Текст книги "По-настоящему"

Вместо всего этого я почти час разбирала фотографии. Нет, я честно пыталась читать Шолохова. Но «Поднятая целина» вызвала у меня столько грустных и противоречивых мыслей, что я захлопнула книгу и пошла листать старый альбом.

Тёмно-синий бархатный переплёт. Картонные страницы, к которым намертво приклеены пожелтевшие от времени чёрно-белые карточки. На них – моя прабабушка, Пелагея Парфёновна. Старенькая, с усталыми глазами. Платье в горошек, белый платочек на голове. Рядом – моя бабушка и мама, совсем ещё девочка, с огромным бантом.

Прабабушка моя жила на Украине (кажется, теперь правильно говорить «в Украине», но почему-то у меня это сочетание вызывает едва ли не зубную боль). Была замужем за моим прадедом, Антоном Ивановичем. У них был свой дом, двор, какая-то живность и даже (о ужас!) наёмные работники. Тёплой августовской ночью 1936 года её, беременную моей бабушкой, вместе с мужем и тремя чуть живыми от страха детьми, младшему из которых не было и года, посадили в товарный вагон и отправили в ссылку. В Сибирь. В одну ночь у них отобрали всё: дом, двор, упорядоченную привычную жизнь. И отправили в бурятский городишко Улан-Удэ, как кулаков. У них не было с собой никаких вещей – в поезд всех «забросили» ночью, собраться не дали, денег не было. Я не представляю, как они пережили пять суток в товарном вагоне. Как потом устроились впятером в крошечной комнатушке с двумя кроватями, выделенной им в одном из бараков, заботливо построенных советской властью на окраине города. Я вообще не представляю, как им удалось выжить. Моя бабушка родилась в январе 1937 года. А в 1939-м прадедушку арестовали по «политической» статье. Он пробыл в лагере десять лет. Прабабушка пережила войну, голод и холод, одна поднимала четверых детей. Её старший сын ушёл на фронт и не вернулся. Младший умер от пневмонии в возрасте двенадцати лет. Выжили только моя бабушка и её старшая сестра Тамара. Прадеда реабилитировали в 1949-м, а в 1950-м он умер от туберкулёза. Тамара, которой тогда было 18 лет, вышла замуж и переехала в Сибирск. Через несколько лет туда же переехали прабабушка Пелагея с моей будущей бабушкой Варварой.

А дальше была простая советская жизнь. Только с клеймом «раскулаченные».

Всю семью реабилитировали в конце 50-х. Но вернуться назад, в Винницкую область, прабабушка с дочерьми уже не могла: некуда было, да и не к кому. Правда, говорят, что после войны она получила какое-то письмо, якобы от своей сестры, прочитала его, поплакала и порвала.

Она никогда не рассказывала о своём прошлом. И всю жизнь ненавидела советскую власть. И никогда не улыбалась. Ни на одной из старых пожелтевших фотографий мы не увидим её улыбки.

Она умерла в 1987 году. Просто от старости. Заснула и не проснулась. Ей было 86 лет. Как это ни ужасно, обе мои бабушки, её дочери, умерли в тот же год от разных болезней. Как будто кто-то позвал их за собой на тот свет.

И когда я читала сцену раскулачивания из «Поднятой целины», я буквально видела, как комиссары врываются в дом моей прабабушки. И сердце стучало так сильно и больно, что я просто не могла читать дальше…

11 января 2000 года

Олимпиада длилась два дня. Меня «выкинули» перед третьим туром. Было немного обидно: на одно из заданий я написала большое сочинение, которое даже мне самой понравилось, и вдруг… Так хотелось выиграть! Хотя бы из спортивного интереса. Через три-четыре дня Татьяна Мироновна пойдёт смотреть работы. Почему-то она считает, что меня засудили. А я не хочу и думать об этом.

