумочку за блокнотом и ручкой, с которыми, кажется, никогда не расставалась.

Для нас с Мишкой вечер закончился…

* * *

Задумавшись, я не заметил, как домыл посуду, разложил ее на своей клеенчатой доске, пристроил мокрую одежду на открытых наружу створках пластиковых жалюзи. Несмотря на не особо приятные воспоминания, лучившийся из меня оптимизм не иссяк. Тем более что через неделю после встречи мне позвонил Алик, чтобы потрепаться, и как бы между прочим сообщил, что Юра взял собранные для него деньги и одежду и смылся, предварительно обчистив квартиру Ольги Ивановны, которая временно пустила его пожить у нее. Заявление в милицию Оливье не подала…