Текст книги "По-настоящему"

Я никогда не смогу забыть этот день. Такое просто невозможно забыть. Пришла из школы часа в два. Сделала запись в дневнике, послушала музыку… Около четырёх мы с мамой и Димкой поехали по магазинам – покупать свадебный подарок. Если б мы знали! Брат хотел подарить Маше медальон-сердечко и вставить туда её и свою фотографии. А меня и маму позвал с собой как консультантов.

Ближе к восьми мы вернулись домой. Мама прошла на кухню, готовить ужин. Зазвонил телефон. Я взяла трубку. «Это квартира Андреевых?

Пригласите, пожалуйста, Дмитрия…» Голос незнакомый и очень-очень холодный, официальный. Не знаю почему, но мне вдруг стало так страшно… Я позвала брата. Ему что-то долго-долго рассказывали. Димка молчит, и я вижу, как он меняется в лице. Боже, я его ещё никогда таким не видела! Потом он сказал: «Я выезжаю», и в трубке послышались гудки. А он все стоял и держал её в руках, медленно сползая по стене… Я подбежала к нему, стала спрашивать, что случилось, но он, словно очнувшись, сунул мне в руки телефон и, ни слова не говоря, надел куртку. Хлопнул дверью. Ушёл. У него было чёрное лицо.

Я ничего не понимала. Ясно было одно – случилось нечто ужасное. А потом, в выпуске новостей, по радио передали, что в центре города, на перекрёстке Ларина и Бецкой, машина сбила девушку. Паззл сложился…

Нет, не хочу, не хочу больше даже думать об этом! Хватит!

25 октября 1999 года

Сегодня должна была быть их свадьба… Мой брат стал бы мужем. Наверное, он был бы очень счастлив. И Маша… Как же так? Почему вместо этого Димка стоит на коленях перед её могилой? Почему? За что?..

Сияло солнце. В октябре редко бывает так тепло. А сегодня сияло солнце и на небе не было ни облачка. Голые ветки деревьев шевелил лёгкий ветер. А вечером пошёл снег. Холодные острые снежинки больно врезались в лицо и ладони. Мне всё время хотелось плакать. И так болело где-то в груди… Утром позвонил один Димкин знакомый – думал поздравить его… Не знал, что Маша погибла.

Похороны, поминки… Понурые люди с венками в руках… Машины однокурсницы и однокурсники с покрасневшими от слёз глазами… Гроб, обшитый красной материей… А в гробу – молоденькая девушка в белом платье… Том самом платье, которое она должна была надеть сегодня на свою свадьбу… Как всё это страшно, нелепо и глупо! Сколько раз на кладбище мне в голову приходила одна и та же мысль: «Мы ведь должны быть не здесь!»

Как странно и жутко… Был человек, ходил по земле, улыбался людям, любил, мечтал, хотел быть счастливым, и вдруг… Его не стало. И земля та же, и люди те же, и солнце такое же, только Маша их уже не видит. Я не могу поверить, что больше никогда не увижу её ласковых глаз, не услышу, как она весело называет меня «сестричкой». Мне кажется, что это просто кошмарный сон, – сейчас я проснусь, и всё будет так, как должно было быть…

28 октября 1999 года

Извини, дружок, у меня просто нет сил писать. Ни моральных, ни физических. Такое чувство, словно с Машей умерло что-то в моей душе. Ведь она была для меня как сестра. Была… Какое ужасное слово!

Мой брат почти не разговаривает и ничего не ест. Только сидит в кресле, тупо уставившись в одну точку. Я боюсь, что он останется таким навсегда. Мне страшно – а вдруг и я не вспомню, что люди ещё могут смеяться? Оля и Натала в один голос твердят, что жизнь продолжается. Я делаю вид, что соглашаюсь. Да, продолжается. Только без Маши…

30 октября 1999 года

Суббота. Мамы с папой не было дома, и я решила пойти к Димке. Он ночевал у нас и ушёл к себе только рано утром. Уходя, как обычно, на работу, в прокуратуру, мама сказала мне: «Иди лучше к Диме. Он сейчас не должен быть один». Как она была права! И не права… Лучше бы ей остаться дома, бросить эту дурацкую работу хоть на один день… Но ещё в шесть утра зазвонил телефон и маму вызвали на службу. Пришли данные экспертизы, которых она ждала. Папа тоже уехал в свой суд: ему надо готовиться к какому-то большому процессу. Я понимаю, всё это очень важно. Но Дима и я – разве мы не важнее? Сейчас, когда он переживает такую трагедию, ему очень нужны родные…