12 января 2000 года

Только что пришли с Олиных соревнований по танцам. Мы ходили втроём: я, Ната и Стёпа. Оля с Диком танцевали прекрасно. Особенно латиноамериканские танцы. Когда они вместе вышли на паркет, такие красивые и счастливые, у нас с Наташкой даже дыхание перехватило. Правда, первый приз достался другой паре, хотя, мне кажется, зря. Единственное, чем они превосходили Олю и Эдуарда, – это яркостью костюмов. Зато приз зрительских симпатий получили именно Дик и Оля! Знаешь, дружок, мне даже стало немного стыдно, что я не умею танцевать…

13 января 2000 года

Да что же это такое? Ещё вчера Оля и Дик были самой красивой парой на соревнованиях, а сегодня Оля заявляет мне, что они расстались!

Оля рассказала нам об этом сегодня на большой перемене. Мы с Наташей вспоминали, как здорово они с Диком выступали, и вдруг у Оли задрожали губы и она, опустив голову, тихо-тихо сказала: «Мы с ним расстались. Вчера».

– Как? – в один голос изумились мы с Натой.

– Так. Мы больше не вместе.

– В смысле? Насовсем? – не поняла Наташка.

– Насовсем.

И глаза такие грустные-грустные…

Мы засыпали Олю вопросами, но она явно не горела желанием рассказывать всё в подробностях. После уроков мы почти силой затащили её в ближайшее кафе, куда часто ходим втроём.

– Что случилось?

– Да ничего! Он увидел, как я разговаривала с Ваней из старшей танцевальной группы, и приревновал. Говорил, что я строю глазки, кокетничаю и «виляю попкой». Я сказала, что ревность – ущербное чувство, а потом слово за слово… Не знаю, что случилось, но мы очень много неприятного друг другу наговорили. Стояли возле моего подъезда и ругались, ругались. Дик сказал, что если я считаю наши отношения ущербными, то мне лучше поискать другого парня… – Она всхлипнула. – И я ответила, что с удовольствием займусь этими поисками. Он повернулся и пошёл прочь. Тут до меня дошло, что мы делаем что-то непоправимое, и я закричала: «Подожди, куда ты?» Дик повернулся и спросил: «Ты всё сказала? Прощай».

 
«Fare thee well, and if for ever
Still for ever, fare thee well…»[4]4
  Цитата из стихотворения Дж. Г.Байрона, ставшая эпиграфом к восьмой главе поэмы А.С.Пушкина «Евгений Онегин». (Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай, (англ))


[Закрыть] —
 

вспомнилось мне.

Мы с Натой в один голос стали убеждать Олю, что всё наладится, что Дик обязательно вернётся, что ссора у них вышла глупая… Потом я брякнула, что, если они из-за такой ерунды порвали отношения, значит, и самим отношениям грош цена. Этого Оля не вынесла.

– Ничего вы обе не понимаете! Мы любим друг друга! – крикнула она, схватила свои вещи и пулей вылетела из кафе. Мы с Натой молча уставились друг на друга.

– Нелогично, – сказала я.

– Странно, – добавила Наташка.

– Пойдём за ней?

– Нет, Ольча сейчас не в себе. Давай подождём. Всё равно вечером она кому-нибудь из нас позвонит.

Да, Наталья оказалась права. Вечером, когда я готовилась к очередному занятию с Анной Петровной, позвонила Оля. Она путано что-то объясняла, всхлипывала и пыталась извиниться. Я тоже попросила прощения за свою резкость. Мы посмеялись, и я искренне пообещала ей, что Дик вернётся.

14 января 2000 года

…И я тоже была права. Сначала Эдуард позвонил мне, чтобы узнать, как Оля. Факт сам по себе удивительный. Хотя у Дика есть мой номер телефона, он звонил мне максимум раза три за то время, что они с Олей встречаются.

– Привет, Марина, это Эд… Это Дик, – сказал он в трубку каким-то скучным голосом.

– Привет, – я изо всех сил пыталась сделать вид, что нисколько не удивлена его звонку.

– Марин, я… хотел узнать, как Оля, – начал он. По голосу я слышала, что он пытается придумать хоть какое-то удобоваримое объяснение своему вопросу, но, судя по всему, ничего не получилось, и в трубке повисла неуютная пауза. – Ну, ты, наверное, всё знаешь…

– Знаю, Дик. Вы как дети маленькие! – не удержалась я. – Оля… в порядке. Наверное. Насколько это возможно.

– Она не пришла вчера на тренировку.

