Текст книги "Женщина из Кимея"

«Жить в людви, как мак возле мелких рек…»

 
Жить в людви, как мак возле мелких рек,
как бездомный лес, приключень-ковчег,
как еловый бог, как кедровый бес —
не идут сюда, не берут к себе.
Жить в людви, как семечки на крыльце,
как волна заката в моём кольце,
как прозрачный лист, ожиданьем пьян,
в воздухе тонул, падал в океан.
Жить в людви, как прыгает в высоту
глиняная пыль, перелётный Пта.
Наперегонки у дорог растут
людики, созвездия, города,
об одном глазу – золотом окне,
об одном крыле, об одном огне,
пополам в земле, пополам в крови,
жить в людви, просить у людви любви.
Отпусти с руки одолень-ладонь,
лодкой уплывёт, только волю дай,
по реке Людень уплывёт в Ильмень,
по реке Людонь уплывёт в Китай,
как прозрачный лист, во людоль плывёт,
во людаль.
 

Чёрное сердце

 
Чёрное сердце, простое чёрствое сердце
ломано вместо хлеба.
Птицы клевали, рвали.
От крыльев ветер поднялся в небо.
 
 
Чёрное сердце, смешное драное сердце
было в собаке, ныло в собаке, выло.
Съело отраву, цепь оборвало,
хвостом вильнуло.
Чёрное сердце легло в канаву – а не пропало,
легло в могилу – не отдохнуло.
 
 
Чёрное сердце, родное чёртово сердце —
Чёрное море: волны, пивные банки.
Было неволей, было пиратской бандой,
было добычей, данью. Весёлой далью.
 
 
Чёрное сердце, простое чёрное сердце —
громом, молнией, бегом, пустыней, стаей —
чёрным осталось. Не стало белым. Но, кажется,
стало сердцем.
Тут его и не стало.
 

«Малина убежала на дорогу…»

 
Малина убежала на дорогу.
Она свою условную тюрьму
переросла и вот стоит, волнуясь,
как лес-подросток, на пути у ветра.
И жёлтая игрушечная лейка
со всех сторон малиной заросла;
никто своей потери не коснётся,
никто свою утрату не найдёт,
пока к ней не придёт преображенье.
 
 
А земляника убежала в лес.
Молчала. Измельчала, одичала.
Таиться ей, аукаться с травой,
пока к ней не придёт преображенье.
 
 
Бежит ручей по глиняной дороге —
смешалась дождевая с ключевой
и прорезает фьорды. Всё туман.
Сквозь дождь запахло дымом, а сквозь дом
цветёт ромашка, пробегает мышь.
Легла на землю старая ограда —
смотреть ей вниз, на глубину земли,
пока к ней не придёт преображенье.
 
 
И весь состав чудесного раствора,
все компоненты, спелись и сплелись,
срослись, переоделись, помешались,
и друг от друга нас не оторвать,
пока к нам не придёт преображенье.
 

Возвращение

 
Тысячу раз мы шлялись через тень на плетень,
в мыслях менялись по тысячу раз в день,
менялись одеждой, но так и не стал похож
друг на друга, родней не сделались ни на грош,
менялись лицами и понимали: врёшь,
вот как лицо моё на тебе смеркается
и прощается —
так оно отражает то, что в нас возвращается.
Дышит. Молчит. Не просит даже воды.
Весть его разлетается на молекулы пустоты
в моём дырявом кармане. Так всегда и бывает.
А вода ключевая быстрым светом стекает с горы,
сверкает.
Она такая. Мы не такие. Так всегда и бывает.
 
 
Отражённые всеми несчастьями,
сожжённые в мыслях тысячу раз,
степью бесплодной, болотами мы возвращаемся —
есть ли хоть кто-нибудь среди нас,
кто, места эти вспомнив, родиной не зовёт,
знает, что делает, кем он сюда идёт?
Помнит: всё, что я выучил, всё, что перечитал,
всё, что перешептал в одиночестве по ночам,
то, что перекричал и перемолчал —
только это будет моим мечом,
будет моим, непокорным другим мечам —
я его от рождения намечтал,
я его до рождения намечал,
всё, что вымучил, всё, что перечеркнул,
станет моим – я пойму его, я возьму.
Не для защиты и не для казни, не для войны
мы таким безоружьем вооружены.
Где же те, кого я разоружил, через кого
я перешагнул?
Тысячу раз умер, тысячу раз жив,
в памяти или вне, где бы вы не – а всё равно
во мне,
каждый из нас в каждом из нас тонул.
Значит, мы вместе – каждый из нас пропал,
до сих пор ждёт, кто бы его вернул.
 
 
Тысячу меток раньше, тысячу слов спустя
всё-таки возвращаемся – и поём.
Тысячу лет желавшие бытия,
тысячу раз сожжённые бытиём,
мы поём, а потом орём, и опять вопим и поём,
а потом парим! а потом горим!
а потом поток, потоп, а потом – потом!
А потом опять возвращаемся и поём:
спасибо тебе, спасибо, спаси, спаси.
И пусть я даже себя не могу спасти,
а сам ещё собираюсь других спасать,
не перестану за это благодарить —
за горе, ужас, свободу и благодать,
и, кроме них, нечего мне желать,
хотя зачем же я буду сейчас просить,
когда у меня так много сейчас отдать.
Пока меня так много – я могу говорить:
не зря я болел молчаньем целую жизнь,
не зря душа разрушалась долгую смерть,
пока говорю – могу на тебя смотреть.
Не зря это продолжалось тысячу лет.
Не зря мы есть, и не зря нас нет, но приходит свет,
и мы со скоростью света жили – так времена идут.
Я не хочу сказать, что мы уходили
и приходили. Мы были тут.
И поныне тут.