…Я позвонила в дверь, но ответа не последовало. Почему-то меня напугала эта тишина, и сердце сжалось от нехорошего предчувствия. Когда Дима снял квартиру, он специально отдал одни ключи маме – на всякий случай, про запас. Как хорошо, что я взяла их с собой! Дрожащими руками открываю дверь. Захожу в коридор, включаю свет. Тишина. Зову брата – молчание. Бегом в комнату. Никого. В другую – вот он. Сидит на краю кровати. В руке пистолет. «Димка… – прошептала я. – Что ты делаешь?» У меня по щекам катились слёзы. Руки тряслись. Ещё никогда мне не было так страшно.

– Не подходи! – ответил он каким-то глухим, не своим голосом.

– Ты с ума сошёл… Не надо, не делай этого… – Я лихорадочно соображала, что же предпринять. До телефона далеко, да и кому звонить? Отобрать пистолет? Но ведь Дима намного сильнее меня. Остаётся одно – говорить, тянуть время, попытаться успокоить его.

– Марина, уходи… – раньше он никогда не называл меня полным именем. – Уходи… Я не хочу делать тебе больно.

– Сначала отдай мне пистолет.

– Моя жизнь кончена. Без Маши она не имеет смысла. Я не хочу жить и каждую минуту думать, что этот миг мы могли бы провести вместе…

– А ты подумал о маме с папой? Обо мне? Как мы будем без тебя? – вскричала я.

– Ты вырастешь и забудешь меня. А родители… У них есть работа. Любимая работа. И ты…

– У тебя тоже всё это есть! Семья, которая тебя любит, работа, которой ты живёшь… Машу уже не вернуть. Этого не изменишь! Если ты сейчас выстрелишь, я сделаю то же самое! Подумай, ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы наши родители сошли с ума от горя? И чтобы потом все говорили о тебе, как о слабом человеке, который не смог пережить испытаний судьбы? – шептала я, медленно подходя всё ближе и ближе к брату. Димка не шевелился. Пистолет по-прежнему был у него в руках. Я опустилась перед братом на колени, пытаясь заглянуть ему в глаза. Неожиданно он резко поднёс оружие к виску, но я буквально выбила пистолет из его руки и отбросила в сторону. Димка задрожал всем телом и… разрыдался. Я обняла его, и он, словно маленький ребенок, плакал, спрятав голову у меня на груди. Не знаю, сколько времени мы так просидели. Я гладила его по голове, у меня внутри всё дрожало, слёзы так и лились из глаз. Димка рыдал. Ни до похорон, ни после я не видела его плачущим. Словно сегодня прорвалась плотина его горя…

…И это всё происходит с нами. Не в кино. На самом деле. В фильмах такие сцены всегда смотрятся тяжело. Но в жизни, по-настоящему, это намного больнее…

3 ноября 1999 года

Ну вот и каникулы. Неделя «заслуженного отдыха» в библиотеках за написанием доклада по истории. Благо тема не избитая – Ермак. Ведь о нём так мало известно. Даже имени настоящего никто не знает. Интересно, что мне удастся раскопать?

Димка вышел на работу. Может, это и к лучшему. Так он скорее поймёт, что надо как-то жить дальше. Я понимаю, что ему тяжело и больно. Ведь я тоже любила Машу. И буду помнить её всегда. Иногда мне кажется, что вот сейчас она снова войдёт в мою комнату своей лёгкой, почти неслышной походкой. И обнимет – как сестру. Предательские слёзы… Я же обещала себе, что не буду больше плакать! Прости, Машенька…