Этого я не знала.

– Видимо, подумала, что, раз вы расстались, ей нет смысла туда идти, ведь теперь она осталась без партнёра.

– Мы не расстались! – почти закричал Дик. – Повздорили, поругались, поссорились, но не расстались! Это Оля тебе сказала?

– Она так поняла.

– И…

– Дик, вы оба ведёте себя как дети. Сначала ты ревнуешь её по пустякам, потом вы говорите друг другу слова, которые трудно забыть… Ты мне скажи, какой смысл мотать друг другу нервы, если можно просто жить и быть счастливыми? – выпалила я.

– Спасибо, Марина. Я всё понял. Пока! – быстро сказал он, и в трубке послышались короткие гудки.

Через два часа я увидела из своего окна, как Дик идёт через наш двор с букетом воздушных шариков в форме сердечек.

Поздно вечером я позвонила Оле. Её счастливый голос надо было слышать.

И я искренне порадовалась за них с Эдиком. А потом – впервые – сама позвонила Стёпе. Просто чтобы услышать, как радостно изменится его голос, когда он узнает мои интонации в телефонной трубке.

15 января 2000 года

Татьяна Мироновна сегодня побывала в Департаменте образования – смотрела олимпиадные работы. Пришла на урок расстроенная, уставшая. Говорит, у меня изначально был самый высокий балл. Я не поверила. Разве такое может быть?

– Может, ещё как может! – с горечью воскликнула учительница. – Твою работу сразу отложили в сторону, потому что в Департаменте не хотели, чтобы наша школа получила первое место.

Я ужасно рассердилась. Или обиделась. Скорее, и то и другое. Я вывернула душу наизнанку в этом сочинении, а его даже не удосужились прочитать.

– Будем оспаривать результаты? – спросила Татьяна Мироновна.

Я покачала головой. Не думаю, что это принесёт пользу… Обидно – да. В конце концов, дело даже не в первом месте – это как раз ерунда. Но я слышала, как в школе сказали: «Андреева деградирует!» Да-да! Это говорила одна учительница другой – вместе с новостью о моём провале на олимпиаде. Если пойдут разговоры о проверке результатов, они наверняка решат, что за меня просила Татьяна Мироновна. А я не хочу, чтобы у неё были проблемы. Так что пусть все остаётся как есть. Тем более что через неделю конференция по истории.

17 января 2000 года

Новый директор пытается ввести новые правила. Сначала у него была потрясающая идея: каждому классу – отдельную форму. Образцы этой формы даже были утверждены каким-то его распоряжением, но, к счастью, это распоряжение столкнулось с острым нежеланием старшеклассников носить что-то более или менее одинаковое. А с нового года форму ввели для всех малышей с первого по четвёртый класс. Говорят, что с первого сентября в форме будут ходить все, так что мы точно очень вовремя заканчиваем школу.

Но, как оказалось, одёжно-форменный вопрос ещё не закрыт. 11 января в школьном вестибюле повесили приказ директора, запрещающий носить на занятия джинсы. Девочкам предписывалось ходить на уроки в юбках и платьях, а мальчикам – в костюмах. В довершение всего, в приказе было сказано, что «ношение учениками в стенах школы сменной обуви обязательно в течение всего учебного года, независимо от погодных условий». Естественно, этот приказ видели все. И, конечно, мало кто воспринял его всерьёз. Бред! Брючные-то костюмы для девчонок чем провинились? И свитеры мальчиков? Особенно сейчас, в морозы? И сменка… Интересно, наш директор пробовал отсидеть семь уроков в капроновых колготках и туфельках, когда в некоторых кабинетах зимой мёрзнут руки?..

И, самое интересное, каждый день директор проводит «инспекцию» нескольких классов. Проверяет, кто как одет и обут, а нарушителей отправляет домой – переодеваться.

Сегодня под такую проверку попал наш 11 «Б». Я была в брючном костюме. Оля без сменки. Стёпа в свитере. Нарушителями одёжной дисциплины оказались больше половины класса.

– Андрееву я, так уж и быть, прощаю, – великодушно похлопал меня по плечу директор. – Но в первый и в последний раз.