Мама и папа погрязли в работе. Иногда, выходя из состояния рабочей комы, они пытаются привести в чувство Димку. Получается плохо. После того дня, когда я не дала ему застрелиться, он совсем замкнулся в себе. Тогда я спрятала пистолет и заставила папу ночевать у Димы в квартире. Сейчас брат живёт с нами. Вчера соседка случайно обронила такую фразу: «Дмитрий ваш молодец. Так быстро пришёл в себя». Как же она заблуждается! Да, Димка двигается, дышит, но в глазах у него пустота. И я не знаю, к чему это может привести. В тот день он пообещал мне, что никогда больше даже не подумает о самоубийстве. А сегодня в вечерних новостях я услышала, что ребят из областного РУБОПа будут отправлять в Чечню. И мне стало страшно – ведь в их числе может оказаться и мой брат! Я только одного не понимаю – зачем? Глупая, бессмысленная война. Сотни погибших. Для чего? Когда воюют ради освобождения своей страны – это ещё можно объяснить, ведь людьми движет чувство патриотизма. Мне кажется, что война за Родину – святая обязанность каждого. И если на мою страну нападёт враг, я точно не останусь в стороне. Но война в Чечне… это я понять не способна. Говорят, что в каждом государстве есть своя маленькая «Чечня»: в Англии – Северная Ирландия, в Испании – Страна Басков… И всё равно – что такое Чечня? Почему там должны погибать люди? Почему туда нужно отправлять молодых мужчин, в сущности, ещё мальчишек? За что, за какие идеалы они там гибнут?

Звонил Стёпа. Опять. Когда с Машей случилось несчастье, он откуда-то обо всём узнал и даже предлагал свою помощь. Это мне мама сказала – она тогда отвечала на все звонки. В школе мы почти не общаемся. Сегодня он якобы хотел узнать темы сочинений. Не похоже это на Шаманова – делать домашнее задание в первый же день каникул. И мы опять немного поговорили о том о сём. Я чувствовала, что он хочет сказать мне очень много, но не может найти слов. И, если честно, пока эти слова не нужны. Пусть всё идёт так, как идёт.

Ладно, дружок, пойду поиграю на фортепиано. А то давно уже не занималась по-человечески. Что у нас там? Кажется, две прелюдии Шопена… Неужели в жизни есть что-то светлое, хорошее?

Да, чуть не забыла – послезавтра идём с Натой и Олей в Театр Драмы на «Трамвай “Желание”» по Теннеси Уильямсу. Билеты взяли ещё месяц назад.

Почему-то каждый раз, когда я собираюсь делать что-то приятное, мне кажется, что я предаю память Маши. Или нет? Ведь жизнь должна как-то продолжаться. Только вот Димку жаль до слёз.

4 ноября 1999 года

НАШЛИ! Того человека, который сбил Машу, арестовали. Ему предъявлено обвинение. В тот день Никитеев (так его фамилия) был мертвецки пьян и не следил за дорогой. Сволочь! Извини, дневничок, не могу не ругаться. Мне больно от мысли, что, если бы не он, мой брат был бы сейчас счастлив рядом со своей молодой женой…

Димка ездил в СИЗО. Хотел посмотреть на того мерзавца. Я поехала с ним. Просто боялась, что брат не выдержит и… убьёт его. Удивительно, это самый обычный мужчина средних лет, чуть лысоватый, с явным пивным брюшком. Когда я увидела его, мне стало противно. Очень хотелось сказать что-нибудь гадкое, но Димка вывел меня из изолятора, а сам вернулся туда. Потом он сказал мне, что Никитеев просил прощения. Даже деньги предлагал, в знак примирения. Димка выслушал его и ушёл молча. «Убил бы, да нельзя», – пробормотал он, когда мы ехали домой.

6 ноября 1999 года

Каникулы. Каждый день звонит Стёпа. Мы говорим о какой-то ерунде: уроках, домашних заданиях, школьных событиях… Почему-то ещё о любимых фильмах и книжках. Иногда я с ужасом замечаю, что мы проговорили два с лишним часа подряд, а ведь у меня ещё столько дел…

В каникулы я взялась готовить для всей семьи ужины – каждый вечер разные. Пельмени из магазина и супы из пакетиков, которые всё чаще появляются у нас на столе в рабочие дни, уже всем смертельно надоели. Так что я нашла старую, ещё бабушкину кулинарную книгу и по ней готовлю курицу, жаркое, мясо в горшочках. Родители удивлены: я и раньше любила возиться на кухне, но не до такой же степени…