– А за что ей такая честь? – вякнула Татьяна с последней парты. Впрочем, она вообще была в джинсах. И в очень декольтированной кофточке.

– Не все претендуют на золотую медаль, – улыбнулся директор. – Кстати, вам тоже надо переодеться, – продолжал он, обращаясь к Татьяне. – Я вижу, у нас пятнадцать человек одеты не так, как следует одеваться старшеклассникам. Ваши фамилии сейчас запишет дежурный. Отправляйтесь домой переодеваться. На следующий урок вы должны явиться в нормальных костюмах.

Если кто-то прогуляет или опоздает, получит двойку. За неявку на занятие.

– Но мы же не успеем! – зашумели ребята.

– Раньше надо было думать, – отрезал директор.

Все засобирались. Я тоже стала складывать учебники и тетрадки.

– Андреева, я же разрешил вам остаться, – удивился директор.

– Извините, я не хочу быть на особом положении. Так что пойду переодеваться вместе со всеми.

Одноклассники одобрительно зашумели. А директор сердито хлопнул дверью.

19 января 2000 года

Оказывается, сегодня наше «юбилейное» свидание со Стёпой! Вечером мы ходили в Музыкальный театр, на «Мою прекрасную леди». В первый раз мы вдвоём пошли в театр. И в пятнадцатый раз отправились куда-то вместе.

По этому поводу Стёпа подарил мне пятнадцать нежно-белых роз. Я даже пожурила его за такой дорогой подарок. И тут он сказал, что не берёт денег у родителей, а зарабатывает сам. Пишет статьи для региональной версии «Аргументов и фактов». Вот это да! Какой же он всё-таки молодец!..

Спектакль был очень милый. Единственное, что немного испортило мне настроение, – это фигура Петровского на сцене. Он играл Хиггинса. Ну почему его ставят на главные роли во все спектакли? И, что хуже всего, я видела в зале Наташку! Я в этом почти уверена. Почти – потому что она сидела во втором ряду, а мы в пятом, и, когда в антракте я двинулась к ней, она заметила нас со Стёпой и затерялась в толпе…

20 января 2000 года

Завтра – конференция по истории. Немного волнуюсь – там ведь будет больше двухсот участников, со всей области! То есть выступать с докладами должны сто человек, включая меня. Плюс приглашённые, плюс жюри… Сегодня было организационное собрание, и я даже немного растерялась от этой толпы школьников и учителей…

На самом деле мне совсем не хочется завтра кому-то что-то докладывать. В последнее время школа, уроки, домашние задания, вечная суета вокруг олимпиад кажутся мне такой глупостью… В мире так много вещей, которые намного важнее всего этого! Люди занимаются собой, и мало кому есть дело до того, что в Чечне гибнут молодые ребята. Или до того, сколько детей шатается без присмотра по улицам городов и из скольких вырастут самые настоящие воры и убийцы – ведь эти мальчишки и девчонки не знают ничего, кроме лишений и жестокости, а потому, повзрослев, отплатят миру злом за зло… Вот что меня пугает. Самое удивительное, что телевидение, радио и газеты освещают такие проблемы «весьма обзорно», да и то если случается что-то из ряда вон выходящее. А мне кажется, об этом нельзя не говорить.

Наташа так и не призналась, что была вчера в театре. Говорит, сидела дома весь вечер. Ну не могу же я проверять это у её родителей?

21 января 2000 года

Конференция по истории благополучно завершилась. Причём далеко не в мою пользу. Напишу об этом чуть позже – сейчас слишком болит голова…