Плюс уроки. Задания на каникулы есть по всем предметам. Плюс доклад о Ермаке для областной конференции по истории. Завтра поеду в библиотеку изучать древние фолианты…

9 ноября 1999 года

Разве это каникулы? Только сейчас выдалась свободная минутка. Целыми днями пропадаю в библиотеках – изучаю литературу о Ермаке. Написала (то есть отстучала на своей допотопной машинке) уже девятнадцать листов. В принципе, тема интересная. Главное, чтобы проверяющие не повернули её как-нибудь не так. Мне хочется сделать акцент на личности Ермака, на тайне его имени, происхождения, смерти, а не на «внешнеполитической деятельности», как любят выражаться учителя. Интересный он был человек. Редко о ком в народе остаётся настолько хорошая память.

Знаешь, дневничок, у меня появилось новое увлечение – рок-оперы. Вчера слушала весь вечер «Юнону и Авось» и плакала, как ненормальная. Сегодня купила в киоске «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты». Мама говорит, что это «кошмар не без криминального содержания». Сейчас включу.

Папа вчера улетел в Москву на какой-то судейский симпозиум. Его даже показывали по телевизору. Димка ещё не пришёл с работы. Ключи от квартиры, которую он снимал в соседнем доме, вернули хозяевам. Он не смог бы жить один там, где должен был быть счастлив с Машей. Так что теперь Дима снова живёт дома. Точнее, ночует, поскольку весь день мой брат проводит на работе. Уходит в семь, приходит в девять, а то и в десять. Естественно, сразу падает на диван и засыпает. Мама говорит, что так, может быть, он быстрее придёт в себя. Не знаю…

11 ноября 1999 года

Каникулы закончились. Вчера я снова оказалась в красном кирпичном здании с серой крышей, именуемом школой. Сегодня отдала учительнице истории свой доклад-реферат о Ермаке. Получилось тридцать листов. Кажется, Ольга Викторовна была приятно удивлена списком литературы. Интересно, что она скажет о содержании.

Самая поразительная и странная новость – наш директор, Дмитрий Иванович, во время каникул ушёл из школы. Никто из учеников точно не знает почему. Уйти вот так, посреди учебного года, ни с кем не попрощавшись, – это совсем на него не похоже. Теперь директорский кабинет занял другой человек. Некий Рудольф Петрович. Когда он проходит по коридору, в воздухе долго витает запах французского парфюма. Почему-то новый директор не очень мне нравится. Во всяком случае, не могу представить, чтобы я могла просто, как раньше, зайти к нему в кабинет и о чём-то спросить…

Весь день сегодня вспоминаю тот спектакль – «Трамвай ’’Желание“». Видимо, запоздалая реакция. Честно говоря, ни за что в жизни я не хотела бы посмотреть его ещё раз – настолько тяжёлые впечатления…

Не поверишь, после уроков Стёпа проводил меня до дома. Даже подождал, пока я схожу в учительскую сдать журнал. Мы почти не разговаривали, просто шли рядом. Потом, у самого подъезда, Стёпа спросил: «Может быть, мы куда-нибудь сходим? Как насчёт кино?» Я немного растерялась. Меня ведь ещё никогда не приглашали на свидания! Выдавив из себя улыбку, я сказала: «Почему бы и нет?» У Стёпы в глазах вспыхнул неописуемый восторг. Мы ещё немного постояли у дверей и разошлись по домам. Кажется, я веду себя как дура. Полная и окончательная.

13 ноября 1999 года

В кино мы действительно сходили. На «Осторожно, двери закрываются!» с Гвинет Пэлтроу.

Милый такой фильм. Немного грустный, чуть-чуть философский. Мне понравился. Стёпе, похоже, тоже. Надо же, это было моё первое свидание! Только, если честно, я не относилась к нему серьёзно и вела себя практически как обычно. То есть, когда я шла к кинотеатру, у меня не было тех ощущений, которые обычно описывают в романах. Голова не кружилась, сердце из груди не выпрыгивало. Я даже немного злилась на себя. Честно, никогда не думала, что я такая бесчувственная! Стёпа уже ждал меня. Из-под куртки выглядывал белый бутончик розы. Дневничок, представь, в первый раз парень дарит мне цветы! Оказывается, это так приятно…

Мы посмотрели фильм и немного прогулялись. Стёпа проводил меня до дверей. Вот и всё. Весь вечер потом у меня было какое-то странное состояние – с одной стороны, вроде ничего не произошло, а с другой – я чувствовала, что что-то изменилось. Я понимаю, что нравлюсь Стёпе. Вижу, какими глазами он смотрит на меня в школе. Но сказать определённо, нравится ли он мне, не могу. И, если честно, меня это немного пугает.