31 января 2000 года

Прости, дружок, я совсем тебя забросила. Всё дело в том, что меня почти на неделю уложил в постель самый что ни на есть банальный грипп. Утром в день конференции у меня поднялась температура. Я почувствовала, что вся горю, и на всякий случай вооружилась градусником. Тридцать восемь и пять. Я испугалась, но маме ничего не сказала. Просто выпила таблетку аспирина и помчалась на конференцию. Впрочем, аспирин почти не помог. Мне становилось всё хуже, и доклад я прочитала с большим трудом. Смешно вспомнить: чтобы не упасть, я держалась за кафедру. Зато волнения почти не ощущалось. Немного странными показались вопросы – все преподаватели интересовались, читала ли я пятитомную «Историю Сибири». «Да, да, – ответила я. – Но, к сожалению, Ермаку в ней посвящено чуть меньше страницы». «Почему же вы не отразили это в списке литературы?» – осведомился кто-то. «Как не отразила? «История Сибири» в пяти томах числится там под номером 14!» – воскликнула я. Удивительно, что больше вопросов со стороны профессоров не было. Дальше спрашивали только сами ученики, и отвечать было легко и приятно. Правда, голова болела. Я плохо помню выступления других участников. Только одного мальчика – у него было очень оригинальное приспособление в виде рамы, из которой он попеременно вытягивал листы с портретами разных политических деятелей. Именно он и занял первое место. Я – третье. Впрочем, это уже не важно.

После конференции мне стало совсем плохо. Каким образом я оказалась дома, сказать с уверенностью не могу. Кажется, ехала на маршрутке. Следующие два дня из моей памяти стёрлись полностью. Знаю только, что градусник показывал одну и ту же цифру – сорок. Мама и папа чуть с ума не сошли.

Говорят, я даже бредила. И всё твердила что-то о Маше, о Димке, о Чечне… Когда Стёпа пришёл меня навестить, я приняла его за Диму и стала умолять, чтобы он поскорее вернулся домой. Честно, я ничего не помню.

Сейчас я чувствую себя почти прекрасно. Правда, в школу меня пока не пускают. Немного занимаюсь. Читаю. Принимаю посетителей: Стёпа приходит каждый день, Ната и Оля тоже…

О Стёпе разговор особый. Честно говоря, мне стыдно, что он видел меня такой: я бредила, бормотала что-то бессвязное… Но, что всего удивительнее, именно после этого наши отношения стали другими. В них теперь больше нежности, больше тепла, больше ещё каких-то неуловимых ощущений. Он навещает меня каждый день. Приносит шоколад, кассеты, книги – всё что угодно, лишь бы я не скучала. Книги особенно подкупают – должна сказать, у Стёпы отменный вкус. С его лёгкой руки я читаю Миллера и Вампилова. Меня поразило, что он любит драматургию. Чего-чего, а этого я никак не ожидала…

Но главное – вовсе не в книгах и конфетах. Просто как-то странно совпало, что Стёпа оказывался рядом во все самые ужасные моменты моей жизни. Когда погибла Маша, когда Димка уехал в Чечню, когда я валялась в бреду двое суток… Стёпа был рядом и абсолютно ничего не требовал взамен. Неужели такое и правда бывает?

А ещё я очень много пишу. И перечитываю все свои записи в дневнике – с самого начала. Мне кажется, что даже по тому, КАК я пишу, видно, что я меняюсь. С первого сентября, когда я завела дневник, прошло всего полгода, а как много всего случилось за это время…

2 февраля 2000 года

До Димкиного приезда осталось две недели!!! Всего две? Целых две? Он возвращается 19-го. Только бы всё было хорошо…

А я вернулась в школу. И, знаешь, дневничок, такое странное ощущение, как будто за те две недели, что я болела, всё изменилось. Или все изменились. Я чувствую, что мы со Стёпой стали намного ближе, чем были, как будто между нами появилась какая-то новая невидимая ниточка, прочно связавшая нас. И от этого мне иногда становится как-то не по себе. Всё-таки ещё ни одного парня я не подпускала к себе так близко…

…Был момент, когда мне очень нравился один мальчик. Я училась тогда в девятом классе, а он – в одиннадцатом. Петя Арпольский. Он был такой «звездой школы», красивый, умный, отличник, золотой медалист. По слухам, даже уехал в Москву, поступил в какой-то театральный вуз. Мне нравилось смотреть на него, я везде искала его взглядом, хотела, чтобы он обратил на меня внимание. Он не обратил – я была тогда маленькой невзрачной девочкой с длинной косой, да ещё и в очках. У нас была дискотека, для старших классов. И вот там случилось событие, после которого я поняла, что нужно срочно меняться. Диджей поставил медленный танец, и всех девочек «разобрали» мальчишки. А нас было ровно в два раза меньше, чем мальчиков. Я одна осталась сидеть на скамейке, мальчиков оставалось ещё очень много, но никто из них даже не посмотрел в мою сторону… К счастью, тогда мне хватило гордости не убежать из зала сразу же. И не показать никому, как сильно мне нравился Арпольский (а он, к слову, был на той дискотеке в числе «свободных» мальчиков). И хватило чего-то ещё, чтобы после этой дискотеки подойти к зеркалу, критически осмотреть себя и сказать маме: «Я хочу стать девушкой!» И мама помогла. Тогда я стала носить распущенные волосы, потом – не без помощи Маши – постриглась… Очки заменила удобными линзами. Скучные серые вещи исчезли, я стала носить элегантные костюмы, юбки, платья…