15 ноября 1999 года

Димка пришёл с работы неожиданно рано. Потом приехал и папа. В общем, у нас был первый за долгое время семейный вечер. И вот за ужином Димка сообщил нам новость, от которой я до сих пор не могу прийти в себя.

– Мама, папа, Марина, я уезжаю в командировку. На три месяца, – сказал он, когда мы пили чай. Я даже поперхнулась.

– Куда?! – в один голос спросили мы с мамой. – Зачем?

– Почему так надолго? – вклинился папа.

– В Чечню.

Все замерли. У мамы на глаза навернулись слёзы. Папа ударил кулаком по столу.

– Ты никуда не поедешь! – почти крикнул он. – Я договорюсь обо всём с Иваниловым. Ты останешься дома.

– Нет, отец. Я поеду. Всех моих друзей и меня отправляют туда в служебную командировку. Я должен ехать, иначе на меня будут смотреть как на предателя. Вы меня не отговорите.

Что тут началось! Наверное, два часа мама и папа вели с Димой «профилактические беседы». Я молчала. Не знаю, что на меня нашло, но я поняла, что отговаривать его бесполезно. Потом, когда страсти немного утихли, я позвала брата в свою комнату.

– Обещай мне одну вещь, – сказала я.

– Какую?

– Обещай, что не будешь рисковать зря. Поклянись, что ты едешь в Чечню, потому что должен, а не потому, что хочешь свести счёты с жизнью.

– Клянусь.

Он произнёс это так серьёзно, что у меня не осталось никаких сомнений. Неожиданно я заплакала. Мы обнялись. «Обещай мне, что не погибнешь. Пожалуйста, обещай…» – шептала я, зарывшись лицом в его волосы. Димка ласково вытер мои слёзы и тихо сказал: «Понимаешь, я должен это сделать. Отправляют всех – Антона, Мишку, даже Ивана Серафимовича – независимо от возраста. Нельзя остаться…» Но я чувствовала, что за его словами кроется ещё одна фраза: «Я хочу забыть. Хотя бы на эти три месяца». Нет, Димка никогда бы так не сказал. Хотя подумал – наверняка.

Послезавтра он сядет в поезд и поедет туда, где рвутся снаряды и люди гибнут неизвестно за что. Я не понимаю, кому нужна эта война. И просто хочу спокойной жизни. Для себя, для родителей, для брата… И для своей страны. Ведь мы все этого заслужили.

16 ноября 1999 года

Конечно, я не могла не спросить Татьяну Мироновну, куда подевался наш Дмитрий Иванович так неожиданно и быстро. Мы с Олей как раз дежурили после уроков, класс был пуст и чист, а вторая смена ещё не появилась. Мы «атаковали» классную с двух сторон: – Пожалуйста, расскажите нам…

Татьяна Мироновна сдалась почти без боя:

– Только никому, договорились? У Дмитрия Ивановича тяжело заболела жена. Рак. Они долго боролись с особенностями нашей медицины, но в итоге стало ясно, что лечить ее можно только в Москве. Причём за бешеные деньги. Дмитрий Иванович нашёл каких-то влиятельных знакомых в Министерстве образования, те договорились с клиникой, и в итоге буквально седьмого ноября им пришёл срочный вызов на операцию. Его жене предстоит почти год лечения. Детей у них нет, оставлять её в Москве одну Дмитрий Иванович не захотел. Так что с новой четверти он учитель истории в одной из московских школ. Министерство образования помогло ему перевестись и даже обеспечило комнатой в общежитии. Всё произошло очень быстро, откладывать было нельзя, вот он и уехал так внезапно, ни с кем не простившись.

Мы с Олей молчали. А что тут скажешь? Такой вот поворот судьбы. Да, мне жаль, что так получилось. И я надеюсь, что там, в Москве, у Дмитрия Ивановича всё получится, а его жену спасут.