3 февраля 2000 года

Снова звонили с угрозами. Снова – потому что это уже было. Помню, мне было лет восемь, когда я впервые услышала по телефону холодный голос, обещавший убить меня, родителей и брата. Такие звонки для родителей не редкость – что поделаешь, издержки профессии. Может быть, именно поэтому я сомневаюсь, стоит ли мне идти на юрфак. Не хочу, чтобы моя семья дёргалась от телефонных трелей.

Знаешь, дневничок, меня до девятого класса водил в школу Димка. Утром мы вместе шли на уроки, днём – домой. Даже учась в вузе, он находил время меня забирать. А когда он был маленьким, его водили в школу родители. И оставляли на продлёнке, где воспитательница точно знала, КТО может прийти за этим ребёнком. Я ношу с собой газовый баллончик. Умею стрелять из пистолета. Разбираю и собираю оружие. Но главное – я знаю, как страшно бывает, когда кто-то из родителей звонит с работы и говорит: «Из дома не выходи. И ни в коем случае не открывай никому дверь. А в случае опасности стреляй». Не хочу, чтобы моим детям пришлось испытать это на себе.

– Квартира Андреевых?

– Да.

– А кто у телефона?

– Извините, а кто вам нужен?

– Да хотя бы ты, девочка… Даже хорошо, что ты дома. Передай маме, что я её на дне достану. Она ещё на коленях у меня прощения за всё попросит…

Дальше – перемешанное с матом описание того, что конкретно сделают с каждым из нас. Человек на другом конце провода упивается каждым словом… Мне страшно. Сколько раз слышала такое, но, наверное, никогда не смогу привыкнуть. Хочется бросить трубку, но злой голос словно гипнотизирует меня. Я стою, прижавшись спиной к стене, и напряжённо вслушиваюсь в эту путаную речь…

Я боюсь. Знаю ведь, что ничего не случится, что это всего лишь угрозы, но ничего не могу с собой поделать. Жутко оказаться в такую минуту в пустой полутёмной квартире, когда кажется, что родители никогда не придут со своей ужасной работы… Господи, они ведь делают всё, чтобы людям в этом городе жилось хоть чуть-чуть спокойнее, чтобы воры, убийцы и насильники были там, где полагается, чтобы на улицу можно было выходить без опаски! Так почему же вместо благодарности мои мама и папа должны получать угрозы?

4 февраля 2000 года

По школе пронёсся шокирующий слух: Аня Симонова родила ребёнка! И её исключают. За «неподобающее поведение».

Если уж быть точной, об Аниной беременности начали шептаться ещё перед зимними каникулами, когда она внезапно перестала ходить на физкультуру. Говорили, что она принесла нашему физруку Ивану Михайловичу справку, от которой у него лицо вытянулось. Что как-то ей стало плохо во время лабораторной работы по химии. И много ещё чего. Девчонки шушукались за Аниной спиной, подшучивали над её бесформенной одеждой и необычной полнотой. Аня смущалась, на переменах убегала подальше от любопытных взглядов и часто пряталась в медицинском кабинете.

Мы с Аней никогда не были приятельницами и общались всегда на уровне «привет-пока-что задали». После осенних каникул она не приходила на уроки, но стала регулярно звонить мне: узнавала домашние задания и темы, которые мы изучали. О себе почти ничего не говорила, кроме того, что не совсем здорова и пока в школе появляться не будет. Я не задавала ей никаких вопросов. Захочет – расскажет сама.