– Он очень не хотел уходить из школы, всё-таки проработал здесь пятнадцать лет. Но это лечение для них – единственное спасение.

Да, грустно. Но, в то же время, у них есть шанс, потому что жизнь нашего директора и его жены не перечёркнута, и хотя путь к выздоровлению непростой, он всё-таки есть. Гораздо хуже, когда этого пути нет и нет ни одного шанса на спасение. Как с Машей. Как с сотнями мальчишек, которые едут в Чечню подставлять себя под пули.

Мне так страшно за брата… Страшнее, чем когда я увидела в его руках пистолет. Ведь тогда я была уверена, что смогу вмешаться, а теперь точно знаю, что не сумею повлиять ни на что.

Ольга Викторовна сегодня сказала мне, что ей очень понравился мой реферат и она отправляет его на областной конкурс, по итогам которого будет конференция. Результаты станут известны уже через неделю. А я даже не волнуюсь – мне всё равно. Зато стоит вспомнить про брата – и сердце разом ухает куда-то и стучит, стучит, стучит, так быстро, что даже больно дышать…

17 ноября 1999 года

Сегодня провожали Димку. Мама и папа до последнего момента уговаривали его не ехать. Отец подключил какие-то свои связи, с Димой много кто «беседовал», но брат остался непреклонен. Конечно, родители ужасно расстроены. Мама даже плакала. Я тоже. Да, я верю, что всё должно как-то наладиться, что мой Димка вернётся живым и здоровым, что в нашем доме когда-нибудь воцарится покой. Но не сегодня. И не завтра…

Три месяца… Так долго! И стрелки часов, кажется, замирают, когда я думаю о том, что три месяца больше, чем девяносто дней, потому что эти девяносто дней помножены на ежеминутное ожидание… Письма, звонка, чуда? Димка уже уезжал в долгие командировки, но в такие – никогда. За всю мою жизнь мы расставались максимум на три недели. Как же я буду без него?

Помню, несколько месяцев назад, когда жизнь казалась мне простой и скучной, по утрам, лёжа в постели, я говорила себе: «Всё это сон. Это не по-настоящему. По-настоящему будет сегодня». Мне кажется, это «по-настоящему» наступило. И оно, к сожалению, очень похоже на фильм, который интересно смотреть и в котором страшно сниматься.

18 ноября 1999 года

На улице снег. Колючие снежинки больно бьют по глазам. Стёпа дал мне кассету Виктора Цоя, и я уже десятый раз слушаю «Звезду по имени Солнце». Потом снова включу «Хоакина Мурьету». От этой рок-оперы я просто сошла с ума. Знаешь, когда слушала в первый раз, мне было ужасно тяжело. Особенно после сцены «Нападение». Страшно. Мерзко. И больно. Неделю я вообще не могла спокойно вспоминать об этой рок-опере. Сейчас слушаю только «избранные мелодии» – особенно «Арию Звезды». Как бы мне хотелось однажды стать чьей-то Звездой. И найти свою…

А на улице снег. Скорей бы уж настоящая зима… И снег хлопьями – большими, пушистыми, воздушными…

20 ноября 1999 года

Сегодня у Наташи день рождения. Как всегда в этот день, вечером мы с Олей пришли к ней на ужин. Общались с Наташиными родителями и старшей сестрой и ели самый вкусный в мире «наполеон», который печёт Наташина мама… У них очень тёплая семья, но… совсем другая, не такая, как моя.

За столом обсуждали, кто куда будет поступать. Оля сказала, что она собирается в Институт культуры, где уже учится на первом курсе Дик. С жаром говорила об их будущем, рассказывала о танцевальных конкурсах, в которых они участвуют. Я говорила что-то о поступлении на юрфак, заикнувшись, правда, что допускаю возможность альтернативы.

– Вот видишь, Ната, девочки уже определились, – вздохнула Анна Александровна, Наташкина мама. – Только ты у нас всё никак не решишься.

– Мама, у меня ещё есть время, – сказала Наташа. И села за пианино.