После новогодних каникул она перестала мне звонить, и я подумала, что если Аня и в самом деле беременна (а я в этом почти не сомневалась), то, наверное, легла в больницу. И вот сегодня, на большой перемене, когда Татьяна Мироновна из класса уже вышла, а основная масса учеников – ещё нет, наша неугомонная Татьяна вскочила на стул возле первой парты и закричала:

– Потрясающая новость, вы знаете? Аня Симонова пятнадцатого января родила дочку!

Класс загудел. Все собрались вокруг Татьяны.

– Да-да, родила! Говорят, что немного раньше срока, что роды были тяжёлые, она еле оклемалась. А папочка ребёнка даже не удосужился её из роддома забрать! И, представляете, она собирается вернуться в школу, экзамены сдавать! – Надо было видеть, с каким цинизмом говорила об этом Татьяна. – Вот дура! Её ведь теперь точно исключат!

Татьяна не любит Аню. Хотя, кого она вообще любит?

– Зачем ты так о ней? – не выдержала я. – Ну даже если… даже если у Ани родился ребёнок, что в этом такого страшного?

– Ты её оправдываешь, что ли?

– Нет. Но ей, наверное, и так непросто. А нам лучше было бы поддержать её, а не говорить гадости.

– Ещё скажи, что нам надо её навестить! – Татьяна злилась, но под тяжёлым взглядом Стёпы говорить мне что-то откровенно обидное побаивалась.

– Почему бы и нет? Кто готов пойти со мной? – я повернулась лицом к классу. Оля, Юлька, Стёпа, Галка и Светка ринулись ко мне.

– Вы что, с ума все посходили? – Татьяна даже сделала попытку расхохотаться. Ко мне подошли ещё несколько человек – друзья Стёпы.

– Тогда давайте я сегодня позвоню ей и узнаю, когда можно прийти в гости. Может быть, нас не пустят всех в квартиру с маленьким ребёнком, – сказала я, обращаясь к «своей» группке.

– И подарок, обязательно подарок нужно купить… Ну там, костюмчик или погремушки… – тихо сказала Юлька.

Звонить было страшновато. Я набиралась смелости часа полтора. К телефону долго не подходили. Потом трубку взяла какая-то женщина, видимо, Анина мама. Я попросила пригласить Аню.

– Она сейчас не может подойти, Асеньку кормит, – ответила женщина спокойным ласковым голосом.

– Я звоню по просьбе всего класса. Мы… узнали про малышку и, если можно, хотели бы навестить Аню и… девочку. – Уф, как тяжело было говорить!

– А сколько вас? – Клянусь, я слышала в голосе своей собеседницы добрую улыбку!

– Человек десять.

– Ой, как много! – засмеялась женщина. – Ну приходите. Только в понедельник, часа в два. И купите в аптеке маски, иначе к ребёнку не пущу.

– А… примета? – Я вспомнила, что, по старой традиции, ребёнка месяц после рождения никому показывать нельзя. – Ничего, что мы придём?

– Да мы тут все врачи, несуеверные, – ещё раз улыбнулась в трубку Анина мама. – Маски наденете, обувь снимете, руки помоете. И милости просим.

Через полчаса после этого разговора мы со Стёпкой кружили по «Детскому миру», рассматривая крошечные костюмчики, пинеточки, шапочки… Выбрали штанишки и платьице для девочки, примерно на годик, и яркую погремушку. Бедный Стёпа, ему пришлось ходить за мной по магазину почти полтора часа!

7 февраля 2000 года

К Ане мы пришли почти всем классом. С шариками, цветами, тортом и красиво упакованным подарком. Дверь открыла мама, очень молодая женщина с весёлыми глазами. Заставила нас снять обувь, проверила, чтобы помыли руки и надели маски. Ребята изо всех сил старались не галдеть, но семнадцать человек, конечно, не могли не наделать шума. В итоге нас пропустили в большую светлую комнату. Диван, три кресла, шкаф, телевизор. На маленьком столике стоял поднос с разрезанным на двадцать кусочков шоколадным тортом и маленькие тарелочки. Не успели все разобрать торт, как вошла Аня…

Она была такая красивая! Абсолютно домашняя светловолосая девушка, в скромном хлопковом костюме, такая смущённая и такая… другая. С очень взрослыми глазами. Все бросились её обнимать, целовать. Аня, похоже, не была готова к такой радостной встрече и… неожиданно заплакала. Тогда девчонки тоже разревелись и стали обнимать Аню ещё крепче, а Стёпа пошутил: «У нас тут и гроза, и ливень, и всё в одной комнате».