Как она играла! Как пела – сначала одна, потом на два голоса с сестрой! Я восхищаюсь Наташиными музыкальными способностями – ведь нам свойственно восхищаться теми качествами и талантами, которых нет у нас самих. Да, я играю на фортепиано, иногда даже неплохо. Люблю петь, но при этом, если никто не аккомпанирует мне, не попадаю верно и в две ноты (за что, надо сказать, Димка чуть ли не ежедневно поднимает меня на смех). А уж подобрать мелодию и сыграть её… Нет, это выше моих возможностей.

– Наташка, с твоим талантом тебе точно нужно музыкой заниматься! – воскликнула я в порыве восторга, когда Наташа закончила «Застольную песнь» Бетховена.

– Да что ты, Марина, – всплеснула руками Наташина мама. – Музыкой на жизнь не заработаешь…

И от её слов мне стало грустно.

Да, наверное, она права. Музыкой невозможно заработать на жизнь. Как невозможно заработать сочинением стихов, рассказов и сказок. Нужно твёрдо стоять на ногах и получить какую-то реальную профессию: юриста, экономиста, инженера, врача… Но что делать, если душа лежит к пению или к написанию рассказов? Ну ладно, мои способности неочевидны. Сотни девчонок более или менее удачно занимаются «графоманией». Но ведь Наташкин талант не заметить невозможно! Что же теперь, она должна зарыть его в землю ради сомнительного «счастья» стать инженером? Чтобы потом всю жизнь заниматься нелюбимым делом? И тихонько ненавидеть себя за то, что в семнадцать лет не хватило смелости сделать выбор и отстоять его перед собственными родителями?..

Нет, я не знаю, как правильно. Если бы знала – не писала бы об этом. Но мне кажется, что человек вправе заниматься тем, что ему действительно нравится. Просто для того, чтобы быть счастливым…

Мы сидели потом в Наташиной комнате втроём: Оля, Ната и я. Рассматривали Наташину коллекцию дисков, обсуждали разных исполнителей, и вдруг Наташа сказала: «Знаете, я бы хотела поступать в музыкальное училище. А потом – в консерваторию. Я очень хочу заниматься музыкой…»

И на её ресницах блеснули слезинки. Мы с Олей замерли. Обняли её с двух сторон и тихо сидели так несколько минут. Потому что сказать было нечего…

21 ноября 1999 года

 
«Звёзды – это ночь и одиночество,
Добрая надежда и укор,
Для одних – нежданное пророчество,
Для других – пустой небесный сор…
Ты исчезнешь, а моё сияние
В новые глаза перетечёт,
Звёзды – это вечное свидание
С теми, кто ушёл и кто придёт…»[3]3
  Ария Звезды из рок-оперы «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», либретто П.Грушко


[Закрыть]
 

Эта мелодия звучит в моей голове уже несколько дней. Прекрасные слова, положенные на прекрасную музыку…

Мне грустно.

23 ноября 1999 года

Плохо без Димки… Я очень по нему соскучилась. Сейчас мы знаем только, что его отряд добрался до места назначения. Он не может даже позвонить – неоткуда. А так хочется снова услышать его голос. Неужели ещё и недели не прошло? Я совсем не умею ждать…

Знаешь, я решительно не понимаю, что происходит со Стёпой. В классе он такой весёлый, задорный, активный, может даже что-нибудь натворить. Но когда мы вдвоём – его словно подменяют. Он сразу становится таким тихим и скромным, что я просто не знаю, как себя вести. Когда Оля или Наташка не идут со мной из школы, Стёпа провожает меня до дома. Мы разговариваем. И всё. После того свидания он как будто бы стал меня бояться. Не понимаю, в чём дело…

25 ноября 1999 года

Мой доклад по истории взяли на конференцию. Выступать буду в январе. Не хочется совершенно. Во-первых, я же не собираюсь поступать на исторический! Во-вторых, просто не хочу. Мне надоело делать уроки до часу ночи, беспрекословно выполнять указания учителей и сидеть в библиотеках. Надоело! И новый директор меня просто бесит. Он уже раз десять вызывал меня к себе. То нужно устроить собрание старост, то решить какие-то организационные вопросы… Но самое главное – он всё время твердит о чести школы, о престиже, о статусе и о том, что, как отличница и будущая медалистка, я просто обязана подтверждать свои знания на всевозможных конференциях и олимпиадах. Вчера меня отправляли на районную олимпиаду по химии. Отбрыкивалась, как могла. Почему я? Химию – терпеть не могу, для поступления глубокие познания в этой области мне не нужны. Так с какой стати я буду тратить время на подготовку к олимпиаде? Ведь есть биолого-химический класс! К счастью, за меня вступилась Татьяна Мироновна. Она сказала Рудольфу Петровичу, что мне нужно заниматься другими предметами и что я просто не в силах выступать на всех мероприятиях. На этот раз её послушали…

27 ноября 1999 года

Дневничок, совсем я тебя забросила. Некогда: то одно, то другое. Уроки замучили…

От брата нет никаких вестей. Мы с мамой успокаиваем друг друга разговорами о том, что там нет телефона, что письма идут очень долго и что мы услышим о Димке как минимум ещё дней через десять. Папа хмуро молчит. Но я вижу, что и он очень переживает. Я зачёркиваю дни в календаре. Как же много их осталось!..

…Наташа снова просила меня написать письмо Петровскому. У нас с ней был длинный разговор, я пыталась ей объяснить, что совершенно не представляю, о чём писать, и что эта идея с письмом не приведёт ни к чему хорошему. Наташа меня и слушать не хотела. В итоге сегодня после уроков мы пришли к ней домой, и я села сочинять. Натала вроде бы осталась довольна (ну да, если учесть, что текст переписывали четыре раза!) Побежала перепечатывать на компьютере. Как мне всё это не нравится…

30 ноября 1999 года

Утром в школе случилось нечто ужасное. Когда мы на литературе включили телевизор, чтобы посмотреть учебный фильм о Блоке, я случайно услышала кусочек из сводки местных новостей. «Несколько наших земляков оказались в группе, попавшей в чеченский плен. Как стало известно нашей программе, среди них есть молодые ребята, отправленные в Чечню только две недели назад. Мы попросили прокомментировать ситуацию…» Дальше я не слышала. Мне показалось, что пол подо мной зашатался, а стены неожиданно ударили какой-то странной, звенящей тяжестью. Не знаю, что это было, – я выбежала из класса и помчалась куда-то вниз по лестнице. Что было потом – не помню. Неожиданно я почувствовала, что сижу прямо на ступеньке, укрывшись чьим-то пиджаком. Кто-то ласково обнимал меня за плечи. Я почти ничего не понимала и, словно издалека, слышала чей-то голос, уговаривавший меня подняться. Я даже не плакала. Просто сидела, тупо уставившись в одну точку. «Димка… Димка…» – стучало в голове. «Несколько наших земляков попали в чеченский плен…»

– Пожалуйста, встань, – сказал кто-то, причём, судя по всему, уже не в первый раз. – Я отведу тебя к врачу.

– Зачем к врачу? – Я подняла голову. Рядом стоял Стёпа. На плечах у меня был его коричневый пиджак.

Вместо ответа Стёпа с силой поднял меня на ноги.

– Что случилось? На тебя так подействовали новости?

Это была последняя капля. Пол и ступеньки снова зашатались, и я провалилась в темноту…

Когда темнота рассеялась, я увидела, что лежу на кушетке в кабинете школьного врача. Надо мной склонилась Маргарита Петровна, наша медсестра. Она помогла мне подняться и дала успокоительное. У меня закружилась голова, и я снова легла. Такого со мной ещё никогда не было.

Маргарита Петровна села на стул возле кушетки, смерила мне давление, послушала сердце. Потом спросила:

– Что случилось, Марина? Может, расскажешь?

По её обеспокоенному лицу я поняла, что лучше сказать. Ведь она могла подумать всё что угодно. Говорить было тяжело. Неожиданно я разрыдалась.

– Мариночка, скажи честно, ты ведь не беременна? – Маргарита Петровна ласково гладила меня по голове. Абсурд полнейший. Я бы рассмеялась, если б могла.

– Моего брата взяли в плен в Чечне. В новостях передали. А месяц назад погибла его невеста. За три дня до свадьбы. – Я с трудом совладала с собой. Успокоительное начинало действовать. Маргарита Петровна покачала головой и вздохнула. Она держала меня за руку, и я чувствовала, что это значит больше, чем любые слова.