А потом Аня принесла дочку. У меня аж дух захватило – она была такая крошечная! Хорошенькая, маленькая, пальчики тоненькие-тоненькие, как спичечки… И глазки такие серьёзные. Девочка крепко прижималась к маме, и Аня с Асей на руках казалась человеком из абсолютно другого мира. Мадонна с младенцем на руках. «Какая хорошенькая! Хочу такого же пупса!» – охнула Оля.

Никто не спрашивал Аню об Асином отце. Но вопрос явно витал в воздухе. Аня не могла этого не чувствовать. «Аська – вылитый папа», – тихо сказала она. Все замерли. Аня улыбнулась: «Он в армии сейчас. Мы поженились ещё осенью, просто я не хотела в школе об этом говорить. Сейчас, когда родилась Ася, его должны отпустить домой. А я вернусь в школу ближе к лету, сдавать экзамены». В этот момент я вспомнила ухмылку Татьяны и её слова, что отец ребёнка «даже не удосужился забрать Аню из роддома». Вот уж действительно, слышит звон, да не знает, где он.

Уже вечером, провожая меня домой, Стёпа вдруг очень серьёзно спросил: «Мариш, ты хотела бы иметь детей?»

– Ну да, конечно… – промямлила я. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто… девчушка у Ани чудесная. Аня молодец, что не стала делать аборт.

– Не понимаю, Стёп. Объясни.

– Ну, я уверен, что девяносто процентов девушек в такой ситуации просто пошли бы в больницу, не думая о последствиях. Нет ребёнка и беременности – нет проблемы! – горячо сказал Стёпа.

Разговор приобретал всё более сложный характер. Раньше я как-то не думала о проблеме абортов среди моих сверстниц.

– Но ведь ситуации бывают разные, Стёпа. А если девушка… забеременела (как-то неудобно мне было говорить это простое слово) из-за… в результате изнасилования (у меня краска прилила к лицу, я ещё ни с кем не разговаривала на такие темы)? Или отец ребёнка отказывается его признать? Если у семьи нет денег на содержание малыша? Если роды грозят опасностью самой… девушке? Что тогда?

Стёпа прищурился.

– Я напишу об этом статью. Завтра принесу тебе почитать. Хочешь?

8 февраля 2000 года

Подозреваю, что Стёпа писал статью всю ночь. Во всяком случае, в школе он сильно клевал носом и не был готов ни по одному предмету. Статью он дал мне перед химией, я спрятала её в учебник и жадно читала добрую половину урока.

Три с половиной листа размышлений на такую непростую тему! С примерами из художественной литературы и даже со ссылками на Библию! Нет, я не могу согласиться со всеми Стёпиными выводами. Но как здорово он пишет – добавить бы немного статистики, и эту статью возьмёт любая газета. Вот уж кому действительно нужно поступать на факультет журналистики!

Когда я сказала об этом Стёпе, он даже слегка покраснел от удовольствия. «Я тебе потом кое-что расскажу», – загадочно шепнул он мне на ухо.

Потом?..

9 февраля 2000 года

Утром в фойе школы появился приказ об исключении Ани. За «аморальное поведение».

Перед первым уроком класс жужжал и гудел, как растревоженный улей. Татьяна торжествовала (я не могу понять, откуда в человеке столько злости! Ведь Аня, насколько мне известно, ничего плохого ей не сделала!). На большой перемене все, кто ходил навещать Аню, дружной толпой направились в кабинет директора.

Директор благоухал. Иначе это назвать невозможно – в его кабинете было трудно дышать от стоявшего там едкого цветочного запаха какого-то парфюма. Мне нравится, когда от мужчины приятно пахнет, но не до такой же степени! При виде семнадцати старшеклассников, сгрудившихся в дверях, он даже присвистнул.